Текст книги "Знакомьтесь - Балуев!"

Автор книги: Вадим Кожевников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 36 страниц)

14

Павел Гаврилович как–то сказал жене, смеясь:

– Иду по улице Горького, вдруг кто–то шлеп меня по плечу. Оглядываюсь – старичок. Ухмыляется, физиономия лиловая. «Здорово, говорит, Пашка». Смотрю, шуба с бобровым воротником. Шапка пирожком, серый каракуль. Щурюсь: что за тип? А он: «Ты что ж, подлец, забыл, как я тебе свои выходные портки ссужал, когда ты за Дуськой ухаживал?» Колька Снигирев! Гляжу и думаю: ведь мы с ним однолетки. А он уже полностью оформился в старикашку. По носу только и узнал. Нос у него всегда солидный был. И на жратву чуткий. Стоит кому–нибудь в общежитии сало на сковородку бросить, он уже тут как тут. Обвинит в индивидуализме и на еду наваливается. «Обжорство, говорит, наследие капитализма, с ним надо бороться беспощадно, и коллективными действиями». А свой паек на базаре продавал. Правда, библиотеку скопил себе тогда порядочную.

– Что же он сейчас делает?

– Какая–то обыкновенная знаменитость по линии электроники. Пробки из–за него всегда в общежитии перегорали, мастерил из всякого хлама приборы, а мы из–за него без света сидели. Теперь веселый, довольный. «Заначил, говорит, ты у меня, Пашка, портки. Скидавай с себя теперь немедленно, а то милиционера позову». Зашли в ресторан, спрашивает: «Что у вас тут есть диетическое?» Дожил!

– Почему ты так о нем нехорошо отзываешься?

– Да ведь морда дряхлая, а мы с ним одного года рождения. Обидно. Сверстник называется! Выходит, наше поколение уже того, кандидаты на сошествие с мировой сцены.

Но, откровенно говоря, тут Павел Гаврилович лицемерил. Просто ему хотелось, чтобы жена запротестовала и сказала возмущенно: «Неправда, Павел. Ты у меня сильный и годы пока еще не могут ничего с тобой поделать. У тебя здоровье как у водолаза. И все потому, что работаешь на открытом воздухе».

Действительно, на стройке Павел Гаврилович держал себя молодцом. В любую стужу одевался легко, любил, по старой памяти, показывать себя мастером на все руки. Становясь иногда рядом с монтажниками, не уступал им в умении. Старым рабочим нравилась эта черта в начальнике и внушала к нему особое дружеское доверие. Молодые рабочие, наоборот, иронически посмеивались, считали, что начальник таким наивным способом просто подлаживается к ним.

Вообще с молодыми рабочими все обстояло далеко не просто. Эта молодежь, в большинстве своем с законченным средним образованием, не была на фронте, но познала горести и беды, причиненные войной. Война разорила человеческие семьи и оставила неизгладимую памятную боль в сердцах, но война же помогла выкристаллизоваться характерам этих ребят и в тяжелом детстве, и в видении самого страшного, самого великого, на что способен человек, ставший насмерть во имя защиты отчизны. По своему культурному уровню они так резко отличались от старых рабочих–строителей, что казались людьми, пришедшими сюда из будущего. Но школа не вооружила их профессиональными знаниями, и они, особенно в первые месяцы, болезненно переживали свое унижение, вынужденные на глазах у всех начинать учиться заново, чтобы обрести звание рабочего. Самолюбивые, с легко уязвимым чувством собственного достоинства, смущенные тем, что старым рабочим за их обучение платят сто – сто пятьдесят рублей, они были оскорблены и тем наконец, что их рвение немедленно стать на самостоятельную работу отвергается со снисходительной улыбкой, потому что здесь нет места для ручного труда. Сложнейшими, привередливыми машинами управляют только механики–дизелисты, величественные самодержцы, которые с самим Балуевым ведут себя, словно спортивные чемпионы с тренером – уважительно, давая, однако, при этом почувствовать, что это они – добытчики производственной славы участка.

Но больше всего Балуев тревожился, чтобы эти новые молодые рабочие в суровой и трудной обстановке не утратили те мечты, которые разжигала в каждом из них школа, мечты о яркой, широкой жизни, о неутомимой страсти познания. Может быть, им это никогда прямо и не пригодится в работе, но без этого человек оказывается духовно маломощным. Павел Гаврилович радовался тому, что его молодые в поразительно короткие сроки овладевали техникой, – здесь плодотворно сказывалось их умение учиться. Но уже огорчительной ему представлялась та легкость, с которой иные вчерашние ученики обретали солидную умиротворенность, довольство достигнутым и растворялись в старом поколении рабочих, словно ничем качественно от него не отличаясь.

Павел Гаврилович не пропускал ни одного комсомольского собрания, часто бывал в молодежном общежитии, навещал также и тех ребят, которые селились по избам, снимая углы и койки.

Ему очень нравился Виктор Зайцев – вежливый, аккуратный, деловитый, избранный комсоргом стройки.

Зайцев купил патефон. С патефоном он приходил к ребятам. Пластинки носил в портфеле, иголки – в нагрудном кармашке, вместе с бруском, о который точил их.

– Понимаете, Павел Гаврилович, – говорил Зайцев, счастливо сияя глазами. – Музыка – это чудесное средство для того, чтобы с человеком по душам поговорить. Я даже сам не думал, что она такими возможностями располагает. – Пояснил с достоинством: – Вы понимаете, комсорг – это же официальное лицо! Попробуйте с человеком без достаточных оснований на морально–этические темы заговорить – обидится. По какому праву, мол? – Расплывался в мечтательной улыбке. – А тут вдруг музыка, да еще если Чайковский. Молчим, слушаем. Федька только сопит вначале. Это, говорит, точно наматывание нервов на катушку!

– Это кто – Федька Медведев?

– Да нет, Железнов. Вы же его знаете!

– Тот, что все вокруг завстоловой увивался? Скверная баба. Вечеринки у себя устраивает.

– Правильно! – обрадовался Зайцев и похвалил: – Вот вы тоже человек наблюдательный, как и я. Но я по комсомольской линии, конечно, особо обязан. Так вот, кручу Седьмую рапсодию Листа. Он: «Хватит, довольно». А у самого губы дрожат. Я говорю: «Как же так, Федя? Такая музыка светлая, чистая. Что же тебе, румбу поставить, как у заведующей столовой дома?» Он, знаете, весь так побледнел и сдался. Даже попросил: «Ставь еще что–нибудь свое». И начал про любовь говорить. Какая она должна быть настоящая у человека.

– А сам что же пакостился?

– Это не просто, Павел Гаврилович. В нашем возрасте вы уже дискуссии устраивали публичные о свободе любви, и Луначарский даже на эту тему выступал и еще кто–то из старых большевиков. Но ведь итогов вы не подвели. Я спрашивал в библиотеке, ничего такого авторитетного библиотекарша не предложила.

– А тебе постановление ЦК надо, что ли?

– Зачем же вы сердитесь, Павел Гаврилович? – упрекнул Зайцев. – Для вас, может быть, все давно ясно, а вот, представьте, Федя мне говорит: не нужно преувеличивать значение женщины в жизни человека.

– Тоже мне человек нашелся.

– Да, человек, – горячо сказал Зайцев. – И хороший человек, раз он переживает и мучится. Он придумал такую глупость, будто женщины, поскольку они больше всего были угнетены неравенством при капитализме, в своем историческом развитии сильно от мужчин отстали.

– Завстоловой эта подлая, – раздраженно сказал Балуев. – И если бы общественное питание находилось в нашей системе, я бы ее давно со стройплощадки выставил. Что же твой Федя по одной лахудре на всех женщин клевещет!

– Да он и не клеветал вовсе. Он же мне так, раскаивался, – сказал Зайцев счастливым голосом. – Он же нарочно демагогически сказал, чтобы я ему про Капоногову стал доказывать, как он перед ней виноват и обязан во всем признаться. Я ему про Добролюбова рассказал. Он на эту тему тоже очень мучился.

– А при чем тут Капоногова?

– Ну, как вы не понимаете! Она сказала Феде: сначала я комнату получу, а ты – седьмой разряд, тогда распишемся. Тогда, пожалуйста, семья.

– Ну что ж, правильно, – одобрил Павел Гаврилович. – Крепкая девчонка.

– А он считал, будто она только практически мыслящая, а когда любишь, нужно поступать, исключительно подчиняясь чувству.

– До чего же договорились?

– А я ни о чем с ним и не собирался договариваться, – с добродушным лукавством ответил Зайцев. – Поговорили еще о Рахметове, о Дзержинском, ну и о вас тоже.

– Что же ты меня сравниваешь с такими вершинами? – Балуев даже возмутился.

– А мы не сравнивали, – ухмыльнулся Зайцев. – Мы просто говорили. Вы же с самой первой пятилетки свою жену любите… Есть начальники, которых нужно только на работе слушаться, и все… А другие – которых по–человечески слушаются. – И тоном обличителя заявил: – Вы жене отсюда на самолете сирень посылали? Посылали. Ну и все! Чего же вы отпираетесь? Вот мы и говорили: это – любовь. А ведь тоже могли на всяких стройках, как Федя, с легкомысленными женщинами связываться. Вот нам, значит, конкретный пример. – И произнес деловито: – Федя к вам на днях придет советоваться. Я с ним твердо договорился, чтобы больше никакой Крейцеровой сонаты.

– А о чем же со мной советоваться, если все решили?

– Как о чем? – изумился Зайцев. – Чтобы вы его на курсы механиков послали, а Капоноговой – по окончании им курсов – насчет жилплощади схлопотали. Нужно же его моральное решение организационно подкрепить! Как же!

– А его Капоногова после всего от себя не погонит? Или решили про завстоловой от нее скрыть?

– Нет, зачем скрывать! Мы вместе с ним исповедь для нее писали, и дневник он ей тоже приложить обещал. Лев Толстой тоже так сделал, перед тем как жениться.

– Ты что же, классиков специально для беседы подчитывал? – иронически осведомился Балуев.

У Зайцева порозовели скулы, признался шепотом:

– Я, Павел Гаврилович, самовоспитанием тоже для себя занимаюсь. – И вдруг поддел насмешливо: – Или вы рекомендуете дождаться на эту тему какого–нибудь постановления? Им руководствоваться?

Балуев добродушно рассмеялся, похлопал одобрительно Виктора по плечу и вдруг, растрогавшись, махнув рукой, с отчаянной решимостью объявил:

– Эх, была не была, даю из директорского фонда на телевизор «Рубин». Ставь в красном уголке и собирай к нему всех ребят каждый вечер в кучу.

– А лыжи? – спросил Зайцев. – Вы же спортинвентарь обещали?

– Да что вам, мало на работе свежего воздуха, чтобы еще на лыжах шляться?

– Павел Гаврилович, – сухо сказал Зайцев, – физическая нагрузка современного высокомеханизированного рабочего совершенно недостаточна для гармонического развития всего организма. Спорт – необходимость. Кроме того, вам угрожает переход на семичасовой рабочий день, и вы должны подумать о культурном досуге рабочих.

– Да, – сказал Павел Гаврилович, – коммунизм теперь превратился для нас, пожилых граждан, в реальную опасность. Как бы не отстать, а то вот застряну в социализме, а вы потом к себе пускать не будете.

– Нет, почему же? – сказал Зайцев. – Пожалуйста, милости просим. – Потом спросил озадаченно: – Павел Гаврилович, вот эта новая, Изольда Безуглова, странная какая–то. Держится отчужденно, в общежитие пойти не захотела, сняла на стороне койку…

– Ну ладно, – нетерпеливо перебил Балуев. – Безуглова – это не так просто. Жизнь ее – не дважды два. Пусть сначала с ребятами сдружится, акклиматизируется. Душа у нее сейчас вроде как струна, слишком сильно натянута: чуть заденешь – больно. Чтобы без меня ничего. Понятно? Тут я тебе просто как коммунист предлагаю. И всё…

Беспокоясь, как сложатся отношения комсорга с Безугловой, Балуев еще раз вызвал к себе Зайцева и сказал:

– Ты, Виктор, вот что, побеседуй с ней осторожно и анкету помоги правильно заполнить.

– Да что она, неграмотная? – удивился Зайцев.

Балуев поморщился и сказал резко:

– Ты вникни. У человека отчим – Герой Советского Союза. Муж ее матери погиб на фронте, а родилась она от кого?

– Она–то не виновата? Пусть пишет в анкете Героя.

– А почему у нее немецкое имя Изольда? Вдумался?

– Неправильно, глупость это! Какая она там Изольда?

– Мать у нее гордая, решила не скрывать, потому и имя такое дала. И она тоже решила всю жизнь его носить и не отказываться, не менять.

– Чего же она сама себя мучает?

– Вот правильно! Человек мучается.

Зайцев воскликнул горестно:

– А я, Павел Гаврилович, ничего этого вначале не знал и даже вывод о ней ошибочный сделал. Пришла. Смотрит, прищурившись, губы кривит, что ни скажешь – усмехается. Держится заносчиво, а оказывается, это все оттого, что она мучается, а признаться не хочет.

– Верно, мучается. А вот то, что не хочет признаться, неправда. Она сразу про себя все первому встречному выкладывает. Только один раз не сказала. – И тут же поспешно добавил: – Ну, про этот случай не будем. Так что вот предупреждаю: скажет.

– Да ведь она мне уже сказала, – признался Зайцев, – сразу и сказала, как всем. А глаза у нее, я заметил: тревожные все время, даже когда смеется. Смеется–то она громко. Спросил ее: «Небось тебе в канцелярию охота?» Это когда я на ее прическу взглянул, волос целая охапка, цвет красивый, вроде как светятся. Наверное, оттого что она против окна сидела. Так вот, сказал ей про канцелярию. А она свои руки мне под нос сунула: «Гляди, маникюр самый для канцелярии подходящий». Взглянул я, а они у нее в мозолях, в болячках, в трещинах.

– Штукатуром она работала.

– Понятно, ручной труд. При механизации таких рук у рабочего не бывает.

– Ты понял, что я тебе о ней сказал? – спросил Балуев, продолжая тревожиться о том, что Зайцев не сумеет достаточно глубоко вникнуть в трагедию девушки.

– Понял, – сказал Зайцев, – и ничего особенного в этом не вижу. – Смутился, поправился: – То есть надо, чтобы никто в этом ничего особенного не видел. – Помедлив, произнес с волнением: – И главное, чтобы она перестала так мучиться. Мало ли что война с людьми понаделала! А они тут при чем?

– Ей многие уже так говорили.

– Ну и что?

– Сказать правильные слова – это еще не все. Одними словами душу человека не лечат.

– А что делать?

– Ты меня спрашиваешь, а я тебя. Будем в викторину играть? По–моему, ничего пока делать не надо. А вот самому за нее душой заболеть стоит. Тогда найдется, что делать.

– А вы заболели?

– Заболел, – сказал Балуев доверительно. – Сильно заболел. Опрессовывают дюкер, момент ответственный. Она стоит с изолировщицами, разговаривает, а я не за дюкер волнуюсь, а за нее. Вдруг кто из новых девчат спросит: кто, что, откуда? Она сразу и ляпнет. А они у нас, знаешь, какие острые, сгоряча любое могут отмочить. – Задумался. – Ты вот про руки ее говорил.

– А они ведь не от работы такие. Это у нее заболевание трудноизлечимое, нервное – экзема называется.

– Почему же трудно? – возмутился Зайцев. – Если она нервная, так и от нас всех зависит, чтобы она излечилась и руки у нее навсегда от болячек очистились.

– Что ж, буду о наших комсомольцах по ее рукам судить! – сказал Балуев. – Учти, строго буду судить, как член партийного комитета буду о вас судить.

Зайцев встал, одернул вельветовую куртку со множеством застежек «молний», сказал, твердо глядя в глаза Балуеву:

– Павел Гаврилович, я вам как перед партией говорю: будет Изольда у нас здоровая. Клянусь вам, чем хотите…

15

Зина Пеночкина и Капа Подгорная – два «светила». Они работают радиографистками. Обе в равной мере горды своей профессией.

Атомные изотопы – это вам не шуточки. Ощущая близость к столь могущественным силам природы, радиографистки любят таинственным тоном рассуждать о гибельном воздействии атомных излучений.

У Капы это получается особенно внушительно. У нее черные, печальные удлиненные глаза, вокруг головы венок из косы цвета вороненой стали, голос грудной, глубокий.

Зина Пеночкина – полненькая, белокурая, смешливая. Голос у нее нежный, мяукающий. Она всегда портит трагические рассуждения Капы легкомысленными замечаниями, отличается живостью характера и имеет склонность сочинять про себя смешное.

– Подумаешь, – говорила она презрительно, – тоже мне – атом! Гнилушки и те светятся. – Пожимая округлыми плечами, заявляла решительно: – Раз свинец излучения не пропускает, значит, и атом бессильный. Люди на все могут найти управу. Товарищ Несмеянов обещал в газете: после того как ученые наловчатся управлять термоядерными реакциями, у нас исчезнет забота об источниках энергии, и мы досрочно вступим в полный коммунизм. Только о своей морали останется забота… А материальные вопросы для людей решатся сразу и окончательно. Одежду будем носить из пленки и не шитую, а клееную. Атомами уже сейчас котельные на электростанциях топят и на ледоколе «Ленин» тоже. – Вздыхала мечтательно: – Надоест на трассе – поступлю на ледокол матроской. Возьмут беспрекословно. У меня производственный стаж больше, чем у всех моряков, которые только недавно спохватились, что атомами можно отапливаться лучше, чем углем, и дешевле…

Капа и Зина снимают койки в одной избе с уговором, что хозяин сдает им и дровяной сарай.

В дровяном сарае они выкопали две глубокие ямы и хранят там контейнеры, внутри которых – ампулы с радиоактивным кобальтом.

Свинцовые цилиндрические слитки контейнеров снабжены грубо кованными железными дужками. Продевая сквозь дужку палку, девушки относят в грузовик сначала один контейнер, потом другой.

В кладовке они оборудовали фотолабораторию, где проявляют снимки сварных швов.

У каждой брезентовый чехол с дефектометрами. В чехол закладывается фотопленка, и им опоясывают стыки труб для получения снимка.

Чтобы от химических реактивов не портился маникюр, не чернели ногти, девушки купили резиновые перчатки, пять рублей пара, и обрабатывают пленку в резиновых перчатках.

В первый день знакомства хозяин избы спросил:

– Вы что, девчата, фотографией занимаетесь? Может, портретик сделаете?

Узнав, что в свинцовых тяжелых кругляках хранятся ампулы с атомными изотопами, с удовольствием отметил:

– Ишь ты! Загнали атом, как мышь в норку. Услужать приспособили. Он с чего себя начал? Людей пепелить в Хиросиме! А мы его, сукиного сына, в дело обуздали. Сила на силу наскочила, и, выходит, наша взяла. – Советовал: – Вы, девчата, все–таки с ним поаккуратнее. Может, для него нужно конуру кирпичную сложить? Говорите, не стесняйтесь. Скажем председателю колхоза – выпишет и кирпич, и пару ведерок цемента. Он у нас высшего ума. Хочет громадные парники строить, от вашего газопровода их отапливать. На одних круглогодовых овощах доход будет выдающийся.

Если, перед тем как сдать помещение, хозяева упорно и умело торговались, то, узнав о профессии девушек, решительно отказывались от денег. Говорили с укоризной:

– Вы нас монетой не обижайте. Нашему дому почет оттого, что в нем атом хранится. Соседи, как на экскурсию, являются. Колхоз на свои средства сторожа определил. Ходит с берданкой, бдит до рассвета. Тоже небось всю ночь про атом думает. Говорят, этот атом на урожайность может воздействие оказать, если с умом растение облучить…

Но сварщики не обожали радиографисток. Называли тиранихами. Здоровались с ехидцей.

– Привет светозарным сыщицам! – Кивая на контейнер, осведомлялись: – Видать, атомных бомб перепроизводство, раз материала для них девать некуда! Раньше как хорошо было, при технической отсталости! – Вспоминали мечтательно: – Вырежут кусок шва, проведут только механическое испытание – на разрыв, сжатие. Порядок! А теперь в самую твою душу в упор светят, каждую тютельку обыскивают. – С шутливым возмущением требовали: – Пускай нам тоже сварной аппарат на атоме придумают. Он мгновенно все, что хочешь, сплавит. Чуть прикоснешься – и готов! Одиннадцать рубликов в кармане, согласно тарифу.

У «трассовиков», работающих на сварочных автоматах, просвечивание изотопами выборочное. Но у подводников просвечивают каждый шов дюкера, и на каждый шов составляется акт лабораторных испытаний.

Обычно пишущие граждане покорно признают умственное превосходство критиков, и если ропщут, то молча, в душе, не от робости характера, а потому, что критик всегда может учинить над тобой вежливую научную расправу.

Родственные нашим горестные чувства возникают и у критикуемых сварщиков, когда их обличают в непроваре, вкраплении чужеродных тел, пористости и во всяком ином браке.

В брезентовом поясе радиографов находятся эталоны – металлические пластинки дефектометров. С их помощью определяются размер, глубина и точка нахождения обнаруженного брака.

Критики тоже располагают своим набором эталонов.

Прислонят тебя к гигантской тени, и почувствует себя «прислоненный» литератор этакой оробелой таракашкой, и тогда с ним можно делать все, что угодно, и дрессировать под кого угодно: обучать роскошным фразам кокетливой жеманной словесности или сухощавому диалогу.

Оробевший сочинитель – самая сладостная добыча для беспощадно эстетствующих. И они будут внушать ему, что жилой площади литератора и соседей по квартире вполне достаточно, чтобы выкроить сочинение на бытовую тему.

Радиографов роднит с литературными критиками то, что от них требуют высокой принципиальности и столь же высокой нравственности, ибо обличаемые мстительно жаждут сами стать обличителями.

Выучиться радиографии на краткосрочных курсах не столь сложно. Но стать радиографистом, чувствовать, что от тебя в какой–то степени зависят трудовые судьбы тысяч людей и сооружение стоимостью в десятки миллионов рублей – для этого нужно обладать чертами рыцарской непреклонности.

А Капа и Зина были самыми обыкновенными девчатами. Одна окончила десятилетку в Вологде, другая – в Рязани в одном и том же 1958 году.

Строительный участок подводно–технических работ, как мы сказали, обнимает сооружение одновременно пяти–шести больших водных переходов, не считая укладки дюкеров через множество мелких речушек.

Начальник участка маневрирует людьми, техникой. И здесь он уподобляется командиру современной механизированной дивизии, где утверждено демократическое равенство между количеством техники и числом людей, ею повелевающих.

Современные могучие самодвижущиеся механизмы обладают барскими замашками. Их не утруждают самоходным путешествием. Их почтительно подсаживают кранами на гигантские металлические платформы трейлеров, скаты которых похожи на монолитные валки прокатного стана.

Так строительные мехколонны кочуют со скоростью железнодорожного эшелона, и если во время пути по пересеченной местности им встречаются препятствия, бульдозеры слезают с трейлера и проскабливают для них дорогу своими стальными ножами.

Я глубоко убежден: если бы маршал танковых войск стал свидетелем действий строительной мехколонны, он испытал бы чувство глубокого умиления от того, с какой безукоризненной четкостью она сразу с марша разворачивается на штурм земных твердынь, атакуя преграды не только на суше, но и под водой, и, как знать, может быть, маршал даже взгрустнул бы, мысленно прикинув на мирные нужды человечества баснословную мощь своей грозной затаившейся техники. Ведь он бы тоже мог со своими людьми и техникой стать гражданским строителем, скажем, плотины в Беринговом проливе, чтобы отеплить земной шар, его полярное темя, теплоцентралью Гольфстрима.

Но, увы, множество совещаний на самом низком человеческом уровне НАТО и СЕАТО и прочих заговорщицких против мира военных союзов препятствует мечтам наших маршалов переквалифицироваться в мирных строителей грандиозных, планетарных, международных кооперативных сооружений. Им приходится пока довольствоваться одним гордым сознанием того, что они служат миру как его непреоборимые щитоносцы.

Работа Зины Пеночкиной и Капы Подгорной была сопряжена не только с моральными трудностями – быть «критиками» труда сотен людей. Жизнь их проходила на колесах. Сотни километров отделяют один водный переход от другого. Пока не будет произведено просвечивание швов дюкера, нельзя начинать изолировочные работы, укладывать трубы в траншею.

В определенные дни радиографистки становились главными фигурами на стройке.

Капа Подгорная, будучи членом бюро комитета комсомола, связывала свои поездки с планом комсомольской работы. Она была полностью согласна с утверждением Босоногова, что человек с дурным характером никогда не может стать хорошим сварщиком. Но в это утверждение вносила свою поправку – с характером не рождаются, характер человека формируется. Нужно только избрать для этого идеал.

Капа и Зина по–разному судили о людях.

Капа составила для себя идеал человека и твердо его придерживалась. Она составила этот идеал из нескольких слагаемых.

Изысканное мастерство Бориса Шпаковского плюс вдохновенная страстность Василия Марченко, заключенная в обаятельную оболочку Босоногова, – все это вместе вызывало у нее даже влюбленность. Но к каждой из названных личностей в отдельности она относилась с критической отчужденностью. С неотразимой логикой она умела доказать всем трем сварщикам, что обнаруженные в их работе дефекты являются не только следствием технических просчетов, но и причиной их собственного морального несовершенства.

Зина не могла преодолеть субъективного подхода к людям. Ей нравились все, кому нравилась она. Зина не умела поучать людей, когда обнаруживала дефект в работе, и вся ее душевная энергия уходила на то, чтобы выразить соболезнование «потерпевшему». Она тут же влюблялась в него, не потому, что этот человек нравился ей больше других, а потому, что он становился признательным за высказанное сочувствие, и ей казалось, что они духовно близки друг другу. Она объявляла Капе с восторженным удивлением:

– Ты знаешь, Капка, все ребята в горе становятся такими хорошими, что просто невозможно сказать, который из них лучше.

– Даже Шпаковский? – недоверчиво спрашивала Капа. – Ведь он не человек, он же надменная сосулька.

Капа Подгорная брала уроки сварного дела у Босоногова, чтобы полемизировать со сварщиками, вооружившись всеми тонкостями их профессии.

Она уже сама могла стать сварщицей и зарабатывать значительно больше, чем радиографистка. Но она предпочла положению посредственной сварщицы репутацию одной из лучших радиографисток, такой, которая в случае нужды может взять в руки газовый резак и сдуть шов, чтобы воочию убедить спорщика и показать ему дефект в натуре.

И не познаниями сварного дела стяжала она себе почетную репутацию, и даже не безукоризненным мастерством, с которым производила съемку стыков труб. Высокое право обличать других она заслужила безукоризненностью всего своего бытия на стройке.

– Ты, Капка, не человек, а формула, – упрекала Зина. – Смотри, засохнешь в старых девах.

Такими злыми словами Зина пыталась уговорить Капу пойти на вечеринку.

Гневно блестя радужно–черными глазами, Капа отвечала презрительно:

– А я не желаю переступать официальных отношений со своими сварщиками.

– Так там не только сварщики – и водолазы тоже. А они знаешь какие?! Фигуры у всех как у чемпионов мира, а зарабатывают побольше, чем инженеры.

– А мне с ними разговаривать не о чем. Один Бубнов знает подводную сварку, но он чуть ли с дореволюционным семейным стажем.

– Вечеринка – это тебе не кружок повышения квалификации, – отрезала Зина и ехидно сообщила: – Борька Шпаковский будет. Он же тебе нравится. Вижу, как ресницами на него машешь, когда его шов обсуждаешь, и губы для него красишь.

– Это оттого, что я его поклонница, – спокойно сказала Капа.

– Да что он тебе, Козловский или Лемешев?

– Вроде.

– Так я сегодня сама скажу, что ты в него влюбленная, – решительно заявила Пеночкина. – Нужно сразу вносить ясность, раз это отражается на твоей психике,

Подгорная печально и пленительно улыбаясь, произнесла снисходительно:

– Да что я, дура – в такого влюбиться как в мужчину? Он же спесивый, воображает о себе. Он любит, когда его хвалят. А скажи, что у него в коренном шве непровар, в ГОСТ еле укладывается, он сейчас же на тебя сверху вниз взглянет, как на насекомое.

– Значит, ты от самолюбия только его не признаешь?

– Нет, просто идеал мой лучше во сто раз.

– Значит, есть уже определенный товарищ? – деловито осведомилась Пеночкина.

– Да.

Обняв подругу, льстиво заглядывая ей в лицо, Зина упрашивала:

– Ну, скажи, скажи, кто?

Глаза Подгорной грустно померкли. Отстраняя Пеночкину, она произнесла медленно, осторожно, как–то не очень уверенно:

– Дело в том, что я сама себе хочу сначала понравиться и уважать себя без сомнений хочу. И когда я это почувствую в себе, только тогда стану рядом с тем, кто будет для меня и на всю жизнь самым лучшим.

– Ну и правильно, – согласилась Пеночкина. – Кидаться собой нечего. Знаешь, как теперь ребята уважают девушек, у которых высокий моральный уровень? Витька Зайцев сказал: перед нами сейчас безотлагательная задача – впитать в себя черты человека будущего.

– А как ты этого человека себе представляешь?

Зина пожала полненькими плечами.

– А мне сегодняшние люди нравятся. Например, я всегда Витьке Зайцеву подчеркиваю, как он мне сильно нравится. А он вместо всего замечание делает за фасон прически «я у мамы дурочка». Но разве я виновата, если она мне идет? – Произнесла задумчиво: – Конечно, если бы он мне сказал определенно: «Остригись под машинку в доказательство, что я тебе нравлюсь», – пожалуйста, готова на жертву, остригусь в два счета. Буду ходить в косынке, пока снова не отрастут. Но он же от меня ничего не требует! Вася Марченко – тот совсем другой. «Тебе, говорит, Зина, косы к лицу будут. Косы – это очень женственно». Если человек так просит, пожалуйста, начну отращивать.

– Что же тебе, все равно, Зайцев или Марченко?

Пеночкина сказала со вздохом:

– Я хочу за того замуж, кто меня больше, чем я его, любить будет. Чтобы я потом могла его за это изо всех сил любить. – Грустно добавила: – Но пока у меня как–то наоборот получается. Но все равно я считаю, что любят за любовь к себе, а не за что–нибудь другое.

– Значит, уже все продумала.

– Ничего я про это не думаю, – почему–то обиделись Пеночкина. – Страдаю – верно, а думать не думаю, мечтаю только. Конечно, как все, стараюсь правильнее мечтать, с учетом своих недостатков. Я несерьезная, так надо, чтобы муж у меня был серьезным, вроде Бори Шпаковского. Тогда у нас гармония получится. Но Шпаковский мне ни капельки не нравится. – И вдруг объявила восторженно: – А Марченко знаешь почему мне ужасно нравится? Веселый он, дерзкий, все ему нипочем! Шли с собрания, лед такой гладкий, прозрачный, словно из пластмассы. Я как разбегусь, а он подо мной рухнул. Вася, по пояс в ломаном льду, добрался до меня, взял на руки и вынес на берег и сказал мне на ухо… Но это наша тайна, что он мне сказал. Когда на руках нес, дышал мне так нежно в лицо и губами щеки касался. Но не чмокал, а так вежливо, прижимался только слегка.

– Но что он тебе сказал?

– Да неважно. Он же это только для публики назвал «дурой», а по глазам его я понимала, что он высокого обо мне мнения. Я ему понравилась за свою отчаянность, потому что он сам отчаянный. Загорелся в лаборатории ящик с пленкой, он схватил горящий ящик и, отворачивая от огня лицо, на вытянутых руках на улицу вынес и там закидал песком. А ведь пленка могла взорваться каждую секунду! Такой смелый! Я ему после руки кремом «Снежинка» мазала. Всю банку вымазала. А он от веснушек помогает. Не побоялась, что могу перед ним с веснушками остаться.