Текст книги "Знакомьтесь - Балуев!"
Автор книги: Вадим Кожевников
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 36 страниц)
Маслянисто блестели рельсы железнодорожного пути, казалось, суживаясь в бездне пространства. Давно исчез железнодорожный состав, и вместе с ним погасло струнное звучание рельсовой стали, но новые мчащиеся по ней такие же рабочие эшелоны пробудят ее пение. Эта чудная музыка скорости, музыка пространства поет в сердце каждого.
Люди смелой жизни! Они делают ее лучше, и с каждым днем лучше становится сам человек. Все свободнее и явственнее проявляются особенности каждого в неохватной широте жизни, и нет меры душевному росту человека, разве что мерить его доступными нам теперь космическими масштабами.
Ветер продул небо. Сейчас оно насквозь просвечено звездами. Тихо на полустанке. В оттиски гусениц строительных машин натекла вода и застыла льдом. В отвердевшей глине остались отпечатки следов тех, кто уже уехал отсюда.
Обдувая запахом ветра и железа, промчался без остановки новый состав. На платформах стояли, прикрытые брезентом, гигантские машины, косая бахрома сосулек свисала с крыш вагонов…
1960
Павел Филиппович
В мужественном и суровом армейском быту не принято обращаться к воину по имени и отчеству. Сдержанная лаконичность свойственна языку бойца и командира.
А вот его, нашего санитара, все называли по имени и отчеству – Павел Филиппович. И командир так называл, и комиссар, и бойцы.
И это было высшим знаком почтения к человеку, не имеющему в своих петлицах никаких знаков различия.
Желтый блин лысины, выпуклое брюшко, валкая походка, постоянная добродушная улыбка в маленьких, чуть заплывших глазах свидетельствовали, что строевая выправка не совсем далась ему.
А между тем даже самые матерые фронтовики отзывались о нем как о человеке невозмутимой и дерзкой отваги.
На досуге Павел Филиппович любил рассказывать с воодушевлением о своей амбулатории в селе Малые Кочки, где он собственноручно выкрасил хирургический кабинет цинковыми белилами. И стал от этого кабинет белый, чистый, как фарфоровая мисочка.
Любил Павел Филиппович плотно покушать и выпивал целый котелок чаю с крохотным кусочком сахару.
Недавно произошел с ним такой случай.
В ночь наша часть должна была перейти в наступление.
Бойцы заняли исходное положение. Тяжелая артиллерия разрывала мрак ночи кровавыми полосами огня. Воздух колебался от тяжких взрывов. Черная земля, подымаясь в небо, осыпалась обугленными комьями.
Бойцы сидели в окопах, прижавшись к влажным стенам.
И вдруг в окоп неловко свалился человек. И когда он поднялся, браня свою неловкость, все увидели, что это Павел Филиппович.
Оглядевшись, Павел Филиппович строго спросил;
– Где тут у вас поспать пожилому человеку можно?
Подложив себе под голову свою зеленую медицинскую сумку, Павел Филиппович улегся в земляной нише. И скоро между интервалами канонады все услышали его храп.
На рассвете орудия смолкли. Цепи бойцов поднялись и пошли в штыковую атаку.
Вместе с бойцами был и Павел Филиппович. Полы его шинели были подоткнуты за пояс. Он бежал с озабоченным и серьезным лицом человека, очень занятого, целиком поглощенного своим делом.
И когда мина разрывалась почти рядом, Павел Филиппович, присев на корточки, оглядывался на воронку с таким раздражением, с каким глядел у себя там, в Малых Кочках, на сиделку, когда она, входя в операционную, неосторожно хлопала дверью.
И Павел Филиппович работал. Перевязав раненого, он взваливал его на спину и тащил на перевязочный пункт. При этом лицо его багровело, на лбу появлялись капли пота, он моргал, тяжело дышал. Все–таки возраст давал себя знать.
Но когда он разговаривал с раненым, добродушная, милая улыбка не покидала его лица.
– Голубчик, – сипло и удивленно произносил Павел Филиппович, – да разве это боль? Вот когда зубы болят – это действительно боль.
И, склонившись, Павел Филиппович бережно и ловко бинтовал ослабевшего бойца.
И странно, такая же добродушная, хорошая улыбка появлялась и на помертвевшем лице раненого.
Все дальше и дальше уходили бойцы, расчищая себе путь во вражеских укреплениях.
Все длиннее и длиннее становился маршрут Павла Филипповича от места боя до перевязочного пункта.
Начало смеркаться.
В темном чадном воздухе летали какие–то черные клочья не то пепла, не то жженой бумаги.
Павел Филиппович устал, он был уже без шинели, ворот гимнастерки расстегнут, лицо темное, пыльное.
Он потерял где–то пилотку, сбитую с головы толчком горячего воздуха от близкого разрыва снаряда.
Но по–прежнему на его лице оставалось озабоченное выражение очень занятого человека, немного сердитого на то, что ему мешают спокойно работать.
Павел Филиппович лазил по окопам, заваленным трупами вражеских солдат, заглядывал в каждую воронку и бодро выкрикивал:
– Ребята! Кто по мне скучает? Это я, Павел Филиппович.
Уже совсем стемнело. Красноватая луна плыла в дымном и черном небе. Следы воронок стали похожими на черные круглые колодцы, а толстые деревья с расщепленными наверху стволами походили на пальмы.
Политрук Гостев лежал в ржавой луже воды, вытекшей из разбитого кожуха пулемета.
Павел Филиппович поднял раненого, перевязал и понес его, спотыкаясь в темноте.
Канонада смолкла. С разных сторон слышалась сухая трескотня перестрелки.
И Павел Филиппович заблудился.
Он не знал, в какую сторону идти. Отовсюду слышалась стрельба.
Гитлеровские автоматчики заметили санитара, блуждающего со своей ношей, и дали несколько коротких очередей.
Павел Филиппович упал.
Когда он очнулся, плечо его болело так, словно кто–то засунул в рану подпилок и шаркал им.
Павел Филиппович с трудом сел, раскрыл свою сумку и вынул оттуда последний индивидуальный пакет.
Застонал политрук. Санитар наклонился над ним и ощупал его окровавленную голову.
Он стал перевязывать голову политрука.
Гостев пытался оттолкнуть его руки – он видел, что Павел Филиппович сам истекает кровью. Но Павел Филиппович, навалившись всем телом на раненого, закончил перевязку.
Стиснув зубы, шатаясь, Павел Филиппович поднялся и, подхватив политрука под мышки, понес его.
Голова горела, в глазах плавали алые пятна. Павел Филиппович не слышал, как фашистские автоматчики стали снова бить по нему частыми очередями трассирующих пуль.
Он шел, зажмурившись от дикой боли, не выпуская политрука, шел, пока не упал.
Очнувшись, Павел Филиппович увидел над головой чистое звездное небо. Мимо его лица скользили кусты, а под ним находилось что–то живое, теплое.
Это раненый политрук тащил на себе Павла Филипповича,
Но разве настоящий санитар позволит, чтобы его, раненого, нес другой раненый?
Павел Филиппович, побеждая слабость, сполз со спины политрука и взвалил его себе на спину.
Когда, проваливаясь в тьму обморока, он терял силы, перед ним вдруг появлялся кусочек неба. И тогда он снова пробуждался, замечая, как высокая трава скользит мимо его лица.
И так продвигались они, изнемогая, истекая кровью, поочередно впадая в забытье, поочередно неся друг друга.
В госпитале койки Павла Филипповича и политрука Гостева поставили рядом.
Но, видно, медики не умеют себя вести в этом учреждении, как приличествует раненым. Павел Филиппович частенько ссорился с персоналом, так как хотел ухаживать за ранеными сам.
1941
Данила
В позапрошлом году колхозники вырыли пруд. Плотину обсадили березами. На две тысячи рублей купили мальков. И в пруду развелись зеркальные карпы.
Данилу назначили сторожем пруда. Он полол водоросли, чистил русла студеных ключей, впадающих в водоем, подкармливал рыбу отрубями.
Колхоз получил с пруда одиннадцать тысяч рублей дохода. Данилу премировали патефоном. Он зазнался и запретил женщинам полоскать в пруду белье. Целые дни Данила ковырялся в воде, полуголый, облепленный тиной и водорослями. Лунными вечерами он разгонял парней, гулявших с гармошкой возле пруда.
– Рыбе покой нужен! – кричал Данила. – Карп, он, как свинья, нервный.
И вот узнали все: близко враг.
Колхозники погрузили свое добро на подводы, и длинные вереницы телег потянулись по расквашенной осенней слякотью земле. Председатель не смог уговорить Данилу уехать. Когда все ушли, Данила поднялся с печи, проковылял по осиротевшему колхозу, поднялся на дамбу, сел там у кривой березы и долго курил, глядя на сверкающую небом воду.
Отряд гитлеровцев расположился в колхозе. Данилу допросили и после не трогали. Посылали рыть картошку, таскать солому в хаты для ночевки солдатам. И побили всего только два раза. Один раз потому, что не снял вовремя шапку перед офицером, другой раз за то, что надел полушубок, хотя на вопрос, есть ли у него теплые вещи, сказал «нет».
Как–то в колхоз пришла танковая колонна. Машины поставили за прудом в балке и замаскировали. Данила сверху, с дамбы, наблюдал, как расстанавливали тяжелые машины, и его морщинистое, старое лицо оставалось равнодушным.
Вечером он пришел в хату, где поселился офицер, и, сняв шапку, сказал:
– Если ваше благородие желает рыбки, то я могу предоставить.
Офицер сказал:
– Карашо.
Ночь была темная. Данила пришел на дамбу со снастью, завернутой в холстину. Отдохнув, он спустился по другую сторону дамбы с лопатой в руках, и поплевав на ладони, принялся подрывать насыпь.
На рассвете из балки послышались крики немецких танкистов, выстрелы. И когда на помощь им сбежались караульные, балка была полна темной водой, а на поверхности плавали немецкие танкисты, взывая о помощи.
Данилу нашли у пустого, теперь безводного, пруда. Он сидел, обессиленный, возле кривой березы и курил. Лопата лежала рядом.
Офицер приказал расстрелять Данилу. Его поставили спиной к березе. Глядя пристально в глаза офицеру, Данила серьезно спросил:
– А как же насчет рыбки, ваше благородие? Я же ее на ваш аппетит наготовил, – и кивнул головой в сторону пруда, где в жидкой тине билась, засыпая, тяжелая рыба.
Офицер выстрелил и промахнулся. Данила вытер о плечо кровь с рассеченной пулей щеки, ясно улыбнувшись, посоветовал:
– Чего торопитесь? Может, меня лучше повесить? Я бы тебя обязательно повесил, чтоб ты ногами землю шкреб, чтоб ты…
Данилу сбросили вниз с дамбы. Он лежал в тине лицом вниз, и возле его широко раскинутых рук, как золотые скользкие слитки, трепетали засыпающие зеркальные карпы.
1941
Пятый номер
– Все люди как люди: воюют, в атаки ходят, фашиста от всей души самостоятельно бьют, только я один какой–то неопределенный товарищ.
Первый номер, недавно назначенный первым номером и поэтому еще очень гордый, принимая патроны от ротного подносчика боеприпасов Степана Сидоренко, так ответил на его жалобу:
– В армии все должности почетны. Но, во–первых, у каждого человека есть к чему–нибудь способность, и он должен ей соответствовать. Во–вторых, всего можно достигнуть. У меня, например, высшее стрелковое образование. Любой расчет в уме без линейки произвожу. И мой номер первый. А ты вроде как пятый.
Сидоренко, собирая стреляные гильзы в мешок, печально огрызнулся:
– Хоть и пятый, но без меня вам не обойтись.
Заложив ленту, первый номер дал по противнику франтоватую очередь. Два патрона – интервал, два патрона – интервал. Потом, оглянувшись через плечо, степенно заметил:
– Человек ты необходимый, точно.
Сидоренко вздохнул, взвалил себе на плечи мешок и пополз обратно.
Земля покрыта снегом, сухим, чистым, почти голубым.
Сидоренко легко скользит по пушистому покрову, а когда впереди него снег взметается серебристой пылью от пулеметной очереди, он сползает в выбоину или прячется за бугорок и ждет, высматривая, в какое место ляжет новая трасса.
Он давно уже привык к тому, что немецкие снайперы охотятся за ним. Научился обманывать их, научился точно предугадать огневой маневр врага. Точно знал, где нужно проползти, как говорится, почти копая носом землю, или быстро перебежать, согнувшись в три погибели. Весь маршрут свой он изучил так, как иной человек не знает своей улицы. В особенно гибельных и опасных местах он готовил себе ночью ямки, чтобы можно было передохнуть.
Сидоренко считали хорошим подносчиком боеприпасов, и пулеметчики, которых он обслуживал, были всегда уверены, что Сидоренко никогда не подведет, и как бы сильно ни простреливалась местность, доставит боеприпасы вовремя.
Но Сидоренко было двадцать лет. У него было толстое доброе лицо и горячее сердце. Каждый раз, жалуясь на свою судьбу, он невольно навлекал на себя веселые насмешки приятелей. И те трунили над ним, называли его «пятым номером», хотя каждый отлично знал, что Сидоренко бесстрашный человек и замечательный подносчик.
В пункте боепитания, выдавая ящик патронов, сержант сказал однажды Сидоренко:
– Ты бы, Степа, попросил командира, чтобы он тебе пару черепах из Москвы выписал, – в гужевой упряжке боеприпасы возить, вроде танкеток на малом ходу. Только вот погонять их нечем. А так подходящее животное вполне.
Сидоренко сердито ответил:
– А ты бы, Владимиров, хоть бы фартук на себя надел. А то товар отпускаешь, а виду настоящего нет, И вывеску закажи.
Сержант побагровел и не нашелся, что ответить.
Ползти обратно Сидоренко пришлось труднее: фашисты открыли сильный минометный огонь.
Сидоренко метался от воронки к воронке. Прижавшись к еще теплой после разрыва земле, он намечал себе ближайший пункт для перебежки. Поправив на спине ремни, поддерживающие ящик с патронами, он снова на четвереньках бросался вперед.
В интервалы между минометными разрывами по нему сухо били из автоматов снайперы. Пуля разрезала ремень, и Сидоренко полз теперь, толкая ящик впереди себя.
Случилось так, что пулеметчики были вынуждены перенести огневую позицию, а фашисты выбросили вперед автоматчиков для уничтожения огневых точек. Сидоренко, не зная этого, пробирался к пустому месту, куда навстречу ему ползли и вражеские автоматчики.
Когда первый номер заметил черную точку на снегу, он догадался, что это Сидоренко, а увидев приближающуюся навстречу подносчику цепочку автоматчиков, понял, что подносчик обречен.
Открыв фланговый огонь, первый номер приказал второму номеру сообщить отделенному о бедственном положении Сидоренко.
Отделенный командир сказал командиру взвода, что потерять такого драгоценного человека, как Сидоренко, невозможно, и получил разрешение атаковать отряд автоматчиков.
Автоматчики, увидев красноармейцев, бегущих на них, запросили огневой поддержки. Застучали немецкие станковые пулеметы.
Командир взвода запросил командира роты. Рассказав обстановку, он заявил, что оставлять на погибель лучшего подносчика невозможно. Ротные минометчики, выдвинувшись вперед, открыли огонь по немецким пулеметам. Заговорили немецкие минометы. Командир роты запросил командира батальона, и артиллеристы открыли огонь по немецким батареям.
Воздух гудел. Черная земля и желтые перья щепок от разбитых вражеских блиндажей вздымались в небо.
Наши поднялись и перешли в атаку.
К вечеру бой стих.
Часть, заняв новый рубеж, наскоро чинила разбитые немецкие укрепления, устанавливала орудия.
На рассвете в блиндаж майора позвонил командир полка. Поздравив с хорошо проведенным боем, он спросил, удалось ли выручить подносчика боеприпасов Сидоренко. Майор запросил об этом командира роты. Командир роты вызвал командира взвода. Взводный послал связного к отделенному. Отделенный сказал, что сейчас выяснит, и пошел к бойцам.
И он нашел Сидоренко. Сидоренко сидел в окопе рядом с первым номером, недавно назначенным первым номером и еще гордым поэтому, и сердито говорил ему:
– Как ты мог сомневаться и Плюшкина из себя строить, когда тебе по фашисту нужно было хлестать и хлестать? Если бы тебе кто другой боеприпасы носил, тогда сомневайся, экономь. Адрес переменили – ну так что ж! На снегу написано колесами, куда отошли. Что я, безглазый, что ли? Нашел же сразу.
– А автоматчики?!
– Ну так что ж! – сказал Сидоренко раздраженно. – Я на этой местности как у себя дома или в тире. Им прятаться некуда. Мне же пострелять – удовольствие. В кой раз пришлось повоевать по–человечески! А то все на брюхе и на брюхе.
– Ну как, все в порядке, товарищ Сидоренко? – спросил отделенный командир.
– Так точно, – вытягиваясь отрапортовал Сидоренко. Потом извиняющимся тоном добавил: – А что касается моей задержки в связи с фашистами, так я пострелял самую малость, чтобы освежиться. Но перебоев в снабжении не было. Товарищ первый номер может подтвердить.
Через пять минут командиру полка было доложено, что подносчик боеприпасов Степан Сидоренко цел и невредим.
– Очень хорошо, – сказал командир полка. – Бойцов нужно беречь.
1941
Бессонница
Днем он обычно спит. К вечеру оживляется. Разложив на земле газету, он чистит оружие.
В деревянном самодельном пенале аккуратно уложены запалы.
Брезентовый пояс, похожий на спасательный пробковый, начинен несколькими килограммами взрывчатых веществ.
Действительно, лучше не курить, находясь рядом с таким собеседником.
Ему приходится таскать на себе здоровенную тяжесть.
А гранаты? Он обвешивает ими себя, как плодовое дерево в урожайный год.
– Удобная штука. – Он показывает сумку, набитую синими рубчатыми «лимонками».
– А я думал – в ней консервы.
Приладив на себе свое имущество, он подпрыгивает и прислушивается, не бренчит ли снаряжение.
Почему–то сердито объясняет:
– Мне шуметь нельзя. Я тихо себя вести должен.
Одет он строго по форме. Только на локтях и коленях подшиты брезентовые заплаты.
– Чтобы, когда ползешь в грязи, в сырости, не так промокало. У меня ревматизм.
– Но почему вы не наденете штатское? Меньше же риска.
Он резко повернул ко мне свое лицо, худое, темное, с гневными глазами.
– Я боец Красной Армии. И если поймают, я хочу умереть с честью. – И тихо добавил: – Нашего брата они очень некрасиво мучают. А в этой одежде я себя, в случае чего, лучше буду чувствовать.
У него совсем молодое лицо, а голова седая.
– Спокойной ночи, – говорит он мне и уходит своей бесшумной поступью.
В темном лесу глухо стучит артиллерия, как огромная кузница. В небе вспыхнула не то падающая звезда, не то ракета.
На следующую ночь в расположении противника внезапно открылась беспорядочная ружейная и пулеметная стрельба.
– Паникуют фашисты, – объяснил мне батальонный комиссар.
А утром комиссар, разбудив меня, весело сказал:
– Представьте, я был прав вчера. Это наш разведчик, возвращаясь с задания, напоролся на немецкую заставу. Те его стали преследовать, а он побежал от них не в сторону нашего расположения, а обратно к ним. И открыл огонь из автомата по находившемуся впереди немецкому охранению. Солдаты охранения стали бить из всех средств. Солдаты заставы на огонь ответили огнем. Так и молотили друг друга до утра.
– А разведчик?
– Разведчик только что доложил мне о выполнении задания и сейчас спит как миленький.
Тогда я рассказал о своем знакомом и спросил, не он ли это.
– Он, – сказал комиссар. – Я этого человека хорошо знал еще до войны. Двадцать второго июня, в воскресенье, утром он настраивал у нас в клубе рояль. Вечером у него должен был быть концерт. Он всегда сам перед концертом настраивал инструмент. И когда в тот день он возвращался домой, фашисты открыли по нашему пограничному городу внезапный подлый огонь из тяжелых орудий. Снаряд попал в его дом. У него были дети, жена. Она выступала с ним в концертах. Очень красивая женщина.
Ну, что потом? Мы с боем отходили. Он был с нами. Опустился, часто плакал, не спал ночами, не давал никому покоя, как помешанный. Я разозлился и как–то сказал: «Вы бы со своей бессонницей лучше в ночную разведку сходили. Это лучше, чем других мучить». И он пошел. Потом стал ходить всегда. Теперь из него получился замечательный разведчик – смелый, спокойный, вдумчивый. Но и музыкант он тоже хороший.
Комиссар замолчал и, полузакрыв глаза, попытался вспомнить какой–то мотив. Потом сказал:
– Дочка у меня. Она часто пела эту штуковину. – И глухо добавил: – Собственно, теперь дочери нет. Полгорода снесло тогда начисто…
Мы вышли из блиндажа. Высокие сосны стояли в чистом осеннем воздухе, как зеленые башни.
На земле, под деревом, спал разведчик, положив под голову свой, уже порожний, брезентовый пояс.
Комиссар задумчиво посмотрел на него, потом тихо сказал:
– Все–таки, я думаю, мы его еще когда–нибудь услышим. – И снова повторил: – Замечательный музыкант!
В воздухе с ревом, почти задевая макушки деревьев, пронеслась стая наших штурмовиков. Мы услышали, как артиллерия начала мерно бить по огневым точкам врага.
Точки эти были выявлены вчера нашим разведчиком.
1941
Мост
На нашем участке фронта переправы стали местом самых жестоких боев.
Тишайшие заводи с белыми пятнами кувшинок, берега, опушенные ивами, отмели, стеклянно мерцающие водой, – все прорезано глубокими земляными укреплениями.
Их нет больше, кротких рек, они стали теперь водными рубежами.
Для танковой бригады нужно было соорудить переправу: одну – настоящую, по которой тяжелые машины могли бы неожиданно ворваться в расположение врага, другую – ложную, чтобы отвлечь внимание противника от первой переправы.
Ложную переправу вызвались строить бойцы второго взвода саперного батальона. Они должны были сколотить мишень для врага и оставаться на этой мишени до конца операции.
Столяр Григорий Березко даже среди лучших мастеров слыл у себя на родине великим искусником. Узор резных наличников, который он надевал на хаты, могли повторить потом только кружевницы.
Но и тогда, когда из толстых бревен вязались перекрытия для блиндажей, Березко был не последним.
Березко любил свой труд, свое ремесло и был очень нетерпелив к людям, не умеющим находить радость в работе. И потому не пользовались у него уважением Василий Нещеретный и Петр Неговора, молодые саперы, которые с охотой променяли бы весь свой шанцевый инструмент на любую винтовку, – они безмерно завидовали всем тем, кто в тесных схватках бьет фашиста и штыком и гранатой.
Однако ребята горячо принялись за дело. Боясь, чтоб противник не проворонил возводимую ими ложную переправу, саперы начали свою работу с излишним шумом и треском.
Стоя по пояс в воде, они били бабой по сваям так, чтоб удары звучали как можно громче.
И враг не заставил себя ждать. Батарея открыла огонь по переправе. Пенистые столбы грязной воды поднялись вверх, вздыбленные фугасными взрывами.
Труд воодушевляет человека. Но работать для видимости – строить мост, которым никто никогда не воспользуется, сколачивать хилую тень моста – и впрямь тошно.
И стал подмечать Березко, что сам он дольше, чем нужно, задерживается на берегу, а его бойцы все неохотнее ступают на шаткий настил. Он увидел, как Неговора, пугливо присев при взрыве снаряда, обронил в воду свой топор, а Нещеретный не глядя тюкал топором и портил хороший горбыль. А тут еще немцы, пристрелявшись, стали так бить по хлипкой переправе, что мокрые щепы разлетались, как перья. И вознегодовал Григорий Березко на себя, на ребят и на все на свете. Размахнувшись, он всадил изо всей силы топор в дерево и, вытянув руки по швам, приказал:
– Бойцы, смирно! – Потом медленно и раздельно произнес: – Здесь я командующий. Понятно? Фальшивый мост отменяю. Будем строить настоящий. А если по нему ездить не будут, это не важно. Пускай для гордости стоит,
Будто нашли бойцы что–то очень дорогое, что считалось утерянным. Словно переменились они после этих слов. Давно ли еще сутулились, вжимали головы в плечи, и глаза их были скучные–скучные! Забыв об опасности, о страхе смерти, они начали сноровисто и уверенно укладывать толстые бревна тесными рядами, вязали железными скрепами накрепко, и уж никто из них не кланялся снарядам.
Обхватив многопудовую бабу могучими ручищами, налившись с натуги до синевы, Березко сипло выкрикивал:
– А ну еще раз, чтоб знали про нас!
Свая с каждым ударом все глубже и глубже уходила в грунт.
Когда снаряды, падая на переправу, дробили бревно, разрывали стяжи, люди еще злее, еще азартнее воздвигали новые пролеты. Они вступили в единоборство с батареей врага. И ярость огня не могла пересилить трудовой удали мастерового человека.
Немцы сосредоточили на переправе весь свой огонь. Но они не могли преодолеть упорства русских людей. И тогда к переправе была брошена группа фашистских автоматчиков.
Соорудив баррикаду из бревен, Григорий Березко вместе со своими бойцами защищал свой труд, свою переправу. И когда вышли все патроны, саперы бросились на врага с топорами в руках…
В назначенное время наши танки пошли в атаку. Внезапно навстречу им поднялся ползущий по земле человек и, подняв окровавленные руки, закричал:
– Товарищи! Пожалуйте и на нашу переправу! Она настоящая, на рамах, вам двумя эшелонами переправляться проворнее будет.
Это был молодой сапер Петр Неговора.
И тогда часть танковой колонны, развернувшись, покатилась в сторону фальшивой переправы.
Когда тяжелые машины мчались по новому мосту, ни одна свая его не дрогнула, ни один настил не прогнулся.
Из щелей, из окопов к освобожденным селам стекались колхозники. И, еще не выкопав своего скарба из земли, прихватив косы, они уходили в поле убирать тяжелую пшеницу.
Над черной рекой, усыпанной звездами, стоял высокий прочный, новый мост. Люди, у которых фашисты сожгли жилища, приходили любоваться этим мостом. Многие пытались узнать имя мастера, чтоб потом пригласить его к себе срубить новую пятистенную избу с кружевными наличниками, узор которых могли повторить только самые искусные рукодельницы,
1941
