Текст книги "Знакомьтесь - Балуев!"

Автор книги: Вадим Кожевников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 36 страниц)

– Ничего, поедет Вильман в город, попроси, он тебе новую банку купит.

– А если забудет? Им же надо пользоваться систематически. Может, Марченко веснушчатые не нравятся, а они на мне за это время высыпят. Я и так, если кто на меня внимательно смотрит, смущаюсь. Кажется, что в это время на моем лице веснушки считает. Почему–то люди думают, веснушки – смешно. А это вовсе не смешно. Мнительному человеку одно страдание…

16

Кочевая походная жизнь была нелегкой. Подгорная и Пеночкина приспосабливались к ней каждая по–своему.

Капа, выезжая на новый объект, надевала старенький лыжный костюм. Брезентовый рюкзак с плечевыми ремнями набивала книгами. А в жестяную трубку, сделанную по ее заказу слесарем–ремонтником, опускала свернутые в свиток агитплакаты.

Зина тоже одевалась в лыжный костюм. Но вместо рюкзака брала чемодан с парадным платьем, голубой из пластика плащ, туфли–лодочки и большое зеркало, обернутое в белье. Китайский термос с чаем, банки консервов и судки с обедом размещались в плетеной авоське, так же как мыло, мочалка и брусочки сухого спирта.

Зина считала, что от сухомятки может испортиться цвет лица, и всегда перед выездом, ночью, готовила обед на двое суток, который она разогревала в пути на брусочках сухого спирта.

Когда Капа ехала одна, она довольствовалась хлебом с салом. Но зато ей никто не мешал всю дорогу читать. Погрузившись в чтение, она теряла ощущение времени. И поэтому, когда она ездила с Зиной, ей казалось, что дорога почему–то становится длиннее. Зина, как только садилась в машину, начинала неутомимо говорить. И если Капа сердилась, отвечала без всякой обиды:

– А ты не слушай, я же только себя развлекаю. Молча думать мне неприятно. Когда молча думаешь, почему–то всегда приходит в голову что–нибудь грустное. Я заметила, все люди, которые много молчат, обязательно от этого становятся пессимистами. А я верю, что когда–нибудь обязательно должна стать счастливой.

– А сейчас ты что, несчастливая?

– Я же не о себе волнуюсь, – укоризненно сказала Зина. – Ты вот у меня какая–то совсем бесперспективная, даже платье новое в командировку не берешь. А вдруг человека особенного встретишь! А в чем ему понравиться? Не в чем. – Великодушно обещала: – Конечно, я тебе в таком случае свое синенькое одолжу. Но оно твою фигуру не покажет. Оно на тебе очень свободно будет.

– Ну, что у тебя в голове все одно и то же? – упрекала Зину Подгорная.

Та прижалась к Капе, заглядывала нежно в глаза.

– Так ведь я про все это только понарошку говорю. Коли у тебя или у меня по–настоящему будет… разве можно тогда в шуточку? Если вся жизнь начнет решаться?..

И часто, когда машина намертво застревала в жидкой хляби проселочной дороги или в бездонном снегу зимой, им случалось ночевать втроем с шофером в кабине грузовика. Потом приходилось тащить на жерди свинцовые контейнеры до ближайшего населенного пункта, клянчить подводу, чтобы попасть на водный переход, где их ждали сотни людей.

Перед тем как отравлять радиографисток на объект, Валуев вызывал их в контору, но беседовал с каждой отдельно.

Задумчиво разглядывая белокурые кудельки Пеночкиной и латунные клипсы в толстеньких розовых ушах, он спрашивал укоризненно:

– Ну что ты так о своей внешности тревожишься? И серьги вот какие–то кричащие.

– О чем, Павел Гаврилович? – с нарочитой наивностью осведомлялась Пеночкина.

– Что «о чем»?

– Да клипсы мои, по–вашему, о чем кричат?

– Ты пойми – строго внушал Балуев, – ошибешься с кем–нибудь, жизнь себе испортишь.

– Да что вы со мной, как с дочерью, разговариваете? – возмущалась Пеночкина. – Вы и так слово взяли, когда на работу поступала, обо всем личном с вами советоваться. Даже обидно. Чем я виновата, раз у меня наружность такая обманчивая, будто я легкомысленная.

– А ты еще прической и клипсами подчеркиваешь.

– Если вы мне официально велите, пожалуйста, сниму клипсы, а голову платком обвяжу. Только это неправильно, если начальник строительства будет в такие вопросы вмешиваться.

– Почему неправильно? Берут же люди в коммунистических бригадах на себя целый комплекс моральных обязательств. – Признался со вздохом: – Я в тебе, Зинаида, и себя вижу. Тридцать лет назад тоже таким был. Думал, все просто и ясно. А знаешь, сколько моих товарищей себя тяжело покалечили этаким легким подходцем к личной жизни?

– Не понимаю, – пожала плечами Пеночкина, – на что вы конкретно намекаете?

– Ни на что я не намекаю. Я прямо говорю: береги в себе женское достоинство. Пойми, мне хочется, чтобы вы все, молодые, были лучше, чем мы. – Задорно улыбаясь, заявил: – Я, как хозяйственник, считаю: хороший человек хорошо работает, а плохой – плохо. И чем больше у нас хороших людей будет, тем скорее коммунизм настанет. Понятно?

– Но я же согласна быть хорошей! И не нужно вовсе для этого меня уговаривать. Но Рахметова из меня тоже не получится. Это Капа считает его литературным образцом для подражания. Я же про себя считаю, что я не должна ни под кого притворяться.

– Притворяться не нужно, но вот мечтать про себя хорошо всегда следует.

– А вы тоже про себя мечтаете? – кокетливо осведомилась Зина.

– А как же! – живо согласился Балуев. – Мечтаю, будто я хороший, и поэтому все ребята на стройке обязательно должны быть какими–то особенно хорошими.

– Ладно, – согласилась Зина, – помечтаю, это вовсе не трудно.

Выйдя из конторы, она сердито сдернула с ушей клипсы, а белокурые, красиво взлохмаченные волосы туго стянула косынкой.

Капе Подгорной Балуев строго заметил:

– Ты вот что: нельзя с каждым сварщиком разговаривать прокурорским тоном. И потом, что ты щеки помять боишься? Улыбнись человеку! Ну, в знак дружелюбия, что ли! Расположи его к себе на доверие. Плохой шов получается не только из–за нарушения технологии. Поссорился сварщик с женой, – в шве сразу видно: дрыганый. Ты ему толкуешь о неравномерном продвижении электрода, а он думает о том, как с женой помириться. Выполнение производственного плана, если хочешь знать, начинается с быта, с дома. А как ты сварщика навестишь, если у тебя с собой даже партикулярного платья нет? Так в замызганных лыжных портках и сядешь за стол с людьми чай пить, если они тебя об этом попросят? – Сказал сердито, тоном приказания: – Ты брось себя бояться, что ты красивая! Красота, она на благородное настраивает человека. Взглянет на тебя, потом на шов, увидит вопиющее противоречие, и захочется красиво шов варить… И потом вот что, – сказал Балуев, немного конфузясь, – не бойся ты ребятам нравиться. Пускай говорят, что ты нравишься. Ты слушай и присматривайся, какой из них самый лучший окажется, с тем и подружись… на всю жизнь.

Капа спросила дрожащим голосом:

– Вы, кажется, хотите меня здесь замуж выдать?

– А как же, – простодушно согласился Балуев, – обязательно! Хорошего работника закрепить надо. А то что получится: курсы ты у нас окончила, мы тебя воспитали, и вдруг, пожалуйста, явится какой–нибудь шибздик со стороны и увезет в неизвестном направлении. А ты девушка серьезная, умная; можешь даже выбрать себе парня и с недостатками, сама его после довоспитаешь. Вот Зинаида твоя совсем иного склада экземпляр. Ты за ней смотри как старшая.

– Да я ее на полгода моложе!

– Бывают люди и в полсотни лет подростки. – Посоветовал: – И со словами будь легче. Скажешь зря «бракодел», а ведь это слово убийственное. Самое легкое карать. А вот не допускать до кары – тут сам с ним помучаешься. Зато приятно: вроде человека спас.

– А говорят, вы очень суровым были.

– Что значит был? – обиделся Балуев. – Я и сейчас такой!

– Значит, вы всегда одинаковый были?

– Зачем? Все растет, все изменяется; скажем, после Двадцатого съезда всех нас партия улучшила. Я, например, для себя, как хозяйственник, какой вывод сделал? Ищи у каждого человека в первую голову его лучшее, а не худшее. Нашел – наваливайся, эксплуатируй в государственную пользу.

Подгорная, потупившись, спросила шепотом:

– А во мне вы нашли что–нибудь хорошее?

– А как же! – весело сказал Балуев. – Вот это самое хорошее нашел, что ты в себе хорошее ищешь. А нехорошее в тебе пока то, что ты хорошее мало у других ищешь.

– Я буду стараться, Павел Гаврилович.

– Знаю! – сказал Балуев весело и снова строго предупредил: – Значит, помни: ты по своей должности поставлена людей обличать. Но не каждый из нас до своей должности душой дорос. Значит, надо подтягиваться к соответствию. Тогда даже требовать будут, чтобы ты ими руководила по всей линии жизни, а не только согласно штатному расписанию, кто над кем поставлен…

После таких разговоров Подгорная, собираясь в отъезд, стала укладывать в свой рюкзак выходное платье. Заметив это, Пеночкина с торжеством воскликнула:

– Ага, попалась! Тоже, значит, в кого–то влюбленная?

– Да, – сказала Капа, – именно влюбленная.

– Ну скажи, Капочка, дорогая, в кого, скажи!

– В Балуева, вот в кого!

– Да что ты! – ужаснулась Зина. У нее даже лицо побледнело и сразу обозначились все веснушки. – Он же женатый и детный! Это же ужас, что может получиться! – И тут же объявила: – Хоть это и нехорошо с моей стороны будет, но я про него в партком скажу, а про тебя – Витьке Зайцеву. – Она всплеснула полными короткими руками и, ломая пальцы, с горестным ожесточением воскликнула: – А я еще тебя лучше себя считала!

Капитолина обняла подругу, сказала на ухо:

– Глупая, я же пошутила. Я же в него совсем иначе влюблена.

– Все равно, никак нельзя, раз человек женатый, – сердито упиралась Пеночкина. – Скажем, он тебе с идейной стороны понравился. Все равно нельзя. У нас в школе преподаватель физкультуры был. Офицер, на войне раненный. Я ему письмо просто как герою написала. А он меня почище, чем Онегин, отчитал. Еле упросила письмо на педагогическом совете не обсуждать. Ты не думай, что я жизни не знаю. Я все свои ошибки из нее помню. И просто решительно тебя предупреждаю: не смей!

Но на этом Пеночкина не успокоилась. Каким–то путем собрав сведения о жизни Балуева, она как бы между прочим говорила Подгорной:

– А наш–то начальник перед своей женой подхалимничает. Отправляли в Москву на ремонт водолазные компрессоры, он с ними ей цветы отослал. Другие люди рыбу свежую, а он – цветы. Она же у него ученая, а он просто так, недоучившийся практик.

В другой раз сказала небрежно:

– Нас Балуев все воспитывает, а у самого дочь привела на квартиру парня и сказала родителям: «Знакомьтесь: мой муж». У себя дома не может порядок навести, а нас здесь считает какими–то от него зависимыми. А линейного механика Сиволобова, с которым на фронте дружил, знаешь как унизительно на жилплощадь оформил? Пришел Сиволобов с Кринкиной в контору объявляться о женитьбе, а Павел Гаврилович говорит: «Ладно, квартиру я вам выхлопочу, только ордер будет на имя Кринкиной». А она меньше года на производстве. Понятно, механику стало неловко. А Балуев ему так неприлично сказал: «Ты, говорит, уж раз был неправильно женатым, подорвал доверие. Вот поэтому и закреплю тебя за женой жилплощадью». Очень он грубый человек, нетактичный. Разве можно с бывшим летчиком, как с крепостным, обращаться?

– Ну, а что Сиволобов ответил?

– Совсем человек без самолюбия оказался, снова перед Кринкиной начал извиняться, что ошибка в жизни была. И даже поблагодарил Балуева за строгое предупреждение. И с Безугловой своей Павел Гаврилович носится, будто она не человек, а цветок какой–то особенный. Изольду все и так без него уважают. Я сама первая ей в подруги навязывалась, только она не захотела.

Подгорная гневно блеснула черно–лиловыми глазами, спросила:

– Ты о чем с ней говорила?

– Пожалуйста, не вскакивай, – оборвала Пеночкина, – и глазищами на меня не сверкай, не скалься. Я сама, как и все, чуткая. Предлагала у нас третью койку поставить. Хвалилась: у радиографисток работа чистая и заработок большой.

– А еще что говорила?

– Про тебя только. Что ты самая наилучшая мне подруга и дружить с тобой – одно удовольствие и что она тебе больше, чем я, понравится.

– Значит, уступала свою подругу?

– А как же! Я тоже на самопожертвование готова. Нельзя, чтобы человек себя одиноким чувствовал.

– А ты себя никогда одинокой не чувствуешь?

– Ну что ты, Капочка! – снисходительно улыбнулась Пеночкина. – Ведь полно у нас людей хороших! Что я, дурочка, вдруг от них на отшибе оказаться! Мне все улыбаются, и я тоже. Разве в такой обстановке можно одиночество испытать? Даже если захочешь, все равно не получится.

Но как ни пыталась Подгорная следовать советам Балуева, чтобы проще держать себя со сварщиками, плохо это у нее получалось.

Василий Марченко каждый раз, когда она приступали к просвечиванию стыков, напускал на себя легкомысленный, беспечный вид.

– Привет, светоноска! – восклицал он, расшаркиваясь, и, склонившись, делал кепкой движение, словно обметал землю у ее ног. – Позвольте вашу кастрюльку!

Брал свинцовый контейнер и нес к трубе.

– Клянусь! – говорил он торжественным тоном. – Все шовчики непорочные, как и я сам лично. Не верите на слово, желаете убедиться? Предупреждаю: бесчестия не потерплю, стреляюсь в висок соленым огурцом. – И спрашивал умиленно: – А что ты, Капочка, такая сосредоточенная! Томишься одиночеством? Желаешь, могу по доброте на тебе жениться! Предлагаю одну пару рук, одну штуку сердца и титул супруги сварщика седьмого разряда.

– Не паясничай! – сердито отстранялась от него Подгорная.

– Я же не паясничаю, – усмехался Марченко. – Это я так, перед тобой раболепствую.

– Ты побереги веселость, – зловеще советовала Подгорная. – Просвечу стыки, что тогда скажешь?

– А у меня лицевая мускулатура чрезвычайно развита. Умею скрывать любое состояние духа. Гляди: го, го! Смеюсь. А у меня в данный момент только скорбь и отчаяние.

Пока Подгорная просвечивала стыки, Марченко не отходил от нее. Вытягивая, как гусь, длинную шею, следил за каждым ее движением.

– Я человек добродушный, – говорил он насмешливо, – не думаю про каждого, что он на плохое способен. А ты только подлости в людях ищешь. Магазины без продавцов пооткрывали, люди без кондуктора в автобусах ездят, на честность. А ты взяла себе сыщицкую специальность и гордишься. Вы для нас, если хочешь знать, типичное наследие капитализма.

У Капы от обиды побледнели нос и щеки. Она произнесла металлическим голосом:

– Опять! Смотри: подрезы! Работаешь на чрезмерно большой силе тока. Я же тебя в прошлый раз предупреждала!

– Извиняюсь, слова ваши запамятовал, – иронизировал Марченко. – Остались в памяти только ваши дивные гневные глаза цвета мазута. – Не выдержав тона, произносил с отчаянием: – А если я принципиально за скоростную сварку борюсь и против фасонистых художеств Шпаковского за счет темпов?! Ты это понять можешь?

– А качество?

– Я в ГОСТ укладываюсь.

– Что ты сторожишь меня? Иди работай! – просила Подгорная.

– А я из–за тебя веру в себя теряю. Не могу новые стыки варить, пока старые не просветишь. И все ребята так. На нервы ты нам действуешь.

– Трусы вы!

– Ты! Ты что тут про нас лепечешь? – угрожающе подступил к ней Марченко, и темные брови его сошлись в сплошную линию на переносице. Вдруг пренебрежительно объявил: – Ладно, некогда мне с тобой заниматься. Холодная ты к людям, как котлеты, которые у нас в буфете продают.

Он ушел, не оглядываясь, провожаемый тоскливым, встревоженным взглядом Подгорной.

Да, ей трудно было ладить со сварщиками.

Борис Шпаковский выслушивал замечания с выражением скуки и брезгливости, говорил с деланным пренебрежением, будто в пространство.

– Некоторые гражданки очень сильно сведущи в ширпотребе, а в технике смыслят, как таракан в телевизоре.

– Однако ты много о себе воображаешь!

– Я человек гарантийного шва, – объявил Шпаковский. – Меня пока еще в скромности никто не уличал. – И посоветовал: – Ты бы поменьше людей угнетала лекциями. Они бы к тебе получше относились.

– Я не хочу ни к кому подлаживаться! – с отчаянием воскликнула Подгорная.

– Для того чтобы, как я, гордым быть, тебе самого главного не хватает.

– Чего же именно?

– У меня талант, – спокойно сказал Шпаковский. – Я им горжусь, а не собой вовсе. Он надо мной, а не я над ним, понимаешь?

Коля Семечкин вел себя с Подгорной почтительно, Толстые губы его были постоянно полуоткрыты, как у маленького. Он тревожно шептал ей, конфузливо озираясь:

– Ты мне, Капа, пожалуйста, все сразу скажи – только не на людях, а в стороне, – какие глупости и промашки допустил. Марченко и Шпаковский – орлы, а я только начинающий! Мне все полезно, чего ни скажешь.

Слушал почтительно и моргал от напряжения, чтобы все запомнить. И при этом хлюпал озябшим носом. Потом, томясь от переполнявшего его чувства благодарности, советовал искренне:

– Ты знаешь, Капа, отчего тебя ребята сторонятся? Ты какая–то с ними официальная. Ну зачем? Ты же сами понимаешь, что красивая! Все люди к красоте тянутся. И, конечно, обидно, когда ты с каждым надменна. – Признался: – Ты поверь, если я тебе так говорю, то только потому, что я для такой девушки, как ты, совсем безнадежный. А ты на каждого адского гнева глазами глядишь. Неправильно это.

Капа шла в лабораторию. Деревья, шатаемые ветром, отряхивались после дождя, как собаки. Было сыро, зябко. У дюкеров, где проводила просвечивание Пеночкина, столпились сварщики, слышались смех, шутки.

Марченко говорил громко:

– Я тебя как увижу, Зиночка, сразу обмираю до полного изумления. На одном человеке столько арматуры: серьги, бусы, браслет! С таким вооружением ты же любого из нас к своим стопам положишь! Борька Шпаковский только в свою специальность влюблен, а и тот от твоего металлического звона начинает мечтать о личной персональной радиографистке, которая будет при нем пожизненно зарегистрирована посредством загса.

Зина просила:

– Вы мне под руку не хрюкайте.

– Мы не хрюкаем, мы по тебе вздыхаем, – сказал басом Коля Семечкин.

– А вот подожди, – пообещала Зина, – обнаружу шлаковый непровар, забудешь все свои смешки.

– А я не обижусь, – сказал Семечкин. – Я не Шпаковский. Это он гордый. Скажи: у него тень серая, – сразу обидится.

Но даже надменный Шпаковский говорил с ней добродушно:

– Ты, Зинаида, нам человек сочувственный. Если ругаешь, то рыдающим голосом, со слезой. И хочется тебя утешать за свою ошибку сразу же, подручными средствами: с помощью рук и губ. А твоя Капитолина – палач. Как начнет четвертовать на оперативке, только хруп своих костей слышишь.

– Она справедливая, – сказала Зина. – Вы про нее не смейте!

– Она трусиха, – сказал сурово Марченко. – Она себя трусит. Боится, если начнет дружить с нами, так от этого принципиальность свою утеряет. Вот и корчит из себя снежную королеву.

– Это правильно, – согласился Семечкин, – она очень красивая.

Когда Капа проходила мимо дюкера, увидев ее, все смолкли. И только Семечкин бросился к ней, чтобы помочь донести контейнер до лаборатории. Марченко крикнул ему вслед:

– Давай, давай, носильщик, старайся! А после она тебя на собрании отблагодарит, всё из души вытрясет и как уголовные улики на суд общественности представит!

Действительно, был такой случай. Сразу после окончания курсов, просвечивая сварные стыки Марченко и обнаружив в одном шлаковый непровар, Подгорная выступила на комсомольском собрании с требованием, чтобы Марченко прекратил эксперименты по скоростной сварке на трубах дюкера, где малейший изъян может иметь самые тяжелые последствия.

И это скоропалительное осуждение одного из лучших сварщиков произвело на всех неприятное впечатление. Хотя Подгорная, в сущности, была права и ей никто не возражал, но все считали, что она должна была сначала поговорить с Марченко и убедить его самого признаться на собрании в допущенном промахе, должна была помочь ему, а не высокомерно, на людях клеймить, как она это сделала. И никто не хотел простить ей этой ошибки, хотя никто и не сказал ей, что она совершила ошибку. Не сказали потому, что она держала себя с ребятами отчужденно.

Но хотя Подгорная и страдала, ощущая эту отчужденность, у нее не хватало душевных сил самой преодолеть ее.

Когда бригадир сварщиков Босоногов жаловался Павлу Гавриловичу на то, что Подгорная «на всяком мелком дефекте большую демагогию устраивает», Балуев сердился:

– Неврастеники вы, вот кто! Что ни сварщик, воображает: народный артист республики. А их тоже почем зря критикуют. Вот, читал воспоминания Шаляпина, как его Горький жучил. И ничего, всю жизнь пел лучшим своим басом!

– Так то Горький! – возражал Босоногов. – А тут с высоты своего среднего образования девчонка чистописанию учит.

– Ну и правильно учит!

– Так пускай с глазу на глаз, а то каждый раз ассамблею созывает, публично людей унижает.

– А ты что, хочешь тут конспирацию развести?

– Так по–человечески тоже можно, если с душой!

– По–партийному с вами поступают! – непреклонно отрезал Балуев. – Партия о недостатках учит во весь голос, на весь народ говорить, а вовсе не исподтишка, шепотом.

– Ну уж, тоже нашел что с партией сравнивать! – обиженно укорил Босоногов.

Успокаиваясь, Балуев посоветовал:

– Ты бы тоже подумал, заглянул в душу Подгорной. Увидел бы там кое–что для размышления.

– А что именно? – забеспокоился Босоногов. – Внешность у нее счастливая: красавица! Такой аванс от природы. Остановит на тебе глазищи на секунду, и готов человек поплыть в неизвестность с полной покорностью. С такой наружностью она гарантирована на счастье, с кем захочет.

– Поверхностный ты человек! – досадливо сказал Балуев. – Ведь ты же когда–то, на острове, слепой был. Знаешь, что такое переживания.

– Ну был, в нашем коллективе все пережил. Коллектив у нас хороший, душевный.

– А ты кто?

– Ну, тоже частица.

– Так и думай своей частицей, которую ты кепкой накрываешь, – посоветовал Балуев. – Люди нуждаются не только чтобы с ними душевно говорили о производстве, но и о них самих.

– Согласен. Надо всесторонне подходить.

– Вот и найди подход к Подгорной. А то пришел жаловаться: обижают маленьких!

– А что у ней, ты не скажешь?

– Нет, – решительно объявил Балуев. – Сам думай.

– Выходит, тайна?

– Именно. Поэтому и касаться чужой души надо благоговейно. И не оттого, что начальник велел, а потому, что твоя собственная совесть этого требует. Она в этом деле нам всем главный начальник.