Текст книги "Знакомьтесь - Балуев!"

Автор книги: Вадим Кожевников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 36 страниц)

27

В столь недавнее время Москва беспрерывно подвергалась мощным нашествиям командировочных. Они оккупировали гостиницы, министерские и студенческие общежития, туристские и спортивные базы, подмосковные дома отдыха, квартиры московских знакомых. Коридоры, кухни, ванные комнаты москвичей обращались в спальни.

Энергичные периферийцы теснили жителей столицы, захватывали лучшие места в театрах, рестораны и столовые и покидали город, навьюченные, словно трофеями, сувенирами широкого потребления.

Хозяйственники и доныне избегают точной характеристики былой роли снабженца. В этом вопросе они придерживаются пресловутой теории «живого человека», гласящей, что в человеке обязательно должно сочетаться хорошее с плохим.

И здесь хозяйственники смыкаются с некоторыми литературными критиками – «правдолюбцами», которые настаивают на том, что даже самый положительный герой обладает пищеварительным аппаратом со всеми вытекающими из такого факта процессами, и скрывать это от читателя не следует. Пускай он знает всю правду о человеке.

После того как снабженцы утратили титул великих путешественников, их роль и деятельность сильно потускнели, а наша литература лишилась завлекательного, в духе средневекового плутовского романа, героя.

А жаль! Представьте приключенческий роман, героем которого является старинный снабженец. Сколько в таком произведении было бы игры ума, предприимчивости, сокровенного знания психологии быта, хитросплетений сюжетной интриги, когда, кажется, вот–вот будет нарушена законность! Ан нет, герой, ловко балансируя, прошел по самой грани уголовно наказуемого и общественно порицаемого. Нет, такое произведение нельзя было бы читать без волнения…

Но увы, жизнь кладет предел некоторым жанрам. И ничего не попишешь, чего нет, того уж нет! Время для написания плутовского романа из жизни «великого путешественника» – снабженца кануло в Лету.

В упомянутую эпоху квартира Балуева, как и многих москвичей, подвергалась интенсивным нашествиям захватчиков – друзей–сослуживцев Павла Гавриловича.

Балуев, находясь на стройке, благодаря этим посещениям сослуживцев был всегда хорошо осведомлен о том, что делается дома, а близкие всё знали о Павле Гавриловиче. Отпадала нужда в письмах, телефонных разговорах. Живые свидетели ярко и красочно, со множеством подробностей передавали все, что могло интересовать Павла Гавриловича. И вдруг такой правдивый источник информации иссяк.

Балуев набил себе руку в деловой переписке, особо при составлении годовой отчетности. Но когда возникала необходимость писать душевно, искренне, не касаясь вопросов производства, он испытывал чувство смущения и обычно прибегал к помощи междугородного телефона.

Как–то в разговоре Евдокия Михайловна, заслоняя трубку ладонью, спросила:

– Павлик, а ты меня любишь, хоть я уже старая–старая?

Услышав, как фыркнула местная телефонистка, Балуев с упреком сказал ей:

– Лиза, не мешай.

И сколько после этого возгласа Балуев ни дул в трубку, ни вызывал снова Москву, столица не отвечала.

В письменной форме он отослал домой объяснение.

Привыкнув искать и находить в служебной переписке особый, не доверенный словам смысл, Балуев при помощи той же психотехники вчитывался в письма жены. Когда жена упомянула, что шла как–то с работы пешком, он срочно вновь вызвал Москву: по–видимому, она страдает кислородным голоданием на почве сердечной недостаточности, пусть немедля берет отпуск, путевку в Кисловодск получит в главке.

Супруга была вынуждена выслать Балуеву официальную справку из поликлиники о состоянии своего здоровья.

Зато в служебной переписке проницательность никогда не подводила Павла Гавриловича. Так, например, когда начальство просило оказать «трассовикам» техническую консультацию при прохождении ими грунтов с высоким уровнем подпочвенной воды, это означало, что придется отдать «трассовикам» свои откачивающие средства. Здесь все ясно. А вот когда жена написала, что видела в квартире Козленковых очень удобное кресло–кровать, которое продают в Мосторге по семьсот рублей, Балуев, вместо того чтобы благословить такую покупку, написал только: «Не забудь передать привет Козленковым». И Евдокия Михайловна очень расстроилась, считая, что этими словами супруг осудил ее намерение.

Но скоро Павел Гаврилович нашел выход. Симпатичных ему отпускников он убеждал проездом через Москву останавливаться у него на квартире. Живая связь через очевидцев вновь возобновилась.

Так, Изольду Безуглову он послал в Москву, чтобы забрать там после зарядки дозиметры для радиографисток. Она привезла Балуеву исчерпывающие сведения о его сыне, который проявил особое внимание к гостье. И когда Изольда с восторгом рассказывала о Химкинском речном порте, Павел Гаврилович озабоченно щурился, зная, что Химки в равной степени знамениты и своим рестораном. Он спросил деловито:

– А пили вы что там, не воду же из Москвы–реки?

Изольда возмущенно всплеснула руками и сказала:

– Вы просто Костю плохо знаете! Он даже извинился передо мной, сказал, что мышление, каким бы сверхчувствительным оно ни казалось, является продуктом вещественного, телесного органа – мозга, алкоголь, воздействуя на кору, ослабляет его деятельность.

– Выходит, с учебой у него неважно, – констатировал Павел Гаврилович.

– Зато он институтский чемпион по волейболу, и их команду за границу скоро повезут.

– Для волейбола этого вещественного телесного органа немного требуется.

– Неправда! Он сказал, что в волейболе, как в шахматах, надо мыслить за много бросков вперед. И нам тоже надо волейбол у себя устроить, – очень содействует гармоническому развитию.

– Ну, а дочь как?

– Леночка у вас ужасно серьезная. Она сказала, что собирается посвятить свою жизнь жизни микробов.

– А этот, ее супруг?

– Он уже себя посвятил чему–то в медицине. Но пока не получается. Просится в Индию. Говорит, там материал чумы, холеры и проказы есть. А у нас ничего такого для него нету. Очень большая бедность по носителям смертельных заболеваний. А по раку у них с Леночкой большие расхождения, ссорятся, и даже очень некрасиво.

– Евдокия Михайловна ничего себя чувствует?

– Здорова. Утром и вечером холодные души принимает. Она у вас такая тонкая в подходе к человеку! Очень культурная. Я сразу угадала: либо она дочь академика, либо народного артиста! Про все–все знает! – Осведомилась кокетливо: – Вы, наверное, в молодости очень ничего были, Павел Гаврилович, раз такую девушку из интеллигентной семьи увели.

Павел Гаврилович внезапно обиделся.

– Не я ее увел, а она меня увела. – Но тут же смущенно согласился: – Жена у меня культурная, верно. – Спросил строго: – Ну, а ты как? Растешь культурно? Рассказывай, какие книги в последнее время прочла. – Выслушав, выразил недовольство: – Слишком много и очень быстро читаешь. Значит, некачественно. Хорошую книгу не читать, а переживать надо. Настоящая книга не для удовольствия пишется, а для познания жизни. Как жить, так и читать вприпрыжку не следует. А фильмы какие в Москве видела?

Безуглова подробно докладывала. Балуев задумался, потом сказал:

– В мои молодые годы, когда кино шло, специально человека назначали вслух надписи читать для неграмотных. Люди пешком двадцать – тридцать верст ходили, чтобы на экран поглядеть. Глядели, как на чудо. Переживали, как взаправдашнюю жизнь. Нынче наш народ по всем показателям в коммунизм входит, а ты мне про всякие житейские подробности из жизни мелких людей рассказываешь.

– Да разве я виновата! – обиделась Безуглова. – Я, как вы просили, только содержание рассказала.

– Ну ладно, – сказал Балуев, – будем наличными средствами в своем деле обходиться. Я вот тут накидал тексты для наглядной агитации, послушай.

Павел Гаврилович надел очки, откинулся на табуретке и, держа на вытянутой руке листок, прочел торжественно:

«Знаете ли вы, что газ – самое экономичное топливо? Он дешевле угля в двенадцать раз и керосина – в семь раз». И еще для полной конкретности добавляю: «Литр воды, вскипяченной на газе, обходится 0,9 копейки, на керосине – 6 копеек, а на дровах – 11 копеек». Теперь сразу обобщение: «Жители трех крупных газифицированных городов экономят в год благодаря газу 350 миллионов рублей». Теперь факт уже не бытовой, а государственный: «Одна газовая скважина дает в сутки количество топлива, равное тысяче тонн угля». Перспектива: «Только в одной Саратовской области хватит газа на сто лет. А сейчас по стране выявлено более ста пятидесяти мощных газовых месторождений». Ну как, убедительно? – Приказал: – Тогда возьмись с ребятами, размножь и расклей вроде плакатов. – Пожаловался: – Прогноз получил на выпадение больших осадков. Значит, снова наше болото промокнет. – Вздохнул мечтательно. – Мне бы кинокартину сейчас вроде «Комсомольска», что ли! Не считаются киношники с хозяйственниками. Самостоятельно приходится объяснять коллективу, что одоление природы – факт неизбежный, но что он возвышает души, когда ясна конечная цель.

Помолчали. Изольда сказала потупившись:

– Павел Гаврилович, я с Игорем виделась, на обратном пути к нему заезжала.

– Так, ну и что?

– Я ведь знаете почему это сделала? Чтобы он из–за меня не переживал. Не хочу, чтобы он обо мне думал, будто я какая–то несчастная была.

– А что тут плохого, если человек о другом думает? Это всегда лучше, чем только о самом себе.

– А мне просто не хочется…

– Вот и зря, – сказал Балуев, – от этого только на душе жир наращивается. – Поправился: – Не о тебе речь, а вообще о людях. Гладкая жизнь не бывает. Теперь, когда мы норму человека так завысили, каждый от другого полную высоту души требует; никакого снижения на духовные ценности, понятно? Внимание к человеку – это одно, а умиротворенность – это совсем другое. Благодушие, оно вроде равнодушия. – Заключил уверенно: – Нет, несчастные люди есть, но чем больше о них думать, тем меньше их остается. – Спросил, отводя глаза: – А как Терехова? От сырой погоды самочувствие у нее, должно быть, неважное?

– А вы разве сами не знаете? – улыбнулась Изольда и смутилась.

– Вот видишь, самой стало неловко, – покачал головой Балуев и упрекнул: – Не так ты про нее думаешь, не так. – Закурил, признался: – Конечно, вообще я лично к ней расположен, ну, а почему же вы ее не признаете? Одинокий товарищ. Это же факт? Сколько подруг–летчиц у нее погибло! Допустим, то, что вы про меня с ней думаете, – правда, хоть это совсем не правда. Разве нельзя вам поближе к ней держаться, даже если неправильно она, с вашей точки зрения, себя ведет? Сказать задушевно, просто, как подруги про такое разговаривают. А то – бойкот! Это что ж такое? Толкать человека на плохое, если считали, что он плохо поступает? – Наклонился, погасил папиросу о каблук, произнес глухо: – Так ты передай девчатам: Балуев сказал, все это неправда. – Задумался: – И никогда правдой не будет, хотя она мне и нравится. Вот уедет она от нас, а помнить я ее все равно буду. – Он застенчиво улыбнулся. – Ну хоть помнить начальник свою подчиненную имеет право? Или, может, и этого нельзя?

– Павел Гаврилович, – взволнованно сказала Изольда, – вы хороший, и мы вам верим, что вы хороший! Мы просто ее нехорошей считали.

– Вот и зря. И вообще людей, получивших патент на одно хорошее, нет. Человек, он сам для себя разный бывает. Ему самому с собой одному не справиться. – Развел широко руками. – А когда он вот в такой куче людей живет, глядишь, что–нибудь путное из него получается. И даже сам собой он иногда доволен бывает, – не удержался от хвастовства Балуев и, почувствовав, что Изольда это заметила, сказал сухо: – Ну вот, спасибо за информацию. Поговорили. Привет. – Взял телефонную трубку, вызвал переход через Лучанское водохранилище, где он собирался опускать дюкер прямо со льда, что сулило большую экономию, и начал допытываться у прораба, как нарастает прочность льда и какими способами они там проверяют эту прочность.

– Снег сгребайте, снег! – кричал в трубку Балуев. – Снег как одеяло на льду! Сгребайте! Заливайте водой, наращивайте плотность, тогда через неделю и приступим! Я вам Фирсова денька на два пришлю. Он во время блокады Ленинграда на Ладожском озере лед для дороги обследовал, имеет опыт. А я тут без него покомандую, отдохнет без начальства.

Лицо Балуева было сосредоточенным и даже более воодушевленным, чем тогда, когда он говорил с Безугловой о всяческих сложных проблемах жизни. В производственных вопросах Балуев никогда не утрачивал самоуверенности, любил повелевать и не скрывал, что ему очень нравится быть начальником.

28

В сельпо поступили в продажу чехословацкие фетровые шляпы. Неизвестно, кто первым совершил соблазнительную покупку, но скоро у дощатой будки хоздесятника Вильмана образовалась очередь. Вильман озабоченно проминал шляпы желающим и предавался воспоминаниям:

– До двадцатых годов ношением шляп занимались или сумасшедшие, или граждане, еще не достигшие лояльного состояния по отношению к Советской власти. Во времена нэпа шляпы росли, как поганки, на гнилой почве частной торговли и спекуляции. Потом словом «шляпа» стали называть хозяйственника, неспособного твердо проводить политику партии. Модной сделалась фуражка. Шляпы носили из принципа только некоторые интеллигенты. Но что мы видим сейчас? Началась полная путаница. Головной убор уже ничего серьезного не означает. Важно одно – что под ним.

Протягивая Марченко промятую тарелочкой зеленую шляпу, советовал:

– Ниже двух пальцев до бровей натягивать не следует. Должна сидеть на голове независимо.

Виктору Зайцеву сказал:

– Правильно купил черную. Студент–заочник, законспирированный под рабочего. – Произнес: – Готовить уроки на производстве, без отрыва от науки, – это же только мы можем.

И лишь старшина водолазной станции Бубнов не позволил Вильману проминать шляпу:

– Зачем вещь мять? Ее и так красиво носить можно. В промятину дождь и пыль только собирать.

Словом, когда на рабочую площадку пришел Балуев, встревоженный предстоящей операцией опускания дюкера, первое, что он увидел, – шляпы.

– Это что за маскарад? – спросил он возмущенно прораба Фирсова, устоявшего перед шляпным соблазном.

– Стирают грани, – уныло сказал Фирсов, беспокоясь только об одном: удастся ли наличным количеством кранов–трубоукладчиков благополучно опустить дюкер.

– А может, они нарочно именно сегодня вырядились?

– Конечно, нарочно, – согласился Фирсов. – Народ нахальный: считают, все благополучно пройдет. На рассвете репетировали, вроде как получалось.

Краны–трубоукладчики стояли в излюбленных своих позах: стрелы подняты, противовесы опущены. Позади каждого трубоукладчика выстроились цугом два бульдозера, сцепленные тросами в один поезд.

Обшитый дощатой футеровкой, обвешанный неуклюжими чугунными грузами и черными бочками понтонов, просмоленный битумом, спеленатый гидроизоляцией, дюкер возлежал на земле мощной двухкилометровой колонной, почти столь же тяжеловесной, как порожний железнодорожный состав. Его предстояло поднять на воздух и бережно опустить с песчаной кручи в глубокую траншею, заполняемую водой уже вторые сутки.

Конечно, если бы Павел Гаврилович был человеком более самокритичным, он не стал бы обвинять рабочих за то, что они именно сегодня надели новые шляпы. Ведь и сам он, когда проходили решающие операции, являлся на площадку одетым особенно тщательно. Не в резиновых сапогах, а в ботинках с галошами, не в затрепанном кожане, а в драповом пальто, тщательно выбритый, пахнущий одеколоном «Шипр». И на лице у него при этом было этакое беззаботное, скучающее выражение, будто забрел он сюда случайно и его присутствие здесь вовсе не обязательно, все заранее предусмотрено, и вообще он тут сейчас лишний. У него правило: в последние минуты перед решающими операциями говорить с людьми только на посторонние темы, чтобы ни в коем случае ни у кого не возникало сомнения, будто что–то может оказаться не в порядке.

Следуя этому правилу, он подошел к машинистам трубоукладчиков, спросил весело:

– Ну что, артисты, как жизнь? До обеда управитесь? – Мельком бросил Зайцеву: – Тебе что, бюллетень погасили? – И осведомился сердито: – Это ты для ребят кару придумал – шляпы носить?

– Нет, это они сами.

– Пижоны! – Пригрозил: – Если завалите трубу, чтоб головы обратно переобуть в кепки, понятно? – Грозно набросился на машиниста Мехова: – Это ты на всех в столовой блины заказал? Превышаешь полномочия общественного контролера по питанию! Ты должен объективно к меню подходить. А если не все, как ты, блины любят? Опроси, потом повелевай! – Отозвал в сторону Зайцева: – Почему в красном уголке только первомайские плакаты?

– Наглядной агитацией Подгорная ведает.

– Рассуждаешь как бюрократ.

– Павел Гаврилович, а тросов хватит?

– Не интересуюсь. Надо было на планерке думать. – Упрекнул: – И пыль в красном уголке. Может, уборщицу для вас специально нанять?

Бережно, щадя ботинки, отошел на цыпочках, поманил пальцем Вильмана, приказал выложить запасные тросы.

– Уже, – сказал Вильман.

– Крюки?

– Тоже.

– Пиво в столовку?

– Со вчерашнего дня.

– Когда подавать, знаешь?

– Товарищ Балуев, – возмутился Вильман, – об чем разговор! – Наклонился, произнес доверительно: – Будет два ведра раков.

На кране–трубоукладчике шестнадцать ручных рычагов и четыре ножных. Трубоукладчик весит семнадцать тонн. Машинист трубоукладчика во время операции опускания дюкера похож на органиста. Ноги и руки его совершают сложные плавные движения, которые должны совпадать с такими же плавными движениями других машинистов. Они работают без дирижера. Музыканты имеют перед глазами ноты, а партитура опускания трубы не пишется. Слишком сильно задранная труба может обрушиться на машину, а если движение крана окажется замедленным, отягощенный трубой, он может перекувырнуться.

Утрата момента устойчивости наказуется опрокидывающим моментом.

Краны–трубоукладчики выступают дуэтом, трио, квартетом, отрабатывают ритмику тяжеловесных движений, как слоны на арене, но без дрессировщика.

Машинисты трубоукладчиков – корифеи среди трактористов, и даже линейный механик Сиволобов, спустившийся с авиационных высот на землю, привыкший к изысканной воздушной технике, не решается давать им советы во время репетиционных занятий.

До своего ранения Сиволобов был летчиком–истребителем. Он проделывал высший пилотаж в небе, как гимнаст над куполом цирка. Он отлично помнил, как обидчиво выслушивал в небе замечания инструктора с земли, вперявшего ввысь двустволку морского бинокля. И здесь, на рабочей площадке, Сиволобов был деликатен. Он молчал. И не подавал советов.

Дирижировал занятиями Григорий Лупанин. Он был худ, долговяз. Почти две трети его тела – высокие ноги, обутые в сверкающие резиновые болотные сапоги с отвернутыми голенищами.

Короткая стеганка, кепка на затылке, яростное, хищное лицо с большим, хрящеватым носом и разверстыми широкими ноздрями, выпуклые коричневые глаза под взъерошенными бровями, плечи сухие, развернутые. Человечество, несомненно, потеряло в Лупанине чемпиона–десятиборца, но строители обрели в нем лучшего машиниста крана–трубоукладчика. Он обладал удивительным свойством ощущать машину как продолжение самого себя. Он был влюблен в новую технику, привередничал, мучил Вильмана капризами. Он пробовал автол, нигрол, солидол, костяные и турбинные масла, прежде чем решиться умащивать ими свою машину.

Запасные части он выбирал как–то брезгливо, иронически называл их протезами. Оскорблял министров ядовитыми письмами, бранил за то, что инструмент к тракторам выпускают у нас грубый, некрасивый и рабочие машины красят в мрачные цвета простой, а не эмалевой краской. Когда его кран ставили на капитальный ремонт, он оставался жить в мастерских, как живут в больнице, если туда попадает близкий тебе человек, и делал все сам, принимая от других только необходимую помощь.

Лупанин закончил заочно машиностроительный техникум. Получив диплом, небрежно положил на дно чемодана. Отказался принять должность начальника мехколонны, заявив: «Машиной командовать – пожалуйста, а людьми мне не интересно».

На своем кране–трубоукладчике он сделал множество различных усовершенствований. Но когда ему предложили стать машинистом–испытателем на полигоне научно–исследовательского института, тоже наотрез отказался.

– В дачных условиях машины испытывать – занятие унылое, для этого пенсионера ищите. Разве на полигоне такие трудности придумаешь, какие на производстве бывают? Так нечего над машиной домашние спектакли устраивать. Присылайте образцы на рабочую площадку, там мы сразу определим, на что они годятся.

Отец Лупанина работал экскаваторщиком на строительстве волжского гидроэлектрического каскада, потом в Сибири. Переписка отца с сыном могла бы быть издана в качестве образца великолепного технического пособия для машинистов.

Мать работала крановщицей и сопровождала мужа во всех его путешествиях по стройкам. Младший брат был монтажником гидротурбин и тоже скитался по стране, следуя за отцом с матерью, но никогда не встречаясь с ними. Старший брат – летчик. Приезжая в отпуск, он многозначительно отмалчивался о делах службы, но исключительно толково объяснял возможность космического полета человека на ближайшую планету. Григорий, делая соответствующий вывод, замечал завистливо:

– Понятно, куда метишь.

Во время отпуска старший брат занимался дыхательной гимнастикой по системе индийских йогов в качестве замены упражнений в барокамере. Он так же, как Григорий, отличался свирепой целеустремленностью. Не курил, не пил, не тщился стать чемпионом спорта, хотя обладал для этого всеми данными. Оставался холостяком, говоря доверительно младшему брату:

– Ну их, еще рано мне в плен сдаваться. – И жалобно: – Да и некогда.

Когда он разговаривал даже с весьма непривлекательными по внешности девицами, потуплял глаза, становился таким застенчиво–вежливым, что просто было его жаль. Но зато, проплыв под водой почти сто метров, дышал так же спокойно, ритмично, будто прошел это расстояние пешком по земле.

Григорий говорил брату сочувственно:

– Здорово вас школят на планетное путешествие. – И добавлял насмешливо: – В случае неудачи в дипломаты иди: от них это тоже требуется – выдержка и сохранение служебной тайны.

На стройке Григорий Лупанин дружил почти со всеми ребятами. И хотя, казалось, его натура родственна Борису Шпаковскому, ему не нравился надменно сжатый рот Шпаковского, его неподвижные чванливые глаза мраморного изваяния, невозмутимое спокойствие, упоенное сознание своей исключительности.

Но если сказать правду, Лупанин ревновал к Шпаковскому и мстил ему откровенным равнодушием, хотя порой, скрытно, после всех, ходил любоваться его работой.

Очарованно созерцать чужую работу – разве это не то же, что наслаждаться музыкой, возникшей в сердце другого человека, ощущать себя слитным с ним, хотя тебе неведомо, как он всего этого достиг. Ведь профессия сварщика далека от профессии машиниста крана–трубоукладчика. Но наслаждение мастерством труда так же доступно каждому, как и наслаждение искусством.

Не вызывают симпатии люди, которые, обладая силой воли, любят повелевать только окружающими, а к себе относятся с всепрощающим добродушием и сердечностью.

В противоположность таким людям Лупанин был необычайно суров, требователен к самому себе и снисходителен к приятелям.

Он составил жизненные правила и никогда не отступал от них.

Есть люди, которые, только что прочитав книгу, испытывают нетерпеливую жажду немедленно порассуждать о прочитанном. Лупанин читал много и всегда брал с собой на всякий случай книгу, чтобы на досуге не сорить временем в никчемных разговорах. Однако он не любил высказывать свое суждение о прочитанном и в равной мере судачить о товарищах по работе с посторонними. Если книга ему не нравилась, он все равно обязательно дочитывал ее до конца, считая, что проявлять неуважение к книге столь же недопустимо, как выказывать пренебрежение к человеку только за то, что он тебе чем–нибудь не по душе. Натура горячая, страстная, Лупанин жестко подавлял в себе порывы гнева или чрезмерного восторга. Он приучил себя не торопиться в выражении своих чувств, прибегая к внутренней дискуссии с самим собой, со своим двойником. Одного Григория Лупанина он считал опасно невыдержанным, другого – спокойным, волевым. Таким был его отец, заслуженно гордившийся родословной Лупаниных, берущей начало от уральских крепостных–горнорабочих.

С особой щепетильностью Григорий оберегал свое рабочее достоинство. Он боялся уронить его даже при таких обстоятельствах, в каких самые властолюбивые люди обычно теряются, заискивают и мямлят о своих чувствах, утратив всякую власть над собой.

Лупанину нравилась Капа Подгорная. Больше того, когда он видел ее, его охватывало чувство восторга и хотелось немедленно совершить что–то необычайное или хотя бы сказать ей какие–то удивительные слова.

Лупанин считал Капу особенной; обыкновенные люди, казалось ему, не могут привлечь ее внимание.

Работая на поддержке трубопровода краном–трубоукладчиком при очистной или изоляционной машинах, центруя трубы для монтажников, Лупанин всегда завидовал сварщикам, чей труд контролирует Подгорная.

Ему думалось, если б Капа контролировала его работу, она сразу, без слов, поняла, что он, Лупанин, обладает нежной душой. Ведь только он один способен с такой бережной точностью заставить свою могучую машину выполнять сложнейшие движения столь же умело, как это делают человеческие руки. Он всем своим существом как бы сливается с машиной.

Когда инспектор Госкотлонадзора производил испытание с перегрузкой крана–трубоукладчика Лупанина, записывая результаты проверки в шнуровую книгу, он каждый раз повторял восхищенно:

– Если ты, Григорий, и за девицами будешь так ухаживать, как за машиной, считаю, любая за тебя кинется. Надо же такую любовь иметь! – И скептически прибавлял: – Человек цельный, пока он один. Обрастет семьей – внимание расстраивается: – Советовал: – Так что держись, пока можешь. Лучше тебя механика здесь нет. А отчего? Душа пустяками не замусорена. Оттого и машина у тебя вся блестит – хоть сейчас на выставку!

Но Подгорная не интересовалась ни работой Лупанина, ни его машиной. Она нежно и восхищенно проводила рукой по глянцевито–лаковой поверхности сварного шва Шпаковского и произносила благоговейно:

– Даже внешне структура свидетельствует – шов гарантийный.

И Шпаковский благосклонно соглашался, вежливо носил за Капой свинцовый контейнер и, будучи убежден в гарантийных качествах своей сварки, разговаривал с Подгорной вовсе не на производственные темы.

Конечно, Лупанину иногда тоже открывалась возможность побеседовать с Капой и даже проводить домой. Но мешали ее глаза. Он не мог смотреть в черно–сияющие глаза Капы: столько в них было таинственной глубины, мягкого, проникающего в душу блеска!

Он видел ее всю, такую необыкновенную, и жаждал говорить необыкновенными словами, а их не было. Простые слова шершаво застревали в горле, и он уныло лепетал о чем–нибудь скучном. Капа удивленно и как–то сочувственно–растерянно смотрела на него. И от этой ее жалости к нему Лупанин приходил в еще большее смятение. Но разве он был в этом виноват? На одних красота действует, как музыка марша: внушает бодрость, энергию, уверенность в себе. А у других красота вызывает чувство возвышенной печали, жажду мечтаний о несбыточном… И какая из этих натур человеческих достойнее, сказать затруднительно, тем более что и той и другой наличие таких душевных качеств не мешает в работе на производстве. И не всем везет, как Шпаковскому: отчитываться в производственных успехах красотой своего труда перед самой красивой девушкой и молчаливо пленять ее только тем, что ты умеешь делать свое дело лучше всех. Счастливы те, кто, как Шпаковский, может возвышать себя в глазах любимой одним только высоким мастерством своим, без всяких прочих вспомогательных средств, принятых в человеческом обиходе для того, чтобы понравиться тому, кому больше всего хочется нравиться.

Обычно в опускании трубы в траншею принимали участие три крана–трубоукладчика. Встав в одну линию, приняв свои классические позы – стрелы подняты, противовесы опущены, – они одновременно поднимали трубу и держали ее на весу. Крайний правый начинал медленно опускать ее на дно траншеи и, опустив, сделав разворот, мерной поступью отходил в конец; там, подняв трубу, ждал, пока следующий трубоукладчик повторит все движения первого. То же делал и третий. И так, грациозно, именно грациозно, кружась и семеня стальными подошвами гусениц, они повторяли фигуры, пока вся плеть трубы не укладывалась на свое ложе.

Сегодняшняя работа была усложнена до крайности. Каждый кран–трубоукладчик сопровождало по два бульдозера, сцепленных с ними стальными буксирами. Григорий Лупанин был беспощаден, он добивался полного ритмического совпадения маневра и заставлял во время репетиции при малейшем нарушении ритма начинать все сначала.

Если учесть, что на рычаг поворота требуется усилие, равное шестнадцати килограммам, а размозженная траками земляная арена превратилась в кратер, полный грязи, можно понять, как нелегко доставалось все это машинистам. От них несло острым звериным потом. Но в репетиционном балетном зале пахнет тоже не только одеколоном и пудрой. Каждый раз, кончая репетицию, машинисты долго отмывали и приводили в порядок машины и только потом сами отправлялись под душ. Сначала заправляли машины горючим и маслом, затем сами шли «заправляться» в столовую. Здесь, отодвинув тарелки, продолжали горячо обсуждать детали операции опускания дюкера и на оборотной стороне меню чертили схемы.

Лупанин сказал Балуеву:

– Ваше место сегодня в партере. Нам командующих не требуется.

Балуев согласился с покорной поспешностью:

– Ты, Гриша, не нервничай, пожалуйста; ладно, согласен – я только зритель.

И отошел в сторону. Он любил и поощрял людей, которые в ответственные минуты умели сами командовать собой. И хотя Лупанин говорил о себе с сожалением, что он не мастак ухаживать за девушками, сегодня, идя мимо Капы Подгорной к машине, он взял из ее рук стебель сухого конского щавеля, которым она обметала снег с плеч Зины Пеночкиной, отломил веточку, засунул ее за черную ленту фетровой шляпы, подмигнул, сказал:

– На счастье! – И, небрежно волоча длинные ноги в резиновых ботфортах, пошел, не оглядывать, широкоплечий, вертикальный, с гордо поднятой головой.

Перед тем как начать спуск дюкера в траншею, Григорий Лупанин объявил короткий перекур.

Машинисты и бульдозеристы собрались в кучу.

Падал липкий снег. Над болотом, поросшим взъерошенным кустарником, напухал рыхлый сизый туман. От реки несло сырой стужей, облезлые песчаные берега были оторочены тончайшей ледяной кромкой.