Текст книги "Знакомьтесь - Балуев!"

Автор книги: Вадим Кожевников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 36 страниц)

4

Как–то, вернувшись домой после очередного многомесячного отсутствия, Балуев предложил с удалью:

– А давай–ка, Евдокия, махнем мы с тобой!.. – Задумался. – В Тбилиси, что ли. Шашлыков поедим, а хочешь, в Сочи или в Ленинград. Поживем роскошно в «Астории». – Вспомнил, бросился к чемодану, вытащил красную кожаную коробочку, вытряхнул на стол тяжеловесные серьги, похожие на крошечные канделябры. – Видела, высший класс! – И приложил серьги к своим отмороженным, опухшим мочкам.

– Но у меня даже уши не проколоты.

– А ты проколи.

– Что за дикость!

– Ну, тогда крючки на винтики переделаем, будут твои уши целы.

– Павел! Ты знаешь, я не люблю побрякушек.

– Маша! – крикнул Балуев домработнице. – У вас уши проколоты? Нате, носите.

– Ты хотел меня оскорбить? – улыбаясь, спросила Дуся.

– Да, а как же!

– Ты у меня хороший и глупый, Павел.

– Правильно, – согласился Балуев. – Дурак и жертва интеллектуального неравенства. – Отвернулся, произнес сипло. – Снишься ты там мне, до боли снишься. – И тут же ехидно: – Представь, кинулся с вокзала прямо к тебе в институт. Вхожу. Картина: солидный такой дядя поучает уборщицу: «Ты как метешь? Нужно легонько, без нажима. Пыль на поверхности. Если с нажимом, зря натирку стираешь. Надо, чтобы стебли веника слегка гнулись. Примерно градусов на пятнадцать…» Замер, благоговейно внимаю. Думал, главный ваш академик. Оказалось, комендант. Что значит общение с избранными разума! Мне бы такие способности. – Хлопнул себя ладонью по лбу. – Емкости не хватает.

– Павел, ну зачем ерничаешь?

– Муж–заочник силой раздраженного воображения умножает достоинства жены на километры расстояния и сроки, отдаляющие от объекта размышления.

– Не остроумно.

– Пусть не остроумно… – Спросил резко, меняясь в лице: – Выходит, ты не хочешь поехать со мной отдохнуть?

– Не не хочу, а не могу!

– Хорошо. Все хорошо и все понятно! И, прости, я действительно какой–то взвинченный и глупею сразу, как увижу тебя. Через неделю это пройдет. Я снова стану выдержанным и, возможно, даже мудрым, как тот ваш комендант. И ты перестанешь замечать, что в доме появился посторонний, – не тебе, а тому кругу людей, к которому ты привыкла…

Но что бы там ни случалось, они были счастливы, хотя никто из них не думал, что это – счастье, и не считал, что счастье бывает таким.

– Слушай, Паша! Не спи, – тормошила Дуся Павла Гавриловича. – Скажи! Можно так привыкнуть к красоте, чтобы перестать замечать ее?

– Ты это к чему? – спрашивал сонно Балуев.

– Допустим, у тебя жена – красавица.

– А ты хуже ее, что ли?

– Кого ее? Отвечай сейчас же!

– Ну, этой самой, о ком сказала.

Дуся заявила мечтательно:

– Я хотела бы только из–за тебя быть красивой. Понимаешь, я заметила, когда входит красивая женщина, лица у мужчин сразу становятся заискивающими.

– Стану я перед всякой бабой унижаться!

– Но ведь унижаетесь.

– Сказать по–честному?

– Да, как мужчина мужчине.

Балуев достал папиросу закурил, усмехнулся.

– Разве настоящий мужик будет про это с другим говорить? Только мышиные жеребчики для бодрости.

– Мне можно, я своя. – И Дуся смирно положила голову на выпуклое, сильное плечо мужа.

С усилием подбирая слова, Балуев говорил озабоченно, разглядывая папиросу:

– У нас, понимаешь, стыдимся мы, что ли, или не умеем, или черт знает отчего… Вот и в книгах, если муж любит и она его тоже, получается вроде скучных дураков. А вот слевачь кто–нибудь из них, тут сразу… – И признался: – Я ведь, знаешь, читаю так мало, ну, только чтоб заснуть. Возьмешь нашего или иностранного писателя; у всех левачат, и здорово так у них выходит, убедительно!

– Павел, у тебя там есть женщина?

– Вот это, как говорится, научная логика. Сама заставила про баб говорить, и здравствуйте!

– Ну хорошо, верю. Не сердись. – Нежно погладила его руку.

– Хотел человек выразить что–то, а ему сразу: «Бац! Руки вверх! Признавайся!»

– Ну, не буду.

– Я тебе лучше конкретно, из жизни. – Задумался, произнес неуверенно: – Значит, так. Увел там у меня теплотехник жену от прораба. Тот, понятно, запил. Вызываю. Так и так, я в ваши личные обстоятельства не вмешиваюсь, но если еще раз нетрезвым на производстве замечу, выгоню. Супругу я его знал. Ничего себе, глазищи сплошь синие, глубины безмерной, и габариты у нее все как полагается. Ну и теплотехник тоже ничего – брюнет… Пить мой прораб бросил, но начал гулять с бетонщицами безжалостно. Одну бросит, другую, словно за обманувшую женщину со всеми хочет рассчитаться, снова вызываю. Дело такое деликатное, личное. Прошу, уговариваю. Слушает спокойно, вежливо, только губы дрожат. Дал слово. А через два дня – чепе. Влепил этот прораб теплотехнику заряд из охотничьего ружья. И тут же разулся, надавил пальцем ноги спусковой крючок и из другого ствола – в себя. Неприятностей мне не было. Если бы несчастный случай на производстве, то, как говорится, «Ванька, держись», а тут бытовая драма, администрация не отвечает… Скажем, допустил человек очковтирательство, обманул доверие партии, проявил уступку буржуазной идеологии или просто казенное спер. С такими типами как себя вести, научены. А в этом деле мы застенчивые. Жулика поймаю, который левачит, – сматывай манатки и катись. А тут… – Сказал жалобно: – Вроде как слесарным инструментом в часовой механизм. – Усмехнулся: – Баб красивых в процентном отношении меньше, чем прочих, обыкновенной внешности. И при коммунизме такое соотношение останется. Что же, и там стреляться из–за них будут?

– Разве в этом виноваты одни женщины?

– Да я не про то, кто виноват, я говорю: жадность на все красивое.

– А ты мне никогда не изменял?

Балуев озорно улыбнулся, спросил:

– Перечислить? Была у меня девка, арматурщица, – раз. Рабфаковка одна – два. Студентка – три. А потом одна инженерша, интеллигентка, кандидатка наук… Вот бабы–академика не было. А надо бы для полного ассортимента.

– Это же все я! – воскликнула Дуся счастливым голосом. И потом встревоженно. – А ты не врешь? – Задумалась: – И почему ты именно сейчас решил рассказать мне про этот случай у вас?

– Не знаю, хотел про любовь что–нибудь фактическое. Не умею так, чтобы красиво и отвлеченно.

– А меня ты любишь?

– Говорю нахально: люблю.

– Но почему нахально?

– Подожди, не мешай. – Балуев, посветлев лицом, проговорил смущенно: – А знаешь, прораб тот, по–моему, стоящий парень оказался. Я бы тоже мог за тебя…

– Павел, ты что! Ты же коммунист, ты…

– А что? Могу. – Упрямые и суровые складки сжали переносицу. – Не отдам даром! И презираю тех, кто даром отдает. – Взял в ладони ее плечи, стиснул, произнес сквозь зубы. – Ты мое знаешь какое? Всё. От начала жизни и до самого ее последнего кончика. Я тебя всю помню, разную, и всегда ты мне одинаковая. Понятно?

– Отпусти, мне больно.

– Я свою рожу забываю. В зеркало там не гляжусь. В шапке умываюсь, зарастаю шерстью: намаешься, сам себе отвратен. И вдруг ты! И все во мне на место обратно становится. Вот черт, повезло человеку, какую бабу отхватил! Самую лучшую из всех возможных. Даже неловко. Думаю: а она про себя все знает, какая она. И хочется, понимаешь, чтобы ты похуже стала, чтобы не так другим в глаза бросалась, понезаметнее стала. Окривела, что ли. Я бы все равно не замечал. Мне ж ты всегда одинаковая, какую придумал и какая есть, и другой не станешь!

– Павел, ты замечательный, когда соскучишься, просто замечательный!

– А всегда хуже?

– Не хуже, а другой, совсем другой.

– Значит, все–таки хуже?

– Нет, но я же знаю, какой ты на самом деле.

– Ну какой?

– Такой, как ты сейчас, но этого никто на свете никогда не узнает. Ты клянешься? Не узнает?

– Теперь ты меня душишь, – радостно бормотал Балуев. – Ух, ручишки крепкие! Что значит старая арматурщица! – И, ликуя, хвастал: – Я сам там прутья без станка руками гнул. Показывал, чего мы еще можем.

– Ну, молчи!

– Молчу, – сказал Балуев. И закрыл глаза, чтобы запомнить лицо Дуси таким, каким он видел его сейчас…

Но когда к Балуевым приходили гости, главным образом сослуживцы жены, сотрудники института, Павел Гаврилович держался заносчиво и, пожалуй, неумно. Говорил развязно:

– У вас, товарищи, отношение к науке набожное, а мы народ чернорабочий – строители, лишены такой роскоши, как наслаждение умственными деликатесами. У нас все конкретно. Если ставлю барак на сто человек, значит, при нем сортир на десять очков. И вынуть под него я обязан двадцать кубометров грунта. А кубометр стόит…

– Павел, пожалуйста… – встревоженно просила Дуся.

Балуев отодвигал рюмку, наливал себе полный стакан водки и объявлял лихо:

– Мы там, на Севере, ее за напиток не считаем, вместо чая. А то вот случай: копали котлован, нашли целехонького мамонта, думал в дар музею направить. Прихожу в барак, ребята ужинают и смеются. Что такое? А это они котлет из мамонта нажарили.

– У вас же сгорел склад с провиантом, пурга, и авиация не могла доставить продукты, – сказала Евдокия Михайловна.

– Все равно сожрали б. И правильно. Что там благоговеть перед древностями? Вот экскаватор – это вещь. Теперь он в тундре вместо мамонта топает.

Беляков, маленький, с заткнутыми ватой бледными ушами, все время испуганно озирающийся на неплотно прикрытую форточку, сказал:

– Представьте, в зоне вечной мерзлоты существует очень разнообразная флора бактерий и на довольно больших глубинах. Какая поразительная жизнеспособность! – заявил он восторженно.

– А вы откуда знаете? – грубо спросил Балуев. – Про наши там бактерии?

– Еремей Федорович возглавлял экспедицию на Севере. Он изучал там…

– Это вы–то? – спросил Балуев.

– Именно я – то, – с достоинством произнес Беляков. – И я имею честь быть автором некоторых химических исследований вечной мерзлоты, которыми вы, несомненно, пользуетесь как строитель даже и для того, чтобы поставить упомянутое вами на десять очков сооружение.

– Голубчик! – сказал растроганно Балуев. – А я вас считал за образованного, только когда вы о своих болезнях рассказываете.

– Мое заболевание, – гордо сказал Беляков, – крайне любопытно. До научной работы я был шахтером на свинцовых рудниках. И я полагаю, что метод флотации, который сейчас применяется в промышленности для добычи редких металлов, применим и в медицинских целях для исцеления заболеваний, связанных с отравлением организма свинцом, ртутью и так далее. Если это удастся осуществить в области медицины, несомненно, кое–что мы перенесем и в промышленность для более тонкого и тщательного выделения редких металлов из руд. Но все это область, как вы выражаетесь, умственных деликатесов. – И, встав, Беляков торжественно объявил: – Предлагаю тост за Евдокию Михайловну, тонкого и настойчивого научного работника, поражающего нас своей спартанской дисциплиной. – Поклонился, подошел к Дусе и почтительно поцеловал ей руку.

И Дуся при этом с таким странным волнением смотрела на Белякова, на его склоненную плешивую голову, так радостно заулыбалась и такое выражение блаженства появилось на ее лице, что Павел Гаврилович не выдержал и сказал злобно:

– А помнишь, Дуська, на рабфаке Сорокина? Теперь художник. Так вот тоже, как ты, режим соблюдает. Спит при открытой форточке, принимает холодные души, гимнастикой занимается. Курить бросил, а картины как писал бездарные, так и до сих пор такие же пишет. Не живопись, а сплошная косметика. Был на выставке, глядел, тошнило.

Евдокия Михайловна вздрогнула, как–то вся съежилась, побледнела. Хотела улыбнуться, не смогла.

Еремей Федорович сел снова рядом с Балуевым, сказал неприязненно:

– Извините! Я человек тоже грубый, невоздержанный, но гордиться этими качествами избегаю. Что же касается вашей аналогии, скажу… – Сжал толстую руку Балуева сильными, как у слесаря, пальцами. – Мы в науку пришли, как в революцию, потому что наука – это всегда революция. И гордимся при ней быть даже чернорабочими. Понятно? – Отбросил его руку, встал, объявил громко: – Люблю, знаете, к докторам ходить, привлекать к себе персональное внимание. И лечиться – занятие тоже приятное. Представьте, Евдокия Михайловна, смастерил я лично себе приборчик для скоростного анализа. Содержание свинца в крови. Показал Евгению Давыдовичу – одобрил. Но знаете, уважаемая, что сейчас самое увлекательное? Радиохимия. С помощью гамма– и бета– лучей перспективы умопомрачительные…

Белякова все слушали с таким увлечением, что никто не заметил, как Балуев встал из–за стола и вышел из комнаты… Павел Гаврилович не нашел в себе мужества извиниться перед женой, и она не нашла в себе душевных сил помочь ему преодолеть себя. Весь следующий день они тяготились мучительной отчужденностью. Ночью Балуеву позвонили из больницы и сообщили, что жена его пострадала при взрыве летучих веществ в лаборатории, но жизни ее не угрожает опасность.

А на следующее утро началась война. Он отвез детей к теще и уехал на фронт.

Он получал письма от жены, она писала подробно о детях и почти ничего о себе.

5

Тяжело раненного Балуева эвакуировали в сибирский госпиталь. Здесь, отупевшего от страданий, его нашла жена и выходила.

Когда Балуев в первый раз осмысленно взглянул на жену и узнал ее, он произнес слабым счастливым голосом:

– А знаешь, Дуська, на лице у тебя… ожогов совсем незаметно. – И положил свою руку на ее руку.

Дуся не рассказала мужу, как жила она с детьми в эвакуации.

Институт разместили в здании пивного завода. Первое время часть сотрудников жила в землянках. Дуся переделала оконную нишу в землянке и, так как стекла не было, заменила его бутылками. Сложила из кирпичей печь, для дымохода достала канализационную трубу, которую привезла на салазках из города.

Во дворе бывшей нефтяной базы собирала в ведро пропитанный мазутом снег, оттаивала его и потом макала поленья в мазут, чтобы перед уходом на работу можно было быстро растопить печь.

Евдокия Михайловна Балуева завершила в эвакуации вместе с группой сотрудников института многолетнюю коллективную научно–исследовательскую работу, означавшую революцию в целой отрасли химии.

В эвакуации умер Беляков. Насмешливо улыбаясь, он перед смертью говорил не о своей «загадочной болезни», как сам ее называл, а о том только, что сильно устал. Евдокии Михайловне он сказал ласково и нежно:

– Вот, Дуся! Попали мы в благодетели человечества… И вовсе мы не гении какие–нибудь, сверхчеловеки, а просто рабочие от науки. А если у нас что–то получилось, так оттого, что заставили себя сверхчеловечески работать – и поэтому достигли. – Потом поманил пальцем, сказал, слабея: – Ты не обижайся, Евдокия. Теперь у тебя золотая медаль лауреата, но иди–ка ты на преподавательскую работу – перед молодыми посторонись. Старательная ты, а вот чего–то особенного в тебе нет. – И попросил: – Пусть только особенные ребята в науку идут. Ладно? – Закрыл глаза, прошептал: – Каждый человек особенный, ты это помни. И чем дальше, тем это заметнее будет. Мало мы себя для себя искали, надо больше. Человек, он самое занятное на земле, он всему начало; всему есть свой конец, кроме человека.

Умирал Беляков непокорно и до последнего мгновения сопротивлялся смерти. Умер с открытыми глазами.

Детей Евдокия Михайловна устроила в интернат, а сама осталась жить в землянке. Сюда после госпиталя перебрался и Павел Гаврилович.

Впервые в жизни Евдокия Михайловна испытала щемящую тоску, унизительную боязнь самой себя. И хотя она густо намазала сухие бледные губы сладкой липкой помадой и накрутила кудельками волосы, вымылась в санпропускнике туалетным мылом, все время она мучительно ощущала свое тело – ребрастое, как стиральная доска, высохшее, изможденное, утратившее женственность и нежность.

Она судорожно боялась той минуты, когда муж захочет ее обнять. А тут получилось так, что Павел Гаврилович, потрясенный всем тем, что узнал о жизни жены, и увидев эту землянку, бутылки в оконном проеме вместо стекла, самодельную печь с дымоходом из канализационной трубы, витаминозную настойку из хвои, стеганые брюки, засунутые в наволочку, чтобы сделать для него подушку, пришел в состояние такой душевной растерянности, что, боясь впасть прямо в молитвенное благоговение перед Дусей, начал бодриться и глухо подшучивать над ее «самодеятельностью». Он совсем некстати напомнил, что здесь, пожалуй, все–таки лучше, чем было тогда, в том тепляке, на стройке. И, страдая оттого, что говорит пошлые слова, впал окончательно в петушиный задор и стал рассказывать, как воевал, вроде оправдываясь этим перед Дусей. Чтобы выбраться из мучительной душевной спазмы, он начал поспешно разливать спирт в кружки и, не дожидаясь, пока поджарится картошка и Дуся накроет ящик, заменявший стол, торопливо выпил и заставил выпить жену.

Оба они стыдились сейчас друг друга, и это было невыносимо тяжело. Потом они снова сели за ящик, снова выпили, но и это не принесло облегчения; у обоих от выпитого спирта только разболелась голова.

Когда Балуев, улыбаясь одной щекой, притянул к себе жену и обнял ее, она съежилась, опустила голову, и на склоненной шее обозначилась глубокая впадина. Дуся жалобно попросила:

– Подожди, я лампу задую. – И не могла, не было сил дохнуть на огонь. – Павел, – сказала она тоскливо, – только ты, пожалуйста, мне потом ничего обо мне не говори, я все сама знаю. – И потребовала с отчаянием: – Дай сначала руку. И не смотри.

Она провела его рукой по своей ключице, по ребрам. Подняв подбородок, сказала с закрытыми глазами:

– Вот видишь, какая я, Павел. Теперь знаешь… – Вытерла тыльной стороной ладони помаду с губ, сказала озлобленно: – А вот все–таки хотела тебя обмануть, понравиться хотела, накрасилась, брови выщипала! Слышишь, Павел, тебя обмануть хотела!

Балуев опустился па земляной пол, уткнулся лицом в брезентовые туфли жены… И ни тогда, ни потом Балуев не нашел слов, чтобы сказать Дусе, что он испытал в эти минуты благоговения перед ней.

А Дуся только стыдливо отодвигалась, пытаясь подобрать под себя ноги, и молила:

– Паша, отпусти, Паша, они же грязные. – И, счастливо улыбаясь, шептала: – Пашка. Ну чего ты чужие ботинки целуешь? Я их у Зои Александровны одолжила. Вон мои, на печке. – И смеялась тоненьким, беззаботным голосом, которого давно не слышал Павел Гаврилович, пожалуй, с тех времен, когда его жена была Дуськой–арматурщицей.

Вернувшись на фронт, Балуев воевал с тем жестоким, осмотрительным бесстрашием, которое для врага было страшнее исступленной мстительности.

В Сталинграде с тонким инженерным расчетом, скаредно экономя каждый килограмм взрывчатки, виртуозно подрывал оборонительные сооружения врага и даже сделал изобретение – приспособил обычный буровой станок к горизонтальному бурению, чтобы прокладывать минные галереи под доты.

Это он пробрался по канализационной сети и взорвал немецкий склад горючего. Потом, когда полз обратно, пылающая нефть растеклась по подземной канализации, и он выбрался из люка уже горящим, и бойцы гасили его, катая в снегу… И хотя Евдокия Михайловна уже жила в Москве и получала академическое снабжение, Балуев упорно отправлял в посылках свой сухой офицерский дополнительный паек и выменянные у товарищей на табак и фронтовую норму водки масло и сало. Жена писала, что он напрасно беспокоится, она теперь поправилась, и тревожно спрашивала: неужели он не может забыть, какой она была худой в эвакуации?

Потом с фронта Балуева вызвали в Москву. Он получил секретное задание: отправиться на Дальний Восток прокладывать дюкер под водой для снабжения флота топливом в открытом океане. Вылететь на объект он должен был в тот же день.

Балуев позвонил жене в институт, чтобы она приехала на аэродром.

Тяжелые, сочные тучи низко свисали с неба. Отвесно падали сизые струи дождя. Из санитарного самолета выгружали тяжелораненых, обмотанных с головы до ног бинтами и похожих на мумии.

Провели немецкого генерала в серой шинели, в серой высокой фуражке, с серым лицом и с глубоко впавшими щеками. Он шагал надменно, не сгибая ног в коленях. Но глаза у него были как у сумасшедшего, с неподвижными зрачками.

А в белой будке, где до войны продавали боржом, сидела на ящике девушка. Коленопреклоненный майор примерял ей туфли–лодочки на высоких каблуках. В коляске мотоцикла, на котором приехал майор, лежало еще несколько коробок с дамской обувью. Девушка была парашютисткой–диверсанткой. Только в последний момент здесь, на московском аэродроме, заметили, что на ней сапоги, и вот примчался майор с дамскими туфлями. Девушка с увлечением выбирала туфли, и по всему было видно, что ей хочется взять те, которые покрасивее, с бантиками. Майор говорил:

– Главное, чтобы не были тесными. – Он посмотрел снизу вверх на склоненное лицо девушки, добавил деловито: – В нашем деле любой пустяк… – И взял себя двумя пальцами за шею под подбородком.

Девушка ответила так же деловито:

– Но это не обязательно, можно успеть застрелиться.

Из «Дугласа», крашенного известкой, через открытый десантный люк выгрузили корову – тощую, желтую, с голубыми глазами. Летчик, пожимая плечами, сказал дежурному:

– Мое дело маленькое. Приказал командир партизанского соединения – выполнил. Говорят, мировая рекордистка, госценность. А черт ее знает, пастухом не был, в скотине не разбираюсь!

Корова стояла под плоскостью самолета, как под навесом, равнодушная и спокойная: видно, она уже привыкла ко всяким передрягам.

Дуся шла в расстегнутой, мокрой беличьей шубе. Шла под зонтиком, оберегая красиво причесанную голову. На ней было легкое, облегающее фигуру платье, в ушах серьги. Балуев сразу увидел ее. Подошел, обнял и стал молча жадно целовать, почти вытаскивая из расстегнутой шубы.

– Павел, что ты, смотрят!

Но никто не смотрел, здесь ко всему привыкли: и к корове, и к девушке, идущей на смерть, и к полумертвым тяжелораненым, к целехоньким пленным генералам и к исступленному, отчаянному прощанию с близкими.

Идущие к самолетам обходили Балуевых так же невозмутимо, как обходили только что носилки с мертвецом, которого санитары оставили, чтобы унести его после тех, кто еще жив.

Балуев притронулся пальцем к оттянутой серьгой мочке, спросил:

– Не больно? Не надо было, раз больно. – Взял за плечи, отстранил от себя. – А в общем тебе идет. – И вдруг рассердился: – Зря это ты без меня такая будешь! Зря, могла бы подождать!

– Павел, ты смешной! Посмотри. Вот! – Она разобрала волосы на виске. – Видишь, седина. Я уже старею.

– И правильно! – удовлетворенно сказал Балуев. – Нечего. – И снова восторженно объявил: – Какая ты! – И пожаловался: – Всегда как новенькая.

– И ты у меня тоже всегда новый. – Закрыла глаза. – Я так рада, что тебя теперь не убьют!

– Да, совестно, даже, – сказал Балуев. Поморщился, кивнул на корову, все еще стоящую под плоскостью самолета. – Выходит, нас с ней обоих в тыл.

– Павел, но ведь у тебя задание очень важное.

Балуев раздраженно дернул плечом.

– Советскому человеку никто не имеет права теперь угрожать, никто и ничем! Фашисты – это другое дело, пожалуйста. А так никто и никогда.

– Ты о чем, Павел?

– Знаешь, Дуська, – сказал Балуев, думая о чем–то своем, – ты считаешь, война – это только плохо? Нет, сейчас окончательно ясно, какие мы все. Вот подойди здесь к любому, скажи человеку только вежливо: «Кровь раненому надо!» – «Пожалуйста, будьте любезны». Или вот вместо той, видела, на высоких каблуках по грязи щеголяет – к немцам в тыл на смерть? Спроси: кто вместо нее? Тоже пожалуйста.

– Павел, – сказала Дуся, – ты сегодня весь какой–то влюбленный, и кажется, не в меня вовсе. Я даже ревную.

– Кончится война, – продолжал Балуев, блестя глазами, – самый огромный памятник из нержавейки надо поставить не кому–нибудь персонально, а просто советскому человеку. Человекопоклонниками должны стать. Вот чего нам самое главное после войны надо…

Улетающий на Дальний Восток самолет весь в залатанных пробоинах. У летчика и бортмеханика на груди тоже, как заплаты на пробоинах, золотые и красные нашивки ранений. И летчик, словно оправдываясь, сказал Балуеву:

– После госпиталя отдыхаем на гражданской.

Лицо у летчика было глянцевито–красное, неподвижное, туго стянутое тонкой, прозрачной, как пленка, кожей. Такие опаленные, обожженные лица Балуев видел и у танкистов…