Текст книги "Знакомьтесь - Балуев!"
Автор книги: Вадим Кожевников
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 36 страниц)
В районном центре Гребешки нижний этаж новенького четырехэтажного дома был отведен для общественного питания.
С восьми часов вечера столовая называлась «ресторан» (без права подачи спиртных напитков). В качестве заменителей подавали пиво, шампанское, плодоягодное вино.
На фанерной стойке, выкрашенной масляной краской под дуб, – блюдечки с закуской: баклажанная икра, селедка с картошкой, котлеты с макаронами. На жестяном блюде желтой горой возвышались пончики, жаренные в постном масле. На дощатой полке, прибитой к стене за стойкой, стояли отечественные и зарубежные консервы и ананасы с неувядаемым хвостом зеленой листвы на макушке.
Все столики покрыты новенькой клеенкой, и на каждом глиняный горшочек с геранью, обернутый разноцветной бумагой. Свитки бумажных салфеток торчат из тяжеловесных подставок, отлитых местным стекольным заводом по специальному заказу. С противоположной от стойки стороны возвышается дощатая эстрада. На ней венский стул, предназначенный для аккордеониста.
В прихожей, возле вешалки, чучело волка.
С потолка в зале свисает большая хрустальная люстра. Раньше она освещала кабинет директора элеватора. Но потом, когда его послали работать «на низовку» за чрезмерную склонность к усовершенствованию собственного быта, люстру передали в общественную столовую.
По субботам все столики в столовой–ресторане заняты.
Граждане, посещающие ресторан, главным образом строители, держали себя несколько чопорно, натянуто, изысканно вежливо делали заказы, долго и привередливо выбирая блюда: брать ли, например, винегрет или салат «оливье», то есть тот же винегрет, в котором обнаруживались частицы курицы. Знатоки приказывали заранее открыть две–три бутылки шампанского, чтобы ушел газ: от него, кроме отрыжки, никакого удовольствия. Хлопать же шумно пробками при открывании шампанского считалось неприличным.
Люди беседовали вполголоса, главным образом о производственных делах. А если кто начинал слишком шумно говорить, все на него оглядывались и ждали, пока человек не поймет, что он не в «забегалке», а в ресторане.
Заведовал рестораном инвалид–подполковник, два года прослуживший после войны в наших частях в Германии, человек, понимающий толк в заграничной цивилизации и, конечно, в дисциплине.
Все посетители чувствовали себя обязанными заведующему за тот дух суровой благопристойности, который он строжайше установил во вверенном ему учреждении общественного питания. Что же касается скромного выбора блюд, на это он отвечал твердо:
– Днем, когда у меня столовая, трудящиеся имеют полное изобилие: четыре первых, шесть вторых, десерт – компот, кисель, а также желе. Ресторан – это не едальня. Место приятных встреч, бесед с легкими напитками и сопровождающей закуской.
По инициативе заведующего желающие могли получить шахматы, шашки. Он же одалживал свой бритвенный прибор тем гражданам, которые, опоздав в парикмахерскую, нуждались в нем.
Так как заведующий по совместительству был также и председателем местного ДОСААФа, на стенах ресторана висели плакаты с изображениями старинного оружия периода Отечественной войны, имеющего сейчас только музейную ценность.
Строительство газопровода контролировали представители множества организаций: от дирекции будущего газопровода, от технической станции, от бассейнового управления речного флота, от генерального подрядчика, от промбанка, имелся также представитель котлонадзора. Исполнял его функции молодой человек с неестественно солидными манерами, разговаривающий с притворной одышкой, отучившийся улыбаться, как только получил эту должность. Фамилия его была Крохолев.
На стройке он тосковал по коммунальным услугам города и о западных фильмах, которые работники кинопроката стыдливо снабжают предупредительными рекомендациями: «Детям до шестнадцати лет смотреть не разрешается» и широко пускают на так называемые «вторые экраны».
Крохолев предпочитал именно эти вторые экраны первым, комиссионки – универмагам, всем книгам увлекательные истории «про шпионов». В отношениях с женщинами он придерживался того удобного для себя взгляда, что после крушения матриархата мужская часть человечества заняла ведущее положение и утрачивать его ни при каких обстоятельствах не следует.
По роду своей служебной деятельности Крохолев надзирал за работой сварщиков и лаборантов. Свое внимание он остановил на Зине Пеночкиной. Будучи человеком по–своему честным, Крохолев сразу объявил, что он принципиальный холостяк. Но Зинаида по наивности поняла это как перспективное признание.
Крохолев ей нравился солидностью, строгой внешностью, вежливостью и даже начитанностью, то есть тем, чего не хватало ей самой. Она не колеблясь приняла как–то приглашение Крохолева посетить под выходной столовую–ресторан.
Сказать, что Зиночка никогда не пила спиртного, – значит, сказать неправду. На вечеринках она пила водку, две–три рюмки, морщась, будто принимала лекарство. А потом начинала хохотать и притворяться опьяневшей больше, чем это было на самом деле, так как пьяному человеку разрешалось веселиться в полную меру.
В ресторане Крохолев держал себя с Зиной крайне вежливо, разговаривал скучно, неинтересно, танцевать под аккордеон отказался. Зине хотелось есть, а он заказал только печенье в пачках и ананас, говоря, что есть котлеты под шампанское неприлично. Зина пила шампанское, заедала его печеньем и скорбно поглядывала по сторонам, ожидая, что кто–нибудь из знакомых водолазов пригласит ее танцевать. Но водолазы не любили Крохолева, они только неприязненно поглядывали на Зину н вели за своими столиками дискуссию на тему, какой скафандр лучше: двенадцати– или шестиболтовой.
Но потом Крохолев сжалился над Зиной и пошел с ней танцевать, крепко обняв ее. Зиночка смутилась, съежилась от прикосновения руки Крохолева, сбилась с ноги и объявила, что у нее кружится голова и танцевать она больше не хочет.
На базарной площади Крохолев взял такси и велел ехать на строительство. В машине он держал себя вполне прилично и даже сказал Пеночкиной, что считает поцелуи в такси пошлостью.
Зиночка была голодна; от шампанского с печеньем и от тряски в машине ей стало плохо; не доезжая до стройки, она сама предложила Крохолеву пройтись пешком.
Они шли сквозь белую березовую рощу. Опавшие листья устилали землю золотистым ковром. Небо светоносно сияло сквозь голые тонкие, как проволока, ветви. В роще было чисто, сухо и пахло молодым льдом. Зиночке стало лучше на свежем воздухе. Она восторженно говорила:
– Знаете, когда долго смотришь в небо, кажешься себе легкой, воздушной, как во сне! И можно даже заставить себя почувствовать, будто летишь и никого нет на свете, кроме тебя и неба. И такое предчувствие счастья, будто ты растворяешься в нем, и нет тебя, и все можно, все, что ты ни захочешь!..
Она прислонилась спиной к дереву и подняла лицо.
Крохолев подошел, обнял ее вместе с деревом, больно придавил к стволу. Она смотрела на него испуганно. Он улыбался, внимательно глядя на беззащитные ее губы, и опытно молчал, боясь вспугнуть каким–нибудь неподходящим словом…
Потом Зина избегала встреч с Крохолевым. Но однажды, когда она проходила мимо и вокруг никого не было, он сам остановил ее и сказал одобрительно:
– Однако вы девушка тактичная: не придали особого значения. – Приятно улыбаясь, заявил: – Не ожидал даже, что вы такая умница. – Помолчал, добавил: – А насчет последствий не беспокойтесь. Я полагаю, ваша специальность при некотором нарушении правил охраны труда даст вам возможность полной гарантии.
– Что? – с ужасом спросила Пеночкина. – Что вы сказали?
– Предупреждаю, – строго объявил Крохолев, – я ничего не советовал. Это – ваше личное дело. Я только как образованный человек знаю, что облучение, не дюкера, конечно, а организма, может иметь определенный медицинский смысл.
С погасшими, мертвыми глазами Зина пришла не к Подгорной, а к Виктору Зайцеву. Она попросила мертвым голосом:
– Витя, ты не смотри на меня, а то мне стыдно, что я буду про себя рассказывать…
Лицо Зайцева было бледно, руки дрожали. Он спросил с отчаянием:
– Но зачем, зачем ты мне все это рассказала?! Ты же знаешь, что я к тебе испытывал!
– А я не тебе, – беспомощно прошептала Зина. – Я просто как комсомолу… – И воскликнула с отчаянием: – Куда же мне теперь деваться после всего?!
– Ты Подгорной говорила?
– Нет.
– Почему?
– Она такого понять не может.
– А я, я почему должен понимать?!
– Ты не должен, – сурово сказала Пеночкина, – ты обязан понимать. – Ломая пальцы, она произнесла с ожесточением: – Ты подумай: люди наш атом добрым называют, за то, что он людям служит, а я бы решилась…
– Ладно, – сказал Зайцев, – ты посиди у меня, я к Павлу Гавриловичу сбегаю.
У Балуева в это время находился старшина водолазной станции Бубнов. Балуев сказал Зайцеву:
– Говори при нем.
Выслушав, приказал Бубнову:
– Ступай разыщи и приведи.
Уходя, тот предупредил:
– Только ты, Павел Гаврилович, прошу, без излишеств, спокойненько, не превышая административной власти. – И ушел, ссутулив тяжелые плечи.
Бубнов нашел Крохолева у заполненной водой глубокой траншеи, подготовленной для опускания в нее дюкера.
Старый водолаз шагнул к Крохолеву, посмотрел ему в глаза так, что тот сразу стал будто ниже ростом. Произнес задумчиво:
– Вот смотрю на твою рожу и думаю: она как у микроба лицо. Учти, я человек несоразмерный: смажу, могу насовсем изувечить. – Приказал: – Цыц! Молчи! Ступай на когтях к начальнику. Он тебе аккуратно скажет.
– Пустите! – жалобно попросил Крохолев и громко крикнул: – Прекратите хулиганство!
Бубнов теснил Крохолева на самый край траншеи, где были перекинуты мостики из жердей.
– Иди, – сказал водолаз, задыхаясь. – Иди, – воскликнул с отчаянием, – ведь ударю же!
Крохолев, пятясь, отступал на мостики. Они прогибались под его упитанным телом. Одна нога попала между разъехавшимися жердями; он провалился до паха, ухватился рукой за жердь – пальцы скользили в грязи, жерди разъезжались. Он повис на раскинутых руках. Голова с открытым ртом торчала над настилом.
Водолаз стоял на краю настила и внимательно, задумчиво глядел на голову Крохолева. Осторожно вытянул руку, поправил сползшую на глаза шляпу и снова стал глядеть – внимательно, спокойно, равнодушно. Распростертые руки Крохолева скользили по грязи, и он с шумом рухнул в наполненную черной водой, с тонкой коркой льдин траншею.
Бубнов отошел, сел на трубу дюкера, взглянул на ручные часы со светящимся циферблатом, выкурил сигарету, вразвалку подошел к складской будке, снял с деревянного гвоздя гидрокостюм, влез в него, съехал на заду по откосу траншеи в воду.
Водолаз привел Крохолева в контору. Тот бессильно, всей своей тяжестью вис на нем всю дорогу.
Бубнов сказал Павлу Гавриловичу:
– Ты не очень горячись. Видишь, человек чуть не утоп. Надо иметь снисхождение. А то я тебя знаю: погорячишься и снова на бюро попадешь. А дело ведь ясное. Он же сам попросился, чтобы его спокойно отсюда выгнали. Ну и котлонадзор, там тоже люди, не потерпят такого. Надо их информировать, чтобы больше таких надзирателей не присылали.
– Он меня убить хотел, убить! – исступленно закричал Крохолев и потребовал: – Вызовите представителя МВД!
– Вы не нервничайте, – вежливо попросил Бубнов. – Я же вас спас некоторым образом. Мне, может, медаль за это полагается. Только за всякую дрянь ее не дают. И тут я вроде погорел на вас в смысле медали.
Павел Гаврилович взял слово с Бубнова и Зайцева, что они об истории с Пеночкиной никому ничего не скажут, и упрекнул Зайцева за то, что тот оставил девушку одну в общежитии.
Когда Зайцев вернулся, он застал Пеночкину спящей на его койке с заплаканным, опухшим лицом. На подушке, рядом, лежала любимая книжка Зайцева: учебник для вузов по астроботанике.
Но на первом же комсомольском собрании Зина Пеночкина потребовала слова и рассказала прерывающимся от волнения голосом все, что с ней случилось. Ребята слушали, растерянные, подавленные ее горестной и отчаянной откровенностью.
– Есть желающие высказаться? – спросил Зайцев, пугливо оглядывая собрание, и поспешно объявил: – значит, примем к сведению и перейдем к следующему вопросу.
– А как же я? – спросила Пеночкина.
– Что – ты? Хватит с тебя, приняли к сведению.
– Нет, я не согласна, – сказала упрямо Зина и снова обратилась к собранию: – Вы думаете, мне так легко было сказать? Знаете, я как перед этим мучилась? Сколько раз у Павла Гавриловича плакала, просила отпустить на другую стройку. И сейчас я тоже замученная. Похудела вся, даже на скамейке сидеть больно.
Кто–то громко фыркнул.
Зайцев постучал карандашом по столу, произнес сокрушенно:
– Не стыдно, а? Человек искренне переживает и не скрытно. А чтобы сильнее было, на коллективе. – Произнес неуверенно: – Так что же ты, Зина, хочешь? Мы же, видишь, все как взволнованы! Потому и не высказываются товарищи, что этот вопрос не для тебя одной очень болезненный. И я тут один выход вижу: не надо бояться нам таких вопросов. Нет об этом книг, брошюр. Да разве все случаи опишут? Я одно могу заключить: давайте друг с другом про все в жизни советоваться. Ну, как у людей при коммунизме будет: друг с дружкой все обсуждать и ничего стыдного, плохого не бояться! Тогда и плохого среди нас меньше будет. – Взволнованный, сказал вдруг с предельной искренностью: – Мне ведь Зина раньше нравилась, а сказать об этом я стеснялся.
– А теперь? – жалобно спросила Пеночкина.
– Теперь нет, – сказал потупившись Зайцев – поднял голову и, глядя в лица ребят, произнес твердо: – Может, это и неправильно, но я не могу по–старому к ней относиться, хотя она и очень высокий образец правдивости перед коллективом показала. Вот!
Глаза у Зайцева потускнели, он глубоко вздохнул и объявил:
– Значит, по этому вопросу все. Переходим к обсуждению красного уголка. Слово товарищу Подгорной.
Как ни странно, Подгорная никогда не говорила с Пеночкиной об этой истории и всякий раз брезгливо пресекала попытки Зины затронуть эту тему.
Через несколько месяцев и сама Зина успокоилась, но, знакомясь с новыми ребятами, сообщала о себе загадочно:
– Вы не думайте, что я такая веселая, я вовсе совсем другая и многое уже пережила.
Душевная чистота и доверчивость Леночкиной вернули к ней прежние добрые чувства коллектива, и только один Павел Гаврилович покаянно жаловался Бубнову: газопровод любой с дипломом построить может, а вот ребят довести до «человека» – штука тяжелейшая и ответственнее чего хочешь. Разводил руками:
– И как я этого Крохолева сразу не раскусил! Нет, пора на пенсию, раз зоркость души утратил. Место управдома – самое для меня подходящее. – Жаловался: – Сейчас человеком трудно быть. Очень много с него, помимо должности и специальности, спрашивается по линии духовных, неписанных обязанностей.
Конечно, Балуев говорил это, несколько преувеличивая обязанности человека на земле. Но если бы побольше людей так про себя думали и усиливали свою «общественную» душевную нагрузку, жить на свете всем было бы много легче.
18Не могу ручаться, что при коммунизме чувство ревности отомрет, подобно прочим нежелательным явлениям минувшей эпохи. Думаю только, ревность примет другие формы: утонченные и красивые. Что же касается производственной ревности, убежден: она надолго останется в коммунизме как наследие социалистического прошлого, и коммунистическая общественность медленно и с сожалением будет расставаться с таким азартным стимулом труда. И по этой линии люди тоже будут долго совершать ошибки и каяться в них, подобно нашим современникам.
Когда «трассовики» узнали о подвиге «подводников», решивших ради экономии металла класть трассу напрямик, через болото, они тоже загорелись отчаянным желанием отличиться и решили до срока сделать подземный переход под дамбой, ограждающей заболоченную пойму.
Действительно, они досрочно пропихнули с помощью гидравлических домкратов шестидесятиметровую обсадную трубу – патрон и этим скоростным строительством, как говорится, «вставили фитиль» «подводникам».
Но вот чего не учли «трассовики»: в обсадную трубу надо было еще вдеть плеть газопровода, а они с этим делом замешкались. Начала дуть низовка, тугой ветер задирал волны, река отяжелела, раздулась, распростерлась по всей низине сизым морем. Дамба превратилась в длинный полуостров. Обсадная труба до половины заполнилась водой. «Трассовики» были вынуждены прекратить работы.
Ревность «трассовиков» к «подводникам» и «подводников» к «трассовикам» – стародавняя традиция «трассовиков».
Если «подводники» до срока заканчивали водный переход, «трассовики», терзаясь, начинали давать такие нормы проходки, что потом сами удивлялись на свою прыть.
Если газопровод подходил уже к побережью, «подводники», понукаемые угрозой со стороны «трассовиков», начинали «вкалывать со страшной силой». И все это сопровождалось обоюдными насмешками, ехидными предложениями оказать помощь людьми, техникой, поделиться опытом.
Павел Гаврилович Балуев, воспользовавшись бедственным положением «трассовиков», и на этот раз предложил им помощь, которую они приняли с покорным смирением потерпевших.
И хотя у самого Балуева на строительной площадке было нехорошо: в затопленной пойме увязала техника, машины стояли на бревенчатых постаментах, и рабочие добирались до них по колено в грязи, а для сварных работ пришлось класть высокие лежаки, и над болотом все время клубился парной, зловонный туман, так что даже днем приходилось работать с прожекторами, траншея для дюкера все время заполнялась плывуном, и каждый человек в таких условиях был особенно дорог, – несмотря на все это помочь ближнему было для Балуева не только долгом, но и доставляло ему злорадное наслаждение. Он послал на подмогу своих водолазов, не преминув при этом составить счет для оплаты услуги.
Но водолазы в своем громоздком снаряжении не могли пролезть в обсадную трубу, чтобы протащить сквозь нее трос, которым потом полагалось втянуть внутрь ее плеть газопровода. Выходит, осрамились не только «трассовики», но и Балуев.
Между тем наступило похолодание, вода покрылась льдом. Если температура и дальше станет понижаться, внутри обсадной трубы может образоваться ледяная колонна, способная порвать трубу.
И, как это водится, пока все шло хорошо, люди охотно, каждый в меру способностей, посмеивались над непроворными «трассовиками» и неуклюжими «подводниками». Но когда появилась угроза делу, руководители подводного и трассового участков объединились для решения сложной задачи. Все откачивающие средства «подводников» были переброшены к дамбе.
Балуев теперь даже мысли не допускал предъявить «трассовикам» смету за аварийные работы или хотя бы намекнуть на то, что его собственный участок без откачивающих средств еще больше пропитается влагой. В такие моменты хозяйственники утрачивают практическую хватку и гибкость экономического мышления, а становятся, как и все люди, одержимыми одной целью: отразить общими усилиями коварное нападение природы. И только позднее будет сочинена смета, и от каждой ее цифры начнет упорно отбиваться спасенный хозяйственник. Не потому, что он плохой человек, а потому, что все хозяйственники равны между собой в скаредности, когда дело касается государственного целкового. Выдрать эти деньги после оказания помощи иногда труднее, чем выручить терпящего бедствие.
Балуев решил устроить себе «штаб–квартиру» на этом водном переходе.
Прежде чем пустить жильца, хозяин избы Василий Карнаухов осведомился:
– А телевизор у вас имеется? – И упрекнул: – Выходит, вы культурно необеспеченный. – Уведомил строго: – Когда химзаводы строили, в этой самой горнице у меня член–корреспондент Академии наук жил. Так у него целая рота таких, как ты, начальников в подчинении была. А он по утрам мне дрова колол.
– Ладно, – согласился Балуев, – физкультура мне тоже полезна.
– Потом вот чего, – сурово предупредил хозяин, – человек я разговорчивый, и если дешево сдал, так потому, что не все меня терпят.
– Тогда не с меня, а с тебя причитается.
– Если ты умственно осведомленный, что ж, могу от себя пол–литра выставить. Хотя от вина веселье мнимое…
Алюминиевую раскладушку Павел Гаврилович поставил подальше от печки и застлал с солдатской аккуратностью. Вынул из чемодана бритвенный прибор, тапочки, байковую пижаму, технические справочники, поставил на этажерку, рядом с хозяйскими книгами. Задвинул чемодан под койку, и этим завершилось его вселение.
Наблюдая за Балуевым, Карнаухов заметил:
– Видать, ты к скоростной жизни привычный. Сегодня здесь, завтра там. – Осторожно осведомился: – Должностью от семьи оторван или до седых волос в холостом состоянии продержался? – Узнав, что Балуев семейный, сказал уважительно: – Ну, тогда – герой! В мирных условиях по–фронтовому жить может только человек соответственный. – И пояснил: – Есть люди, которые полагают, что жизнь им дана только для собственного удовольствия, а есть – которые себя только в деле помнят. Ну, словом, партийные. – Обрадовался: – Выходит, мы с тобой единомышленники и можем политику обсуждать. С жильцом–академиком я воздерживался: беспартийный товарищ. Влиял на него помаленьку успехами нашего колхоза, водил, показывал, цифры называл до и после ленинского съезда – так мы для ясности Двадцатый называем. – Спросил, хмуро сощурясь: – А ты понял, чего это значит, что наши девки при всем параде, в новых ботиках по субботам возле вашей стройки стали гулять? – Выждал, улыбнулся снисходительно: – Значит, слаб ты еще на анализы и синтезы. Ежели анализ, то так надо рассуждать: строители всегда кто были? Бездомные люди, сезонники. Придут чуждой оравой, и от них только страх и беспокойство колхозным жителям. А теперь, когда каждый к машине приставлен, – все механики. Наш лозунг такой: лови для колхоза кадры, хватай женихов, тащи их в клуб, заманивай культурой. Всех ваших с Доски почета на стройке списали и в клубе рядом со своими вывесили, чтобы нацелиться правильно. Я сам для дочери со стройки химзавода таким манером паренька увел. Теперь живут отдельно. В комбайнеры переквалифицировался.
Балуев не на шутку забеспокоился.
– Вы это бросьте, – сказал он сердито, – молодежь у меня сманивать.
– А это уж не от тебя зависимо, – ухмыльнулся Карнаухов. – Хоть и начальник, а против объективной обстановки не пойдешь.
– А у меня голова приставлена для того, чтобы ею соображать, – ворчливо сказал Балуев. – Смотрел я ваше хозяйство. Видал получше. Соберу ребят, растолкую, какие у вас еще недостатки, ну и плакали ваши девки.
– Силен ты свой интерес держать, – одобрил Карнаухов. – Только если ты нашего колхоза опасаешься, что клеветать на него хочешь, из этого мой синтез и получился. Получшела жизнь к обоюдному совершенствованию. И тут ты против факта, который я тебе сейчас скажу, пешка. Вам кто рабочую площадку радиофицировал? Мы, колхоз, от себя. И это наши девки решили для смеху над вашими ребятами, чтобы не зазнавались. В порядке культурного шефства своими передачами будем обеспечивать. Мы и над химиками уже посмеялись: они на кинопередвижку позвали, а у нас у самих стационар в два аппарата. Как стал их механик части картин заправлять с перерывом, – срам, смех сплошной, ножной топот. – Спросил строго: – Ты с нас какую цену заломил ирригационный канал прокопать? Накладные расходы приписал. А мы тебе своими тракторами лес подвезли. Прикинули: все равно наша техника поздней осенью простаивает, – взяли дружески, самую малость.
– Мы же вас газифицируем! – мирно сказал Балуев. – В каждой избе газовая плитка. На одних дровах сколько сэкономите! Потом, парники: зимой свежие овощи – миллионный доход.
– А ты вот сюда погляди, – ткнул пальцем в окно Карнаухов, откуда были видны железные мачты электрической магистрали.
– Мы еще прикинем, чем нам дешевле пользоваться. – Похлопал снисходительно по плечу. – Так не думай – благодетель, мол; в пояс кланяться не будем. И насчет парней своих не опасайся: у нас своих механиков комплект, да из армии еще привалят. – Улыбнулся добродушно: – Это я тебя просто задирал, интересно было пощупать, какой ты человек на укус.
Балуев любил на ночь, перед сном, помудрствовать с Карнауховым на отвлеченные темы.
Карнаухов говорил о себе уважительно:
– Я человек полувековой давности, и всю нашу советскую эпоху наизусть помню, и в душе, как был первый сельский комсомол, таким и остался. К новому меня всегда сразу кидает. Видал, лимоны в квартире выращиваю? А зачем? Склоняю председателя целую теплицу им отвести. Не для дохода, а для агитации возможностей. При наличии средств науки и техники климат во внимание не принимается. Вроде психической атаки лимон должен быть. А то привыкли по погоде урожай мерить, погодой оправдываться.
В свою очередь Павел Гаврилович предавался размышлениям и говорил, что полено и уголь в качестве материала для топлива – это уже все равно что каменный топор для плотника. Природный газ – вот наша прямая линия. Что, кроме нефтепроводов и газопроводов, ему придется скоро строить продуктопроводы – по ним не только жидкости можно транспортировать: скажем, молоко, растительное масло или фруктовые, овощные соки, – но и все сыпучие продукты. Если делать трубы из стекла особой прочности, то они будут лежать в земле вечно: материал гигиенический, никаким окислениям не поддающийся. Такой трубопровод не только транспортное средство, но одновременно подземное хранилище. Для этого нужно только выкачать из них воздух – и готово! Вроде стеклянной консервной банки длиной в несколько сот километров. Можно также оборудовать трубы такой пневматикой, чтобы в них носились с космической скоростью в безвоздушном пространстве контейнеры с товарами и продукцией. Таким образом весь грузовой транспорт можно засунуть под землю. И все это не будущий коммунизм, а вполне сегодняшнее, технически возможное дело. Если сладить семилетку досрочно, на освобожденный и сэкономленный капитал такие сооружения можно построить очень быстро по всей стране и войти с ними в коммунизм, не ожидая, пока другие сделают это уже при коммунизме.
– Лично я рассчитываю, – говорил Балуев, – что мне с этими стеклянными трубами будет морока большая. Что ни говори, все ж таки стекло есть стекло, материал бьющийся, и работать с ним придется особо аккуратно.
Иногда беседы Балуева с Карнауховым приобретали довольно, я бы сказал, странный характер. Балуев проявлял особый интерес к тому, что мы попросту называем сплетнями. Он выведывал у Карнаухова, кто из жителей этой деревни считается людьми, подверженными пережиткам капитализма, и в чем именно это у них проявляется. Слушал внимательно, увлеченно, распаляя Карнаухова на роль обличителя. А потом вызвал прораба Фирсова, дал ему список жителей деревни и сказал строго:
– Чтобы у этих, кто галочками отмечен, никто из наших не поселялся. А вот кто крестиками, тут обязательно договорись об углах и койках: люди положительные.
Отличаясь умом практическим, Балуев исподволь натолкнул Карнаухова на мысль, что заболоченная пойма – это доход для колхоза.
– Торф – роскошное удобрение. Если район поймы осушить, лучшей земли для овощных культур не придумаешь. Сто тысяч дохода минимум в первый же год.
И тут же заявил, что будто бы только ради интересов колхоза он готов прибавить к колхозным тракторам свои, если колхозники захотят сейчас же, немедля, проложить осушительные каналы.
Карнаухов, будучи членом правления колхоза, загорелся подсказанной идеей, добился на правлении решения. И в течение двух недель заболоченная пойма была иссечена ирригационными каналами, и почва на ней стала вполне доступной для человека. Колхоз обрел дополнительную земельную площадь под будущие огороды, а Балуев без дополнительных, сверх сметы, затрат подсушил рабочую площадку.
Балуев никогда не боялся технического риска и всегда смело шел на него. Даже если произойдут на переходе срывы по техническим причинам, его репутация дерзкого на новое строителя не пострадает. За плечами у него резерв успехов на других переходах. Но он принял на себя моральную ответственность за рабочий коллектив, решивший ради экономии четырех километров труб, для большого хозяйства страны, рискнуть своими премиальными деньгами. Балуев знал: если что случится, он окажется перед своими людьми в неоплатном долгу. А пользоваться кредитом чужого подвига начальнику не положено без отдачи, если он думает оставаться начальником.
Чтобы вознаградить труд рабочих высокой премией, слагающейся из множества показателей, нужно выполнять их все до единого, иначе премия летит. А ведь весь график работ и сроки составлены в расчете на твердые грунты, с обходом болота. Изменить сроки было уже невозможно. Газовая наземная магистраль все ближе и ближе подходила к водной преграде.
Балуев все дни проводил на этом трудном водном переходе, выезжая только ночью на другие участки с тем, чтобы через ночь снова быть уже здесь. Наметив по метеосводке день для протаскивания дюкера – операции, завершающей работу, – большим напряжением всех своих умственных и физических сил он создал такое положение на стройке, когда все плановые показатели прочно обеспечивали коллективу премию. Он стал скареден до того, что вызывал отвращение у своих ближайших помощников. Для работы по изоляции и футеровке трубы он объявил субботник, созвал служащих, шоферов, лаборантов и вместе с ними сам стал к дюкеру. Вечером Балуев вознаградил участников субботника концертом, выпросив артистов у местной филармонии в порядке культурного шефства. Но щедро платил художнику за портреты рационализаторов, которые выставлялись на фанерных щитах лицом к реке, чтобы их созерцали пассажиры пароходов.
Вместо того чтобы тратить деньги на паром для перевозки техники, он сконструировал из труб, заварив их заглушками, стальной плот–понтон. Водолазов, завершивших работы по прокладке подводной траншеи, он уговорил поднять в свободное время затонувшую в годы войны самоходную баржу и, разрезав ее на куски автогеном, сдал в металлолом. Взялся отремонтировать для местной организации трелевочную лебедку. Продержал ее у себя после ремонта неделю, используя для скреперования траншеи. Привез газовые баллоны и горелки и здесь, прямо среди болота, создал столовую в зимней палатке и теплую душевую комнату. Приволок тракторами передвижные лавки на колесах. Организовал торговлю в кредит высокоценными предметами, заявив представителю торгующей организации:
– Здесь у нас девушки–качальщицы и те хорошо зарабатывают, народ гарантированный. Одни водолазы могут всю вашу галантерею раскупить. Носят только золотые часы, в сырости другие ржавеют.
Днем болото раскисало, к ночи холод сковывал грязь. Балуев установил на рабочей площадке прожекторы, и монтажники смогли стыковать трубы, не увязая в грязи. На свалке обнаружил старые, негодные автомобильные покрышки, привез их на рабочую площадку для того, чтобы отапливать ими котлы с битумом. И вместе с тем проявил расточительство: выделил специальный грузовик с брезентовым верхом, поставил в кузов скамьи и каждый вечер гонял грузовик в город, почти за пятьдесят километров, чтобы рабочие после тяжелого труда в грязи, в болоте могли, принарядившись, провести время, кто как хочет в городе.