Текст книги "Знакомьтесь - Балуев!"
Автор книги: Вадим Кожевников
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 36 страниц)
Виктор Зайцев все сильнее ощущал тяжесть троса, тяжесть промокшей одежды, задыхаясь в промозглой, едкой духоте, продвигался уже не ползком, а корчась всем телом. Ободрал рукавицы, порвал штаны на коленях о выступы накладных колец. Потерял галоши, ботинки тоже ободрались о выступы.
Он разбил о шершавый свод лоб. Кровь, стекая, склеивала глаза. Но все равно здесь ничего нельзя было разглядеть, в этой тьме. Он чувствовал себя всего замкнутым, стиснутым в стальной бесконечной дудке. От удушья тошнило, кружилась голова. Временами казалось, будто труба начинает вращаться и он вращается вместе с нею. Тело стыло в мокрой одежде, лицо покрывалось холодным потом. Скрежет троса о стены трубы, зловеще усиленный эхом, чудился грохотом обвала.
Был момент, когда Зайцев вдруг стал быстро пятиться и пятился до тех пор, пока свившийся в спираль трос не остановил его. Виктор ужаснулся сначала оттого, что оказался закупоренным в трубе, и только потом, когда сознание медленно вернулось, панически испугался, поняв, чть он только что хотел сделать… Тогда он лег и лежал, вытянувшись, отдыхая, глушил стук сердца, больно отдававшийся в висках.
Чтобы не было так страшно думать о смерти, он стал думать вслух. Слушая свои слова, грозно усиленные эхом, разговаривал уже с ними, с этими оторванными от себя словами.
– Мне больно дышать! – жаловался один Зайцев.
– Может, тебе вентилятор поставить? – издевался другой Зайцев.
– Сбросить петлю и ползти обратно, ведь нет же больше сил.
– Первое, что увидят, это твою мокрую задницу, и ты ею вываливаешься из трубы на землю!
– Стоит лечь на спину, положить на грудь фонарь, помигать – и тебя вытянут тросом обратно. Выползешь на спине ногами вперед. Скажешь честно: «Не смог».
– А мама ползла с обеспамятевшим раненым отцом! Потом, когда сама обеспамятела, ее нес отец… И она лежала на нем вздутым животом, где, скорчившись, как сейчас, был уже ты… будущий Виктор Зайцев. Они ползли через болото. Шлепали пули. А в партизанской базе фашисты добивали раненых. Болото было покрыто хрупким черным льдом, и они проваливались в этом льду. И всё ползли. Отец приказал: «Ползи, ты же скинуть можешь, а я отлежусь, отдохну и поползу за вами». Будто мать уже была не одна. А она сказала: «Что же я потом скажу, если ребеночек вырастет? Бросила отца умирать, да? Я не хочу, чтобы он меня презирал».
Они, полуживые, спорили, как отнесется к ним их будущий ребенок, став взрослым. И снова ползли, поочередно волоча друг друга. Про это ему рассказывала мать. Рассказывал и отец, когда матери не стало. «Она родила тебя еще здоровой, а потом ее от простуды скрутило. От боли полупомешанной делалась. Кололи ее каждый день. А потом и уколы не действовали, так ее сводило всю. Гладил я ее утюгом через шерстяную шаль. Сутками синим светом прогревал, а она все мучилась и даже кричать уставала. И просил: «Ты прости меня, Виктор, я с ней очень замучился, но никогда виду не подавал. Сколько лет вроде домработницы при вас был. На пенсию жили. А я же здоровый человек. И от всего отошел. Можешь ты понять меня?»
Но Виктор все–таки не мог простить отцу и даже перестал называть его отцом.
И теперь, замкнутый в трубе, обессиленный, он впервые за два года громко и нежно сказал:
– Папа, папочка! – И совсем по–детски: – Я больше не буду так с тобой, папочка! Я сегодня же у тебя письмом прощения попрошу. Сегодня же, сразу, как вылезу, сразу напишу!
И он стал быстро двигаться по трубе, цепляясь за стены всем телом, волоча за собой тяжелеющий трос.
Когда Виктор лежал, вытянувшись, не зная, что он делает – отдыхает или уже сдался, трос недвижимо свисал из жерла трубы.
По эту сторону дамбы остались двое рабочих, Пеночкина и Подгорная.
Моторист, Марченко и Безуглова перебрались на противоположную сторону дамбы.
Снегопад прекратился. Стало сухо в воздухе. Раскрылось чистое, твердое, сияющее небо.
Моторист сказал встревоженно:
– Боюсь, труба на выходе промерзла, и тогда парню не выкарабкаться. Надо выход прочистить.
Взяв скарпель и кувалду с короткой ручкой, он стал карабкаться на откос. Марченко и Изольда молча последовали за ним.
Моторист оказался прав. Выходящая из–под дамбы обсадная трубы промерзла.
Сначала лед отбивал моторист, потом Марченко, потом Изольда. Они все дальше углублялись в трубу. Обвязавшись веревкой, выволакивали поочередно друг друга, когда от усталости рука уже не подымала кувалду.
Трос обессиленно и неподвижно свисал из трубы, и из нее не доносилось ни звука, как ни кричала в жерло, доходя до полного исступления, Пеночкина.
Зина сбросила на землю пальтишко. Оставшись в одном легком платье, она решительно полезла в трубу. На мгновение оглянувшись, крикнула:
– Я только погляжу, что с Витей, и сейчас же обратно! – и скрылась в темном зеве.
Курчавый рабочий, который стоял ближе к трубе, кинулся в ее жерло. Он что–то кричал оттуда, но что, понять было нельзя.
Долговязый рабочий успел схватить Капу Подгорную, заломил ей за спину руки, когда она стала отбиваться ногами. Он только просил:
– Вы по колену не бейте, оно у меня разбитое, срослось кое–как. Не ломайте, а то снова охромею.
– Пустите! – молила Капа.
– Нет, не получится. И так начинка в трубе – дальше некуда. Натворили делов! А все почему? Это же геройство как зараза… – Попросил: – Вы будьте умная, и я вас отпущу. Бегите к Балуеву, информируйте про чепе. Надо людей спасать. Они же теперь только трубу собой закупоривают, друг дружку душат. Паренек–то сквозняком дышал. Бегите, скажите: прямо беда.
На объединенном техническом совещании «трассовиков» с «подводниками» было решено протащить трос через обсадную трубу с помощью компрессора. Засадить в трубу деревянный пыж соответствующего диаметра, прикрепить к нему конец троса и продуть трубу сжатым воздухом, как это делают, прогоняя через газопроводные плети металлический ерш для очистки их от мусора.
И вот, когда решение было найдено, в контору ворвалась Подгорная и сообщила, что в обсадной трубе погибают люди.
За многие годы Павел Гаврилович Балуев выработал у себя защитный рефлекс. В самые критические, грозные минуты он мгновенно обретал невозмутимое, пожалуй, какое–то ленивое, равнодушное спокойствие, зная, что нет ничего опаснее горячей суетливости.
Снисходительно улыбаясь, он попросил Подгорную успокоиться. Одеваясь, расспрашивал, вполголоса отдавал приказания и даже успел похвастать начальнику СМУ‑8 Жаркову:
– Видал, какие у меня орлы!
Но шоферу приказал:
– Саша, включай реактивную скорость, беда у нас: люди гибнут!
«Газик» мчался, будто им выстрелили.
В машине Балуев снял ботинки и натянул сапоги, которые у него всегда хранились здесь, завернутые в брезентовый балахон вместе с батоном и банкой консервов.
Балуев помнил все несчастные случаи, которые когда–либо происходили с людьми на строительствах.
В прежние годы чаще всего причиной их было равнодушие к технике. Но война научила сноровистому, неутомимому вниманию. Солдатское бесстрашие – это, в сущности, мудрое умение ни на секунду не утрачивать вдумчивой, спокойной осмотрительности. Молодежь, которая приходила сейчас на стройку, была воспитана на глубоко уважительном отношении к механизмам. Но что для хозяйственника являлось поистине опасностью – это отважная героика в труде. Предотвратить ее почти невозможно, тут не помогают никакие самые суровые правила техники безопасности. Предусмотреть и предотвратить такой героизм – задача непосильная даже для самых маститых и высокомудрых начальников строительств, прославленных высоким мастерством организаторского искусства.
Хозяйственники не любят, когда на их объектах обнаруживаются факты героизма. Они считают: если потребовался героизм, значит, я что–то просмотрел, недоучел, недодумал.
Но недаром в строительстве существует термин «фронт работ». Это не только топографическое понятие. Оно проникнуто духом борьбы, музыка его звучит мажорным, волнующим боевым маршем. И как ни лукавят некоторые хозяйственники, как ни отрекаются, как ни уверяют, что героизм – это случайность, форсмажор, чепе, порожденные непредусмотрительностью администрации, – дерзость, отвага берут над ними верх.
Хозяйственники частенько и сами бросаются очертя голову навстречу опасности.
То же случилось с Балуевым. Он твердо решил сам лезть в трубу, чтобы вытащить оттуда потерпевших. У него уже был опыт: в Сталинграде он, пробираясь по подземным канализационным коммуникациям, подрывал доты врага.
Обернувшись к водолазу Кочеткову, Балуев сказал:
– Я лезу первым, а ты сзади будешь мне светить фонарем.
Водолаз промолчал, потом сказал загадочно:
– Ладно, там на месте будет виднее, кто кому откуда светить будет.
Выскочив на ходу из машины, Балуев бросился к трубе.
На земле лежала бледная, в изодранном в клочья платье Зина Пеночкина. Курчавый, сидя подле нее, оттирал снегом свои исцарапанные в кровь руки.
Долговязый рабочий сказал угрюмо:
– Я его за ноги волок, а он за ее ноги держался, так и отбуксировал. Спасибо, не далеко пролезли, а то бы не вытащил.
Очнувшись, Пеночкина старалась стыдливо прикрыть себя руками. Она вся скорчилась, голубые трикотажные трусики были разодраны на боку, и она пыталась натянуть на колени обрывки юбки.
Балуев снял пальто, поднял Пеночкину, завернул в пальто и понес в машину. Когда он нес ее, просыпались на землю розовые бусы.
Водолаз Кочетков разделся и, оставшись в одном шерстяном водолазном белье, уже бодро шагал к трубе. Но долговязый рабочий остановил его:
– Ты обожди, не суйся без ума. По тросу видать: парень уже много прошел, с той стороны путь к нему короче.
Водолаз молча полез на откос дамбы. Рабочий крикнул ему насмешливо:
– Ходите там, среди дремучих водорослей, в сырых потемках, как водяные цари, а в трубу слазить побрезговали. Да ежели бы она даже канализационная была, раз стройке надо, – забудь, что водяной, лезь, и все. – Пригрозил: – Подожди, я вас на собрании обнаружу. Ты мое лицо запомни, я человек твердый. – И тоже полез на дамбу.
Балуев карабкался вслед за ними…
Подгорная, обняв Пеночкину, уехала с ней в медпункт.
Зина говорила возбужденно:
– Все мое оборудование пропало. Бусы порвались, клипсы потеряла. Один клипс всю щеку разодрал. – Сказала: – В медпункте сразу потребую лекарство для бесчувствия от боли. – Наклонясь над зеркальцем, недовольно оглядела свое лицо. – Ну и рожа! Глядеть страшно.
В медпункте выяснилось, что кроме других повреждений, у Зины сломан нос. Она молила в отчаянии:
– Доктор, пожалуйста, он ведь не только для того, чтобы им нюхать! Это же главное украшение лица!
– Слушайте, – попросил доктор, – давайте так: плакать будем тихо, а смеяться громко.
Зина спросила доверчиво:
– Значит, нос у меня по–старому останется?
– Вполне, – заверил медик.
Лежа на раскладушке в медпункте с забинтованным лицом, уже успокоившись, Зина доверительно говорила:
– Знаешь, Капа, есть я очень хочу. Когда от переживаний стала тощая, аппетит прибавился. Сейчас я бы всю жизнь могла питаться одной любительской колбасой и ситро.
– Ну о чем? О чем ты говоришь? – возмутилась Подгорная.
Глаза Зины стали испуганными, она простонала в отчаянии:
– Ну, Капочка, только не расстраивайся. Могу же я одна на всех быть глупая!
Подгорная обстоятельно расспросила врача о здоровье Зины. Узнав, что той ничто не угрожает, на всякий случай предупредила:
– Товарищ Пеночкина совершила подвиг, она спасала человека в обсадной трубе.
– Скажите! – удивился врач. – А на вид пичужка!
Когда Подгорная уходила, Зина сказала жалобно:
– Я ведь, Капочка, никаких мучений не люблю: ни физических, ни нравственных. А почему–то мне всегда достается. – Спросила испуганно: – Ты не знаешь, меня резать не будет доктор? Или, может, у меня мозг сотрясенный? Знаешь, как сильно за ноги тащили!
– Спи, – сказала Капа, – спи. Завтра тебя уже домой отпустят.
Пеночкина притянула подругу к себе за шею и попросила тихонько:
– Я бы очень хотела, чтобы Витя меня навестил, чтобы он увидел, как я здесь лежу пострадавшая, забинтованная. Он ведь меня всегда чернил, а я его всегда белила. – И тем же шепотом: – Или, может, Вася Марченко навестит? Он тоже хороший.
Капа сокрушенно вздохнула и закрыла за собой фанерную крашеную дверь с плакатом на наружной стороне – жирный желтый младенец с самодовольным лицом важно восседал на белых весах.
Капа невзначай подумала:
«Если у меня когда–нибудь будет ребеночек, я обязательно куплю вот такие же эмалированные красивые весы и буду взвешивать его каждый день».
…Съехав на спине с дамбы, Балуев, прихрамывая, побежал к выходной плети обсадной трубы.
Моторист и Марченко, положив на плечи трос, вытягивали его из трубы.
Рядом в рифленой железной, стоящей торцом бочке дымным столбом горел солидол.
Виктор Зайцев в лохмотьях черной, влажной, источающей пар одежды поворачивался к огню то спиной, то боком. Жирная копоть уже успела покрыть его лицо, и только белки сверкали перламутром.
Изольда подошла к Зайцеву и вдруг поцеловала его. Зайцев сказал ошеломленно:
– Я же грязный! Ты же испачкаешься!
Марченко, увидев Балуева, бросил трос, доложил:
– Порядочек, товарищ начальник! Можно плеть и обсадную трубу протягивать, согласно отстающему расписанию «трассовиков».
– А вам кто разрешил?! – закричал вдруг Балуев, испытывая пьянящее ощущение переполнявшего его сейчас счастья. – Безобразие! – Он сам с удивлением слушал свой зычный, начальнический голос. Но не в силах удержаться, топнул ногой и снова крикнул. – Я спрашиваю, кто разрешил?
Подошел вразвалку моторист. Вытирая ладони о штаны, сказал:
– Привет Павлу Гавриловичу! Меня обсудить надо, я допустил… – и улыбнулся, – такое безобразие.
Балуев притянул моториста, потряс за плечи, потом обнял Марченко и Зайцева.
– Витенька, – сказал Балуев, – дорогой ты мой человечишка!
Он тискал и прижимал к себе Зайцева, гладил его по голове, сбивчиво шептал нежные слова. Потом отвел от пылающей бочки и вдруг заявил непреклонно:
– А отцу твоему я сейчас же телеграмму, понятно?
– Я папе сам по телефону позвоню, – сказал Зайцев тоже шепотом.
– Вот это, Виктор, будет по–человечески… Настоящее решение.
Подошли тракторы «трассовиков», чтобы протянуть газопроводную плеть сквозь обсадную трубу.
По приказанию начальника строительно–монтажного участка Жаркова на обеих сторонах дамбы уже были вкопаны столбы с фанерными дощечками. На них торжествующие надписи: «СМУ‑8».
Балуев, оглядевшись, произнес печально:
– Подперли нас «трассовики». Вставили нам фитиль нашими же руками.
Уже вступил в действие пережиток производственной ревности. Терзаясь ею, Балуев думал сейчас только о том, как можно опустить с высоких и рыхлых песчаных откосов траншеи дюкер, чтобы обойтись своими трубоукладчиками, а не «одалживать» их у «трассовиков», которые, конечно, «пойдут навстречу» и даже с удовольствием, но пришлют потом счет с графой «Накладные расходы».
Жарков любил рекомендовать себя такими гордыми словами: «В экономических вопросах я тигр. Никого не щажу».
Как всякий добрый и мягкий человек, он проявлял иногда даже излишнюю скаредность, когда дело касалось государственных средств. Но в данном случае он решил быть щедрым. Подойдя к Балуеву, великодушно предложил:
– Дай список своих ребят. Представлю к денежной премии из своего директорского фонда.
– Сами не нищие, – сказал, недовольно морщась, Балуев. – Ты к чужой славе не подлаживайся, моих орлов я сам награжу. Присутствовать – приходи, пожалуйста. Можешь даже в ладоши похлопать. И добавил. – Из толпы, конечно.
Пошли к машине. Впереди шагали Балуев и Зайцев. Безуглова шла чуть позади, стараясь своей тенью касаться Виктора.
Моторист, провожая Марченко, говорил, кивая на Изольду:
– А она девка неудержимая! Не хуже шахтера в трубе лед вырубала. А я думал: маникюр, куда ей.
Марченко молчал. У него болело все тело. Было мутно в глазах, сухо во рту.
Он сказал раздраженно, для того чтобы хоть что–нибудь сказать и отвязаться от моториста:
– Два года стыки на трубах варю, а в первый раз как следует внутри облазил.
– Это верно, – вздохнул моторист, – неуютное помещение. А на кой вы столько обручей внутри ее засаживаете, пошкрябались об них все до крови.
– Без подкладного кольца стык не сваришь.
– А я думал, для особой прочности, – сказал моторист. – Так это, выходит, только из–за вас, сварщиков, столько металла зря натыкано!
– Из–за нас, – покорно согласился Марченко, думая совсем о другом: почему это Изольда ни разу не оглянулась на него. Он шагнул к ней, взял бережно за локоть и спросил, заглядывая в лицо:
– А здорово мы все–таки Витьку из трубы извергли. Ведь это ты до него первая долезла и, как утопленника, за волосы тянула.
Губы у Изольды были строго сжаты. Марченко подумал: «Если она когда–нибудь поцелует человека, то все равно сурово сжатыми губами. Такие же суровые губы у Подгорной. А вот у Пеночкиной они добрые, мягкие». И он вспомнил, как Зина сказала ему однажды: «Я, Вася, никаких мучений не люблю: ни физических, ни нравственных, и на собрании я про себя рассказала не потому, что очень принципиальная, а потому, что не умею одна, сама с собой мучиться…»
Изольда сказала мотористу:
– Я вашу спецовку дома постираю и принесу.
Моторист галантно заявил:
– Мне после вас ее надевать – одно сплошное удовольствие.
Изольда обратилась к Марченко:
– Так ты не забудь Зину навестить в медпункте. Ты и не знаешь, какая она хорошая.
Марченко кивнул головой и ничего не ответил. Ему было очень плохо, от жара тошнило, и перед глазами все расплывалось.
22Сварщик–потолочник Борис Шпаковский, белобрысый, статный, с голубыми надменными, алюминиевого отблеска глазами, за свое высокомерие получил от девушек–радиографисток прозвище «Граф Шпаковский». Он обладал личным клеймом сварщика, на котором, как на старинном фамильном перстне, были вырезаны его инициалы. На работу являлся в синей, всегда выглаженной спецовке с множеством карманов, прошитых двойной стежкой белых ниток.
Профессиональное тщеславие и гордость у Шпаковского были развиты непомерно.
Он переписывался с академиком Патоном, считая, что делает этим ему большое одолжение. Подобно тому как литераторы, пишущие ручкой, подозрительно относятся к тем, кто отстукивает свои сочинения на машинке, Шпаковский, будучи «ручным» сварщиком, пренебрегал теми, кто работает на автоматах.
У каждого мастера–потолочника есть свой собственный огненный каллиграфический почерк. По этому почерку, застывшему в металле, сварщики безошибочно узнают друг друга.
Образцы почерков древних восточных каллиграфов вывешиваются в музеях. Ими восхищаются, перед ними благоговеют, им посвящены монографии, тяжелые, как надгробные плиты.
Стрекоза, подобно вертолету, может легко поднять тростинку кисти для китайской письменности. Мастер–каллиграф берет кисть за верхний ее конец и со снайперской точностью неуловимым движением кладет на бумагу изображение иероглифа – изящное и прихотливое, почти живое, как цветок океанской водоросли. Я видел, как они это делают, и замирал от восторга и изумления.
Держатель электродов весит почти полкило, металлический стержень электрода, прочно покрытый обмазкой, куда длиннее кисти для письма. Солнечные капли расплавленного металла, белое едкое зарево электродуги ослепительны, как пламя прожектора, бьющее прямо в лицо.
Перед тем как приступить к написанию шедевра, каллиграф моет руки и трет их пемзой, чтобы лучше осязать тростинку кисти, и сидит с закрытыми глазами, чтобы дать им отдых. Он надевает легкую одежду, чтобы ничто не отягощало свободы его движений. Сварщик работает в брезентовой куртке и в брезентовых рукавицах. Жгучий вихрь, начиненный огненными искрами, с шипением крохотного фонтана рождается в его руках.
Каллиграфы берегут свои драгоценные глаза и работают обычно на заре или при заходе солнца. Даже легкое парение комнатного воздуха может поколебать движение их кисти… Каллиграф может оторвать свою кисть от бумаги, чтобы окинуть сделанное оценивающим взглядом, прежде чем продолжать труд с новым вдохновением. Если рука его дрогнет, он соскоблит с бумаги след неверного движения или даже возьмет новый лист, и никто не упрекнет его за измаранный.
У сварщика все по–другому. Огненная строка его не должна остынуть ни на долю мгновения, пока он не завершит ее всю. Одно неверное движение, незримый глазу брак – трагедия, жертвой которой может стать труд многих тысяч людей.
Созданное каллиграфами, благоговейно сдерживая дыхание, изучают эксперты, вооруженные увеличительными стеклами. Сделанное сварщиком изучают с помощью изотопов, магнитографических и ультразвуковых установок. В лабораториях–летучках изощренно истязают сварной шов, подвергают пыткам сложнейшими приборами, пока не убедятся в его вековечной прочности. Щеголеватое изящество текучей огненной строчки сварщика столь же прицельно, как и у строки, написанной тушью. Только и вся разница, что творчество художника называют искусством, а творчество сварщика – работой.
Я видел работу Бориса Шпаковского и, завороженный ею, испытывал такое же благоговейное восхищение, как и тогда, когда удостоился чести видеть, как пишут свои изумительные шедевры китайские каллиграфы.
Знаменитые пианисты берегут свои руки, словно доярки. Шпаковский, снимая койку у вдовы Злобиной, отказывался утром – перед тем как идти на работу – наколоть или принести дров. Он никогда, несмотря на высокий рост, не соблазнялся волейболом, боясь повредить мячом сухие длинные свои пальцы, утром он занимался только легкой гимнастикой.
Отправляясь на работу, он избегал встреч, раздражающих разговоров. Любимое его изречение: «Сварщик, как и снайпер, должен быть спокойным, равнодушным, сосредоточенным и даже бездыханным, как покойник, чтобы биением сердца не колебать руку». Он славился своей холодной вежливостью. А вежлив он был для того, чтобы не раздражаться, ибо, по его мнению, любое волнение сказывалось на шве сварки.
На заболоченном лимане Шпаковский сваривал стыки дюкера, когда внезапно начался подъем воды, гонимой тяжелым, твердым норд–остом. К лежкам, на которые опиралась труба, приближалась вода.
Защищая от мокрого снега и грязного нещадного ветра шов сварки, Шпаковский накрылся куском брезента с головой. И хоть ветер толкался в этот брезент, как в парус, он приспособился ритмично сжиматься под ударами спрессованного в глыбы, ревущего бурей воздуха.
Он закончил работу по колено в воде, освободился от давящего брезента, и шквальный порыв ветра унес этот брезент, как тряпку. И только тогда он спросил моториста:
– Это что же такое, Вася? Потоп получается…
Моторист согласился:
– Натекла с моря водичка, правильно.
– Что же ты молчал?
– Я вас тревожил, – почтительно сказал моторист, – но вы велели мне не вмешиваться, а только силу тока вам прибавить, поскольку труба от ветра и снега сильно стынет и в силу этого точка плавления потребовала высоких градусов.
– Ну что ж, пошли до дому.
– Кое–где вплавь придется!
…Их подобрал в воде катер с прожектором. Сидя на спасательном круге, Шпаковский сказал задумчиво:
– Беспокоюсь за последний шов: труба неравномерно на ветру охладилась, могут образоваться трещины.
Лязгая зубами, моторист ответил:
– Вы же только что утопленником были, я вас за прическу вытащил. А вы тут про шов рассуждаете. – И заявил с отчаянием: – Нам с вами водки надо как следует выпить, чтобы с простуды не заболеть!
– Нет, – твердо сказал Шпаковский, – водку я пить не буду. Не имею права расслаблять нервную систему. Может, завтра мне придется этот шов сдуть и новый варить. Тогда, значит, испортил я себе биографию браком.
– Никакой у вас биографии не было бы, если бы вы утопли, – сердито возразил моторист. – Лучше бы радовались, что не утопли!
– Если шов не будет трещиноватый, вот тогда я сильно обрадуюсь, – пообещал Шпаковский и, глядя в лицо моториста прозрачными, ледяного цвета глазами, бросил высокомерно: – Силу тока ты хорошую давал. Абсолютная вина моя будет, можешь не волноваться.
– А чего мне волноваться, когда я сейчас живой, а не покойник! – сказал обидчиво моторист. – Для меня сейчас это главное.
Шпаковский, поджав губы, отвернулся.
Мне кажется, если человек умеет работать для собственного удовольствия, испытывая самозабвенное наслаждение от своего труда, то можно считать, что он уже стоит одной ногой в коммунизме. Что же касается его характера, склонностей, то чем ближе мы к коммунизму, тем ярче, разнообразней и оригинальней становятся наши люди, и так упоительно наблюдать свободный расцвет особенностей каждого – эти особенности нужно только научиться понимать, уважать и отдавать свою симпатию не самым покладистым, а тем, кто яростно стремится стать лучше, чем он есть.
Для того чтобы сделать даже фотографический портрет, надо, чтобы человек окаменел перед тобой. Но как бы он ни походил на свое изображение, одного физического сходства мало. А как передать душевное? Нельзя же приказать человеку: «Замри!» – в момент, допустим, самого высокого проявления духа и после объявить всем, что таков и есть этот человек, всегда и во всем такой! А он вовсе не всегда такой, он разный, и быстрота смены его душевных переживаний опережает прыткость литератора, пытающегося подогнать его под конструкцию своего героя, созданную в муках бессонницы.
Но попытаемся разобраться в Шпаковском методом параллельных сравнений.
Шпаковский варит в смену на семисотмиллиметровой трубе три стыка.
Марченко – восемь – десять.
Шпаковский никогда не зачищает сам фаски. Это делает его моторист. Шпаковский требует, чтобы кромки шва после зачистки зеркально сияли. Он привередлив, капризен и, оберегая руки, даже если свободен, не помогает монтажникам. Запрещает мотористу давать слишком высокое напряжение, чтобы не рисковать пережогом металла. Он чужд торопливости, работает с щеголеватым изяществом. Шов его шелковисто–гладок, как черная лаковая лента.
После работы он выглядит таким же свежим, как и до нее. И настолько самоуверен, что никогда не бегает в лабораторию–летучку, чтобы узнать, не обнаружен ли брак.
Фотографические и звукометрические ленты, на которых запечатлена внутренняя структура сварного шва, он изучает по воскресеньям, когда в лаборатории никого нет. И предается наедине размышлениям. Изучение этих лент доставляет ему наслаждение, такое, какое испытывает художник, рассматривая давно написанную им картину, вспоминая, при каких обстоятельствах ему удалось положить наиболее удачные мазки, придавшие такую живость изображению.
Марченко работает без моториста, он сам поспешно зачищает фаски напильником и стальной щеткой. Работает он обычно на самом высоком напряжении и выжигает на кромках все, что оказалось недостаточно зачищенным. Если он вдруг почувствует, что в какой–нибудь точке шва сварка была не совсем надежной, он сам обводит куском мела это место, чтобы обратить внимание контролеров. У Марченко огарки электродов остаются совсем крохотные. У Шпаковского – подлиннее. Шпаковский работает самозабвенно, но без азарта. Марченко, когда свободен, помогает монтажникам навешивать груз на дюкер и стягивать его болтами. Он веселый, общительный, у него короткие сильные руки. И ему нравится восхищать людей своей силой.
Если труба с эллипсом, он умело исправляет ее ударами кувалды. Шпаковский требует, чтоб был составлен акт, и только после этого разрешает исправить трубу. Но если ему кажется, что абсолютно цилиндрическая форма нарушена, никакое начальство не может заставить его сваривать такую трубу с другой трубой. При центровке труб монтажниками Шпаковский всегда стоит в сторонке. Потом, выверяя точность центровки, величину зазора, он, даже если обнаружит неправильность, ничем не проявляет своего недовольства. Немногословно, тихим, спокойным голосом просит поправить положение трубы, не забывая при этом с достоинством поблагодарить монтажников за исправление их же ошибок.
Марченко становится рядом с машинистом трубоукладчика, взволнованно, яростно кричит на него, когда труба состыковывается не сразу, не точно. Он все время бегает от трубы к крану–трубоукладчику, горячится, показывает увесистый кулак. Когда труба наконец становится на место, лицо его обретает умиротворенное, счастливое выражение, но при этом он не преминет напомнить монтажникам, как неприцельно они возились с трубой.
Марченко пользуется очень светлым стеклом светофильтра, потому что больше доверяет своим глазам, чем руке. Шпаковский применяет самый темный светофильтр: щадит глаза. Но зато путем долгой тренировки он научился с такой же точностью работать левой рукой, как и правой. И всегда, когда он работает, получается, что одна рука отдыхает. Марченко может работать только одной рукой. И после работы он идет слегка скособочась, ощущая, как онемела от утомления рука.
Марченко зарабатывает в два раза больше, чем Шпаковский, и считается рекордистом. О нем часто упоминают в газетах. Портрет его висит на Доске почета. Но среди сварщиков наилучшим мастером почитается Шпаковский, хотя высокомерный характер его никому не нравится. Работа Шпаковского вызывает у сварщиков чувство восторженного, благоговейного восхищения; работа Марченко – почтительное удивление его сноровкой.
У Шпаковского не было ни одного случая брака. Марченко неоднократно бродил по площадке подавленный, с выражением отчаяния на лице. После работы он мчится в лабораторию–летучку и сидит там на ступеньках в томительном ожидании результатов анализа. С радиографистками, магнитографистками он держит себя подобострастно, как пациент у врача, и каждый раз, шаркая ногой, кланяется, благодарит, жмет руку, если в его шве не обнаружено вкрапления шлака, пористости, непровара. И уходит счастливый и каждому встречному сообщает, будто это всем интересно, что «светила» у него ничего плохого в шве не обнаружили.
Этим летом он купил себе мотоцикл ИЖ. А прошлой зимой в комиссионке – старомодную шубу с воротником из выдры шалью. Он холост и очень беспокоится, как бы благодаря его высоким заработкам на него не польстилась какая–нибудь нестоящая девица. Поэтому ведет себя с девушками грубо, заносчиво, насмешливо. И очень тоскует по настоящей любви. Любимый его поэт – Степан Щипачев.
Шпаковского не раз сманивали работать на автоматах. При своей высокой квалификации он мог бы на линейной трассе зарабатывать в два, в три раза больше, чем здесь, на ручной сварке. Но он отказался. Работа на подводных дюкерах, где каждый шов решает успех труда многих людей и должен быть сделан с виртуозной тщательностью, ему нравится больше, потому что на такой работе он может во всей полноте проявлять изысканное свое мастерство. И люди знают, какой он мастер, почтительно мирятся с его заносчивым характером, и другие мастера превозносят его умение, любуются его огненным почерком. А это ему дороже всего на свете.
