Текст книги "Залог мира. Далекий фронт"
Автор книги: Вадим Собко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 28 (всего у книги 35 страниц)
ГЛАВА ПЯТАЯ
В канцелярии концентрационного лагеря Дюбуа-Каре резко зазвонил телефон. Мари-Клэр поднесла трубку к уху.
– Повторите ещё раз, – сказала она.
Говорил начальник охраны лагеря. Выслушав его, Мари-Клэр бросила трубку и выбежала из канцелярии. Немец-писарь проводил её удивлённым взглядом.
Мари-Клэр прибежала на плац и приказала всем пленницам собраться. Видимо, случилось что-то очень важное, если Мари-Клэр собирает их второй раз на протяжении часа. Женщины выстраивались, опустив головы, время от времени осторожно поглядывая на надсмотрщицу.
А она стояла возле гимнастического снаряда и ждала. Женщины заметили торжество в глазах Мари-Клэр, но ещё не знали его причины. Сердца их сжались в тяжёлом предчувствии.
– Ну, мои красавицы, – начала Мари-Клэр, когда все выстроились и на большом плацу установилась тишина, – поймали их, поймали обеих. Кто из вас будет качаться на виселице?
Мари-Клэр вглядывалась в лица, и все они казались ей одинаково взволнованными. Каждая из этих женщин могла быть соучастницей беглянок, все они в глубине души сочувствовали им. Мари-Клэр это понимала. Её охватила злость. Она была близка к истерике.
В это время у входа в лагерь послышался голос начальника охраны. Очевидно, привели беглянок.
Мари-Клэр закричала:
– Что вы там с ними возитесь? Тащите их сюда за ноги, если они сами не идут.
Из-за барака вышла группа людей: впереди две девушки, за ними три солдата с автоматами. Девушки шли медленно, с трудом переставляя ноги. Они шли обнявшись, а может быть, под руку – издали трудно было разобрать.
Начальник охраны подбежал к Мари-Клэр и, бросив на ходу: «Теперь вы уже сами с ними поработайте», быстро ушёл докладывать капитану Крамеру о своём успехе. Солдаты повернули за ним, оставив двух советских девушек на широком плацу. Мари-Клэр смотрела на них застывшим, взглядом. Она напряжённо ждала, когда они приблизятся к ней. Сейчас она уничтожит остатки сопротивления в этих девушках, сломит их волю, заставит покориться. В этом она была уверена.
Таня Егорова шла, крепко обняв свою подругу за талию. Мария Дорошенко почти висела на её руках. Казалось, будто Таня не только поддерживает девушку, а несёт её. Голова Марии лежала на плече подруги. Её глаза были закрыты. Только губы вздрагивали при каждом: шаге, складываясь в короткую, едва уловимую гримасу боли.
Таня Егорова твёрдо ступала по земле. Высокая и крепкая, она надёжно поддерживала подругу. Девушка считала очень важным, чтобы создалось впечатление, будто Мария идёт сама, будто её не ранили немцы, не одержали победу над ней. Увидев на плацу Мари-Клэр и-выстроившихся женщин, Таня сразу поняла, для чего устроен весь этот парад. В её светлосерых глазах сверкнула короткая искорка, и девушка повела подругу к скамейке, минуя Мари-Клэр. Голова Тани ныла от тяжёлого удара, на светлых волосах запеклась кровь, но девушка не чувствовала боли. Она думала только о Марии. Сейчас нада было выдержать последнее испытание, и для него Таня собирала все свои силы.
Она осторожно подвела Марию к скамье и медленно опустила на разогретую солнцем доску. Мария почти упала, и тогда всем стало ясно, каких усилий стоило Тане вести подругу.
Мари-Клэр плавной походкой подошла к Тане. Хлыст мелко дрожал в её руке. Она остановилась в трёх шагах от скамьи.
– Как же вы всё так плохо организовали, что пришлось возвращаться? – тихо спросила она. – И разве вы не знаете, что комендант лагеря запрещает садиться на скамью? Встаньте!
Последнее слово она произнесла срывающимся голосом. Таня не шевельнулась. Она взглянула прямо в глаза Мари-Клэр. Такого дерзкого, такого вызывающего взгляда надсмотрщице ещё не приходилось видеть в концентрационных лагерях. Мгновение смотрели они друг другу в глаза, потом Таня сказала громко, чтобы все могли слышать её:
– Отойди, Мари-Клэр.
– Что такое? – глаза надсмотрщицы расширились, будто она увидела перед собой страшную опасность.
– Я сказала: отойди, – повторила Таня.
– Да я тебе сейчас… – Мари-Клэр сделала шаг к Тане, но девушка вдруг резко поднялась ей навстречу. Она стояла перед надсмотрщицей, и лицо её горело таким гневом и ненавистью, что Мари-Клэр не осмелилась сделать второй шаг.
– Слушай, – сказала Таня, не отводя взгляда, – отойди, или я тебя убью. Задушу…
И девушка сделала короткий жест рукой. Надсмотрщица отскочила, как ужаленная.
– Вот ты какая! – крикнула она, не осмеливаясь приблизиться к Тане. – Я тебе сейчас приготовлю прогулочку по огоньку. Будешь знать. Твоё счастье, что капитан занят. Не то бы ты кое-что узнала…
Эти слова Мари-Клэр выкрикивала, отходя всё дальше от Тани. Она чувствовала на себе насмешливые взгляды женщин и шла всё быстрее, торопясь вернуться сюда и доказать всем свою силу.
Когда уродливая фигура в узких военных штанах исчезла за бараками, Таня вдруг обмякла и медленно опустилась на землю, положив голову на лежащую без сознания Марию.
И в то же мгновение шеренги сломались. Одни женщины подошли к русским девушкам, другие, наоборот, поспешили отойти подальше. Третьи остались на своих местах. Но все они удивлялись смелости девушки, все они думали и говорили только о Тане и её разговоре с Мари-Клэр.
Первой к Тане подошла Джен Кросби.
– Как вы можете с ней так разговаривать, Таня? – волнуясь, сказала она. – Это же верная смерть, подумайте об этом…
– Я от этого не много потеряю, Джен, – устало ответила Таня. – Всё равно меня теперь повесят. Принесите лучше воды. Марийка ранена, и немец страшно ударил её сапогом.
– Сейчас принесу, Таня, – сказала Гильда Иенсен и быстро побежала к бараку.
– Зачем вы так говорите, Таня? – сказала Джен. – Не может быть, чтобы вешали за попытку убежать.
– Всё может быть, Джен. Вас за это, наверное, не повесили бы, а меня непременно повесят. Советских людей здесь не милуют, а мы уже третий раз пытаемся бежать.
Гильда подбежала к скамье, неся в жестянке немного тёплой, нагретой солнцем воды.
– Нет холодной, – как бы извиняясь, сказала она. – Пришлось набрать из бака.
Таня намочила тряпку в тёплой воде и провела ею по смертельно бледному лицу Марии. Ни одна чёрточка не шевельнулась на нём. Казалось, смерть уже пришла. Тане стало страшно. Она уже многое видела на своём коротком веку, но остаться одной, без подруги, в этом проклятом лагере было действительно страшно.
– Марийка! – воскликнула Таня. – Ты слышишь меня, Марийка? Не слышит… Марийка, Марийка!
– Она умирает, Таня, – тихо сказала Мария Стоянова.
– Не может быть, не может быть…
Веки раненой неожиданно зашевелились. Это было едва заметное движение, но Тане показалось, что Марийка оживает. И вся её радость вылилась в одном слове:
– Марийка!
– Где мы, Таня? – тихо спросила Марийка, открывая глаза. Большие, тёмные, они светились ясным огнём, и казалось, будто на бледном лице вдруг засияли два огромных самоцвета.
– Мы в лагере, Марийка. Где у тебя болит?.. Что тебе дать? – спрашивала Таня так, будто она и в самом деле могла сразу помочь подруге.
– Я умираю, Таня. Горит у меня под сердцем.
– Ты не умрёшь, Марийка, ты должна жить… Зачем ты так сделала, Марийка?
– А ты могла бы поступить иначе, Таня?
– Конечно, нет.
– Так зачем же ты спрашиваешь?
– Ты настоящий друг.
– Погоди, – сказала Марийка, глубоко вздохнув. – Я очень устала, мне трудно.
– О чём они говорят? – спросила полька Зося, невысокая худая девушка с тёмным, почти чёрным, лицом.
– Не знаю, – тихо прошептала Джен.
– Очевидно, Марийка приняла на себя удар, предназначенный Тане, – задумчиво сказала Мария Стоянова.
Эти слова долетели до слуха Тани. Она быстро обернулась к женщинам.
– Да, она приняла удар, предназначавшийся мне, и поэтому я живу, а она, а она… Дай бог вам всем иметь таких подруг, как моя Марийка.
В лагере женщины разных национальностей объяснялись при помощи своеобразного лагерного жаргона, возникшего из смешения многих языков. Сейчас пленницы скорее почувствовали, чем поняли, смысл горьких и страстных слов Тани и потупились, думая о своей жизни и о своих подругах. Они многое испытали и хорошо знали цену жизни и цену настоящей дружбы.
Глаза Марийки опять открылись, и снова послышался её тихий голос:
– Я не сделала ничего особенного. Довольно об этом. Я слабею, Таня. У меня в Киеве мама… Найди её и скажи, что я умерла честно… советской… и друзьям всем скажи… Мама знает, кому надо сказать… а ты живи… долго живи, Таня… Родная моя, тебе будет тяжелее умирать… возле тебя не будет подруги.
Джен Кросби закрыла лицо руками и медленно опустилась на скамью. Плечи – её вздрагивали. Потом она встала и, как лунатик, сделала несколько шагов по сухой, горячей земле.
– Господи, – простонала она, – как ты допускаешь такое на свете!
– Бог создал этот мир для страданий, – тихо, как будто думая про себя, сказала Мария Стоянова.
– Не бог, а люди, – резко откликнулась Гильда Иенсен, не отводя глаз от Тани, застывшей у распростёртого тела Марийки.
– Мне всё равно, кто создал мир, – говорила Джен, – но он создан ужасно. Раньше мне казалось, что убить человека – самый страшный грех. А сейчас я чувствую непреодолимое желание убить. Раньше я и допустить не могла, что подобная мысль придёт мне в голову. А сейчас я хочу убить. И не одну Мари-Клэр, а многих. И странно, – это не вызывает во мне ужаса. Что делается на земле, господи…
– Вначале я тоже хотела убивать, – горько сказала Гильда. – Со временем это проходит. Пройдёт и у вас. Мы не созданы для борьбы. Вот такие, как Таня, могут действовать. Я ей завидую, но ничего не могу с собой сделать.
– Это правда, – сказала Зося, – мы все хотели убить Мари-Клэр, пока не смирились. Своя жизнь дороже.
– Неправда, – возмутилась Джен, – здесь никто не покорился. Наша ненависть притаилась, как огонь под пеплом. Когда-нибудь она прорвётся наружу. Когда-нибудь она сожжёт весь этот лагерь.
– Это будет тогда, когда сюда придут русские полки, – не глядя на Джен, сказала Мария Стоянова.
– А если они не придут?
– Тогда ваш огонь не разгорится.
– Неправда, – волновалась Джен, – вы ошибаетесь. В нас ещё есть огонь, я докажу это…
– Не знаю. Возможно… Я уже видела всё, что можно увидеть в концентрационных лагерях. Меня взяли в плен в Варшаве в тридцать девятом. Я видела и таких, как вы, и таких, как Таня.
– Вы не верите мне, – громко крикнула Джен и спросила, резко понижая голос – А если я… если я убью Мари-Клэр?
– Я охотно помогу вам. Но до этого дело не дойдёт.
– Увидим, – сквозь стиснутые зубы ответила Джен.
Все замолчали. И снова тишина на жёстком большом плацу, снова сияние июньского солнца и далёкие-далёкие самолёты над головой.
И женщины, думая каждая о своём, даже не заметили, как Таня Егорова упала лицом на грудь своей бездыханной подруги и беззвучно плакала от тяжёлого горя, от ощущения страшного одиночества.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Лейтенант Рандольф Крауфорд спешил на доклад к командиру полка. Он был уверен, что полковник Мартенс похвалит его. И не только похвалит, а прикажет немедленно послать эскадрилью для уничтожения всей техники, сосредоточенной в городе Риген. Крауфорду было приятно думать о том, что благодаря его инициативе будет разбита добрая танковая дивизия немцев.
Лейтенант вошёл в кабинет. Полковник поднялся из-за стола. Его лицо было изрезано глубокими морщинами, светлые запавшие глаза смотрели устало, а голый череп напоминал большое желтоватое яйцо.
Обнажая редкие зубы, полковник улыбнулся и пригласил Крауфорда сесть.
– Я не тревожился за вас, лейтенант, – сказал он. – В полку каждый счёл бы для себя эти слова высшим комплиментом, – Я знал, что вы вернётесь. Рассказывайте, где вы блуждали и куда упали ваши бомбы.
– Если бы не два русских истребителя, то на землю упал бы я сам, а не мои бомбы, – сказал Крауфорд.
– Русские истребители? – Лицо полковника выразило недоумение. – Ах, это наверно из тех лётчиков, которые испытывают и принимают здесь новые самолёты. А может быть, из прикрытия сквозных операций. Это вполне возможно. Где они сели?
– Оба погибли, – сказал Крауфорд.
– Погибли? – переспросил Мартенс. – . У вас был бой с немцами?
Крауфорд встал с кресла, склонился над столом, где была расстелена большая оперативная карта, и начал рассказывать.
Он говорил, и перед его глазами проходили все события минувшей ночи, от вылета с аэродрома до высоких столбов пламени и дыма над заводами Ригена. Он опять увидел маленьких истребителей, несущихся мимо его машины, опять услышал хриплый голос советского пилота…
Мартенс молча слушал взволнованный рассказ лейтенанта и внимательно смотрел на него. Где-то глубоко в погасших глазах полковника вспыхнули острые огоньки. Изредка вскидывая глаза на командира, Крауфорд замечал эти огоньки, но не мог определить, выражают они одобрение или недовольство.
Выслушав рассказ лётчика, Мартенс несколько минут сидел молча, двигая губами так, будто сосал конфетку. Крауфорд знал, что эти движения не предвещают ничего хорошего.
– Вы знаете, лейтенант Крауфорд, – заговорил, наконец, Мартенс, – в чём заключается первейшая обязанность каждого военного?
Крауфорд ответил не сразу. Неужели он совершил что-то нехорошее, и вместо похвалы ему придётся выслушать выговор? Почему лицо полковника стало серым?
– Да, – сказал он не очень твёрдо, – мне кажется, я знаю обязанности военнослужащего.
– Я не совсем уверен в этом, лейтенант, – резко сказал полковник. – Мне кажется, что обязанность точно выполнять приказ своего командира вы знаете очень поверхностно.
– Но я…
– Попрошу не перебивать меня! – закричал Мартенс. – Вы должны были знать, что если на карте объект обозначен как недостойный бомбардировки, то это равносильно приказу. Какое вы имели право расходовать бомбы на всякие мелочи, не зная общего плана командования, не проведя предварительной разведки?
– Но там было большое скопление танков… – попытался оправдаться лейтенант.
Мартенс пристально посмотрел на него и покачал головой.
– Нет, вы никогда не поймёте этого, – почти с искренней горечью сказал он. – Когда в планы командования вдруг врывается инициатива какого-нибудь лейтенанта, пусть даже патриотическая, но совершенно неуместная, то плохо бывает и планам, и… лейтенанту. Всё. Вы можете итти, Крауфорд!
Чувствовалось, что полковнику стоило больших усилий сдерживать себя. Лицо Крауфорда выражало полную растерянность. Угроза, прозвучавшая в словах Мартенса, не столько испугала, сколько удивила лейтенанта. В чём он провинился?
Крауфорд взглянул на командира полка и вздрогнул, – всегда спокойные, давно потухшие глаза Мартенса сейчас пылали злобой. Надо было уходить, не ожидая, пока эта злоба прорвётся. Завтра, наверное, всё выяснится, и полковник сам пожалеет о своих словах.
Рандольф Крауфорд вышел из кабинета. За дверью он недоуменно пожал плечами и пошёл к дому, где жили пилоты.
Дальнейшие события развивались необычайно стремительно. Едва успел Крауфорд принять душ и сесть к столу, как его позвали. Волнуясь, он почти бежал к штабу, страшась новой встречи с командиром полка.
Но с Мартенсом ему встретиться не пришлось. Адъютант полковника с приветливой улыбкой на молодом полном лице протянул лейтенанту лист бумаги, на котором было написано, что лейтенант Крауфорд переводится в другую часть, в береговую авиацию.
Крауфорд смотрел на приказ, подписанный не полковником, а более высоким начальником, и не верил своим глазам. Когда они успели всё это состряпать? И неужели всё это так срочно, что даже час отбытия из полка проставлен в приказе?
Создавалось впечатление, будто его подгоняют, не хотят, чтобы он лишнее время оставался в полку.
Ничего не понимая, Крауфорд обратился к адъютанту. Тот только развёл руками. Лётчик хотел пройти к командиру полка, но оказалось, что полковник выехал в высший штаб и должен был вернуться только на другой день. Адъютант получил строгий приказ проследить за тем, чтобы Крауфорд выехал точно в указанный час.
Совершенно подавленный, Крауфорд вышел из штаба. Чувство радости от сознания своей победы сменилось острой, жгучей обидой.
Рандольф Крауфорд остановился у края аэродрома. Вот его «либерейтор», прекрасная тяжёлая машина. Сколько бомб сбросил он с неё на головы немцев! Сколько тысяч километров пролетел над водой и землёй!
Лётчик ясно представил себе, как сегодня ночью «ли-берейторы» уйдут в очередной полёт, и слёзы появились у него на глазах. Он почувствовал себя раненым журавлём, который смотрит, как улетают его товарищи. Правда, он ещё. будет летать, будет защищать Англию от подводных лодок, беречь покой островов. Но ничто не заглушит чувства глубокой, незаслуженной обиды.
Вдруг он услышал своё имя и оглянулся. От штаба к аэродрому бежал адъютант командира полка. Крауфорд кинулся ему навстречу. Мелькнула надежда: недоразумение рассеялось, сейчас адъютант сообщит об отмене приказа.
– Мистер Крауфорд, – тяжело дыша, сказал лейтенант. – Только что звонил полковник… он просил передать, что вы можете заехать к своим родственникам… если хотите, конечно. Полковник сожалеет, что лично не мог с вами проститься, и желает вам счастливого пути.
Крауфорд ничего не ответил адъютанту и, круто повернувшись, пошёл к эародрому. Тяжёлая обида с новой силой сжала его сердце.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Пожалуй, впервые за всё время пребывания в лагерях у Тани Егоровой сдали нервы. Она сидела на земле, уткнувшись лицом в ладони, и тихо плакала. В мыслях девушки не было ни страха, ни отчаяния. Находясь столько времени в немецких лагерях, она уже давно привыкла к мысли о смерти. Сейчас Таня чувствовала только страшную пустоту в груди. Перед глазами стояло лицо Марийки Дорошенко в ту минуту, когда, защищая своим телом подругу, она рванулась навстречу высоченному рыжему ефрейтору, догонявшему девушек. Глаза Марийки пылали ярой, неудержимой злобой, и плохо пришлось бы немцу, если бы к нему на помощь не подоспели солдаты.
Да, Марийка – настоящая подруга. Таня почувствовала это сразу, с первой встречи в концентрационном лагере. Как давно это было, почти три года назад.
До войны Таня Егорова была приветливой, общительной девушкой. Её любили за живой нрав, за готовность всегда поддержать весёлую затею, прийти на помощь подруге в любом деле. У неё никогда не было свободной минуты. Среди товарищей Тани были и влюблённые в неё, но Таня, с высоты своих восемнадцати лет, насмешливо относилась к проявлениям любви. Она была влюблена только в Москву, где родилась и провела всю свою жизнь. Она хорошо знала родную столицу и восторженно встречала каждый новый дом на её улицах, каждый новый цветник на бульварах и площадях.
Об авиации она мечтала с малых лет, и её мечта, как это всегда бывает в Советском Союзе, осуществилась. Вместе с пятью подругами Таня Егорова сдала сложные экзамены, прошла множество медицинских комиссий и, наконец, очутилась в светлых классах авиашколы. Учась на штурмана, она прокладывала на картах фантастические курсы, и земной шар уже казался ей не таким большим, а ощущение непреодолимости пространства быстро исчезало.
Война застала её на прогулке в Кунцево.
Школу пришлось кончать ускоренными темпами. Старые друзья сразу разлетелись в разные стороны. Одни ушли на фронт, другим пришлось ехать в далёкий тыл. Отец Тани выехал на Урал, где должен был наладить производство танков, и мать поехала с ним. Таня не часто заходила в свою опустевшую квартиру и всякий раз спешила поскорее уйти, вернуться в школу, в общежитие, где её ждали товарищи, работа.
Осенью сорок первого года её выпустили из школы в звании лейтенанта. Татьяна Егорова летала штурманом на больших воздушных кораблях. Над Кенигсбергом зенитный снаряд разбил хвост её самолёта. Пришлось выброситься с парашютом. Тяжело раненная, она попала в концентрационный лагерь.
За это время Таня очень изменилась. Стала мрачной, суровой, даже неприветливой. Стоически перенося каторжный режим концентрационного лагеря, она думала только об одном: как бежать.
Вскоре в лагере появилась Марийка Дорошенко, младший лейтенант медицинской службы. Она попала в плен, также будучи ранена в одном из окружений первого года войны. Таня Егорова быстро сдружилась с ней, и девушки почти три года провели вместе, мечтая о воле.
Они дважды бежали из лагеря. Их ловили и снова сажали за колючую проволоку. Во второй раз, уже во Франции, они два дня провели на свободе, и Таня попыталась сообщить о себе в Москву. Француз, скрывавший их, обещал всё сделать, но на другой день девушек поймали, и Таня не знала, долетела ли её весточка до Москвы.
После второго побега Марийку и Таню перевели в Дюбуа-Каре…
Таня неподвижно сидела на земле, женщины молчаливой толпой окружили её. По их измождённым, почерневшим лицам нельзя было ничего узнать. Они уже научились глубоко прятать свои чувства и знали цену каждого слова.
Исключением была, пожалуй, только Джен Кросби. Она ещё не ко всему привыкла в лагере. Джен смотрела на Таню, и ей очень хотелось подойти к ней, обнять, сказать какие-то ласковые слова. Но она не знала, как Таня воспримет это, и потому не решалась.
Джен Кросби всегда была очень сдержанной. Её мать, миссис Энн Кросби, с детства внушала ей, что сдержанность – высшее достоинство каждой девушки, тем более английской. Джен самой очень понравилось это умение сдерживать свои чувства, воспитанное столетиями.
Но здесь, в лагере, все жизненные правила Джен Кросби рушились. Она всё чаще ловила себя на мыслях и желаниях, несовместимых с твёрдыми законами довоенной жизни, могущих привести к необдуманным поступкам. Джен очень боялась этого и всё же чувствовала, что всё меньше и меньше владеет собой.
Она всё ещё думала над тем, как помочь Тане, что сказать ей, когда на плац выбежала Жанна Роже и, закрыв лицо руками, упала на землю.
– Негодяй! Проклятый негодяй, – простонала Жанна.
– Что случилось, Жанна? – тихо спросила Мария Стоянова, подходя к француженке.
– Наверное, господин капитан изобрёл что-нибудь новое, – отозвалась из толпы Зося.
К девушке подбежала взволнованная Джен:
– Жанна, Жанна…
– Оставьте меня, не прикасайтесь ко мне, – кричала Жанна, снова закрывая лицо руками.
– Но что же случилось?
– Что случилось, что случилось? Чего вы пристали ко мне? Как будто вы можете мне помочь… Вот подождите, всех вас переберёт господин капитан, да ещё будет требовать, чтобы вы его любили с вдохновением. Тогда вы не будете спрашивать, что случилось.
– Успокойтесь, Жанна, – сказала Джен Кросби, пытаясь этими словами успокоить в первую очередь себя. В её груди поднималась волна неудержимого гнева и ей стоило огромных усилий не закричать, не дать волю своим чувствам.
В это время на плац вышла Мари-Клэр и приблизилась к женщинам, толпившимся вокруг Жанны Роже. Надсмотрщица шла медленно, почти торжественно.
– Что это за митинг? – негромко спросила Мари-Клэр. – Неужели я должна вам напоминать о запрещении капитана разговаривать в моём отсутствии? Сколько раз надо это повторять?
Она оглядела всех женщин и подошла к Жанне.
– Ну, проворонила собственное счастье? Господин капитан был у тебя в руках, а ты не сумела его приласкать. Что же нам делать с тобой? Теперь уже господин капитан не станет жалеть твою спинку. Придётся тебе кое-что вспомнить, рассчитаться за некоторые слова. Так кто я такая? Что мне этим хлыстом надо записать?.. Что же ты молчишь?
– Он избил её, – не выдержала Джен Кросби.
Она сама удивилась тому, что произнесла эти слова тихо. Чувства её были напряжены до предела, и она боялась, чтобы они не прорвались, не залили всё могучим потоком.
– Кто это сказал? – удивилась Мари-Клэр. – Ты, Джен? Погоди, с тобой будет особый разговор. Мне кажется, ты уже нравишься капитану.
– О господи! – вырвалось у Джен.
Мари-Клэр опять повернулась к Жанне.
– Прежде чем сюда придёт капитан, я сама поговорю с тобой, а заодно и с этими птичками. Всем собраться сюда. Сейчас я научу вас хорошему поведению. Все сюда! Быстрее!
Пленницы покорно становились вокруг Мари-Клэр. Она молчала, ожидая, пока сойдутся все, придала своей фигуре подчёркнутую неподвижность, и только кончик хлыста чуть заметно вздрагивал, выдавая напряжение руки.
– Принесите скамью и поставьте сюда, на середину, – приказала Мари-Клэр.
И тут она увидела Марийку Дорошенко, распростёртую на скамье, и сидящую возле неё Таню Егорову. Надсмотрщицу передёрнуло от такой дерзости. Она повернулась к Тане всем корпусом.
– А тебе что, перед виселицей захотелось получить отдельное приглашение? Встать немедленно!
Таня не шевельнулась. Она продолжала глядеть в неподвижное лицо подруги. Мари-Клэр подбежала к скамье и взмахнула хлыстом.
– Я должна повторять? – прохрипела она.
Высоко занесённый хлыст дрожал в её руке. Ещё мгновение – и он упадёт на распростёртое тело Марийки.
Таня Егорова медленно подняла голову, и, словно ожегшись о её взгляд, Мари-Клэр отступила на шаг.
В полной тишине прозвучал голос Тани:
– Опусти хлыст, Мари-Клэр. Она умерла.
Толпа женщин качнулась и снова застыла в напряжении. Джен Кросби почувствовала, как горячая волна гнева опять захлёстывает её.
Мари-Клэр медленно опустила хлыст. С минуту она стояла, как бы раздумывая, что ей следует предпринять, затем резко повернулась к Жанне и истерически закричала:
– Сбрасывай свои лохмотья! Сейчас я тебе пропишу демократическую журналистку. Слышишь? Сбрасывай лохмотья!
Жанна не двинулась с места, и это ещё больше разозлило Мари-Клэр.
– За каждую потерянную секунду ты получишь лишний удар, – кричала она. – Слышишь – лишний удар…
– Оставьте её, Мари-Клэр, – вырвалось громко у Джен Кросби.
Надсмотрщица недоуменно взглянула на англичанку.
Не ослышалась ли она? Неужели это происходит в концентрационном лагере?.. Да, всё это натворили русские девушки. Они попытались убежать, они взбудоражили самых смирных. Надо действовать беспощадно.
– После неё ты ляжешь на эту скамью, Джен Кросби, – крикнула Мари-Клэр.
У Джен перед, глазами поплыли красные круги. Долго сдерживаемый гнев прорвался неудержимо. Джен бросилась к надсмотрщице;
– Проклятая! Лучше смерть…
Она кинулась на Мари-Клэр так неожиданно и стремительно, что надсмотрщица не успела отступить. Круг женщин мгновенно сомкнулся, послышался крик и треск разрываемой материи. В воздухе замелькали кулаки.
Тогда из толпы разгневанных женщин вырвалась Джен Кросби. В её широко раскрытых глазах застыл ужас. Она была смертельно бледна, побелевшие губы мелко дрожали.
– Погодите, погодите! Вы убьёте её, – кричала Джен, пытаясь оттащить то одну, то другую женщину. – Мы все погибнем. Отпустите её.
Но на слова Джен никто не обращал внимания. Послышался дикий, протяжный крик Мари-Клэр, и всё стихло. Толпа расступилась. На белом, освещённом ярким солнцем плацу лежала мёртвая надсмотрщица в изорванной униформе.
Плац сразу опустел. У скамьи остались лишь несколько женщин и Таня, всё время неподвижно сидевшая у тела Марийки.
– Что вы наделали? – причитала Джен. – Теперь никто не выйдет отсюда живым.
– Вы уже испугались, Джен? – удивлённо спросила Мария Стоянова.
– Это была непоправимая глупость! Вы же сами говорили, что это ничего не изменит.
– Кроме того, я говорила, что помогу вам расправиться с Мари-Клэр. Своё слово я сдержала так же, как и вы своё. Признаюсь, я даже не думала, что вы решитесь рискнуть своей жизнью.
– Значит, вы… вы… – задыхаясь, сказала Джен, – вы считаете, что я убила Мари-Клэр? Но я не хотела этого. Ведь я кричала вам: остановитесь. Что же теперь будет?
– Не нервничай, Джен, – сказала Гильда Иенсен. – Всё равно, из этого лагеря никто не выйдет живым, независимо от того, будет или не будет жить Мари-Клэр.
Джен вдруг с полной ясностью представила себе, что произойдёт. Сейчас появится капитан Крамер, ему скажут, кто первый бросился на Мари-Клэр, и Джен поведут на виселицу.
Джен в отчаянии подбежала к телу Мари-Клэр. Может, ещё не всё потеряно, может, она ещё жива?
Но злые тёмные глаза надсмотрщицы застыли, устремлённые в небо. Джен попыталась поднять голову Мари-Клэр, – глаза оставались неподвижными.
Джен проклинала мгновение, когда не сумела сдержать себя, дала волю этому безумному порыву. Неужели она никогда не научится владеть собой? Поздно… Поздно думать об этом.
– Что теперь будет со мной, – простонала Джен, – что вы со мной сделали? Я ведь кричала вам остановитесь…
– Молчите, Джен, – сухо сказала Мария Стоянова, – оставайтесь хотя бы в наших глазах героиней.
– Да, вам легко это говорить, а я жить хочу. Понимаете – жить…
– А я думала, Джен, что у тебя настоящая, смелая душа.
Эти слова Гильда Иенсен произнесла с глубокой грустью, с искренним сожалением. Но Джен не обратила внимания на её тон.
– Мне всё равно, что вы обо мне думаете. Господи боже мой, что теперь будет… Что теперь будет…
И она склонилась над трупом Мари-Клэр, как бы пытаясь уловить в остекляневших глазах хоть искорку жизни, как надежду на спасение.
Среди тишины и неподвижности, воцарившихся на плацу, медленно поднялась Таня Егорова. Все взоры обратились к ней.
А она постояла несколько секунд, внимательно вглядываясь в лицо Марийки, словно старалась запомнить его на всю жизнь, затем медленно, как идут на смерть, подошла к Джен и тихо коснулась её плеча.
– Встань, вытри слёзы и не устраивай здесь истерик, – сказала Таня. – Ты показала, что у тебя есть настоящая душа. Гордись же этим и не позорь себя. Иди.
Ещё не понимая, что задумала Таня, но покоряясь её спокойному, властному голосу, Джен поднялась и, покачиваясь, отошла к стенке барака, где короткая тень создавала ощущение прохлады. А Таня опустилась на землю возле Мари-Клэр и тихо, но твёрдо сказала, обращаясь к женщинам:
– Пусть сейчас же кто-нибудь пойдёт к Крамеру и доложит ему, что я убила Мари-Клэр.
В первое мгновение женщины оцепенели. Может, это только послышалось им? Может, начинаются галлюцинации?
– Ты с ума сошла, Таня! – воскликнула Гильда.
– Ведь это верная смерть, – задумчиво сказала Зося.
Жанна Роже всплеснула руками:
– Опомнись, Таня! Я пойду к Крамеру, я буду просить его… Не делай этого.
– А что вы скажете, мама? – неожиданно обратилась Таня к Марии Стояновой.
Женщина ответила не сразу. Видимо, не легко было Марии произнести свои слова.
– Ты поступаешь правильно, Таня, – сказала она. – Если не ты, то я сделаю это…
Жанна вскинула голову и гневно посмотрела на Марию Стоянову.
– Вы посылаете её на смерть. Как вы смеете? Пусть Джен остаётся здесь. Я всё расскажу Крамеру.
– Ты ничего не расскажешь Крамеру, – перебила её Таня. – Иди сейчас же и доложи так, чтоб тебе поверили. Иди, Жанна…
– Жанна, стой! – крикнула Джен. – Стой!.. Нет, иди… Стой!
– Довольно истерик, Джен. Ты, Жанна, напрасно теряешь время. Через пять минут будет поздно. Иди.
Жанна бросилась к Тане, крепко обняла её и поцеловала в губы. Потом побежала к бараку, где помещалась канцелярия. Но, не добежав до него, резко свернула в сторону, и упала, забившись в рыданиях.
