Текст книги "Знакомьтесь - Балуев!"
Автор книги: Вадим Кожевников
сообщить о нарушении
Текущая страница: 35 (всего у книги 36 страниц)
Дарья Гурко
В августе 1941 года староста дознался: Дарья Гурко прячет в подполье кабанчика, и приказал сдать его на следующий же день.
Мужа Дарьи фашисты расстреляли сразу, как пришли, за то, что Сергей Осипович зажег под деревянным железнодорожным мостом воз собственного еще не молоченного хлеба и от этого мост загорелся. Старика отца гитлеровцы застрелили просто так. Остались живыми свекровь–старуха и дочка Ольга трех лет.
Кабанчик был в теле, пуда на четыре. Дарья зарезала кабанчика, но семья маленькая, а кабана нужно было съесть сразу. Дарья пригласила гостей. Гости пришли и стали есть кабана. Потом явился староста. Пришлось и его пригласить к столу. Староста не мог принимать пищу без вина. Дарья отдала свекрови крепдешиновую кофту и послала ее за самогоном. Староста ел, пил и записывал названия песен, которые пели гости. Многие песни стали теперь запрещенными.
На следующий день староста пришел и потребовал кабана. Дарью вместе со свекровью и дочкой отвели в полицию. В полиции Дарью били деревянной лопатой, которой веют хлеб. Потом ее, свекровь и дочку погнали в город Логойск, в гестапо. В гестапо Дарью били резиновыми ремнями. Из Логойска погнали в минскую тюрьму. Свекровь умерла в Логойске. Она не выдержала резиновых ремней. А Дарья все стерпела. Она шла по пыльной дороге, несла на руках дочь и шаталась. На окраине Минска к ней подбежала какая–то женщина, вырвала из рук дочь и крикнула: «Сохраню, не сомневайся!»
У Дарьи вся одежда прилипла к исполосованному ремнями телу, и она думала, что все равно умрет на дороге, и отдала дочь.
В Минске Дарью посадили за ограду из колючей проволоки. Здесь было столько людей, что даже лечь негде. Потом люди начали умирать, и стало свободнее. Ела Дарья картошку, которую охранники выставляли в деревянном корыте. Опухшие ноги Дарьи болели, стала лопаться кожа на подошвах. Она не могла ходить и подползала к корыту на четвереньках. Осенью тех, кто остался в живых, послали заготавливать торф. Люди были такие слабые, что тонули в ямах, откуда брали торф. На зиму заключенных перегнали в лес – заготавливать дрова. В лесу многие замерзали. Весной Дарью отправили на кожевенный завод. Здесь она в бадьях мыла кишки, которые немцы тоже, как и всё, увозили к себе. На заводе Дарья заболела заражением крови, но ее все–таки заставляли работать. Мастер бил пружиной, которая, растягиваясь при взмахе, доставала человека, если он стоял даже в трех шагах от мастера. Но Дарья не умерла.
Прошло два года. Заключенные работали у немецкого помещика, которому были отданы усадьбы и прилежащие земли. Раньше здесь помещался дом отдыха трудящихся Минска. Днем заключенные работали, ночью их сгоняли в концлагерь на песчаном карьере. От усадьбы до карьера четырнадцать километров.
Дарья сплела как–то ивовую корзину. Эту корзину увидела кухарка помещика, немка, и велела Дарье сплести еще такую же корзину, но только побольше. Дарья сплела корзину. Немец–часовой знал о заказе и разрешил Дарье отнести корзину кухарке. Дарья вошла с корзиной в комнату кухарки и увидела, что она спит. Тогда Дарья поставила корзину на пол, а кухарку задушила и убежала.
Сорок человек из концлагеря фашисты расстреляли. Дарью поймали в Минске, где она собирала милостыню, притворяясь глухонемой. Теперь она очень хотела жить, хотя раньше все время хотела повеситься и два раза топилась в торфяной яме, но оба раза ее спасали. В ночь перед приходом Красной Армии в Минск заключенные в районе военного городка разбежались, и фашисты не успели убить их. Вместе со всеми убежала и Дарья Гурко.
В сожженной врагом деревне Михеды, километрах в сорока пяти от Минска, мы встретили Дарью Гурко.
На опаленной земле, у развалин печей, сидели люди. И не было слез у них на глазах. Сосредоточенно и деловито складывали они шалаши из досок, с великим упорством обживали родимую разоренную землю. И в тишине белых сумерек громко и властно звучал женский голос:
– Ребят общим котлом кормить надо. Мы от сухомятки не обезживотим, а детишек в заморе держать никак не позволю. У кого что есть – выкладывай!
Потом тот же голос мы слышали на дороге, где саперы выискивали мины:
– Если вам, ребята, недосуг по хлебам пройтись, так вы укажите, как мины вытаскивать, а я бабам объясню, мы сами справимся, а то фашист хлеба заминировал и нам к ним ходу нет.
Потом мы слышали песню у костра. Ее пел все тот же женский голос. Когда подошли к костру, мы увидели женщину, худую, с темным, глиняного цвета лицом, в заплатанном, изношенном донельзя рубище. Но когда она взглянула на нас, мы увидели ее глаза. И столько в них было необыкновенного, какого–то особенного, сильного внутреннего света – выражения ума, власти и воли к жизни, – что слова любопытства застряли в горле. Но она, словно угадывая, спросила насмешливо:
– Что, товарищи командиры, небось дивитесь? Пришла баба из немецкой тюрьмы, вместо дома уголья, а она песни поет?!
И вдруг лицо Гурко изменилось, еще больше потемнело, и она глухо произнесла:
– Я при гитлеровцах не плакала, не жаловалась. Но что за эти три года было – век помнить буду. Только вы мне объясните: с чего бы лучше сразу начать, чтобы все аккуратно получилось? Я тут сейчас вроде Советской власти. Меня, как самую закаленную, другие семейства над собой поставили. Уборка будет – большая забота. Инвентарю – раз, два: грабли и лопата. Нужно идти в лесу немецкую трофею искать.
– Вы бы сейчас как–нибудь устраивались, ведь нельзя в земляной яме жить.
– Почему нельзя? – удивилась Гурко. – Можно. Вы еще не знаете, как жить можно. Мне главное сейчас вот… это спасибо для вас сделать, которое земля сготовила. На словах–то каждый «привет» и «здрасте», а мне руками доказать необходимо. Хоть битая, да не согнутая. Мне охота Советской власти не в прекрасной жизни, а сейчас трудом отплатить. А то, выходит, вы освободили, а мы кто?
– Гордая вы.
– Мне война гордости прибавила. И, может, я сейчас на нищенку похожа, но я не несчастная. Я свою силу теперь сполна знаю: чего могу и чего не могу. Вы того не ведаете, сколько баба от счастья своего сделать сможет. Я теперь в самой силе и знаю, как словом в человеческое сердце попасть и что с ним после этого сделать.
Мы спросили у Гурко, в чем она сейчас нуждается. Она сказала:
– Сейчас в лесу немецких коней раненых нашли. Так я думаю паренька в часть за мазью послать или, может, сами отваром из побегушки выходим.
И только прощаясь с нами, Гурко шепотом попросила:
– Дайте, пожалуйста, мне такую книжку, где бы все описано было, что советские люди за время войны делали, как они такую силу набрали, а то у меня спрашивают, а рассказать не могу, не знаю, и от этого совестно, неловко перед людьми, которые меня так уважают и даже избрали председательницей. Так будьте любезны, если с собой не имеется, пришлите. Может, у нас почта не будет работать, так я в Минск пешком схожу. Книга эта нам больше, чем хлеб, сейчас нужна. Вот как нужна эта книга.
Через полтора месяца снова ночью мне пришлось проезжать по этим же самым местам. Словно белые цветы, висели звезды, воздух крепко пропитался запахом влажной травы, и казалось, что этот запах исходит от прохладного синего неба.
Приближаясь к знакомому пепелищу, я вдруг увидел силуэты каких–то построек. Раньше здесь ничего не было.
Вынырнувший из темноты старик сторож с немецким карабином с руках с достоинством объяснил мне, что постройки возведены недавно.
– Кто же плотничал?
– А бабы, – сказал сторож, – из города Ярцево к нам приехали, плотничья бригада. Курсы кончили, теперь ездят, строят. А вот колодец трехсаженный лично Дарья Михайловна в порядок приводила. На веревке спускалась.
– Это кто? Гурко Дарья Михайловна?
– Они самые, – почтительно сказал сторож. – Вы, извиняюсь, кушать не желаете? А то вполне свободно. Зерно теперь не в ступке толчем, Дарья Михайловна мельницу наладила.
– А где она сейчас?
– На большак поехала. Тут из неволи немецкой люди освобожденные домой идут – смоленские, всякие, одним словом, русские люди. Так она их к нам приглашает.
– И остаются?
– Нет. Каждого на свое место тянет. Но заходят – на неделю, на две. И не столько из–за харчей, сколько от нетерпения к земле склониться, потрудиться, приласкать, прибрать ее. Очень восхищенно человек сейчас работает.
Старик закурил, пряча огонек спички в ладони. Потом вдруг оживленно спросил меня:
– А вот знаете, что потом будет? Пойдет Красная Армия после германской земли обратно, ступит снова на свою землю, которую она для нас добывала, – не узнают ее бойцы, удивятся. Потому удивятся, что мы ее приберем к этому дню, как к празднику, и будет она снова живая, пышная. Вот тут нам и скажут бойцы: «Привет!» А мы столы на улицу выставим и полную норму угощения.
Старик замолчал, помедлил, потом тихо пояснил:
– Это Дарья Михайловна такое придумала. – И с волнением в голосе добавил: – Вот ведь как красиво придумала!
1944
Парашютист
Колонны наших войск вступили на главную улицу города Бухареста.
Высокие здания модной архитектуры дребезжали зеркальными стеклами, словно шкафы с посудой.
Пестрая толпа жителей, теснясь к стенам домов, жадно разглядывала танки, пушки, металлические грузовики, сидевших в них автоматчиков.
А на мостовой, отделившись от всей толпы, почти вплотную к танкам, стоял человек в черной, донельзя изношенной одежде. Выбритое лицо с запавшими синеватыми щеками выражало такое волнение, что нельзя было не запомнить его. Когда горящие его глаза, встретились с моим взглядом, возникло такое ощущение, будто этот человек немой и, борясь, страдая, он пытается произнести какое–то слово.
Из толпы раздавались приветственные крики. Бойцам бросали цветы. Человек стоял и напряженным, ищущим взглядом смотрел в лица наших бойцов и офицеров.
Несколько месяцев тому назад, поврежденный огнем дальнобойных зениток, разбился в этой стране, в горах, американский бомбардировщик «Летающая крепость».
В секунды своего падения экипаж подал радиосигнал бедствия.
В то время советские войска находились еще очень далеко от границ этого государства. Но наше командование снарядило группу хороших, бывалых ребят и отправило их на помощь американскому экипажу.
Самолету немыслимо совершить посадку на скалы. Шестеро бойцов выбросились на парашютах. Пятеро приземлились благополучно. Шестой, попав в узкую теснину ущелья, раскачиваясь, как маятник, на стропах в теплых потоках восходящего солнца, разбился о каменные стены.
Девять дней парашютисты искали американских летчиков. На десятый нашли. Живыми остались только четыре американца, двое из них было тяжело ранены.
Семнадцать суток на самодельных носилках, по тропинкам шириной в ладонь, парашютисты несли раненых летчиков. Когда спустились в лощину, старший включил рацию.
Через два дня советский самолет совершил посадку в условленном месте. В самолет погрузили раненых. К старшему подошел боец и что–то прошептал на ухо. Тогда старший быстро отдал команду, американцев втолкнули в кабину и захлопнули дверцу.
Наши парашютисты побежали к дороге, где с двух грузовиков уже соскочили полевые жандармы. Самолету удалось благополучно взлететь.
Лейтенант Михаил Аркисьян был старшим группы парашютистов. В штабе части я прочитал дело лейтенанта Аркисьяна.
Тысяча девятьсот сорок первый год. Ноябрь. Разведкой было установлено, что фашисты, готовясь к массированному налету на Москву, сосредоточили на дальних подступах крупные склады авиационных бомб. Задание – проникнуть в расположение складов и уничтожить их.
Когда наш самолет пересек линию фронта и оказался в условленном месте, Аркисьян бросился к штурвалу бомболюка, раскрутил его и выбросился. Он падал затяжным прыжком. Купол парашюта напоролся на вершину дерева. Ударившись о ствол так, что лопнула лямка и отлетела далеко в сторону брезентовая сумка с взрывчатым веществом, Аркисьян повредил ногу и потерял сознание. Он висел на стропах до рассвета. Очнувшись, отстегнул лямки, упал на землю и вновь лежал несколько часов без сознания.
С поврежденной ногой, Аркисьян полз двое суток, но не туда, где мог найти приют и помощь.
Бомбовый склад фашисты расположили на территории бывшего пивного завода. Серый дощатый забор окружал завод.
Аркисьян прорыл под забором дыру и пролез в нее. По пожарной лестнице он поднялся на чердак и оттуда спустился внутрь завода. На стеллажах лежали в несколько рядов тяжелые бомбы.
У Аркисьяна не было взрывчатки. Он ползал в темноте, собирая доски, чтобы поджечь их, и наткнулся на ящик с взрывателями. Он ввернул взрыватель в бомбу, взял кусок железа, чтобы ударить по взрывателю.
Но советский человек, в каком бы состоянии ни находился, видно, не ищет легкой смерти.
Аркисьян отложил кусок железа в сторону, вывернул взрыватель. Действуя доской как рычагом, поставил бомбу на хвост, потом закинул веревку за металлическую ферму, поддерживающую кровлю, подвесил кусок железа строго перпендикулярно головке бомбы. Снова ввернул взрыватель.
Потом Аркисьян принес промасленную бумагу, в которую были завернуты детонаторы. Разрывая ее на продольные куски, сделал нечто вроде серпантинной ленты, конец ее прикрепил к туго натянутой тяжестью железа веревке и зажег.
Когда Аркисьян пересекал поле, стараясь подальше уйти от склада, вражеские часовые с дозорных вышек заметили его и открыли огонь. Но склад авиационных бомб взлетел на воздух вместе с вышками.
Тысяча девятьсот сорок второй год. Девять советских парашютистов совершили ночью нападение на город Жиздра, занятый оккупантами. Перебив в казарме вражеский гарнизон гранатами, парашютисты забрали документы, а из сейфов – около двух миллионов рублей.
На пожарной машине, запряженной четверкой сильных коней, они умчались из города.
Загнав лошадей, с мешками, набитыми деньгами, они ушли в лес.
Попасть в глубокий вражеский тыл для парашютистов не трудно. Самое тяжелое – выйти оттуда.
Месяц шли парашютисты до линии фронта. Голодные, изможденные, проваливаясь в снегу, несли тяжелые мешки с деньгами. Бойцы предлагали сжечь деньги, потому что не было больше сил нести эту тяжесть. Но Аркисьян, старший в группе, сказал – нельзя.
Во время стычек с фашистами парашютисты ложились на снег, а в голову клали мешки, защищая себя от пуль.
Они перебрались через линию фронта и сдали деньги.
Тысяча девятьсот сорок третий год. Аркисьян с группой товарищей ликвидирует одного из гитлеровских палачей белорусского народа.
В снег, возле дороги, по которой должен был проехать на охоту немецкий чиновник, с рассветом закопались наши парашютисты. Чтобы не быть обнаруженными собаками, они пропитали свои маскировочные халаты специальным составом.
Несколько троек шумно пронеслось мимо залегших парашютистов. Но Аркисьян запретил открывать огонь. На обратном пути утомленная после охоты и основательно захмелевшая охрана будет менее бдительна. Парашютисты лежали в снегу шестнадцать часов. Двое отморозили себе конечности настолько, что потом пришлось ампутировать. Но никто не покинул своего поста, не сдвинулся с места.
Эти эпизоды не исчерпывают всей боевой деятельности Михаила Аркисьяна. Один только перечень выполненных им заданий занимал шесть страниц убористого текста.
Михаил Аркисьян родился в 1921 году. Армянин. В 1943 году принят в члены ВКП(б).
Прослышав, что Аркисьян погиб, я решил узнать обстоятельства его гибели. Но когда обратился к представителю командования с этим вопросом, полковник сказал:
– Плохо вы знаете моих людей, если так быстро их хороните.
И полковник рассказал мне коротко последующую историю парашютистов и их старшего.
Оставшись одни, парашютисты вели бой с врагами. Аркисьяну и двум бойцам удалось прорваться и уйти в горы. Один боец был убит, а другой, Василенко, тяжело раненный, попал в руки фашистов.
В горах парашютисты встретились с партизанами.
Мысль о попавшем в плен Василенко мучила Аркисьяна. Партизаны установили с помощью населения, что раненый русский находится в концлагере. Из концлагеря заключенных гоняют работать в каменоломни.
У Аркисьяна созрел план.
Ночью он пробрался в каменоломни и зарылся в щебень. С рассветом пришли заключенные. Он смешался с ними и нашел Василенко. Когда начало смеркаться, Аркисьян закопал Василенко в щебень, сам встал в шеренгу и был принят по счету.
Силы людей, физические и моральные, были доведены до предела изнеможения. Многие ждали только смерти.
Аркисьян сумел сплотить этих людей, собрать воедино их волю, воодушевить их верой в освобождение. Он стал готовить восстание заключенных.
Восстание произошло. Оно совпало с днями, когда наши уже приближались к этим местам.
Случилось это так. Дни и ночи мимо лагеря шли отступающие колонны гитлеровцев. В лагерь явился эсэсовский отряд для расстрела заключенных. Но расстреляны были не заключенные, а эсэсовцы.
Когда пришла Красная Армия, Аркисьян был временно оставлен в лагере начальником – охранять пленных фашистов: теперь они заполнили помещения лагеря.
– И сейчас вы можете увидеть его там, – закончил полковник, прижимая к уху телефонную трубку и держа вторую в руке.
…Я приехал в лагерь военнопленных и нашел здесь лейтенанта Аркисьяна.
– Понимаешь, дорогой, мне сейчас некогда, – сказал он мне. – Ты видишь, какой у меня тут зоологический сад.
И только ночью мне удалось поговорить с ним.
– Правильно, это я тогда стоял на улице и смотрел, как входят в город наши советские части, – говорил мне Аркисьян взволнованно. – И понимаешь, очень мне было хорошо и ужасно плохо, что вот стою я, вижу своих и не могу даже сказать «здравствуйте», потому что так я безобразно одет, похож на ворону. Это были мои самые тяжелые переживания в жизни… Нет, подожди, другие, главные переживания будут.
В одном месте меня эсэсовцы собаками травили. Ползу я в лесу, по грязи, деревья такие черные кругом, осина. Дождь идет такой противный. Тошнит меня: живот прострелили. Решил – застрелюсь. Вынул пистолет, зажмурился – и тут, понимаешь, подумал: жена есть, отец есть, мама есть, товарищи хорошие, деревня, где, понимаешь, я жил в Армении, в нашей такой замечательной стране, – и вдруг этого ничего не будет, как будто собственной своей рукой я все это убиваю, а не себя… Решил жить.
И вот, видишь, живу. Отбился.
1944
Старший сержант
Минувшей ночью здесь спали немецкие офицеры. Внезапным налетом их вышибли. Теперь в блиндаже расположился наблюдательный пункт гвардейской танковой бригады.
Возле блиндажа, на измятом и потертом до блеска жестяном сундучке с инструментом, сидел старший сержант Василий Игнатович Журочкин, уже пожилой человек с тяжелыми и жесткими, натруженными руками.
Пехоту в атаке сопровождают санинструкторы, танкам в атаке сопутствуют иные лекари. Обязанность Журочкина – оказывать на поле боя помощь пострадавшим машинам. Как только с наблюдательного пункта заметят, что наш танк поврежден и экипаж не может самостоятельно устранить повреждение, Журочкин на танкетке мчится к раненому танку. А если артиллерийский огонь становится очень плотным, Журочкин подползает к танку, толкая жестяной сундучок впереди себя. Вот поэтому–то сундучок Журочкина выглядит местами таким потертым, словно его шлифовали наждаком.
Журочкин находится на фронте семнадцать месяцев. В октябре 1941 года, когда генерал Василий Степанович Попов защищал Тулу, обратив против гудериановских танковых колонн городские зенитки, Журочкин явился со своим жестяным сундучком и сказал кротко:
– Вы тут германские танки калечите, а что их починить можно и заставить фашистов бить – это вам в суматохе невдомек.
Генерал яростно посмотрел на степенного мастера и отрывисто сказал:
– До этих танков у нас пока руки коротки. На той стороне остаются. Придется вам немного подождать, товарищ механик.
– А если я к ним на пузе подъеду? – спросил Журочкин, подумав. – Ведь добро пропадает.
Василий Игнатович Журочкин приспособился к танковой, тогда еще не гвардейской бригаде, прошел с ней немалый путь. Недавно ему дали звание старшего сержанта. Получая погоны, Журочкин сказал:
– Теперь мне бороду сбрить, усы наружу. Дед – бомбардир, прадед – флотский. Родословная на сто лет в учете, как у графа. Мы, туляки, народ гербовый, старинный.
Так застенчиво скрыл мастер свою радость. Простодушие, мягкая, какая–то извечная доброта таилась в каждой складочке улыбающегося лица Журочкина. Тихий свет маленьких голубоватых глаз, воркующий и негромкий голос вызывали представление о человеке беспечном, ласковом и чудаковатом.
Журочкин вел суровый и подвижнический образ жизни. Он оставался ночевать тут же, подле машины, чтоб не тратить времени на хождение в тыл, к землянкам, и уже с первой полосой раннего просвета в небе работал у поврежденной машины.
– Замерз к утру, – объяснял он ремонтникам, – ну и выскочил, чтобы погреться.
Ел он очень мало и всегда не вовремя. Пищу разогревал себе сам. Ходил целый год в одном и том же обмундировании: ватник, летние штаны. Но, несмотря на пятна, покрывавшие его одежду, выглядел опрятным. Так на нем хорошо и удобно все было пригнано.
С радостной готовностью он помогал в работе другим. В трудные минуты делился последним. Но стоило у него попросить, хотя бы на минутку, что–нибудь из его личного инструмента, как лицо Журочкина становилось твердым, злым, и он всегда резко и непреклонно отказывал.
Во время бомбежек или артиллерийского огня Журочкин вел себя с удивительным хладнокровием и осмотрительностью.
– Я в горячем цехе на прокатке работал. Там зажмурившись не походишь: враз руку или ногу оторвет. А ничего, ходил, щипцами помахивал. Один на двух станах. Как в цирк смотреть приходили. Смертельный номер был.
И тот, кто ближе присматривался к Журочкину, постепенно понимал, что главной чертой в его характере было не простодушие, не чудаковатая наивность, а гордость. Своей гордостью мастера соперничал он с доблестью воинов и втайне самолюбиво соревновал свое умение с умением воинов.
Часто Журочкину приходилось прекращать ремонт и садиться на место убитого механика–водителя, или стрелка–радиста, или командира башни и бросаться в бой или оказывать помощь раненым.
– Текущий ремонт – пустячное дело, – ворковал Журочкин, ловко бинтуя танкиста. – В госпитале все присохнет и заживет, как положено. А вот машину вы мне разложили – прямо совестно. Но ничего, болейте себе спокойно, я ее вызволю.
Ремонтируя поврежденную машину, Журочкин по вечерам ходил в санбат и докладывал раненым членам экипажа о ходе ремонта. И когда ему однажды сказали, что командир танка Т-34 № 893 умер, Журочкин растерянно спросил:
– Как же так? Ведь машина готова. Мы же с ним договорились, он все спрашивал: скоро ли?
На прошлой недели наши танки вели напряженные бои с танками противника. Только к ночи сражение прекращалось. И тогда возникала другая битва – битва на поле боя, где лежали поврежденные машины. Каждая сторона пыталась утащить тягачами подбитые танки к себе.
И вот по этому ночному полю, разрываемому вспышками гранат, рассекаемому очередями из автоматов, ползал от танка к танку со своим сундучком Василий Игнатович Журочкин. Иногда он стучал ключом по броне танка и сердито требовал:
– А ну развернись маленько. Не видишь, фашист чуть не по пальцам из автомата молотит? А вы, идолы, спите!
И танк медленно поворачивался, чтобы прикрыть Журочкина.
В этих боях враги однажды чуть было не уволокли Журочкина вместе с танком к себе.
Василий Игнатович проводил сложную починку тяжело поврежденной машины. Все боеприпасы и гранаты экипаж израсходовал в бою. Фашисты, воспользовавшись этим, зацепили танк тросом и повезли его на свою сторону. Экипаж решил выскочить из люка и защищаться личным оружием. Но Журочкин сказал:
– Пускай волокут. Мне шесть секунд надо. Даже еще лучше: с ходу стартер возьмет сразу.
У самого немецкого расположения танк мощно заревел мотором, ринулся на тягач, отбросил его ударом лобовой брони, на третьей скорости промчался с обрывком троса по немецким траншеям и благополучно прибыл на нашу сторону.
Выбравшись из танка, вытирая руки комочком пакли, Журочкин сердито сказал водителю:
– Ты так всю машину растреплешь. Прешь на третьей скорости, газ рвешь. За такую работу тебя из эмтээс выгонят. Танк только с виду грубый, а на самом деле нежность и вежливость любит не хуже «эмки».
Вот какой это был одержимый своей профессией человек.
Подбитые танки, торопливо зачисленные гитлеровцами в уничтоженные, к утру оживали и снова, яростные и горячие, мчались в бой. И многие из этих танков оживил чудесным и сильным своим мастерством старший сержант Василий Игнатович Журочкин.
Вот он сидит сейчас на своем жестяном сундучке у входа в блиндаж наблюдательного пункта. Мы встретились с ним глазами. Василий Игнатович улыбнулся и сказал:
– Гляжу я на фашистскую работу и усмехаюсь. Из осины накат блиндажа оборудовали. Осина среди деревьев самое худое. В ней только червей и жуков разводить. Разве ею от снарядов прикроешься? В десять накатов наложи – все равно рухлядь.
Я попробовал поддеть мастера:
– Ну что ж, в дереве они плохо разбираются. Это понятно: чужое им все здесь. А в технике?
Василий Игнатович быстро положил свои тяжелые руки на колени, уперся, словно собираясь встать, и, не спуская с моего лица гневного взгляда, глухо сказал:
– На прошлой неделе гитлеровцы в контратаку шестнадцать танков бросили. Пятнадцать мы подбили. Шестнадцатый дров нам наломал. Знаете, что это за машина была? Наша машина. Она им когда–то досталась, вот они ее и пустили. От лобовой брони наши снаряды отскакивали. Беда, насилу убили. У меня до сих пор голова болит, как вспомню. Так скажите вы мне: чей же мастеровой человек выше – наш или ихний? Я смотрел тогда – сердцем помирал от горя, а все же душа–то прыгала. Вот, мол, видите, какой бриллиант вырабатываем, какую броню куем! Таков весь мой сказ, дорогой товарищ неизвестного рода войск.
Журочкин полез в карман и стал дрожащими от обиды пальцами скручивать цигарку.
В 9.30 началось наше наступление. Сначала, приминая землю плоскими, как тяжелые трапы, гусеницами, прошли новые земные броненосцы, ринулись КВ, дальше катились Т-34; эти стальные волны завершали «шестидесятки», похожие на торпедные катера, такие же проворные и низкие.
Танковое наступление поддерживала огневым валом артиллерия. Гул разрывов слился с ревом моторов, воздух стал плотным и шатался. Внезапно над самыми вершинами деревьев пронеслась стая штурмовиков, мгновенно исчезнувших, как гремящая тень, – эти уже сделали свое дело.
Вечером я беседовал с командиром экипажа КВ старшим лейтенантом Вихоревым. В сегодняшнем бою он уничтожил пять танков противника. Рассказывая мне подробности боя, Вихорев вынул из кармана зажигалку редкостной и тщательной работы.
– Вот взгляните на эту штуковину. Высшая награда! Выдается Василием Игнатовичем Журочкиным, нашим богом и целителем. Очень интересный человек! – Чиркнув колесником, Вихорев добавил: – Негасимый огонь, такую не купишь.
Снова побеседовать с Журочкиным мне не удалось. Он выехал на поле боя и осматривал там разбитые немецкие машины, чтобы определить их годность к дальнейшему употреблению. Подбитые фашистские танки были раскинуты на площади в тридцать квадратных километров.
Разве его тут найдешь, да еще ночью?
1944
