Текст книги "Знакомьтесь - Балуев!"
Автор книги: Вадим Кожевников
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 36 страниц)
– Нельзя, чтобы ребята привыкали к болоту, – говорил он прорабу Фирсову. – Это неправильно, чтобы привыкали. Нужно все время чем только возможно подчеркивать, что люди работают в исключительных условиях. Я сам люблю, когда мне говорят, что моя работа – это не бумажки строчить. Без знания психологии легко подъем людей по мелочишкам растерять. Я им еще триумф устрою, когда протаскивать дюкер начнем: и прессу, и кино, и радио приглашу. По героизму труда мы план обеспечим полностью. Как взглянут на нашу картинную галерею рационализаторов – ахнут. И тексты под каждым готовые подклеим. Надо и печати удобные рабочие условия создать.
Хотя за эти дни Балуев сильно похудел, осунулся, глаза его блестели молодо, задорно. Как никогда, он следил за своей внешностью, избегал надевать старенький кожан, резиновые сапоги, армейскую шапку–ушанку. Щеголял, как в городе, всячески стремясь показать, что на болоте он чувствует себя «в полной форме».
Но вместе с тем, оставаясь все время на этом переходе, Балуев знал, что лишает себя тех преимуществ, какими он умел пользоваться, заранее отправляясь на следующую трассу с тем, чтобы там провести всю разведку предстоящих работ, еще до окончательного утверждения проекта, и этим выиграть время. Но сейчас, пока дюкер еще не протащен, он не мог оставить этого перехода и тем самым отнимал у себя отпуск, который теперь ему придется использовать для обследований будущей трассы. Другого выхода не было. Значит, он лишал себя счастья в нынешнем году прожить месяц дома с семьей.
Чтобы выполнить все пункты производственно–финансового плана, люди создавали резервные накопления.
Экипаж земснаряда предложил отказаться от экскаватора при рытье траншей, а промыть ее с помощью удлиненного шланга. Водолазная группа решила вести размывку подводных траншей таким образом, чтобы грунт из второй траншеи одновременно использовать для засыпки первой, когда труба будет уложена.
Монтажники решили монтировать обе нити трубы одновременно и при опускании в траншею обходиться тремя кранами–трубоукладчиками с тем, чтобы по два бульдозера тросами удерживали их на самом краю траншеи. Для футеровки трубы создали приспособление – сменный обруч – наборки планок. Раньше шесть футеровщиков давали сто метров, теперь два футеровщика – триста метров.
И как это ни удивительно, такой высокий творческий накал у людей возник оттого, что они убедились, как трудно им работать во впадине, где в болотной испарине даже в стужу не удерживалась тонкая ледяная корка.
За всю его практику Балуеву не случалось еще вести строительство водного перехода при подобных трудностях. Но странно, все время, пока шли подготовительные работы, он чувствовал себя вроде как лишним. Никто не обращался ни с жалобами, ни за советами. Даже Петухов, всегда строго соблюдавший ритуал ежедневных оперативных докладов, не являлся к нему. Всю ответственность принял на себя и сердился, когда спрашивали: «Есть на это санкция Балуева?»
– Я над собой сам высокопоставленный! – говорил он обидчиво. – Ну, увяз трубоукладчик по самую стрелу! В нормальных условиях – чепе, обязан доложить. А здесь же нормально, что он увяз. На то каждому башка придана, чтобы соображать, как его из трясины, словно репку, вытянуть!
Механики, машинисты, когда надо было, становились плотниками и сооружали из бревен плоты, на которые ставили машины, и не позволяли нормировщикам записывать им плотницкие работы. Они боялись, что Балуев воспользуется этим как фактом, подтверждающим удорожание строительства без обхода. Водолазы в свободное от подводных работ время помогали монтажникам.
Бубнов заявил нормировщику:
– Ты нас не записывай. Наш тариф самый наивысший, грабиловка получится. Мы их тут просто торопим. А за то, что над теменем чистый воздух, а не вода, – мы за это с государства денег не берем. У нас с ним только под водой расчет…
Людям нравилось поддевать Балуева:
– А мы, Павел Гаврилович, здесь все вроде Иисусов стали. Под ногами хлябь, а глядите – не тонем!
– Трубоукладчик–то утопили?
– Да что вы, вон он стоит как новенький. Даже всю грязь шлангом вымыли!
– На плоту стоит. Угробили кубометров двадцать леса!
– Зачем угробили? Мы после бревна разберем, в реке ополощем, распилим, и населению можно на дрова продать, стройке никакого убытка.
– Тросов много рвете!
– Это согласны. Но уже придумали вместо тросов из рельсов отковать вроде вагонной автосцепки и ими вытягивать механизмы, которые заваливаются.
– А что это за будка?
– Сушилка для людей, которые случайно выше пояса в трясину окунутся. Для скоростного переодевания приспособление. И в медицинских целях от простуды очень полезное. А то можно на одних бюллетенях прогореть.
– Много больных уже?
– Так ведь про это как выразиться, прямо–таки эпидемия! От аппетита хворают. Сговорились самостоятельно с колхозом, по древнему обычаю, в складчину артельную пищу готовить. Двух бычков уже скушали, свиней – пяток. Рыбку тоже кушаем. Товарищ Бубнов в скафандре на дне омута сомов и налимов острогой бить наловчился. Есть экземпляры выдающиеся. Он электрической лампой рыбу подманивает. Клюет на свет рыбка почище, чем на червяка. Какие возможности техника для рыболовства дает, те и используем. Просто роскошно живем с техникой. Животный инстинкт на еду удовлетворяем полностью. Электрическую плиту сделали: обмотали кирпичи проволокой, включили ток от передвижной электростанции. Действует, как в квартире.
– А плывун траншею топит!
– Топит, тут ничего не скажешь. Но мы так себе позволили: монитор на закачку воды поставили, а земснаряд – обратно на отсос; он плывун вытягивает.
– Все равно плывун давит.
– Давит, а мы с ним боремся!
– А может, его рядом, где–нибудь под землей, целое море?
– С морями тоже люди управляются.
– А за перерасход горючего кто ответит?
– А мы же на экскаваторах да на трубоукладчиках экономию дали, обошлись! С них цифрой и покроем. Ребята с карандашиком подсчитывали. На литры будто все сходится.
– С карандашиком! Неделя осталась до планового срока.
– Это мы в суматохе просчитались. Думали, всего пять дней. Скажите, какая неприятность! Надо пойти ребятам сказать, обрадовать.
Все эти дни Балуев испытывал радость и даже наслаждение, предвкушая победу, добытую ценой риска и тем, что он пожертвовал собственным авторитетом начальника ради того, чтобы каждый человек ощутил свое начальствование на стройке.
Осень есть осень – сезон, узаконенный для выражения печали, грусти и даже лирических переживаний. Осень – это та пора, когда и очень ответственные работники позволяют себе вдруг прервать служебную беседу, чтобы печальным, отсутствующим взглядом проследить за оконным стеклом парение желтого листа.
Но Павел Гаврилович считал осень и весну (как, впрочем, и все строители) личным для себя несчастьем. Машины тонут в грязи, буксуют, происходит перерасход горючего; приходится класть лежневку, не предусмотренную сметой.
Только одни водолазы относятся к погоде с полным безразличием. Под водой всегда сыро, мокро, дно рек и водоемов всегда в толще тинистой грязи. Ходить по ней по колено или по пояс – не все ли им равно?
Психологи убедительно доказали в своих сочинениях, что погода может оказывать большое влияние на душевное состояние человека. Особо же остро она воздействует на натуры нервные, восприимчивые, обладающие способностью к тончайшим переживаниям. Очевидно, в силу этого обстоятельства мировая поэзия столь богато насыщена описаниями природы в различные времена года. И вовсе не случайно в произведениях отечественной и иностранной классики наиболее высокие драматические коллизии обычно разворачиваются в сопровождении самых тяжелых метеорологических условий. Душевным бурям, вызванным личными и общественными причинами, грозно аккомпанируют бури в природе.
Для наиболее впечатляющего изображения безысходного состояния человеческого духа из всех сезонов предпочтительнее осень, как официальная, всеми признанная пора увядания, длинных, сивых дождей, когда небо тускло, а от разбухших облаков цвета плесени несет затхлостью, сыростью, тиной.
Именно такая омерзительная погода – помесь дождя со снегом – властвовала сейчас над трассой строительства магистрального газопровода.
Балуев крайне оскорбительно отзывался о небе и земле, которые в эти дни как бы соприкоснулись меж собой рыхлым, водянистым туманом. Но то, что в пору осени он залез в болото, совсем не отражалось на состоянии его психики. Даже наоборот. Павел Гаврилович выглядел весьма бодрым.
– Обстановка у нас здесь самая лучшая, – потирая руки, говорил Балуев Фирсову. – Это же душевный подъем людей! Им надо пользоваться. Водолазы, они хладнокровные! Их профессия к этому обязывает. А вот вчера является Бубнов вместе со своими водяными, требует: «Давай счеты, прикинем, сколько мы с подводной стороны экономии выдадим». В проекте с учетом береговой крутизны и профиля речного дна обозначены вставки в дюкер труб соответствующей кривизны. Это штука дорогая и осложняющая протаскивание. Так вот, водолазы промыли плавный глубокий выход, прямо–таки подводное ущелье, и никаких кривых теперь не требуется. Бубнов сказал: «Вы, Павел Гаврилович, после того как протащим дюкер из первой траншеи, слейте оставшуюся воду во вторую. Знаете, почем нам кубометр воды при накачке обходится?» Видали, как человек светло мыслит! – ликовал Балуев. – И каждый с таким приходит да еще ругается, если сомневаюсь в целесообразности. Это и должно называться максимально благоприятной обстановкой для работ. И скажи: с чем мы обязаны больше считаться – с хорошим настроением людей или с плохой погодой. – Задумался, произнес задушевно: – Настроение коллектива – это же и есть главный запас скрытых мощностей!
– Все–таки, – возразил Фирсов опасливо, – плывет грунт, а плывун – стихия…
19Виктор Зайцев организовал культпоход в районный центр на лекцию «О моральном облике советского человека».
Всего только четверо ребят откликнулись на его призыв.
Подгорная – потому, что она считала это необходимым для Пеночкиной. Сама же Зина сказала ей:
– Ну что ж, раз я такая, пожалуйста, веди.
Марченко пошел потому, что готов был следовать за Капой куда угодно.
Изольда Безуглова согласилась потому, что Зайцев попросил ее:
– Ты же мой актив, поддержи мероприятие!
Полнотелый широкобедрый мужчина зачитывал вырезки из газет, в которых были запечатлены различные факты, подтверждающие правильность его формулировок. Он сообщил, что какой–то гражданин из Зарайска нашел в кино дамскую сумочку и не присвоил ее, а передал администратору. Милиционер Каралов, увидя, как тонет школьник, не побоялся покинуть свой пост и вытащил мальчишку из воды. Гражданка Исакова взяла на воспитание девочку из детского дома и обращается с ней неплохо. А потом много говорил про воров, которые раскаялись и стали работать, как все люди. Лектор отвечал только на вопросы, которые задавали в письменной форме.
Зина Пеночкина долго писала лектору записку, но у нее все не получалось, и она разорвала записку.
После того как лектор ответил на записки, которые он считал благоразумными, он сам задал присутствующим вопрос: как ближе пройти к Дому приезжих, собрал газетные вырезки в портфель и удалился с озабоченным выражением лица, подрагивая полными, как ягодицы младенца, щеками.
Марченко предложил пойти поужинать в столовую–ресторан. Пеночкина воскликнула с отвращением:
– Нет, туда ни за что!
Капа заявила гордо:
– Я матери отослала почти всю получку, а на чужие не желаю питаться.
Изольда предложила:
– Я могу одолжить, пожалуйста.
Зайцев сказал, что на ночь много есть вредно.
– Ты правильник! – рассердился Марченко.
– Просто я считаю, каждый человек обязан продлевать свою жизнь, – сказал Зайцев, – и при коммунизме вполне нормально будет жить до ста пятидесяти.
– Подумаешь! – воскликнула Зина. – Разведут стариков, тоже мне достижение!
– У Гомера, – сухо произнес Зайцев, – есть описание, как старик перепрыгивал через лошадь с помощью копья.
– Может, он какой–нибудь бывший чемпион был. А конь не настоящий, а пони. Писатели всегда чего–нибудь преувеличивают.
– Классики не искажают фактов.
– Но он же слепой был, как же он это увидел?
– Он ослеп потом и в зрелом возрасте пользовался старым материалом действительности, который запомнил, когда был зрячим.
– Витька! – расхохоталась Пеночкина. – Ты прямо вроде патефона, по голосу с этим лектором одинаковый.
Зайцев обиделся и смолк.
Марченко произнес задумчиво:
– Конечно, выучиться вежливости и стать вроде Шпаковского можно. Но разве только с этим в коммунизм принимать будут?
– А ты какой показатель считаешь главным? – поинтересовалась Капа.
– Геройство, – угрюмо объявил Марченко.
– А умереть вовсе не страшно, если это для других надо, – заявила Пеночкина.
– Нет, страшно, – сказала Изольда.
Зайцев испугался за Безуглову и, чтобы пресечь разговор на эту тему, сказал:
– Для меня самый главный показатель – это готовность человека целиком отдать себя служению родине!
– Ты, Витька, всегда так говоришь, будто ты один за Советскую власть! – сердито упрекнул Марченко.
– А мне нравится, когда люди говорят возвышенно, – заступилась Подгорная. – И нечего нам стесняться возвышенного.
– Я считаю, Виктор прав, – вмешалась Изольда. – Каждый должен гореть на работе, все равно как первый спутник, который сгорел на работе для всего человечества.
– Красиво выражаешься, – подзадорил Марченко. – Вроде Виктора.
– Красиво сказать легче, – тихо произнесла Изольда, – просто говорить – самое трудное.
– А отчего у тебя всегда глаза такие душераздирающие?
– Не знаю.
– Вот! – задорно объявил Марченко. – Смотрю я на тебя и на Капитолину и не знаю, в какую из вас в первую очередь надо влюбиться.
– Можешь с Зайцевым посоветоваться: он среди нас самый умный!
– Ну, пошел молоть! – рассердился тот.
– А я сейчас одну тайну выдам, – пригрозил Марченко. – Видел тебя с букетом, а потом гляжу, этот же букет у Капочки с Зиночкой. Стоит он в тухлой воде, весь сгнивший, поскольку хозяйки находились в командировке. Но главная загвоздка – их две, а букет один. А ты человек целеустремленный, кому же букет предназначался персонально?
Капа возмутилась:
– Ну что ты пристал к Виктору!
– Ага, попалась! – торжествующе воскликнул Марченко и спросил Зину: – А ты чего так хохочешь? Ничего тут смешного нет.
– Я смеюсь не потому, что мне весело, – призналась печально Зиночка, – а потому, что ужасно нервная. На все стала реагировать только смехом.
Изольда сняла платок с головы. На ворох ее сверкающих волос стали падать влажные хлопья снега.
– Надень, простудишься, – сказал ей Марченко.
Она обернулась.
– Ты зачем сказал, когда мы сюда шли, что идешь по моим теплым следам, и нарочно плелся сзади, чтобы наступать на них, и говорил, что от этого тебе становится теплее?
– Ну, просто так, – смутился Марченко. – Чтобы веселее было идти.
Изольда произнесла спокойно:
– А я думала, что ты специально для меня придумал так хорошо сказать. А ты, оказывается, просто остроумный товарищ.
Марченко конфузливо замигал и оглянулся на Капу. Она отвернулась.
Прошли березовую рощу, полную белого свечения. Бледные стволы деревьев сверкали в сумерках.
Зина взяла под руку Капу и шла зажмурившись, спотыкаясь.
– Ты что на мне так повисла? – спросила Капа.
– Устала я, – пожаловалась Зина, – так устала, что, пожалуй, зубы не буду на ночь чистить, сразу спать лягу.
Потом долго шли по размозженной трактором проселочной дороге, и окаймлявшие ее столетние корявые дубы сердито рычали на ветер. Черномазые вороны взлетали со скрюченных ветвей.
Снег падал нехотя, осторожно на грязную, мокрую землю. Марченко похвастал:
– Глядите, как у меня на лице снег сразу тает, словно на печке!
– Верно! – изумилась Зиночка и потрогала его лоб. – Да ты же страшно горячий! – воскликнула она.
Марченко оглянулся на Капу.
– Пошел простуженный, а теперь еще жар поддал. Вы, чудаки, зябнете, а мне тепло, даже распахнуться охота.
Зина ухватила его за руки:
– Не смей!
– Ступай сейчас же в медпункт! – приказала Капа.
Зайцев предложил:
– Я тебя провожу.
– А как же лекция? – сказал Марченко. – Ведь учили быть вежливым! Девушек оставлять не положено. Надо проводить до помещения. – И лихо сдвинул кепку на затылок.
20Огромная дамба возвышалась, как крепостная стена. У подножия ее горел ярким, желтым огнем костер.
У костра сидел дежурный моторист, маленький, тощий, с красным носом.
Насосы чавкали вразнобой. Черная плеть полузатопленной газопроводной трубы покоилась на лежках. В откосе дамбы зияло жерло обсадной трубы; из него свисали большие сосульки.
Моторист сказал, обрадовавшись, что одиночество его нарушено:
– Ты послушай, Витька, мое неудовольствие. Толклись здесь весь день начальники, ходили, как петухи, а придумать ничего не могли. Ушли печально, как Чаплин по дороге, не оглядываясь. Совались в трубу водолазы, но где им просунуться! Ходить среди дремучих водорослей в водяных потемках могут, а здесь – никак. Одна медная манишка почти весь диаметр кроет. А на кой черт они сдались, водолазы, когда воды в трубе только наполовину! Сыскали бы лучше малогабаритного человека, пообещали б рублей тысячу. Может, какой–нибудь отчаянный и нашелся. И запустили бы его в трубу. Я сам лазить пробовал, но духотища в ней. Еле задним ходом обратно подался.
– А далеко долез? – спросил Марченко.
– Метров десять, не менее. – Сняв шапку, моторист показал темя. – Чуть башку не расшиб, но ничего, обошлось. Волос у меня крепкий, толстый, у других такой только на усы идет. И мокро, конечно, в трубе. Балуев приказал водолазного спирта выдать. Выпил разведенного собственной слезой, сразу отогрелся.
Марченко скинул пальто и приказал мотористу:
– А ну, подержи! – и шагнул к трубе.
Моторист, держа пальто в охапке, радостно объявил:
– Это правильно, ты можешь: ты отчаянный и холостой пока! – Обращаясь к девушкам, спросил: – Верно я говорю, девчата, что он в краткосрочном холостом положении? – Потом сказал озабоченно: – Тут без геройства не обойтись. Радио погоду заявило на понижение. Если до завтра сквозь трубу не пролезть, то потом из орудия лед не пробить – вода к утру вся закаменеет! Насосы–андижанцы взять всю воду не смогут. Одно слово – дрыгалки, хлюп–хлюп, а ее тут целый потоп.
Зайцев подошел к жерлу обсадной трубы, сказал решительно:
– Василий, ты простужен, тебе лезть нецелесообразно.
Марченко хотел оттолкнуть Зайцева, но вступился механик.
– Раз бюллетенишь, не суйся. – И тут же объяснил: – По роже вижу, без градусника: тридцать восемь, не меньше. Я здесь за главного оставлен. Не разрешаю, и конец обсуждению! – Набросив пальто на плечи Марченко, приказал: – Надевай в рукава, застегивай все пуговицы и ступай отсюда! А будешь скандалить, позову рабочих, мы тебя коллективно сопроводим к начальнику. – Потом внимательно оглядел Зайцева, сказал: – А ты по телосложению даже малогабаритней его, если здоровье и совесть позволяют, я не возражаю.
– Спасибо, – сказал Зайцев и стал раздеваться.
Увидев на вельветовой курточке Зайцева множество «молний», моторист спросил подозрительно:
– Может, ты, только чтоб перед девчатами покрасоваться, в трубу лезть хочешь? Если из–за этого, то тоже не допущу.
Зайцев действительно думал сейчас об Изольде. Он с ней одинакового роста, только копна волос делала ее выше. Но ему казалось, даже когда ее глаза были на уровне его глаз, что она все равно выше. Встречая Изольду, он всегда разговаривал с ней официальным тоном, чувствуя, однако, что не имеет права изображать перед Изольдой руководителя. Ему приходили на память слова Балуева: «Начальников назначают, а руководителей избирают. Чем ближе мы будем подходить к коммунизму, тем меньше станет начальников и больше руководителей. Руководитель – это человек, который превосходит других не только знаниями, но и драгоценными душевными качествами».
Это правда: Зайцев решил полезть в трубу, потому что здесь была Изольда. Но он сказал мотористу строго:
– Я комсорг. Понятно? И беру на себя полную ответственность.
– Ну, тогда конечно, полезай, – согласился моторист и попросил: – Обожди, я народ крикну: надо этот факт обставить торжественно, пускай другие на примере тоже воспитываются.
Моторист вернулся с двумя рабочими, сказал им внушительно, кивая на Зайцева:
– Вот комсомол в трубу полезет. Вы там в тепляке грелись, а он за всех нас решился. – Предложил: – Давайте поприветствуем товарища. – И стал хлопать в ладоши.
Один рабочий снял брезентовые рукавицы, другой аплодировал в рукавицах.
– А теперь, – деловито произнес моторист, – подавай трос.
Рабочие приволокли от лебедки жирный, скрученный из тонких стальных нитей трос. Дали конец мотористу. Моторист примерил на Виктора петлю и конец из растрепавшихся острых проволочек обмотал снятым с шеи платком. Объяснил:
– Это чтобы об острые концы зря не пораниться. – Накинул петлю косо через плечо Зайцева. Оглядел с ног до головы, сказал. – Галоши не снимай. Резина лучше цепляется; когда ползти в трубе будешь, удобнее ногами отталкиваться. Ну, давай пять, как говорится, счастливого пути! – И пожал руку.
Рабочие тоже пожали Зайцеву руку.
Марченко сказал хмуро:
– Зря ты, Витька, я все равно тебя ловчее.
Капитолина, крепко сжимая пальцы, прошептала:
– Я тебя очень уважаю, Виктор, очень!
Зина воскликнула с отчаянием:
– Ты вылезай скорее! Я буду очень за тебя переживать!
Изольда спросила тихо:
– А ты там в ней не задохнешься? Может, противогаз надо?
Виктор сказал громко и молодцевато:
– Ну, привет! Встречаемся с другой стороны дамбы!
– Послушайте! – обратилась Изольда к мотористу. – А если он там начнет задыхаться?
– Помереть окончательно не дадим, – сказал моторист. – Вытащим на тросе, как пробку. – И пояснил угрюмо: – Когда я струсил дальше лезть, меня обратно тросом волокли. Как говорится, опыт уже накоплен.
Зайцев опустился на колени перед обледеневшим жерлом обсадной трубы и сунул в затхлый мрак голову.
Остальные выстроились в линию, держа трос в руках, чтобы подтягивать его, когда Виктор начнет ползти в трубе.
Моторист дал Зайцеву карманный электрический фонарь, объявил:
– Если плохо станет или на ледяной настыль наткнешься, через который нельзя проползти, – мигай, сразу обратно потянем. И если струсишь, – тоже мигай, не бойся. Тут не я один, многие совались, и у всех не вышло. Значит, ничего особенного нет, если у человека душа замирает. Понимать надо, – произнес строго: – Это же не война, мирное дело, самопожертвования тут не требуется. Так что не дури, не упрямствуй. – Спросил: – Спиртного для бодрости и согревания не примешь?
– Нет, – сказал Виктор.
– Ну, тогда валяй! – И моторист отдал Зайцеву свои брезентовые рукавицы.
В это время по дамбе катился длинный товарный железнодорожный состав. Уже наполовину лежа в трубе, Зайцев ощутил глухое колебание почвы, и труба заполнилась тугим грохотом колес. От этого звука она, казалось, стала еще более тесной и угрюмой. «Как в длинную могилу лезу, – подумал, ужасаясь, Зайцев, – в узкую, бесконечную могилу». И чтобы взбодрить себя, продекламировал громко:
«Труп, который останется после тебя, – это не ты, а дерьмо!»
– Ты чего? – спросил обеспокоенно моторист.
– Американский поэт Уитмен, – объяснил Зайцев, – его слова.
– Нельзя о покойниках говорить без уважения, – вроде как обиделся моторист. Сказал грустно: – Я на фронте твердым был. А выходит, мой нерв здесь слабее оказался. На фронте, не мигая, в атаку бегал, а тут зажмурился и пошел задним ходом. Ну, валяй–валяй, исправляй положение в создавшейся ситуации!
Зайцев с трудом протиснулся сквозь обледеневший вывод трубы. Моторист, держа за ноги, толкал его. Дальше толща обледенелости была меньше, и только вода хлюпала под грудью и животом, одежда намокала и тяжелела.
Зайцев полз, отталкиваясь локтями, ногами, и галоши скользили по ледяной коросте, покрывающей стенки трубы.
Труба гудела, в ней роились мрачные бормочущие звуки.
Когда наверху, грохоча стальными жерновами бесчисленных колес, катился железнодорожный состав из металлических вагонов и безмерная тяжесть его давила на грузный хребет дамбы, казалось, вот–вот расплющится обсадная труба–патрон, пронизавшая тело земли.
Повинуясь этому ощущению, ребята невольно бросились к круглой железной норе.
Труба грозно, басово гудела, как бы всосав в себя весь гул мчащегося поезда.
Состав уже бесшумно исчезал в синем тумане, а труба продолжала взволнованно рычать, словно через мощный репродуктор воспроизводили звук мчащегося поезда, записанный на магнитофоне.
Сидя на корточках возле разверстого жерла, ребята ждали, пока из трубы вытекут заполнившие ее звуки.
Марченко крикнул в отверстие трубы:
– Виктор!
Труба ответила гулко:
– Чего тебе?
– Ну, как ты там?
– Маленько озяб, – протрубил голос Виктора.
– А сам как?
– Сам ничего, ползу помаленьку.
– Не сильно жмет?
– Тесно вначале! Где труба наружу выходит, там промерзла! Под дамбой она еще теплая, только воды много!
Падал липучий снег. Низкое, заваленное сырыми, толстыми тучами небо тоже давило на дамбу своей тяжестью. Насосы громко хлебали воду. Моторист включил дизели на полные обороты, озабоченно замерил уровень воды хворостиной.
Ребята, выстроившись в ряд, подтягивали трос, медленно сматывая его с железной катушки лебедки.
И когда он, изгибаясь, вдруг упирался в невидимое препятствие, все тревожно замирали. Моторист шагал к жерлу трубы, залезал туда и кричал. Труба все тише и долгозвучнее отвечала слабеющим голосом Зайцева.
Вернувшись, моторист объявил:
– Скоро шестнадцатидюймовой глотки не хватит, чтобы с ним разговаривать. Шуршит голос, а смысла слов уже нет, далеко пролез, значит… Я же вам приказывал: тяните! Трос ему с каждым метром все тяжельше становится. Вы его пикой суйте, облегчайте человеку продвижение.
Капа посоветовала Зине:
– Ты бы пошла погрелась у костра, а то лицо у тебя совсем ультрафиолетовое.
Зина ответила деловито:
– Ты сначала ступай, а я потом, перед тем как Витя снова появится. А то опять засинею. И ему вовсе на меня смотреть будет противно. – Произнесла мечтательно: – Я в него сейчас так страшно влюбилась, что все поджилочки трясутся!
– Ну, подумай, что ты городишь? Зайцев в таком положении, а ты глупости порешь!
– Я просто очень откровенная, – сказала кротко Зина, – а то, что мои чувства без всякой надежды, это же вполне ясно.
Долговязый рабочий, тот, который аплодировал Зайцеву, не снимая рукавиц, вдруг сказал Изольде:
– А ты бы не глядела на меня, как на гада, что не я в трубу полез, когда при ней состою. Я лазил, но сердце зашлось. Меня, во время войны в блиндаже завалило. Просунул сквозь землю ствол винтовки, вынул затвор, двое суток через винтовку дышал, пока выкопали. В трубе снова, как тогда, все пережил, ну, и не смог.
– Я про вас ничего такого не думала. Должно быть, у меня глаза какие–то нехорошие. Я просто смотрю, а людям часто кажется что–то обидное.
– Вы извините, – вмешался маленький курчавый рабочий, – но Егоров правильно вас информировал. И я тоже считаю долгом про себя сказать: под Вильнюсом жил восемь месяцев в земле, в катакомбах. Это был сплошной ужас. Я свою дочь и жену там, в земле, под землей похоронил. И я тоже лазил в трубу, содрогался и лез. Но вы же понимаете, что такое душевная травма! Война – это такая сволочь! Стоит перед вами нормальный человек, а он травмированный. А вы знаете, сколько таких?
– Знаю, – прошептала Изольда и отвернулась, чтобы не сказать. Но, не удержавшись, все же сказала громко: – Я вот от немца родилась. – Она зачерпнула снег, вытерла им лицо и спросила еле слышно: – Вот какая я, понятно?
– Ну, это вы извините! – возмутился курчавый. – Никакая вы не такая. Вы просто хороший советский человек. И совершенно неправильно, когда хотите внушить окружающим о себе что–то такое особенное. Ну и что? Надо себя мучить? – сказал он с укоризной. – Не всякая правда есть правда. При чем здесь вы? Ни при чем. При чем мы все? Ни при чем. Повторяю: война – сволочь! И каждый согласится, что она сволочь.
– Это ты правильно, Матвей, – поддержал долговязый. – Если каждый из нас начнет из своего горя от войны веревочку всю жизнь вить, опутаешь душу и не выпрямишься. – Спросил Изольду: – Вы как, сыр плавленый признаете? Отведайте. У меня его целая коробка. Купил, упаковка понравилась. Попробовал – вроде мыла. Поешьте. Ползти парню долго, зачем же натощак ждать?
– Спасибо, – сказала Изольда, – я очень люблю плавленый сыр, очень!
– А глаза у вас сногсшибательные! – сказал Изольде курчавый и подмигнул в сторону трубы. – Гарантирую, что этому парню они там в темноте, как фонари, светят. Вы же, конечно, заметили, как он именно на вас в последнюю секунду оглядывался?
– Вы веселый! – улыбнулась Изольда.
– Именно, – согласился курчавый, – природный юмор. Зачем отказываться, если можно доставить людям удовольствие?
