Текст книги "Залог мира. Далекий фронт"
Автор книги: Вадим Собко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 35 страниц)
ГЛАВА СОРОК ВОСЬМАЯ
Болер писал свою книгу с настоящим увлечением. Осторожно, тщательно, словно просеивая золотой песок, отбирал он материал.
Книга создавалась в строжайшей тайне от всего света. Старик даже отказался от пишущей машинки, он писал ют руки: стук мог его выдать.
Больше всего Болер боялся выявить в этой книге своё личное отношение к событиям в Германии. Только факты! Проверенные факты, полная объективность, доступная форма изложения – вот к чему он стремится.
Он работал целыми днями, а по вечерам обычно часок-другой проводил в обществе Дальгова. Они разговаривали, чаще спорили, иногда играли в шахматы. Старик очень любил эти вечерние встречи. К тому же Дальгов всегда знал самые свежие новости, с ним было не скучно.
В поисках интересных фактов Болер теперь часто наведывался на заводы, в учреждения, выезжал даже в окрестные деревни. Ежедневно он прочитывал все местные и берлинские газеты, жадно слушал радио и внимательно следил за тем, что творится в мире.
А на свете и в самом деле происходило много необычного. Это было время, когда уже достаточно отчётливо проявились истинные намерения Великобритании и Соединённых Штатов. Уже давно речь Черчилля в Фултоне стала программой для империалистических хищников. Всё очевиднее становилось, что англичане и американцы и не думают выполнять Потсдамское соглашение, хотя и кричат повсюду о его незыблемости. Берлин, вернее его западные секторы, стал центром, откуда направлялась подрывная работа в советской зоне оккупации.
Американцы прибрали к рукам арсенал Германии – Рурский бассейн, который должен был, согласно Потсдамской декларации, управляться всеми четырьмя державами. Демилитаризация в западных зонах, по существу, прекратилась вовсе: военные заводы не только не разрушались, но даже оснащались новым оборудованием.
Суд в Нюрнберге вынес приговор по делу фашистских главарей. Но не успели американцы разрезать на сувениры верёвки повешенных, как один из подсудимых, которому милостиво сохранили жизнь, уже в тюрьме приступил к составлению проекта сепаратной финансовой реформы для западных зон.
О самом важном для немецкого народа – о единстве Германии, разодранной просто по живому телу, там старались говорить как можно меньше. А между тем, экономика страны, разделённой на куски, в западных зонах разрушалась, безработица усиливалась с каждым днём…
Обо всём этом старый писатель знал хорошо, и всё же где-то в глубине души ещё не иссякла вера в демократизм западных держав, в их желание создать единую Германию…
Может быть, именно американцам и англичанам и хотел рассказать Болер о советской зоне оккупации? Может быть, книга писалась именно с таким адресом? Писатель и сам не мог бы ответить на подобный вопрос. Во всяком случае, он хотел рассказать правду – одну только правду. Для того и приглядывался он к новой жизни, для того и вырабатывал в себе полную объективность.
Незаметно для него самого работа вышла за пределы первоначального замысла. В книге зазвучал призыв к миру, к вдохновенному созидательному труду. Болер и раньше проклинал войну с её ужасами и кровью, но только теперь из-под его пера на бумагу неожиданно прорвались слова обличения по адресу людей, готовящих новую бойню.
Порой у него было такое ощущение, будто он стоит на огромной вышке и лишь наблюдает сверху страсти, бушующие вокруг. Иногда, конечно, поза постороннего зрителя становилась очень неудобной, и писателю самому хотелось принять участие в борьбе, однако он старался сдерживать такие порывы.
По воскресеньям старик принимался перечитывать написанное. Чего греха таить, книга ему нравилась.
– Что касается жизни в советской зоне, то я пишу и о плохом и о хорошем, но только правду, – любил повторять себе Болер. – Таков мой девиз.
Но именно этот девиз и заставил его через некоторое время задуматься над необходимостью внести серьёзные исправления в собственную рукопись. Честный Болер увидел, что многое из написанного прежде теперь придётся либо менять либо совсем выбрасывать. Например, в одной главе он рассказывал о том, что в богадельне перестали кормить людей. Старики и инвалиды вынуждены были нищенствовать. Всё это соответствовало истине. Но только до той поры, пока богадельней не занялся магистрат. Тогда сразу нашлись и средства и возможность помочь старикам.
Эта история, вернее первая часть её, была очень подробно и выразительно рассказана писателем. И вот пришлось всю главу выбросить. Оказывается, достаточно было нескольких слов Михаэлиса, чтобы всё стало на свои места. Значит, для Дорнау это не так уж типично? Да и вообще он понял, что, по мере того как комендатура, магистрат и общественные организации всё глубже вникали в жизнь города, негативная часть его книги неуклонно сужалась.
Болер не хотел ни приукрашивать, ни чернить окружающую его действительность. Но он не мог также допустить, чтобы Макс Дальгов или кто-либо другой, прочитав книгу, сказал: «Сейчас это уже не звучит, господин Болер. Когда-то такие случаи действительно бывали, а сейчас ничего подобного уже не увидишь».
Он стал замечать, что его книга приобретает не только антивоенный, но и утверждающий характер. Она становится книгой об успехах, достигнутых немецким самоуправлением совместно с советской оккупационной властью. Прежде всего об успехах… Выходило, что все перемены, происходящие вокруг него, идут на пользу немецкому народу.
Болер насторожился. Несколько дней он не работал, лишь ходил из угла в угол да время от времени проглядывал готовые куски. Что же, всё написанное – чистейшая правда, к тому же изложенная непредвзятым, честным свидетелем. Поэтому бояться нечего: пусть весь мир узнает, что видит писатель Болер в современной Германии.
Тем не менее старик лишился привычного покоя. Перелистывая страницы своей рукописи, он часто восстанавливал вычеркнутые факты, потом снова выбрасывал их. Картины разоблачительного свойства под его пером теряли свою убедительность, меркли, тускнели, отпадали сами собой. В такие минуты Болеру казалось, что его писательское видение становится односторонним.
Было, правда, нечто такое, что утверждало старика в сознании своей абсолютной объективности. Это глава о продовольственном снабжении. Всё ещё существовали карточки. Норму свою жители получали аккуратно, но до отмены карточек было далеко.
Тут писатель имел возможность подобрать красноречивые факты, которые никак не относились к числу достижений. Но не мог же он не отдавать себе отчёта в реальных трудностях снабжения, встающих перед органами самоуправления и советской оккупационной властью! Так что и здесь возникала сложность. Ведь в конце концов продовольственные затруднения будут преодолены. Значит, отпадёт и это, явным же останется стремление русских сделать жизнь нормальной, превратить Германию в мирную страну, перестроить её на демократический лад.
Многое надо было обдумать старому Болеру, о многом приходилось спорить с Максом Дальговым.
Каждый вечер писатель нетерпеливо поджидал появления соседа. У Болера даже портилось настроение, когда Дальгов не приходил, а теперь случалось это довольно часто: Макс поздно возвращался домой.
Однажды вечером Дальгов пришёл к Болеру особенно возбуждённым. У него, вероятно, были какие-нибудь новости. Но, сохраняя свой обычный, скептически безразличный тон, Болер решил ничего не спрашивать, а дождаться, пока Макс расскажет сам.
Ждать пришлось недолго. Макс Дальгов и не собирался скрывать свои новости, тем более, что касались они непосредственно Болера.
– Как бы вы отнеслись к поездке в Советский Союз? – спросил он писателя, достававшего коробку с шахматами.
Шахматы выпали из рук Болера. Пришлось собирать и пересчитывать фигуры. За это время старик успел придти в себя.
– Зачем это в Советский Союз? Навсегда?
– Вы же сами не думаете того, что говорите, – рассмеялся Макс. – Я спрашиваю вас потому, что Союз советских писателей приглашает немецких демократических литераторов посетить Москву. Отделение культурбунда выдвинуло вашу кандидатуру. В Берлине её поддержали.
Болер удовлетворённо улыбнулся: значит, в Берлине о нём не забывают. Но вдруг он насупился.
– А кто вам сказал, что я демократический писатель?
– Неужели вы хотите отказаться от такого звания?
– Отказываться, конечно, не буду, но кто дал вам право меня так называть, какие у вас основания?
– Ваши книги, господин Болер.
– После войны я не написал ни одного слова.
– Я имею в виду ваше прежнее творчество.
– Разве что так. Ну ладно, не будем сейчас пререкаться.
– Значит, вы согласны?
– Этого я не говорю. Вы ведь, вероятно, потребуете, чтобы я потом написал книгу о Советском Союзе?
– Ничего мы от вас не потребуем. Мы просто хотим, чтобы вы посмотрели, как живут там люди. Если захочется, поделитесь своими впечатлениями, не захотите – будь по-вашему. Вас приглашают в гости, и ничего больше.
– Послушайте, господин Дальгов, – подошёл к нему старик. – Вы хотите меня перевоспитать? Так вот, я вам говорю заранее, что это напрасная попытка, даром потраченные деньги. Пошлите кого-нибудь другого.
– Кого-нибудь другого? – рассмеялся Макс. – Да ведь поедет целая группа писателей.
– Кто ещё?
Дальгов назвал фамилии. Каждую из них Болер повторял вслед за ним, как бы ставя этих людей в ряд с собою. Все они были писатели, известные в Германии своими левыми убеждениями. Следует ли ему соглашаться?
– И от меня не будут требовать книги?
– Нет, не будут.
Дальгов, прекрасно понимавший ход мыслей старика, принялся расставлять на доске фигуры, как бы подчёркивая этим, что деловая беседа закончена.
Болер тоже взялся за шахматы. Вдруг, уже посреди партии, которую старик, вопреки успешному дебюту, проигрывал, он спросил:
– А актёры тоже едут в Советский Союз?
– Нет, Эдит Гартман, к сожалению, не поедет, – раздумывая над ходом, ответил Дальгов. – Она готовит спектакль.
– Я спросил вас вовсе не об Эдит Гартман, – внезапно возмутился писатель. – На свете немало других актёров!
– Извините, – не отрываясь от доски и не придавая никакого значения тону Болера, ответил Макс. – Мне показалось, что вы спросили как раз о ней.
– И не думал! – сердито буркнул старик.
Макс промолчал. Болер разозлился окончательно. Больше всего его возмутила догадливость Дальгова. Ведь и вправду, спрашивая об артистах, он имел ввиду Эдит Гартман.
Болер хотел сказать что-то ещё, чтобы отплатить Дальгову, но так ничего и не придумал. Постепенно всё его внимание сосредоточилось на шахматах, и он всё-таки выиграл партию!
ГЛАВА СОРОК ДЕВЯТАЯ
Любе Соколовой казалось, что всё в театре делается медленно, неторопливо, без должного огня. Порой это даже озадачивало её. Всем, чем могла, она помогала молодой труппе поставить новую пьесу, но, близко познакомившись с актёрами, Люба почувствовала, как неохотно откликается магистрат на их запросы.
Больше всего неприятностей причинял труппе руководитель отдела культурных учреждений магистрата Зигфрид Горн, человек, способный хоть кого вывести из терпения. На него даже пожаловаться нельзя было: он всё обещал, тут же отдавая нужные распоряжения, но ни одно обещание не исполнялось, ни одно распоряжение не ускоряло дела.
Приближался день премьеры. Спектакль был почти готов, а некогда повреждённые механизмы сцены так и не отремонтировали. Труппа всё ещё играла в помещении кино, совершенно не приспособленном для постановки новой пьесы. Зигфрид Горн кипятился, кого-то обличал, обещал ускорить ремонт, но всё оставалось попрежнему. Люба посоветовалась с мужем.
На следующий день Соколов пригласил Горна к себе в комендатуру и попросил объяснений. Может быть, комендатура сумеет помочь магистрату?
Зигфрид Горн потрогал свои чёрные усики и подробно всё изложил. Если поверить ему, театр вот-вот откроется, осталось сделать лишь пустяки. Никакой помощи не требуется.
Соколов внимательно слушал, а потом неожиданно спросил:
– Скажите, господин Горн, почему тогда, на первое чтение пьесы, пригласили людей, которые ничего общего с театром не имеют?
Горн побледнел. Он был убеждён, что об этом случае все давно забыли.
– Они и сейчас считаются известными театральными деятелями в нашем городе, – объяснил Горн, прекрасно понимая смехотворность своего ответа.
Но Соколов отнёсся к его словам серьёзно и больше ни о чём не спрашивал. Это окончательно озадачило Горна. Неужели капитан поверил? Если так, то, видимо, надо придерживаться старой тактики. А может быть, капитан только делает вид, что поверил, тогда надо немедленно изменить линию поведения.
И Горн поторопился улыбнуться, этак неуверенно, на всякий случай, чтобы можно было потом сказать, будто слова его были всего-навсего шуткой.
Они поговорили ещё несколько минут. Горн обещал закончить ремонт точно к назначенному сроку и ушёл, сохраняя на губах любезную улыбку.
Поведение Горна не понравилось Соколову. От подозрений, связанных с читкой пьесы, к сегодняшнему разговору протянулась прямая линия. Может быть, ещё одна нить попала к нему в руки?
Ответить сразу на этот вопрос капитан не мог. Надо было собрать факты, а уж потом действовать.
Но встретиться с заведующим отделом культуры магистрата Соколову больше не пришлось.
Зигфрид Горн вышел из комендатуры охваченный паникой. Он вовсе не предполагал, что Соколов помнит о том злополучном вечере. Если это так, если каждый поступок Горна понимают и запоминают, то комендатуре, может быть, уже известно, и об указаниях Зандера? Надо немедленно удирать.
И Зигфрид Горн убежал. Глухими дорогами пробрался он на машине в Берлин и только там, в американском секторе, почувствовал себя в безопасности.
Первым долгом он попытался связаться с Зандером, и это ему удалось довольно быстро. Судя по всему, бывший штурмбанфюрер жил здесь неплохо. Во всяком случае, у подъезда дома стояла новая дорогая машина. «Американцы, видимо, платят исправно», – подумал Горн.
Зандер вместо приветствия выругал Горна последними словами. Горн стоял, ошарашенный, а Зандер не прекращал браниться.
– Вы мне испортили всё дело! – кричал он. – Испугались? А мы и не собираемся платить трусам. На вас было возложено важное поручение, а вы сбежали, спасая собственную шкуру, которой ничто не угрожало! Скажите, пожалуйста, – капитан Соколов! А подумали вы о том, как мы теперь сорвём этот спектакль? Нет? Ну да, теперь мне самому придётся ехать в Дорнау!
Горн понял, почему неистовствует штурмбанфюрер. Но рисковать так глупо он не собирался.
– Больше вы не получите от меня ни одной марки! – кричал Зандер. – Ни пфеннига!
Но это не очень испугало Горна.
– Ничего, – ответил он. – Если наше соглашение расторгается, я сейчас же отправлюсь в «Телеграф» или ещё в какую-нибудь газету и предложу им статью об Эдит Гартман. Мне хорошо заплатят.
– Не смейте этого делать! – разъярился Зандер. – Тогда для Эдит Гартман будут отрезаны все пути сюда. Это значит зарезать курицу, которая несёт золотые яйца.
– В таком случае гоните деньги, – спокойно сказал Горн. – Я ещё пригожусь вам. Не сомневайтесь.
Горн перехитрил Зандера. Тому пришлось пойти на уступки. Он вытащил бумажник, произвёл очередной расчёт за истёкший месяц и просил Горна зайти через несколько дней.
При новой встрече Зандер приказал ему написать небольшую информацию в «Телеграф» о предстоящем выступлении известной актрисы Эдит Гартман в Дорнау.
– Для чего это? – не понял Горн.
– Не ваше дело, пишите! – приказал Зандер.
Горн послушно написал.
– Эх вы, не догадываетесь! – сказал Зандер, когда статейка была готова. – Мы дадим эту информацию, ещё раз напомним читателям об актрисе, а потом поместим сообщение, что она отказалась играть в советской пьесе и тем искупила свои грехи. Это произведёт большой эффект.
– Но Эдит Гартман не отказалась, – заметил Горн.
– Святая простота! – снисходительно похлопал его по плечу штурмбанфюрер. – Она откажется. Уж я сам об этом позабочусь.
И он отпустил Горна.
Долго обдумывал Зандер детали своей поездки в Дорнау. Плохо, конечно, что приходится ехать самому. Но американский капитан одобрил его намерения: это могло и вправду неплохо прозвучать – сообщение о бегстве известной актрисы Эдит Гартман к американцам.
Курт Зандер принял все меры предосторожности. Ни один человек не мог бы узнать его, когда в день премьеры он снова появился на улицах Дорнау.
ГЛАВА ПЯТИДЕСЯТАЯ
Для Эдит Гартман этот день был днём великих испытаний. Она знала, пьеса поставлена интересно, спектакль безусловно будет иметь успех, и всё-таки не могла избавиться от тревожного чувства.
Бегство Зигфрида Горна, а следовательно, и признание им своих козней показалось Эдит знаменательным. Вокруг ходило значительно больше врагов, чем ей раньше казалось. Правда, и друзей с каждым днём становилось всё больше.
Сидя в кресле, она повторяла роль, которая ей так нравилась и в то же время так пугала её. Что если за долгие годы вынужденных скитаний по ресторанам и варьете она утратила своё сценическое обаяние и не сумеет завладеть публикой? На репетициях, правда, всё шло хорошо, но что будет, когда зал наполнится зрителями?!
Погружённая в свои думы, она не сразу заметила, что в комнату вошла мать. Какая-то женщина хочет видеть Эдит Гартман. Говорит, что старая подруга. Принять её или отказать… Зовут её Мария Шток.
– Мария? Пусть войдёт!
В следующую минуту дверь распахнулась. Мария Шток вбежала в комнату и бросилась в объятия Эдит.
Это была поистине неожиданная встреча. Они познакомились очень давно. Мария начинала свою театральную карьеру позднее, чем Эдит, но это не мешало им стать приятельницами. Потом их пути разошлись: Эдит выслали из Берлина, Мария осталась в столице, и, кажется, тоже выступала в варьете.
Внезапное появление подруги было немного странным.
– Откуда ты? – спросила Эдит после объятий и поцелуев.
– Из Мюнхена, – сдерживая слёзы радости, ответила Мария.
– Рассказывай мне всё, – сказала Эдит, усаживая приятельницу и устраиваясь возле неё.
После того как они виделись в последний раз, Мария вскоре тоже вынуждена была покинуть Берлин. Она, правда, не подвергалась никаким притеснениям, но осталась безработной. Пришлось ехать в провинцию. Она перекочевала в Баварию, в Мюнхен, поступила в труппу, которая ездила по окрестным городкам и ежедневно ставила новую пьесу. Можно себе представить, какое это было искусство!
Потом началась война. Мария устроилась на службу в какую-то канцелярию и проработала там почти три года. Всё это время, конечно, не приходилось и помышлять о театральной деятельности.
Когда Германию разгромили, канцелярия закрылась, и Мария снова осталась безработной. Она надеялась, что американцы быстро наладят в Баварии жизнь и ей улыбнётся счастье. Но эти надежды не оправдались. В Мюнхене скопилось слишком много безработных актёров.
Однажды американцы объявили набор молодых актрис для выступлений в театрах Бразилии и Аргентины. Нашлось множество желающих. А потом оказалось, что театры были просто вывеской, на самом же деле американцы набирали девушек для домов терпимости. Платили они немало: в Южной Америке сейчас спрос на немецких актрис.
Это было единственное предложение, которое Мария получила за всё время после войны.
Наконец, она попробовала сама сколотить труппу. Собралось несколько знакомых актёров, задумали поставить спектакль. Но платить за помещение было нечем, и труппа быстро прогорела. А тут кто-то из друзей прочитал в газете о предстоящем выступлении Эдит Гартман на сцене нового театра в Дорнау.
Никто из них не имел ни малейшего представления о театральной жизни в советской зоне. Но раз Эдит Гартман снова пошла на сцену, значит, там возродилось настоящее искусство. Многие решили перекочевать туда и обратились к американским властям за разрешением на выезд. В результате несколько человек угодило в тюрьму.
Поняв, что легально из Мюнхена не выбраться, Мария перешла границу без документов. В пути она была не одинока. Огромный поток беженцев устремился в это время из западных зон на восток.
Добравшись до Дорнау, Мария прежде всего решила зайти к Эдит и убедиться в правдивости сообщения, напечатанного в газетах. Она вопросительно посмотрела на подругу.
– Да, сегодня премьера, – сказала Эдит. – Это советская пьеса, и я играю женщину-комиссара.
Глаза у Марии расширились.
– И это настоящая пьеса?
– Да ты сама увидишь. Могу тебе только сказать, что все мы ничего не знали об этой стране.
– Эдит, но ты всё-таки очень неосторожна. Ну, допустим, старый репертуар, классики, твой любимый Ибсен. Но какая-то советская драма! Нет, я тебя не понимаю. Даже если пьеса действительно хорошая, ведь это же не безопасно для тебя. Ты больше никогда не сможешь играть в другом месте…
– Но ты вот была в «другом месте», а почему-то оказалась здесь, – заметила Эдит.
– Да, да, ты права, – смутилась Мария, – это правда. Но всё-таки страшно, я бы никогда не осмелилась. Театр у вас молодой, он может распасться. И вообще все эти новые начинания обычно недолговечны. Что ты тогда будешь делать?
– Знаешь, Мария, – усмехнулась Эдит и посмотрела на круглый столик. – Я недавно прочла книгу, которая мне многое открыла, и одно место в ней особенно запомнилось. Ты пойми: в жизни побеждает не то, что кажется мощным, а, по существу, уже внутри прогнило, а то, что нарождается, растёт, развивается, хотя, на первый взгляд, и может показаться значительно более слабым. Так вот, сейчас я отчётливо всё это увидела: новое растёт и крепнет вокруг меня. Пусть оно кажется слабым, оно ещё вырастет, окрепнет. Так же и я и вот этот новый театр. Ты понимаешь, что я хочу сказать?
– Понимаю, – тихо проговорила Мария, – но я никогда не думала увидеть тебя такой.
– Ты считала, что я всем недовольна?
– Нет… хотя, впрочем, скорее, да. Мы ведь всегда были недовольны, всегда чувствовали себя приниженными, а сейчас у тебя какой-то очень уверенный тон. И это после поражения, после всего пережитого? Если бы я рассказала что-либо подобное в Мюнхене, мне бы просто не поверили.
– А ты рассказала бы там о разделе земли между крестьянами, о передаче заводов народу. Много об этом знают в твоём Мюнхене?
Глаза у Марии ещё больше округлились, и теперь Эдит смотрела на неё, не скрывая удовольствия. Ей было чем удивить подругу, было чем защитить себя и свои поступки.
– Ты просто сказки рассказываешь! – воскликнула Мария.
– Всё сама увидишь. И поймёшь, что русские помогли простому народу осуществить его самые заветные мечты.
– Но они же разорили Германию!
– А ты пройдись по городу. Интересно, встретишь ты нищих или безработных?
– Этого не может быть, в Европе вообще нет города, где бы не было безработных.
– Оказывается, есть. И не только Дорнау, но и все города советской зоны. Повторяю: тебе надо самой посмотреть. Иначе ты всё равно мне не поверишь.
Мария огорчилась: совсем не такой представляла она себе подругу. Было в ней что-то новое, какая-то уверенность в жестах, в самой интонации речи… Мария не могла понять, что так изменило Эдит, и со свойственным ей простодушием задала этот вопрос.
– Что меня изменило? – переспросила Эдит. – Сама не знаю. Вероятно, жизнь, всё, что происходит вокруг меня. Мы все тут изменились. Русские принесли нам освобождение, и люди становятся либо их друзьями, либо врагами. Но первых значительно больше.
– И ты, конечно, тоже стала другом?
– Этого я сказать ещё не могу, но уж врагом-то, безусловно, не стала. Признаться, у меня было много сомнений, Мария. Да оно и понятно, нас долго учили ненавидеть большевиков, и это воспитание оставило в душе такие следы, которые сразу не сотрёшь. Но довольно об этом, я лучше закажу тебе билет на сегодняшний спектакль.
Эдит сняла трубку и позвонила администратору.
– Ты говорила сегодня о таких необычных вещах… – задумчиво проговорила Мария. – Мне очень хочется поверить тебе. Но только не знаю… А за тебя я рада, – закончила она неожиданно и, тут же попрощавшись, ушла, едва сдерживая слёзы.
Эдит проводила подругу до двери и вернулась в своё кресло со странным чувством, в котором сочетались и радость и печаль. Всё же люди не забыли о ней, если одна маленькая заметка в газете с упоминанием её имени может привлечь сюда актёров даже из Мюнхена…
