Текст книги "Знакомьтесь - Балуев!"
Автор книги: Вадим Кожевников
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 36 страниц)
Лаборанткой по изоляции работала Изольда Безуглова. Взял ее на работу Павел Гаврилович, не ведая, кто она, без всяких документов, при следующих обстоятельствах. Переправлялись на пароме через Волгу – и вдруг, когда паром достиг середины, раздался всплеск. Кто–то испуганно крикнул:
– Кинулась! Девушка в воду кинулась!
Бубнов сбросил ботинки, вместе с пиджаком и кепкой передал их на хранение Павлу Гавриловичу и прыгнул в воду.
Река здесь мчалась со скоростью поезда.
– Товарищи, это же водолаз. Вы не беспокойтесь, – объявил Павел Гаврилович пассажирам.
Бубнов выволок утопленницу на отмель, пожаловался удивленно:
– Сыскал на самом дне. Будто не человек, а гиря какая–то. Смешно даже. Тяжесть у нее в костях, что ли?
Оказалось, что девушка насыпала себе под туго затянутое поясом платье песок с галькой, а в кошелке, которую она сжимала в руках, лежал огромный булыжник, завернутый в раскисшую бумагу. Когда ее привели в чувство, Павел Гаврилович строго сказал Бубнову:
– Чтобы никому ничего!
– Понятно, – сказал Бубнов. – Надо сначала самим по–человечески разобраться.
– Вот и разберемся! – пообещал Балуев.
– Но как ни бился он с этой девицей, разобраться ему не удалось. Во–первых, она не чувствовала себя ни пристыженной, ни смущенной. И хотя ее голубые, чуть навыкате глаза блестели тревожно и испуганно, держала она себя вызывающе спокойно, дерзко и, пожалуй, даже нагло.
– Вам что от меня надо? – спросила она Балуева. – Протокол хотите составить?
– Чайку хочу с вами попить, горячего, крепкого. Вот, пожалуйста, варенье.
– Идите к черту с вашим чаем!
– Так, – сказал Павел Гаврилович, стараясь не обижаться. Но, обидевшись, не выдержал: – Кто тонет, тот пить, конечно, не просит. Отвращение у вас к водичке, понятно.
– У меня к вам отвращение, а не к воде. Отпустите меня. Вы не милиция и не имеете права задерживать.
– А какое вы имеете право подобное над собой делать?
– Я ничего не делала, я просто упала.
– Знаете что? – предложил Павел Гаврилович. – Выпейте тогда водки.
– Что?
– Вы дрожите, губы синие, я же в смысле простуды беспокоюсь. А может, тройчатку, ну, одну таблеточку?
– Принимайте сами, хотя вы со мной в реке и не купались.
– Именно не купался, если вы это так называете. А вот товарищ Бубнов решил с вами вместе искупаться. Погода самая подходящая, температура воды плюс десять, освежающая.
– Я могу идти домой?
– А где вы живете?
– А вам какое дело?
– Слушайте, давайте по–человечески, ну что вы ершитесь? – Задумался, решил приврать: – У меня тоже в жизни, может, подобное было, жена чуть не бросила. Я ее оскорбил, она меня тоже. Дошли до точки, вышел на улицу, ночь, дождь, черно внутри и снаружи…
Девушка взяла со стола «Огонек» и стала листать с нарочитым интересом. Лицо у нее было худенькое, остроносое, черты мелкие, светлые волосы лежали копной. А вся она – тощая, плоская, ключицы торчат, словно плечики, на которые вешают платье. Небрежно отложила журнал, зевнула, откинувшись на спинку стула, потянулась, положив под затылок руки, скорее ощутила, чем заметила, как при этом остро обозначилась грудь, смутилась, ссутулилась, поджала под столом ноги и прикрыла колени руками со сбитыми, обкусанными ногтями. Тут же запальчиво, с усмешкой сказала:
– Ну, ну, я вас слушаю, говорите сколько вам угодно.
Но глаза у нее тоскливо погасли, и вся она как–то съежилась. На шее возле уха забилась голубоватая жилка.
Павел Гаврилович решил все–таки найти к ней подход,
– Вы, пожалуйста, не думайте, будто мне вас жалко. Я, если хотите знать, просто возмущен. Мне на стройке людей не хватает, а они, видите ли, в Волгу кидаются. – Попробовал шутить: – Мы вас выловили, – выходит, теперь вы наша добыча. Сегодня же куда–нибудь зачислим.
Девушка смотрела на Балуева отсутствующим взглядом, губы ее были сурово сжаты. Она видела сейчас перед собой только одно – лицо Игоря в то утро, когда он, уже уходя на работу, сказал: «Не клади больше ключ за плинтус». – «Почему?» – «Не надо. – Он печально уставился на свои ботинки, запачканные известью. – Не вернусь я к тебе больше, извини, или, лучше сказать, прости. – И продолжал с простодушной солидностью: – Не могу я на тебе жениться. Разве можно на первого попавшегося так поспешно кидаться! Хотя я у тебя и первый. Не спросив даже, захочет ли человек жениться на тебе или нет…» – «Значит, ты врал, что любишь, врал? Значит, ты подлец, да?» – «Ну вот видишь, ругаешься, а притворялась всегда вежливой, ласковой». Помолчав, снова заговорил: «Я даже рад, что ты так ругаешься. Видно становится, какая ты на самом деле. – Усмехнулся. – А может, я это просто так, пошутил. Хотел испытать, как ты мне предана. А раз так реагируешь, тогда, пожалуйста, ухожу. И теперь действительно насовсем». Он стоял у двери, чего–то выжидая. «Уходи, – попросила она, – уходи». – «Ухожу, и по твоей инициативе, понятно? – сказал Игорь и сощурился насмешливо. – Папа у тебя, видите ли, Герой Советского Союза! – Спросил зло: – Может, тебя и бригадиром нашей штукатурной бригады за это выдвинули и передо мной все время фасонилась отцом, а я за своего отца перед тобой мучился. Но я же сразу сказал: мой отец плохой… Никому не говорил, только тебе сказал и плакал. Помнишь, плакал?» – «Да, плакал». – «А ты гладила по затылку, утешала: дети за отцов не отвечают. С высоты своего величия гладила. А я думал: как же я в вашу семью полезу с таким отцом, совестно мне перед твоим отцом. Помнишь? Значит, я перед тобой мучился, но правду сказать не побоялся, потому что любил. А ты, выходит, смеялась со своими утешениями. И я твоему этому герою письмо написал и все про своего отца выложил, чтобы он знал. Я же не мог перед ним трусом объявиться. И он мне доверчиво ответил. И все ясно теперь, что и как. Мне даже это все равно, кто у тебя отец на самом деле. Но раз ты любила, могла сказать откровенно, если любишь как следует. А ты до последней секунды молчала. Теперь обругала. Значит, поверила, что таким гадом, каким прикинулся, могу быть. А я не такой. Я же сейчас самый несчастный, я же люблю тебя! А выходит, обманулся, раз ты в меня не веришь. Какая же это любовь? А я в тебя верил и не боялся, что любовь может пострадать от того, что у меня такой отец. Так кто же из нас худший, кто лучший?» – «Прости меня, Игорь, – хрипло попросила она. – Прости».
Игорь прислонился к стене и, глядя себе под ноги, словно не слыша, что она сказала, говорил, говорил свое, с отчаянием: «Ну почему с фронта отец побежал? Смерти испугался? Я все думаю: почему? А вдруг я тоже когда–нибудь от чего–нибудь побегу, испугаюсь? И себя я тоже стал опасаться. Все проверить хотел, чего боюсь, чего нет. Помнишь, на кране трос заело? Я по стреле полез, чтобы трос освободить. Все думали – из производственного интереса, чтобы время не тратить, пока верхолаза вызовут. А я это просто для себя, только для того, чтобы себя проверить. Спустился на землю, меня поздравляют, а я только одно думаю: вдруг заметят, как я весь трясусь. Знаешь, как страшно на стреле было! Броситься вниз тянуло. Хотел броситься. Может, и отец побежал, вроде как вниз бросился. Я его там, наверху, отца, понял, отчего он трусом оказался. И не его убили, а он себя убил, когда бежать кинулся. А я, его помня, не кинулся, долез до конца стрелы, ветром шатало во все стороны, а я ползу и про отца думаю… – Поднял несчастное лицо и, твердо глядя ей в глаза, сказал: – Я же тебе говорил. Мне даже вовсе не обязательно, чтобы ты такая красивая была. Я тебя отчего полюбил? Прямой ты мне казалась. Вот в школе рабочей молодежи мы физику проходили. Световой луч, он не гнущийся, и ничем его вилять не заставишь. Световые частицы прямо, как пули, летят. Я про тебя думал, ты такая же – и светлая и прямая. А выходит, ты со мной петляла, и не могу я этого перенести. Вот и все». – «Врешь ты все, врешь! – крикнула она. – Ты просто застыдился меня, когда все узнал». – «Эх ты, существо, – презрительно произнес Игорь, – и сейчас даже понять меня по–человечески не можешь! Я же с тобой по–человечески, по–совести говорю, я против всякой подлости. И распишусь с тобой из–за своей совести. Я тебя понял, а другой может не понять. Если бы ты мне сразу сказала, я бы даже ничуть тебя не пожалел, потому, что это никакого значения для нас с тобой не имеет. А теперь тебя жалею. Слабая ты, вот чего! – Надел кепку, объявил снисходительно: – Так ключ, как всегда, за плинтус положи. Я вернусь. Сегодня в вечернем пять уроков. – Поколебался, попросил: – Только ты без меня тут одна не переживай очень все, что я говорил. Может, и вернусь раньше из школы, тогда погуляем. Поговорим еще, чтобы больше про это никогда не говорить». – «Нет, – сказала она с отчаянием, – нет, не приходи больше! И не шарь за плинтусом, ключа там не будет…» – «Ладно, – сказал Игорь, – там поглядим, будет ключ или нет». И ушел, не оглянувшись. Лицо у него было суровое, озабоченное…
– Вот ваши ботинки, высохли, – сказал Павел Гаврилович. И положил к ее ногам красные туфли на микропористой подошве – подарок Игоря.
– Значит, вы меня отпускаете? – жалобно спросила она.
– Э, нет, – улыбаясь, сказал Павел Гаврилович. Я же с вами совсем еще не познакомился. Разве можно быть такой невежливой?
– Можно, – сказала она, снова заметно озлобясь.
Павел Гаврилович походил по комнате, остановился.
– Могу я вам рассказать про один эпизод на фронте?
– Рассказывайте, мне все равно, раз не отпускаете.
– Значит, так, – сказал Балуев. – Было это на севере, зимой. Ползли мы по снегу. И зарывались головой в него не потому, что снег – защита, а потому, что страшно, а на нас – танки и авиация тоже. И от каждого удара земля под тобой, словно гигантское брюхо, то вздымалась, то опускалась. И, как водится, в такие минуты молишь только об одном, невесть кого молишь: только бы выжить, только бы выжить! И больше ни о чем не думаешь. И весь ты сплошная судорога мыслей и тела. И ты сам себе кажешься огромным и единственным на всей земле. И будто только по тебе одному бьют. Невдалеке от меня полз Зеленцов, смирный такой солдат. Он прямо из школы в армию попал. И старшину слушался, как в школе учителя. И вот стукнула бомба, обдало жаром, швырнуло меня. Очнулся. Сел. Щупаю. Цел, кажется. Только ноги, как ватные, не действуют. А Зеленцов все ползет, а на лице у него вместо глаз кровавые раны: вышибло глаза взрывной волной. Ползет он боком, упираясь на локоть, и, положив два пальца в рот, свистит. Знаете, как свистят ребята, когда голубей гоняют? Помешался? Нет, это он чтобы внимание к себе привлечь. Подобрался к нему другой солдат, гляжу, хочет перебинтовать ему лицо, но Зеленцов его оттолкнул, о чем–то поговорил, снял с себя пояс, обвязал взятые у солдата гранаты вместе со своими в пачку и пополз дальше один навстречу танку. Как он гранаты бросил, я не увидел: меня снова подшибло, и уже основательно. Но вот как этот ослепший паренек свистел, подзывая к себе товарища, я запомнил до конца своей жизни. Не для того свистел, чтобы тот ему помощь оказал. Решение, значит, он сразу принял, гранаты ему понадобились, чтобы как следует танк рвануть. И рванул. Там сейчас, на берегу водохранилища, обелиски поставлены, и на них имя Зеленцова и мое тоже.
– А вы как в мертвые затесались?
– Санитар посчитал убитым, документы взял. А я ночью очнулся, другой, тоже сильно раненный, мне помог выползти, потом нас партизаны подобрали.
– И вы свое имя с памятника не соскоблили? Зачем же людей обманываете? Вас люди небось почитают, которые к памятнику приходят. А вы живой.
– Правильно. Хотел соскоблить, а потом раздумал.
– Странно. Такой человек солидный – и вдруг на обман согласились.
– Видите ли, – сказал Павел Гаврилович, – мы все, кто живы, обязаны жизнью тем, кого сейчас нет. Если бы Зеленцов не подорвал танк, тот бы по мне прокатился и еще других расплющил. Понятно?
– Спас он вас, чего уж тут яснее.
– Так вот, я свое имя с памятника потому и не соскоблил, чтобы все время свою зависимость от него, Зеленцова, чувствовать. И вам я хочу сказать, что все мы, советские люди, друг от друга зависим. И не имеем права никогда, ни при каких обстоятельствах чувствовать себя независимыми. Вот что я хочу вам сказать. Поэтому бросьте хорохориться. Никуда я вас не отпущу. Ложитесь спать, вот вам постель. А завтра сами решите, как вам лучше: здесь остаться или иначе как–нибудь. Сами решите, понятно?
Балуев оделся и ушел на водный переход.
13На следующий день Безуглова попросила Павла Гавриловича оставить ее на строительстве. Балуев зачислил ее на курсы лаборантов, а потом она пришла к нему и сама рассказала все о себе беспощадно.
Мать – ткачиха Ярцевской ткацко–прядильной фабрики. Город взяли немцы. Мать болела брюшным тифом и не могла уйти. После обыска в доме больную изнасиловал эсесовец. Она подожгла немецкий склад и ушла к партизанам. Там узнала, что беременна, хотела сделать выкидыш, но каратели все время преследовали отряд, и у нее не было даже нескольких часов, чтобы отлежаться. Потом оказалось поздно. Она родила девочку и с отвращением выкармливала ее. Когда город освободили, мать вернулась на фабрику. Здесь получила «похоронку» о муже – убит под Кенигсбергом. Мать была гордая женщина и, не желая ничего скрывать от людей, дала дочери имя Изольда. Но относилась к ней отчужденно, не могла перебороть в себе брезгливого чувства. Обидев, исступленно рыдала и тратила почти все деньги, чтобы хорошо ее одевать, кормить, будто стремилась искупить постоянную свою вину перед ребенком. А Изольда все время жила в ощущении вины перед матерью, да и перед всеми. Потом приехал друг мужа, бывший наладчик фабрики Федор Фомич Безуглов – Герой Советского Союза. Семья его вся погибла во время бомбежки города. Он часто заходил к матери Изольды, но никогда не разговаривал с девочкой, только молча смотрел на нее своими тяжелыми мрачными глазами.
Однажды он сказал матери:
– Знаешь, Глаша, уезжаю завтра. Тяжело мне здесь быть. – Потер ладонью колено и неожиданно предложил. – А Изольду ты мне отдай, я ее удочерю. Не получается у тебя с ней.
– Ты думаешь, у тебя получится? – глухо спросила мать.
– Получится, – сказал Безуглов. – Я много про нее думал. Решил твердо. И прошу, будь ко мне милосердна, нужна она мне. Я с ней сам душой поправлюсь. – И произнес шепотом: – Когда узнал там, на фронте, что моих уже нет никого, знаешь, душой зашелся. Очень беспощадным стал. Разведка – вообще дело азартное, Ну, словом, убивал, и не как–нибудь культурно, на расстоянии из автомата… Словом, чего тут говорить! И все мне их куча мала была. Ведь были, которые просили, на коленях стояли. Командование за это с меня даже два ордена сняло. Ну, да ладно, чего там поминать! Словом, отдай, я отцом ей буду. Как следует быть, с полной душой. А ты молодая, ты еще замуж выйдешь. А она как же? Она же наш человек, Глаша, наш… Война! Мало она жизней сподлила, так что, кланяться ей, войне? Теперь день, а не ночь у людей. Давай по–человечески поступи, а? – И глаза Безуглова блеснули нежностью, тоской, мольбой, кроткой и застенчивой.
И таким он был всегда и с удочеренной им Изольдой – кротким, застенчивым, любящим, тревожно озабоченным.
Безуглов работал механиком на многих стройках страны. И она кочевала всюду вместе с ним. Он попросил ее изучить немецкий язык.
– Дурочка, – говорил он ласково. – Что же ты стесняешься? Мы же своих, демократических немцев братьями называем, они же нам по социализму родственники. Так в чем дело? Ты же в основе русская. Это главное. А русский человек души широченной, он все обнять и понять умеет. Он башкой в коммунизм уже залез и оттуда на все смотрит. А голова у человека – самое высокое место. И имя тебе мать правильное дала, из сказки. По–русски говоря, Золушка. Как я тебя одеваю, – принцесса! А отчего? Промтоваров до черта стало. Только вот опасаюсь, – говорил он тревожно, – забалую я тебя для своего удовольствия. А какое я имею право отцовскую совесть забывать? Нету у меня такого права. Ты должна по своему отцу жизнь кроить. Жестокая она у меня была. Вот я получился человек. И номер мой в партии не последний. С двадцатого года. Сначала отвоевал в Красной гвардии, потом вступил.
Когда Изольду принимали в комсомол, он был на бюро, и на общем собрании, и в райкоме. И, слушая, как она, потупившись, рассказывала свою биографию, кивал одобрительно. Говорил потом наедине с ней, мечтательно:
– Ну, спасибо. Прямо ты светилась вся. Достойно биографию доложила, по–коммунистически. Очень подняла во мне отцовскую гордость. Я ведь перед двумя народами за тебя ответственный: и перед своим, и перед другим. Понятно? О народе надо по его вершине судить. У нас наверху Ленин, у них – Карл Маркс. Если ты в трудных обстоятельствах выросла, ничего тебе теперь не страшно. Пиши не колеблясь в анкете: русская. И правильно будет.
Читая газеты, Безуглов недовольно хмурился, рассуждал:
– Ну, чего они нам перед носом бомбой крутят, чего? Мы ж войну знаем… Каждый так, прищурившись, про себя думает: не все ли равно, чем в тебя стреляют: пулей, снарядом или атомкой. Эффект один для себя лично если сильно заденет – покойник. Однако война – дело взаимное. После войны поостыли. Но затронь – это же невозможно сказать, как остервенеем. А при помощи нашей высокой науки и техники ужасно что можно понаделать. Скажу про себя. Ну, встревожат, так прежде чем с меня пепел посыплется, я же скоростным способом их достигну. В окончательную войну окончательно действовать будем. На это у нас пружина в сорок два витка завитая. По годам Советской власти, каждый год – виток, как у дерева. И с каждым витком мы крепче, основательнее. Так ежели эта пружина от войны враз развернется, это же немыслимо, как она стукнет. И уже не война, а просто стихийное бедствие получится. – Помолчав, закончил с горячностью: – Все очень понятно, и зря они там кочевряжатся. Об их же здоровье мы думаем, по соседству, по–человечески.
Монтируя башенный кран в тридцатиградусный мороз на ветру, отец простудился и слег. Из медпункта прислали в качестве сиделки медсестру Ольгу Ивановну Колесень. Полненькая, с нежным лицом, ласковая, она ухаживала за Безугловым энергично, не утрачивая при этом женственного обаяния. Когда отец выздоровел, она продолжала наведываться, справляясь о состоянии здоровья, а потом стала ходить просто так, в гости. Она узнала за время болезни Безуглова, где что лежит в доме, вела себя не как гостья, а как хозяйка, накрывала на стол, готовила блюда, которые понравились Безуглову еще тогда, когда он был болен, и однажды упрекнули Изольду.
– Что же ты так плохо об отчиме заботишься? Сам себе белье стирает. Разве это можно?
Безуглов не позволял Изольде стирать на него, а также не позволял никому называть его отчимом. Изольда ничего не ответила Ольге Ивановне. Ответил Безуглов. Он сказал:
– Вы извините нас, Ольга Ивановна, но поскольку я здоров, больше в медицинском контроле не нуждаюсь.
– Это как понять? – спросила Ольга Ивановна, побледнев.
– А так вот и понимайте, – сказал Безуглов. И начал объяснять Изольде урок по химии, заданный ей в школе, будто в комнате, кроме них, никого не было.
Колесень ушла обиженная, со слезами на глазах.
– Папа, ты почему не женишься? – спросила Изольда. – Потому что я? Или ты свою жену очень любил? Из–за ее памяти?
Безуглов ответил хмуро:
– Оставь. Зряшный разговор.
– Нет, если я твоя дочь, значит, имею право спрашивать.
– Значит, за горло такими словами берешь. – Усмехнулся. – Ну что ж, бери.
– Ты же одинокий, я хорошо чувствую.
– Прямо сирота, – улыбнулся Безуглов, – кругом людей нет.
– Я серьезно говорю. Вот видал, как Ольга Ивановна к тебе относится? Даже заплакала. Ты заметил?
– Ну вот что, – рассердился Безуглов. – Я за бабскими чувствами не наблюдатель. И ты мне это не навязывай. И тут точка. Понятно? Не желаю я с тобой, сопливой девчонкой, на такие темы рассуждать. – У него дрогнули пальцы, когда он стал чиркать спичкой, чтобы закурить. Закурив, все еще не успокаиваясь, предупредил сурово: – Я тебе папа–мама. Понятно? – И, улыбнувшись понравившимся ему словам, повторил: – Раз я тебе папа–мама, чего тебе еще надо? Мачеху захотела, что ли? Так я могу такую выдру в дом привести, что оба сбежим от нее. Знаю я эту канитель, когда люди на склоне лет на тех, что помоложе, женятся. И больше чтобы цыц! Не дочернее это дело – отца сватать.
Прошло несколько месяцев, Изольда узнала, что ее отец сблизился с Колесень и она ждет ребенка. Но он не хочет на ней жениться. Партбюро разбирало заявление Колесень. Отец ничего не мог сказать в свое оправдание, и ему записали выговор за безответственное отношение к женщине, хотя некоторые члены партбюро высказывали предположение, что Колесень подловила его: многие замечали, как она навязывалась ему, ждала конца смены, чтобы идти в поселок вместе.
Колесень стала преследовать Изольду. Она умоляла девушку воздействовать на отца, утверждала, что он ее любит, но не хочет жениться, потому что боится стеснить дочь.
Изольда сказала отцу, что получила от райкома путевку на строительство химзавода и скоро уезжает.
– Так, – протянул печально и растерянно Безуглов. – Раз комсомол решил послать, дело это окончательное и пересмотру не подлежит! Валяй! – Отвернулся и спросил: – Про то, как я влип, все знаешь?
Она молча кивнула.
– Некрасивый я человек оказался. Думал, во всем железный, а тут рыхлость обнаружил. Не хочу вот, а женюсь, раз уж потомство обнаружилось. Я перед ним ответчик. Погряз в суете. Корыто вот купил, чтобы его купать. – Произнес грустно и виновато: – Ты, Изольда, меня прости. Не довел я тебя до намеченной точки. Думал, сдам в вуз, а там полный стратегический простор откроется. Не довел, осекся. – В первый раз он назвал Изольду не Золушкой, а ее настоящим именем, которое она так не любила. И даже не заметил, как назвал. И это было самое ужасное, что он не заметил. И это было той болью, которая надолго осталась в ней. Чтобы не растравлять эту боль, она больше никому не рассказывала о себе. Она уже не могла делать это так просто, с достоинством, как делала, когда рядом был отец, радостно гордившийся ее мужеством.
Ощутив одиночество, она стала бояться одиночества…
Балуев съездил на стройку химзавода, оформил все документы уже после того, как зачислил Безуглову к себе на работу, и с великолепным душевным тактом больше никогда не возвращался в разговорах с ней к драматическому событию, с которого началось их знакомство.
Павел Гаврилович разыскал также Игоря. Беседовал с ним. Но вынес о нем нехорошее впечатление. У паренька было слишком раздражено самолюбие. Игорь так много говорил о себе, что Павел Гаврилович прервал его властно и холодно:
– Вот что, молодой человек. Я Безуглову в Сибирь отправил. Там газопровод гоним. Хотите, завтра к ней слетайте. У меня как раз хозяйственник туда в командировку едет.
– Но почему же завтра? – спросил Игорь. – Я не могу сразу так сорваться.
– Не можете? – сказал Павел Гаврилович. – Не надо.
– А вы мне лучше адрес Безугловой оставьте.
– Могу. Пиши. Земля. До востребования. Человеку.
– Я серьезно.
– Ты сам еще не человек и не серьезный, – грубо оборвал Балуев. – А станешь таким, мне напишешь. Только честно и про то, что я и ты знаем, тогда решу, давать тебе адрес или нет. Все будет зависеть от твоей аргументации. – И ушел, простившись не очень дружелюбно.
Безугловой он сообщил о встрече с Игорем кратко и неохотно.
– Этот парень сразу с солидным лицом на свет родился. Не решился на опрометчивый поступок – к тебе на самолете в Сибирь кинуться.
– Какая Сибирь, от химзавода всего двадцать километров!
– Что ты говоришь! – притворно удивился Балуев. – Значит, спутал, другую дивчину в Сибирь послал, не тебя. Так что же, сообщить об ошибке? Сказать, что ты к нему, выходит, ближе находишься?
– Не надо, – попросила Безуглова.
– А когда надо будет, скажешь мне? Даешь слово?
– Даю.
– Он думает, и ты думай, – посоветовал Павел Гаврилович. – А на досуге – я про вас обоих. Не возражать?
– Пожалуйста, – тихо произнесла Изольда и потупилась. – Я отцу письмо послала. Написала, что все хорошо у меня.
– И правильно, – обрадовался Балуев. – Коллектив у нас самый передовой на всей трассе. Пускай знает.
