Текст книги "Знакомьтесь - Балуев!"

Автор книги: Вадим Кожевников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 36 страниц)

Самая сладостная награда для человека, когда он уверенно и увлеченно владеет трудом, – сознание своего прочного места в жизни. А если он еще и страстно стремится познать в своем деле все до конца, – ощущение бессмертия мастерства окрыляет человека, вселяет радостную дерзость исканий.

И чем больше укрепляется у человека убежденность в своем мастерстве, тем сильнее растет в нем чувство собственного достоинства, тем бережнее он охраняет его.

Щепетильная гордость мастеров – это то, с чем смело могут входить люди в коммунизм, не жмурясь от его сияния и не склоняя головы перед его величием.

Но чем полнее наслаждение, приносимое мастерством, тем острее муки и горечь мастера, когда он терпит неудачу.

23

Подкладное кольцо – железный обруч, предохраняющий расплавленный металл от протекания сквозь зазор, от металлических сосуль, свисающих внутрь трубы, когда сварщик формирует корень шва.

Зина Пеночкина обнаружила трещину в шве, сваренном Борисом Шпаковским. Она принесла ему еще влажную после проявления рентгеновскую фотопленку. И глаза Зиночки были тоже влажными и глянцевитыми, как эта фотопленка. Толстенькие пальцы ее, с черными от химических реактивов ногтями, вздрагивали.

Она сказала с отчаянием:

– Вот, Боря, смотри, какой ужас.

Шпаковский взял пленку и поднес ее к лампе – зигзаг трещины, как застывшая черная молния, ударил ему в глаза. Он зажмурился, опустился на табуретку, шея его вспухла, на висках выступили капельки пота.

Зина, не глядя на него, стала рыться в сумочке.

– Вот, – объявила она, – купила два билета на заграничную картину. А пойти мне не с кем. Ты со мной пойдешь. Ладно?

– Нет, – сказал Шпаковский, и лицо у него стало равнодушным. – Нет, – мертвым голосом произнес он. – Это не моя трещина.

– Боренька, – скорбно попросила Зиночка, – пожалуйста, не волнуйся.

– Это ты волнуешься, – сказал Шпаковский. – А я тут ни при чем. – И повторил упрямо: – Не моя трещина. Нет. – И сделал отстраняющее движение рукой.

Зина смотрела на его руку с открытой ладонью, смуглую, чуть опаленную руку сварщика, жалостливо и нежно. И вдруг она сунулась лицом в висящую на стене спецовку Шпаковского и разрыдалась. Шпаковский терпеливо ждал. Всхлипывая, девушка выкрикивала ожесточенно и горестно:

– Я подлая, я очень подлая! Из–за того, что в Марченко влюблена, хотела его осчастливить, обрадовать, зазвала к себе в летучку и там ему твою пленку показала.

– Ну и что он сказал?

Повернув к Борису мокрое лицо, Пеночкина заявила гордо:

– Он сказал правильно, что я подлая.

– А еще что?

– И дрянь еще. Но это неправда. Просто я сумасшедшая стала оттого, что он мне так сильно нравится.

– Ты вот что, – сказал Шпаковский задумчиво, – не расстраивайся, я тебе верю. Моя трещина.

Он взглянул в лицо Пеночкиной остановившимися глазами, сделал с усилием глотательное движение, попросил:

– Воды дай. – Лязгая о кружку зубами, говорил глухо в кружку: – Ты призналась, что подлость сделала! А я не мог даже себе признаться. Значит, ты лучше, чем про тебя думают, а я хуже. Ты ступай, спасибо, что сказала. Ступай.

И он держал кружку у лица, будто стыдясь его и от стыда закрываясь кружкой.

Девушка произнесла с мольбой:

– Я с тобой побуду. Ты не гони, мне ведь тоже после всего одной быть трудно. Марченко сказал, что теперь он меня всегда с удовольствием презирать будет. Ты понимаешь, так и сказал: «С удовольствием».

Шпаковский, надевая спецовку, не мог попасть рукой в рукав; девушка помогла ему, но он этого даже не заметил.

Была уже ночь, лил черный дождь. Тяжелые струи громко шлепались на раскисшую землю.

Шпаковский шагал к реке, где на берегу лежал дюкер. Зина семенила рядом с ним, и он не замечал ее.

У дюкера, возле забракованного стыка, обведенного красным суриком, Борис увидел Марченко.

Работал дизель сварочного агрегата, включенный Марченко. При свете прожектора Марченко рассматривал шов. Увидев Бориса, он сказал душевно и просто:

– Не верю, ходил, думал. Не верю. – И предложил: – Давай вскроем.

– Уходи, – сказал Шпаковский, – уходи.

Марченко покосился брезгливо на Зину Пеночкину, потянул за рукав Шпаковского, спросил:

– Хочешь, я тебе одну сволочь покажу?

– Ты про нее так не смей! А то знаешь!.. – И Шпаковский с силой отбросил руку Марченко.

– Я не про Пеночку, я про себя говорю, – сипло произнес Марченко. – Ты из какой кучи подкладные кольца брал?

– А тебе какое дело!

– Там одно кольцо подозрительное было, я его отбросил, а отметить не отметил: спешил свои девять дать. Давай сдуем шов, вынем кольцо – сам увидишь.

Марченко оказался прав. Подкладное кольцо, просвеченное в лаборатории Зиной Пеночкиной, обнаружило трещину. Значит, шов Шпаковского был безупречен.

Держа возле лица фотопленку, Шпаковский сначала все смеялся, а потом расплакался.

Марченко и Пеночкина деликатно оставили его одного в вагончике–лаборатории.

Марченко сказал Пеночкиной угрюмо:

– Я не нарочно кольцо без отметки выбросил и не хотел вовсе, чтобы так получилось. Но когда тебя обругал, все–таки обрадовался, что с Бориса спесь теперь слетит. Выходит, во мне тоже, если на свет взять, какой–то шлаковый непровар гнездится. – Вздохнул, глядя в печальное, осунувшееся за бессонную ночь лицо Пеночкиной. – Думал, я уже человек, а получается, даже до нормы не хватает. Считал себя выше, а на деле одного с тобой росточка.

Зина сказала серьезно:

– Я ведь от любви к тебе поглупела. А на самом деле я лучше.

– Ну и брось глупеть, – посоветовал Марченко, сердито блеснув коричневыми, почти бронзового цвета глазами.

– А тебе не все равно, – робко спросила Пеночкина, – какая я, дура или умная?

– Значит, не все равно! Если человек не доволен твоим внутренним содержанием, значит, он в нем заинтересован.

Пеночкина встрепенулась, зарделась. Марченко предупреждающе поднял руку.

– Только ты вот что, – сказал он испуганно, – будь со мной поспокойней, я нервных не люблю. – Произнес мечтательно: – Когда я маленький был, придумал – чтобы меня уважали, – будто могу спать с открытыми глазами. – Поморгал рыжими короткими, опаленными ресницами, сказал грустно: – И теперь мне тоже всегда хочется, чтобы за что–нибудь уважали.

– А знаешь, – сказала Пеночкина с воодушевлением, – ты, наверное, хороший, раз умеешь про хорошее у плохого человека догадаться.

– Это к кому же я такой догадливый?

– А ко мне, – сказала Пеночкина и, зябко ежась, придвинулась ближе к Марченко.

Но он решительно отстранился и сказал уже раздраженно:

– Слушай, ты! У тебя же над башкой целая вселенная висит! И Луна тоже, на которую вымпел залепили. Ну, уважай себя, держи свою марку!

Пеночкина вздрогнула от нанесенной обиды и пообещала зловеще:

– Больше никогда в жизни, никогда к тебе не прислонюсь… хоть ты мне три часа будешь говорить, что любишь!

– Я регламента нарушать не стану, – усмехнулся Марченко. – Спрошу: согласна?

– Ну, согласна, – робко сказала Пеночкина.

– А я еще не спрашиваю.

– А ты спроси!

– Ну, спрашиваю!

– А я тебе говорю: нет! – гневно сказала Пеночкина. – Хватит, я из–за тебя чуть подлой не стала. Уходи, не желаю больше тебя видеть. Не желаю из–за какой–то паршивой любви к тебе унижаться!

И, решительно поднявшись на ступеньки, захлопнула за собой дверь…

На следующий день Шпаковский сварил три шва без применения подкладных колец. Это была поистине работа виртуоза. Марченко, раздевшись, полез в жерло трубы. Выбравшись наружу, объявил восхищенно:

– Ни сосульки, ни бахромы, вроде витого шнура. – Схватил за плечи Шпаковского, притянул к себе, расцеловал в обе щеки, оттолкнул: – Ты понял, чего достиг?

Шпаковский с медленной улыбкой сказал:

– Высокого класса сварки.

– Дурак! – восторженно крикнул Марченко. – Подлец! Ты же пойми: если варить без подкладных колец, это же тысячи тонн экономии металла по трассе – раз. И еще больше экономии – два – на том, что внутренний диаметр трубы из–за подкладных колец не будет сокращаться. Это же умопомрачительная экономия! А три – что газ, задевая за выступы подкладных колец, на них всю свою грязь будет оставлять, эти же настыли тоже диаметр сокращают! – Отступил на шаг, объявил: – Борька, ты гений!

Шпаковский подумал, спросил:

– А ты можешь варить без подкладного кольца?

– Нет, – сказал Марченко.

– Тогда я низкий человек, только и всего, – спокойно произнес Шпаковский. – Ты думал, как коммунист, что это даст всей трассе, а я думал только о том, что без подкладного кольца, кроме меня, шва не сварит никто.

– Правильно, – согласился Марченко, – никто.

– Значит, я барахло, – вынес себе приговор Шпаковский и горячо заговорил: – Ведь все ребята для того, чтобы обход не делать, две тысячи тонн металла на этом сэкономить потребовали, чтобы через болото трассу гнать, себя в болоте мучить. А я что? Только чтобы фитиль вставить.

– И вставил! – сказал радостно Марченко.

– Ты обязан меня обозвать, – сурово изрек Шпаковский. – И если ты не обзовешь меня, я тебя уважать перестану.

Марченко положил руку на затылок Шпаковского, заставил его пригнуться к жерлу трубы, приказал:

– Гляди и думай!

– О чем? – спросил Шпаковский.

– Про подкладное кольцо, – велел Марченко. – Ну, думай.

– Пусти голову!

– Нет, пока не придумаешь! – И стал диктовать: – Значит, ты можешь без подкладного кольца, я не могу. Но главное не в том, что ты можешь, а главное в том, чтобы можно было обходиться без подкладных колец. Металл сберегать по кольцам и по диаметру трубы. Слушай, а если сделать совсем малый зазор?

– Пусти!

– Не пущу.

– Все равно металл протекать будет.

– А если фаску с большим углом?

– Зазор останется.

Марченко выпустил Шпаковского и горестно признался:

– Не получается. А надо, чтобы получилось, у всех получилось!

Шпаковский поднял с земли тяжелый обруч подкладного кольца и стал сосредоточенно прикладывать к жерлу трубы, то вталкивая его внутрь, то вытаскивая обратно.

Марченко напряженно следил за ним и вдруг произнес шепотом:

– Борис, ты нашел! Съемным подкладное кольцо делать, да?

– Да, – сказал Шпаковский. – Только это ты нашел, а я еще даже не думал, что оно съемным может быть. Но мне казалось, его можно передвигать вроде щита, что ли… Надо теперь искать, чтобы оно к металлу не прилипало.

– Может, футеровку из огнеупора? – спросил Марченко.

– Может, футеровку, – рассеянно согласился Шпаковский, продолжая двигать кольцо внутри трубы. Закусив губу, он думал о чем–то своем, еще не высказанном никому.

Уже к середине дня о замысле Шпаковского стало известно всей трассе.

Он, принимая поздравления, каждого сердито поправлял:

– Шпаковский – Марченко, или, точнее, Марченко тире Шпаковский.

– Ладно, не задавайся, не скромничай!

– Я всегда был чужд скромности, – с достоинством напоминал Шпаковский.

– Это верно, задавака!

– А еще что?

– А еще, – человек задумывался, – ну, мастер, конечно.

– Может, взглянешь, как без подкладного кольца варил? – И в тоне, каким произносил Шпаковский эти слова, звучала, пожалуй, даже робкая мольба.

Что говорить, сваркой Шпаковского без подкладного кольца восхищались! Многие, сбросив верхнюю одежду, лазили в жерло трубы, и оттуда, усиленные гулкостью грубы, доносились возгласы изумления. Но больше всего люди выражали свое одобрение не виртуозному мастерству Шпаковского, а его идее варить стыки труб с помощью съемного подкладного кольца.

Но выслушивал Шпаковский похвалы, даже иногда чрезмерные, спокойно и, кивая на Марченко, объяснял:

– Собственно, если бы он не обосновал принцип сварки без стационарных подкладных колец, я бы сам не дошел! Потому что ставил перед собой только личную задачу.

– Ладно, не строй из себя воробушка. Молодец, Борька! Окончательный молодец!

Но когда знаменитый сварщик Босоногов стал осматривать шов Шпаковского и выражал свое восхищение тем, с каким необыкновенным чутьем Борис умел удерживать расплавленный металл, не давая ему стекать в зазор, и клал шов не каплями, а тянул завитками, словно жгут, Шпаковский зарделся. Он давал объяснения томным голосом, желая сейчас только одного: чтобы знаменитый сварщик его слушал и понимающе кивал головой.

И когда Босоногов сказал убежденно: «Музейный шов. Такую вещь выставлять надо, как произведение искусства», – глаза Шпаковского радостно заблестели. Он пожал руку Босоногова своей опаленной рукой.

– Знаешь, я сейчас счастлив, как Пушкин, когда его Державин за стихи отметил.

Босоногов смутился и сказал:

– Ну, какой я мастер! Любитель. Красоту понимаю. Это верно. – И добавил горячо: – Мне твой шов теперь сниться будет – это нерукотворное! Вот что я тебе прямо скажу.

24

Прораб Алексей Игнатьевич Фирсов – человек пожизненно осторожный. Грузный, медлительный, тяжеловесный, обладал редкой памятью, знал до мельчайшего винтика всю многосложную материальную часть своего хозяйства. Математические способности у него тоже развиты, а вот людей он запоминал плохо и относился к ним с таким же равнодушием, как к самому себе. Он славился своей исполнительностью: не «работал» на строительстве – жил им и никогда не отдыхал, как человек не может отдыхать от жизни. Вне работы люди не интересовали его, они для него просто переставали существовать. Он никогда не брал отпуска; выходные дни изнуряли его больше, чем авральные работы, во время которых он оставался таким же медлительным, спокойным, как в обычную смену. Опытный строитель, бывший моряк, со здоровьем как у водолаза, и весом больше ста килограммов, а с чего начал свой доклад Балуеву?

– Сердце что–то пошаливает. – Приложил к груди огромную, толстую ладонь, замер, тревожно вслушиваясь. – И сейчас тоже стукает. Даже ночью от него просыпаюсь, закурю – не помогает. Полпачки выдымлю – не идет сон. От этого нервы. – Поморгал задумчиво. – Траншея с загогулиной. Прижмет к стенке трубу, когда потащим. Обязательно прижмет!

– А ты чего смотрел?

– Там химический отстойник. Обошел маленько. В нем даже сапоги резиновые раскисают. – Поднял глаза к потолку, произнес с неожиданным воодушевлением: – Больше не капает. Изба старая, дешево нанял. От бессонницы вчера крышу толем покрыл. Теперь хорошо.

– Кровельщиком заделался!

Фирсов опустил лысую, окруженную венчиком волос голову, сказал сухо:

– Я, Павел Гаврилович, такой работой себя сдерживаю, чтобы на людей не бросаться. Проектанты, не слезая со стула, по справкам свое сочинение для нас написали. Их на стройплощадку теперь не выманишь, чтобы хоть в бинокль посмотрели, как здесь, в болоте, все на натуре выглядит.

– Ты давай конкретно.

– А что говорить? – уныло сказал Фирсов. – Хуже перехода не было. Труба – трехсотка. Зеркало – два километра. Грунт в траншее – плывун, зато в проекте крепкий суглинок.

– Значит, не готовы?

– То есть как это не готовы? – изумился Фирсов. Он встал, выпрямился, будто его оскорбили. – Будет команда – пожалуйста, хоть завтра.

– Ну что ж, погляжу, как у вас получится!

– Значит, даете команду? – И по той живости, с какой произнес Фирсов эти слова, по его мгновенно изменившемуся лицу, которое из плачевно–скорбного стало энергичным и выражало полную готовность решительно и незамедлительно действовать, сразу стало ясно: Фирсов лицемерил, канюча о трудностях, об опасностях. Его обуревало только одно желание – получить «добро» от начальника.

Но Балуев давно привык к дипломатическим приемам Фирсова. Они не раздражали его. Наоборот, он считал их даже естественными. И Павел Гаврилович сказал мягко, добродушно:

– А знаешь, Алексей Игнатьевич, крепко у нас сидит с тобой это отжившенькое – перекладывать ответственность со ступеньки на ступеньку! Отвыкать надо от этой привычки. Сейчас каждому на инициативу крылья пристегнули. – И, согнувшись, похлопал себя ладонью по лопатке.

Фирсов оглянулся, будто для того, чтобы посмотреть, пристегнуты ли у него крылья.

Согласился:

– Правильно. Научились мы артистов из себя строить. Все никак не отучимся. Так я пойду, значит, от себя скомандую.

Бывший летчик, ныне линейный механик Сиволобов считался среди руководящих работников стройки человеком с опасными идеями. Он внушал машинистам кранов–трубоукладчиков и бульдозеристам: «Вы что думаете, чкаловский характер – только порождение авиации? Ничего подобного. Каждый человек, стоящий у механизма, должен понять: проектные мощности скрывают в себе действительные мощности. Обнаруживать их на полную железку – это и есть чкаловский характер». Сиволобов обожал Григория Лупанина, лучшего на строительстве машиниста крана–трубоукладчика, говорил ему: «Ты в максимальном расцвете лет. В твои годы я на фронте из одной любознательности смерти не боялся. На их отремонтированном «фокке–вульфе» в разведку летал. Интересовался заграничной техникой». Поучал: «Человек может недостатки иметь, и из уважения к человеку с ними считаться надо. Нельзя с каждого требовать, чтобы он был наилучшим. А с техникой совсем наоборот. Мне ее уважать за то, что она работает, нечего. Я с нее обязан требовать, чтобы она самая наилучшая в мире была. С нее надо все до тютельки брать. Тут у тебя обязательно в голове должен быть высокий идеал машины, и ради него – никакого примирения».

На совещании у Балуева Сиволобов объявил решительно:

– Техника для таких болот не приспособлена.

– Значит, не пойдет?

– Она не пойдет, а люди мои на ней пойдут, – сказал многозначительно Сиволобов. – Люди, понятно, которые ею командуют, а не она ими. – Заявил хвастливо: – Гришка Лупанин, как индийский многорукий бог, на кране–трубоукладчике восседает. Гляжу, как работает, так каждый раз на него молиться готов!..

Хоздесятник Вильман объявил торжественно:

– Я в аренду плот нанял, будем гатить им болото. После бревна соберем, обратно в плот свяжем. – Наклонился к Балуеву, зашептал: – Я тоже за экономию стал бороться. Конечно, дерево не металл, но по цене тоже близко к металлу. А тут, напрокат, совсем по дешевке обойдется.

Лицо у Вильмана лиловое, обветренное, небритое, в мраморных прожилках. Он всегда в брезентовом балахоне и с большой кошелкой. В ней командировочная смена белья, два пол–литра, белая плита сала, обернутая в газету, и термос. Он не говорит, а торжественно изрекает:

– Что такое снабженец? Доставала? Нет. Это человек, который координирует материальные ценности. Я скряга? Нет. Я лично был бы самым беспощадным к тем, кто хапает про запас оборудование, когда оно им в данный момент вовсе ни к чему. – И с яростью смотрел на Фирсова.

Фирсов произносил уклончиво:

– А кто без резервов живет, тех я презираю за лопоухость…

К строительному начальству можно было бы причислить еще двух молодых инженеров: Константина Разуваева, мастера по монтажу, и Владимира Голикова, мастера по изоляционным работам.

Но рабочие никогда не обращались к ним по фамилии, а звали по имени: Костя и Володя.

Костя – высокий, тощий, Володя – полненький, блондин.

Костю уважали за то, что он был отличным волейболистом.

Володя испытывал большие затруднения, будучи руководителем девушек–изолировщиц. Они называли его Володечкой, спрашивали, кто из них самая красивая, интересовались, какие сейчас в Ленинграде самые модные прически и какие новые книги самые увлекательные. А от бесед на производственные темы всячески уклонялись:

Утешали:

– Наш бригадир Клава – десятилетка плюс курсы. Фамилия ее Босоногова. Отец – знаменитый сварщик, а еще она в строительном заочница. Просто перебор своей технической интеллигенции.

Павел Гаврилович, поселившись в избе Карнаухова, часто покидал свою «штаб–квартиру». Разъезжая по объектам, спал на раскладушке в строительных конторах. Ночью его будили телефонные звонки. Завернувшись в кожан, поджав босые ноги, он беседовал с прорабами участков.

Если положение после разговора оставалось неясным, говорил:

– Обожди, я сейчас приеду. – Одевался и ехал на переход за двести – триста километров от места ночлега.

Большую часть своей строительной жизни Балуев проводил в машине. Если подсчитать весь проделанный им в машинах километраж, он мог бы носить звание сухопутного миллионера. Проснувшись ночью и вспомнив, что на одном из множества водных переходов, которые он строил одновременно, лучше было бы, например, попробовать не размывать траншею, а скреперовать ее ковшом, который будут тянуть на тросе тракторы, как стальную челюсть, он будил шофера Сашу и к утру оказывался на переходе – обсуждал предложение, мчался на другой переход, куда перебрасывал освободившийся земснаряд, мимоходом заезжал на двести километров в сторону на железнодорожную станцию и долго уговаривал там представителя железнодорожной «державы» сдать ему в аренду тупичок, потому что это было дешевле, чем платить штрафы за простой вагонов.

Он почти никогда не бывал один, всегда с людьми. И с чем он совершенно не умел справляться – это с одиночеством. Когда ему приходилось одному ночевать в избе или в строительной конторе, он начинал испытывать мучительное беспокойство и даже страх и тягостную тоску. Он томился мыслями о доме, о жене, детях, о жизненных удобствах, которых много лет был лишен. Он жил в сопровождении минимума вещей, набора предметов солдатского обихода. В чемодане – ничего лишнего. Он как–то пошутил печально:

– Если помру, из уважения к покойнику могилу должен выкопать экскаватор. Гроб, где буду лежать с чемоданом в ногах, пускай опустит кран–трубоукладчик, и бульдозер засыплет землею.

О подвиге строителей – жизни без семьи – не принято говорить как о подвиге. На фронте я никогда не слышал от наших людей, чтобы они жаловались на близость смерти, но тоска по дому была душевным страданием миллионов воинов. Тоска по близким была непереоборимой для тех, кто преодолевал страх смерти.

Кочевая жизнь строителей магистральных газопроводов обрекает их на постоянную разлуку с семьей, но ни разу я не слышал, чтобы они жаловались на это. Кстати, нигде я не видел такого безлюдья, как на трассе строительства газопровода, такого одиночества человека, остающегося наедине с машиной. Пожалуй, здесь машин было столько же, сколько и людей.

И то, что Павел Гаврилович считал, что по нынешним временам хозяйственник отвечает за состояние души человека не меньше, чем за состояние техники, – в этом была немалая доля правды. Действительно, у хороших людей машина всегда в хорошем состоянии. И если машина оказывалась в плохом состоянии, – исправлять ее надо было, начиная с человека.

Вот почему Балуев знал наизусть всех своих людей и требовал того же от своих подчиненных.

Он говорил:

– Мы все здесь должны быть чистыми, по–человечески чистыми. Все мы живем здесь как в одном помещении, и ничего тут друг от друга не скроешь. Авторитет руководителя состоит не из одной только должности, а из всего, из чего человек человеком делается.

Заведующая технической лабораторией Ольга Дмитриевна Терехова – смуглая, с бронзового цвета волосами, летчица в годы войны. Она – вдова генерала, командовавшего десантной частью, человека, который был старше ее на десять лет, и столь отважного, что многие операции, в которых он участвовал, считались легендарными. Но его блистательные черты командира тускнели, когда он оставался один на один с женой. Он ничем не интересовался, кроме своего военного дела, и относился презрительно ко всему, что не касалось армии.

Хотя Павел Гаврилович Балуев называл свое умение располагать к себе людей чисто служебным свойством, обязательным для хорошего хозяйственника, Ольга Дмитриевна отнеслась к этому его свойству совершенно иначе и стала искать встреч с ним. Этих встреч он и сам не избегал, потому что ему нравилось беседовать с умной и интересной женщиной. Шутя, он признавался, что его, как пехотинца, тянет к ней, и если в первый год войны авиация плохо прикрывала пехоту, то теперь Ольга Дмитриевна в качестве заведующей лабораторией может полностью искупить свою вину и прикрывать кое–какие грешки в работах по изоляции труб.

Вытесненный из дома увеличившимся семейством, Балуев вынужден был реже бывать в Москве. Жить в гостинице, чтобы встречаться с женой, как с любовницей, – еще чего не хватало! Даже от очередного отпуска Павел Гаврилович уклонился, предпочитая получить наличными все, что ему полагалось. К тому же он очень беспокоился за этот водный переход. Но он не рассчитал запаса своих душевных сил, тоска по дому тяготила его все больше и больше. Правда, Фирсов, Сиволобов и Вильман неизменно являлись к нему под выходной с кошелками, набитыми различными продуктами, и готовили обеды и ужины, где каждый хотел блеснуть личным кулинарным искусством. Вильман специализировался на настойках, приписывая им лечебные свойства. И хотя все заранее договорились, что друзья собираются только на пир и не скажут о производстве ни слова, эти клятвы оказывались напрасными.

Уже после закуски и первой рюмки кто–нибудь нарушал данное себе и другим обещание. Неумирающая тема – прохождение грунтов со слабо несущей поверхностью – начинала бушевать за столом. Пир вырождался в обычное производственное совещание с едкими замечаниями, упреками, насмешками.

Фирсов убегал в контору, возвращался оттуда с папками технической документации и заставал такую картину. Вильман кричал на Сиволобова:

– Ты привык сверху вниз на землю смотреть, а лежневка – это же кошмар! Она все твои моторесурсы сожрет, когда машины увязать в ней будут!

– Капитальный ремонт на месте – это дикарский способ обращения с техникой! – вопил Сиволобов. – Дешевле купить новую машину, чем чинить ее. Нужно перенимать опыт Америки!

– Прожектер! – обрывал его презрительно Вильман. – Ты посмотри, какие станки я для ремонтных летучек достал, не на каждом заводе такие! Нужно только иметь голову на плечах!

– Из–за твоих станков мне теперь план по ремонту увеличат, – упрекал Балуев. – Вот увидишь. «Трассовики» с ремонтом к нам теперь полезут.

– Так я же и виноват? – негодовал Вильман. – Я же их вам из Сталинграда приволок, выпросил. Специально свою сталинградскую медаль для этого на грудь навесил! А ты считаешь, что я только обременил техникой план? Ну, спасибо! – Он облачался в брезентовый балахон и грозил: – Подождите, скоро вы будете унижаться передо мной. Но я – человек–скала! Не надо так не надо! – И уходил, хлопнув обитой рваным войлоком дверью.

– Та–ак, отдохнули, повеселились, – говорил Балуев, просил: – Ну, давайте, ребята, споем, что ли!

Сиволобов, кивая на Фирсова, заявлял:

– Не буду я с ним петь. Раз говорит в оскорбительном тоне, будто я механиков готовлю для неизвестного пространства, пусть один поет. Про плывун пусть поет. Лирическую. Жалобную.