Текст книги "Знакомьтесь - Балуев!"

Автор книги: Вадим Кожевников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 36 страниц)

30

Вечером с водного перехода через реку Сорочка Балуеву позвонил мастер Бекбулатов и сказал, что при промывке траншеи обнаружен огромный валун. Павел Гаврилович немедля решил «смотаться» на переход с тем, чтобы на рассвете вернуться.

Он прихватил с собой Капу Подгорную, которая должна была просветить там стыки дюкера.

На небольших расстояниях Балуев обычно вел машину сам.

– Ну, как жизнь, ваше сиятельство? – спросил Павел Гаврилович Капу, блаженствуя за баранкой машины, счастливый оттого, что несколько часов можно ни о чем не думать.

Подгорная сидела прямо, плотно прижавшись к спинке сиденья. Губы – сжаты, длинные глаза излучали черное мрачное сияние.

Покосившись на Капу, Балуев произнес беспечно:

– Лицо у тебя какое–то угрожающее, как у разгневанной индийской богини. В чем дело? Может, не твоя очередь на переход ехать?

– Моя.

– Ты посмотри, какая красота, – природа! Деревья обледенели, кусты тоже. Вроде как выставка стекла. Недавно слушал по радио выступление ученого, – из стекловолокна можно канаты делать прочнее стальных, и, конечно, никакой коррозии. Нам бы такие, для протаскивания дюкеров.

– У вас красота вызывает только хозяйственные идеи.

– Да ты что?

– Ничего, просто сказала правду.

Балуев сбавил скорость, спросил озабоченно:

– Может, ты не совсем здорова? – Положил ладонь на лоб Капы.

Она закрыла глаза. Лицо стало жалобным, губы дрожали.

– Да ты что?

– Уберите руку.

Подгорная повернулась спиной, скорчилась на сиденье. Балуеву показалось, что она плачет. Он остановил машину, вылез, зашел с другой стороны, открыл дверцу, сказал растерянно:

– Я же не могу машину вести, если рядом человек страдает. Объясни определенно, что случилось? Гололедица, а тут внимание раздваивать приходится.

– Ну да, – всхлипывая, сказала Капа, – вы же человек цельный и несчастных не любите.

Балуев деловито попинал скаты, сел за руль, сосредоточенно глядя перед собой, молча вел машину. Через некоторое время сказал с облегченным вздохом:

– Вот теперь дорога получше. Так отчего же ты несчастная? Если оттого, что твоя Пеночкина твердо нацелилась замуж за Марченко выйти, так не стоит. Подруги – существа непрочные. Может быть, тебе самой Марченко нравится?

– Еще чего не хватало! – возмутилась Подгорная и даже брезгливо передернула плечами.

– Напрасно. Человек он перспективный. Как он политически сильно талант Шпаковского в большое народнохозяйственное дело обратил! Приезжал тут один ответственный товарищ из сварочно–монтажного треста, поглядел, как Шпаковский без подкладных колец стыки варит. Пофыркал, назвал виртуозным номером, а не понял, что это сотни тысяч тонн металла стране, или просто не захотел понять. Новая технология! Зачем ему ввязываться? Он масштабами своего треста только мыслит, а вот рабочий Марченко – масштабами страны.

– А вы, Павел Гаврилович, когда–нибудь мысленно можете освободиться от стройки?

– Что значит «освободиться»? – сердито сказал Балуев. – Это же моя жизнь, мое удовольствие. Посади меня в учреждение, я там, в спертом воздухе, на корне сгнию. А здесь пространство, люди, всякие производственные неприятности, живешь на высокой скорости. Я даже мимо своего среднего возраста проскочил, а как – не заметил. Проснулся однажды, пощупал себя, гляжу – брюхо, сунулся к зеркалу – рожа пожилая, потасканная. Плюнул, конечно, символически, сказал сердито: «Я себя каким все время помню? Молодым. А другим помнить не желаю. Самовнушение – великая вещь».

– Вовсе вы не старый, – горячо воскликнула Капа, – и вид у вас хороший, как у моряка, который все океаны проплавал! И под воду вы в скафандре лазаете и оттуда по телефону ругаетесь, если что сделано не по–вашему.

– Ладно. Ты меня не успокаивай, – сказал Балуев, испытывая все–таки лестную для себя приятность от опровержений Подгорной. – Ты со мной не петляй. Говори прямо, что у тебя случилось? Почему при холодном лбе глаза воспаленные и носом хлюпаешь?

Капа склонила лицо и, нажимая кнопку замочка от крышки ящика, где шоферы обычно хранят обтирочные концы, произнесла шепотом:

– Я, Павел Гаврилович, влюбиться хочу так, чтобы всю себя забыть и жить только этим человеком.

– Ну что ж, валяй, правильно, – согласился Балуев. – Только в этом деле зачем же крайности? Ты себя все–таки помни. Ты девица важная, умок у тебя есть, специальность дальнобойная. – Объезжая выбоину, озабоченно прищурился, похвастал: – Видала, как вожу! Тоже кусок хлеба, если в случае чего.

– А в кого, вы знаете?

– Что именно? – спросил Балуев, шаря внизу рукой рычаги, чтобы отключить переднюю ведущую ось.

– Ладно, – сказала грустно Капа, – не хочу вас отвлекать, а то вмажетесь в столб, и я же буду виновата.

Приехав на переход, Павел Гаврилович немедля облачился в гидрокостюм, полез в узкую речушку, уже покрытую сизыми ледяными заберегами, обшарил обнаруженный под водой валун.

Выйдя на сушу, спросил Бекбулатова:

– Так что ты предлагаешь?

Рабочие столпились вокруг. Бекбулатов сказал:

– Подрывать надо. Пробовали тракторами оттащить – не получается.

Павел Гаврилович, видя, что напряженные взоры рабочих прикованы к нему, картинно задумался, хотя решение созрело у него еще перед отъездом, и вдруг объявил небрежно:

– Да закопайте вы его, сукиного сына, поглубже, туда, откуда он вылез. Вот и все дело. – И, наслаждаясь произведенным эффектом, спросил, будто ничто касающееся перехода его больше уже не интересовало: – Вы как, ребята, в кино «Балладу о солдате» видали? Советую поглядеть, душевная картина… – И стал рассказывать о фильме с таким воодушевлением, будто специально сюда для этого и приехал.

Павел Гаврилович любил театральность, любил, чтобы на него смотрели с восхищением и поражались легкостью, с какой он, вдруг будто чем–то внезапно осененный, принимал неожиданное, единственно правильное решение.

Конечно, никто не знал, что перед этим Павел Гаврилович звонил в Москву, разыскивал приятеля–инженера, который долго работал на Севере и немало помаялся с этими валунами, то корчуя их, то взрывая или при определенных условиях глубоко хороня в грунте. Мысль о похоронах валуна и была подсказана Балуеву этим приятелем.

Чтобы найти соответствующее решение, Павел Гаврилович порой перерывал десятки книг. И так бывало множество раз. Но не поддаться искушению и не выдать свое решение как техническую импровизацию он не мог. Ему хотелось, чтобы люди любили его, и добывал он эту любовь самыми различными средствами.

Когда Бекбулатов спросил:

– Ну, как на большом переходе? Правда, что четыре километра трубы ребята стране подарили? Выходит, теперь не двадцать шесть тысяч километров труб за семилетку проложим, а двадцать шесть тысяч и четыре. – Добавил скромно: – Мы со своей речушки тоже, конечно, внесем. Отказались от чугунных грузов, одели трубу в бетонные. Пришлось траншею против проекта поглубже и пошире под водой проложить, поэтому и на валун напоролись. Но ребятам приятно, довольны, что и от них личный взнос в семилетку поступил: чугун – тоже металл, и его тоже беречь надо.

– Молодцы! – сказал Балуев. – Работают шарики.

Бекбулатов пригласил Балуева отведать ухи. Балуев согласился, сказал хвастливо:

– Это правильно! У меня закон: с каждого своего водного перехода рыбу пробовать. – Пообещал: – Скоро из морской рыбы ушицу хлебать будем. И в Сибири нам предстоит из всех рек пробовать, и среднеазиатскую тоже. К концу семилетки смогу любого ихтиолога забить. Опутаем страну трубами не хуже, чем электроэнергетики проводами…

Он хлебал уху собственной деревянной ложкой, считая, что металлическая вкус портит. Шутил, велел пригласить «ее сиятельство» радиографистку Подгорную, которая успела за это время просветить стыки дюкера. На водку посмотрел скорбно, заявив, что хоть у него и любительские права, но терять их тоже не следует.

Несколько раз уже звонили с большого перехода, и, накрывая тарелку ухи другой тарелкой, чтобы не остывала, Балуев говорил то с Фирсовым, то с Сиволобовым. И каждый раз в конце разговора объявлял:

– Обожди, сейчас приду, вместе поглядим, – и говорил это таким тоном, будто находился рядом, в соседнем помещении, а не за сотню километров.

Ночь сверкала чистотой студеного неба, льдистой чешуей, изморозью леса.

Усаживаясь в машину, Балуев объявил, взглянув на месяц:

– Всего полкуска луны. Скажут еще где–нибудь, что советские остальную часть ракетой отшибли. А мы народ заботливый, даже дезинфекцию вымпела своего делали, чтобы, упаси бог, лунным жителям земного гриппа не занести. Вот до чего мы во всем предусмотрительные! – Напоследок приказал Бекбулатову: – Так ты поглубже могилку валуну копай, чтобы его не размыло и труба на жесткость не легла.

Протянул Бекбулатову через плечо руку, сел за баранку и дал полный газ.

Чуть погодя спросил Подгорную:

– Ну как, портреты всех стыков получились? Претензии есть?

– Шпаковский варил.

– Его ребята теперь Ван Клиберном зовут, – сказал Балуев. – Что ж, правильно: по своей линии виртуоз.

Капа сказала задорно:

– Зина считает, мне нужно за него замуж выходить!

– И то дело, – рассеянно согласился Балуев. – Он паренек серьезный. – Обгоняя грузовик, вобрал голову в плечи, сосредоточился, объявил счастливым голосом: – Вот мы его и обжали! Видать, лихач: девяносто давал, да еще по такой дороге!

– А если мы с вами убьемся?

– Происшествие будет.

– А мне было бы приятно вместе с вами убиться, – сказала Капа и повторила вызывающе: – Да, приятно! Потому что вы мне из всех больше всех нравитесь! Понимаете? Вы!

Балуев молчал и, казалось, не слышал слов Подгорной.

Машина мчалась стремительно. Покрытая изморозью, стена леса сверкала, сливаясь в сплошную блистающую полосу. Было такое ощущение, словно морская полупрозрачная высокая волна накатывала с обеих сторон на стекла машины. Белыми дымными столбами света фар машина вонзалась в мрак и неслась в нем в шорохе жестких снежных частиц.

Сбавив скорость, Балуев блаженно отвалился на спинку сиденья и отдыхал после упоительного напряжения. Губы стали мягкими, добрыми, ленивыми, глаза широко и спокойно открыты. Нашарил на сиденье папиросы, закурил, спросил:

– А ты чего притихла? Устала? – И согласился: – Конечно, за такое короткое время с двухпудовой гирей контейнера трубу облазить намаешься. Что ж, там ребята некультурные, поднести не могли?.. – И вдруг осекся.

Подгорная смотрела на него с отчаянием, страданием, стыдом и такой ненавистью, что Павел Гаврилович пришел даже в смятение, и будто откуда–то издалека стали возвращаться к нему последние ее слова. Он молчал, потрясенный их смыслом, возмущаясь и одновременно испытывая сострадание к девушке.

Павел Гаврилович выработал себе правило: во всех затруднительных случаях жизни прибегать к грубой ясности. Он спросил сурово:

– Да ты что, одурела? – И стал упрекать: – Я тебе кто: начальник или не начальник? Ты знаешь, как это называется? Самый возмутительный подхалимаж… А учитывая его возраст, – Балуев стал говорить вдруг о себе в третьем лице, – это же совсем безобразие! Такое канцелярские девицы себе позволяют. А ты кто? Крепкая, рабочая девушка, и вдруг на тебе, номер, как из заграничного фильма! – Балуев даже пригрозил: – Ты это брось, возле старых мужиков увиваться! – Сказал огорченно: – А я – то тебя изо всех самой серьезной и гордой считал! И вот, нате вам, обмишурился. Воспитывают вас, воспитывают, книги специальные для молодежи пишут. У Пушкина даже есть поучительное на эту тему. А вы норовите сызнова чужие глупости повторять…

Павел Гаврилович чувствовал, что он говорит не то, но остановиться не мог: говорить было легче, чем молчать.

Капа попросила слабым голосом:

– Павел Гаврилович, остановите машину, пожалуйста.

– Это зачем еще?

– Я вылезу. Пойду дальше пешком. Пожалуйста, не заставляйте меня мучиться. Я дальше не могу с вами ехать. Понимаете, не могу!

– Пешком идти нельзя! – деловито сказал Балуев. – Далеко и холодно. Но если не желаешь больше со мной рядом сидеть, – пожалуйста, дождемся грузовика. Остановлю, посажу с шофером.

Они вышли из машины.

Тишина стояла в завороженном лунным светом лесу, бездонное небо сияло.

– Может, я лишнюю грубость сказал, так ты извини, – попросил Балуев. – Конечно, кое–что необдуманно допустил, самому, знаешь, неловко.

Подгорная смотрела на Балуева со спокойным любопытством. Даже трудно поверить, что минуту назад она была так сильно взволнована, несчастна и унижена. Она сказала отчетливо и громко:

– А вы знаете, я ведь из вас только выдумала себе человека, которого люблю или, точнее, хотела бы полюбить. Не за то, что он такой, как вы, а за то, что он может быть таким, каким вы иногда бываете, ну, с Безугловой, с Виктором Зайцевым и еще с некоторыми. Я решила сказать, что люблю, для того, чтобы этот человек меня полюбил так же, как тех, кого он любит. – Пожаловалась: – Мне ведь, знаете, как трудно жить со своим характером. Ну вот, я решилась унизиться. Вот прочтите.

– Что такое?

– Письмо Бори Шпаковского.

– А зачем мне?

– Я ведь, наверное, за него замуж выйду.

– Я же сказал, одобряю. Чего же мне ваши письма читать?

– А он не такой, как вы. И, может, никогда таким не станет. Он сам для себя живет. А вы совсем иначе. И мне показалось…

– Ну ладно! – сказал Балуев. – Будем считать, что и мне и тебе все показалось. – Приказал: – Полезай в машину, поехали!

– Нет! – твердо объявила Капа. – Я больше никогда не буду с вами рядом, ни за что не буду!

Показались огни грузовика. Подняв руку, Капа пошла навстречу машине. Заскрипели тормоза, хлопнула дверца. В окне грузовика мелькнуло сочувственно ухмыляющееся лицо шофера.

Павел Гаврилович сел за баранку, включил мотор и медленно поехал вслед за грузовиком, почему–то стесняясь обгонять его.

Вернулся к рассвету. Побрился, переоделся. В избе уже ждали его Фирсов и Сиволобов. Оба были в приподнятом, торжественном настроении.

Еще ночью они дали указание посыпать песком дорожки в заболоченной пойме, чтобы хоть чем–нибудь скрасить ее неприглядность в глазах посторонних.

31

Одевшись, Балуев обрел парадный, властный, самоуверенный и даже, можно сказать, высокомерный вид. Он говорил отрывисто, резко и глядел соратникам не в глаза, а в лоб или в переносицу. Рост у него обычный средний, но он приподнял плечи, выпятил грудь и стал казаться даже несколько выше.

Таким, каким он выглядел сейчас, обычно изображают на сцене зазнавшихся бюрократов, упоенных должностью и своей собственной особой. Это сходство усиливали брезгливое, скучающее выражение лица, капризно оттопыренные губы.

Балуев считал, что таким своим видом он внушает людям уверенность и спокойствие. Раз начальник важничает, значит, все в порядке. И он шел на эту жертву во имя традиционного взгляда на начальство. Но на душе у него, как говорится, скребли кошки. Он дал команду протаскивать дюкер сегодня, но в верховьях прошли ливни, и скорость течения реки стала значительно больше, чем значилось в схеме протаскивания. Река могла снести дюкер или выворотить его из подводной траншеи. Усилился и напор подпочвенных вод. Они выдавливают плывун – он уже начал просачиваться в траншею, засасывая дюкер. На месте изгиба траншеи, там где химический отстойник, следовало бы поставить трактор и им оттягивать трубу, чтобы ее не прижало к стене при протаскивании. Но лишнего трактора не оказалось.

Дно траншеи – тонкий глинистый пропластник; в некоторых местах он прорвался, и вода из траншеи уходила, фильтровалась в бездонных песках. Словом, множество коварно подстерегающих опасностей. Можно ли их заранее предусмотреть и превозмочь? Можно! Но расплачиваться за это пришлось бы временем и дополнительными большими материальными расходами.

Подобно командиру, в канун сражения тревожно размышляющему о том, как неплохо было бы получить лишний боекомплект, дополнительное количество артиллерийских стволов, танков, самоходок, увеличить число самолетовылетов, Балуев мечтал сейчас о том, что хорошо было бы для полной гарантии успеха еще кое–что доделать, обзавестись мощностями, поставить пару гидромониторов для заполнения водой траншеи, усилить тракторный поезд на той стороне реки, да и здесь прибавить хотя бы парочку тягачей. Но не зря же говорится: фронт строительных работ. Нельзя сосредоточивать технику только в одном месте, когда идет рабочее наступление по всему фронту.

А потом фактор времени. Ну, отложишь протаскивание дюкера на неделю, чтобы обезопасить себя всесторонне. Но враг–природа тоже не дремлет. Река со дня на день пойдет шугой, затянет ее прочными, широкими заберегами, и стиснутая льдом вода еще увеличит скорость течения на фарватере. Труба начнет вмерзать в застывающий грунт, и вместо плывуна нагрянет другая угроза – впаянная в лед труба. Сколько тонн нефти нужно тогда будет сжечь, чтобы оттаять этот ледяной припай! Нет, в строительном деле нужна такая же осмотрительная дерзость, как и в бою, в ходе которого только и решается победа! Какой бы тщательной ни была подготовка, опасности битвы не избегнуть! Расточительство – это путь труса. А Балуев никогда не был трусом. Поистине мужественный человек не тот, кто не испытывает страха, а тот, кто, испытывая его, ничем не выдает своих переживаний.

Павел Гаврилович явился на площадку в сопровождении свиты подчиненных. Он пренебрежительно оглядел выстроившиеся машины, прошел вдоль траншеи, искоса в нее поглядывая, похвалил погоду и направился к командному пункту, расположенному на круче песчаного мыса. Оттуда он оглядел окрестности, будто видел это место впервые, и сделал замечание: почему не выдрали кустарник (хотя кустарник этот был хилый и сквозь него все было отлично видно)… Он закурил, угостил Фирсова и Сиволобова сигаретами «Тройка» из заветной початой коробочки, которую он считал «счастливой» и брал из нее по одной сигарете только во время протаскивания самых тяжелых дюкеров. Мечтательно улыбнулся и сообщил:

– А я у Бекбулатова такой ухой насладился, роскошь! – И как будто между прочим сказал: – Надо думать, они свой сегодня протащат. – Заметив недовольство на лице Фирсова, закончил строго: – У вас здесь техники до черта, а у него всего один трубоукладчик и трактор, а все ж свою репку вытянет, будьте спокойны!

Балуев понимал, что сейчас он тут уже ничего не может добавить к сделанному, но подзадорить Фирсова и Сиволобова считал своим служебным долгом.

Солнце и стужа могут великолепно разукрасить самое неуютное место на земле. Ну, что здесь? Дрянь. Болото, гиблое, вонючее. Наступишь на застывшую, черствую корку грязи, так и прет начинка – трясина, теплая, лиловая, жирная. Болото накрыто гатью измочаленных бревен. Ворочается кран–трубоукладчик, кажется, что вся земля начинает под тобой трепыхаться. Глянешь вдаль: волосатые шишки кочек, всклокоченный кустарник, рыжая щетина камыша. Вот, пожалуй, и все подробности болотного пейзажа. А что сделали с ним стужа и солнце? Просто фантастика! Все блещет, все сверкает, а с каким вкусом и тонкостью отделаны изморозью бревна гати – чеканка из серебра! Застывшая трясина обрела сходство с базальтом, чернеет отполированной поверхностью, будто гигантское изделие треста «Русские самоцветы». Каждый кустик в ледяном чехле обрел сходство с люстрой, подобной той, которая украшала потолок столовой–ресторана районного центра. А кочки! Это же драгоценный мех, вроде горностая! Каждая камышинка обратилась в стеклянную нить – и все это на фоне неба чистейшей голубизны.

Красиво, очень красиво выглядела в данный момент природа! Но, не вполне доверяя ей, строители посыпали песком дорожки, идущие к машинам и к командному пункту, и для полноты картины водрузили красный флажок на оголовке дюкера.

Хотя дело происходило под открытым небом, люди разговаривали вполголоса, легко одетые, словно находились в закрытом помещении, а некоторые даже без головных уборов.

Во всем ощущалась торжественная напряженность.

Развернув свиток схемы протаскивания дюкера, последний раз сверяя чертеж с тем, что было в натуре, Павел Гаврилович никак не мог сосредоточиться на обозначениях на бумаге. Его не беспокоило, совпадает ли начерченное на бумаге с действительностью, – здесь все было правильно, его тревожило другое: не произошло ли за эти секунды что–нибудь такое, что могло нарушить самочувствие людей, от которых зависел исход операции. Может, следовало отозвать в сторонку Лупанина и, разговаривая о чем–нибудь постороннем, заглянуть в глаза, нет ли в них отчаяния, какое бывает у человека, отвергнутого любимой девушкой. А вдруг Шпаковский признался ему, что написал письмо Подгорной и сказал, что она дала согласие? Тогда катастрофа. Тогда Лупанину нельзя сегодня доверять машину. Ведь он крутился сейчас возле Капы, и она могла ему рассказать о письме со свойственной ей прямотой и откровенностью. Может, лучше спросить об этом Подгорную? Но после вчерашнего разговора уже неловко касаться таких вопросов. А вместе с тем так, как понимал свой служебный долг Балуев, ему надо было это выяснить, чтобы предотвратить опасность. Хотя, пожалуй, сейчас уже поздно…

С Вавиловым тоже следовало поговорить. Человек решил остаться на стройке – радость. А если Лупанин во время репетиций задел чем–нибудь самолюбие маститого механика и он сейчас обижен? А обиженный человек утрачивает инициативу и в ходе дела ничего не захочет подсказать Лупанину, когда тот будет нуждаться в совете.

Павел Гаврилович взял бинокль, нацелил сначала на Лупанина: «Нет, кажется, все в порядке». Лицо хищное, сосредоточенное, за лентой фетровой шляпы торчит, для лихости, что ли, какая–то веточка.

Если бы человека постигло горе, разве он стал бы себя так украшать? Конечно, нет. С чувством облегчения Балуев перевел бинокль на Вавилова. Сидит, развалившись, важный, губы оттопырены, правильно – оттопырены. Если обижен, он бы их поджал. Он всегда поджимал губы, если был чем–нибудь недоволен. Значит, здесь тоже все в порядке.

А вот Мехов. Вдруг опять из дома злобное, оскорбительное письмо и чувствует он себя сейчас бесконечно униженным и несчастным? Ну как взбодрить его, как?

Балуев долго смотрел в бинокль на лицо Мехова. Но Мехов привык к своему горю, трудно о чем–нибудь догадаться по его лицу. Нет, никак не поймешь. Да и где найти такое, чтобы утешить скорбящего человека, вселить в него надежду?! И Павел Гаврилович, не опуская бинокля, с досадой на себя думал, что следовало ему еще раз съездить домой к Мехову и осторожно, а не как прошлый раз, вгорячах, поискать возможность создать жизненное равновесие для этого столь ценного на строительстве человека, невзрачного по внешности, но наделенного великолепным даром понимать машину и нежно обращаться с ней, на что машина отвечала ему безукоризненным послушанием. Балуев напряженно, вдавливая до боли в глазницах окуляры бинокля, наблюдал за выражением лица Мехова, стараясь обнаружить то, что сейчас беспокоило его и тревожило.

Низкорослый, желтоволосый, с печальными глазами, униженный своим горем, Мехов не дружил ни с кем из крановщиков. Терехову он знал еще по фронту. Был водителем бензозаправщика в той части, где служила она. Здесь на стройке, он приходил в ее летучку–лабораторию, приносил конфеты «Клюква в сахаре» и говорил, застенчиво улыбаясь:

– Вот пришел повспоминать, как вместе служили.

Ольга Дмитриевна ставила на электрическую плитку чайник.

Мехов, сидя на табуретке и растирая колено ладонью, рассказывал ей:

– Девчонка от меня растет, очень даже замечательная. Прибуду к ней в отпуск, и каждый раз сюрприз: быстро в человека оформляется. – Вынимал пачку фотографий из пластмассового прозрачного пакета, раскладывал. – Вот она какая, во всех экземплярах! – Сообщал с гордостью: – И заметьте, папа вылитый.

Ольга Дмитриевна смотрела на фотографии, а Мехов, не зная, какую он боль причиняет, говорил добродушно:

– Человек без потомства – ноль без палочки. Я, главное, за нее теперь почему беспокоюсь? Чтобы войны не было. Война, первое, по кому бьет? По детям… Я человек смирный. Один раз только на фронте провоевал как следует. Зажгли немцы бензозаправщик во время налета на аэродром. Я из машины, понятно, не выскочил. Полный газ – и подале от самолетов. А меня как двинуло взрывом цистерны, я и воспарил: опалило! Хорошо, лужа рядом просторная оказалась. Вполз, обвалялся в грязи, погасил себя и выжил, а то сгорел бы до самого основания. – Пояснил: – Я это к чему. Если теперь… я же за свое дитя просто страшным могу стать.

– Войны не будет.

– И я так думаю, – согласился Мехов. – В таком случае, полагаю, дочка моя уже при коммунизме жить будет. Приятно. Радуюсь за нее, как подумаю.

– А почему вы на завод не устроились, чтобы с семьей жить? Скучаете ведь сильно без дочери?

Мехов задумался, потом объяснил:

– Я человек низкорослый, а жена у меня здоровая, я ей по плечо только. Но дочка меня выше матери считает. А за что? За то, что я ей рассказываю, как газопровод кладем и что это для родины значит. Ну, и выдвигает она меня над всеми. Даже в школьном сочинении отметила. Так и написала: «Мой папа – машинист на стройке семилетки». – Произнес мечтательно: – Одолею втихую вечернюю школу, подамся без отрыва в техникум. Стану начальником мехколонны, выпрошу от жены дочь за алименты, по соглашению, и заживу, как бог. Вот, значит, какая моя перспектива!..

Сейчас, сидя на кране–трубоукладчике, кончив позировать перед фотокорреспондентом, Мехов просил, наклонившись так, что почти вываливался из машины:

– Товарищ, сделай отдельно фотокарточку – дочери послать.

– Я вам пришлю два экземпляра газеты.

– В газете я мелкий получусь. А мне надо, чтобы внушительно.

Федор Филиппович Вавилов выслушал корреспондента, рассердился:

– Что значит «старый рабочий»! Вы это бросьте! Техника устаревает – это правильно. А ежели я на ней, а не на пенсии, как некоторые, – значит, нечего моими годами читателей в заблуждение вводить.

Кинохроникеров пленила внешность Лупанина. Но Лупанин объявил:

– Вот что, ребята, у меня под руками инструмент тяжелый. Если стукну, плохо будет.

– Вы в списке передовиков, вы обязаны сниматься.

– Я же объяснил, – взмолился Лупанин, – протащим дюкер, после всё инсценируем, как пожелаете. А сейчас не могу: у меня, глядите, лицо злое. Мы сигналы должны видеть, а вы тычетесь, заслоняете.

Собрав машинистов в сторонке, Лупанин сказал:

– Мне вам говорить нечего. Просто так, одним побыть, оглядеться.

Высушенный стужей воздух сверкал. Огромной реке, казалось, было туго в берегах, окованных ледяной кромкой. Посреди реки шатался на волнах понтон. Через него перекинуты стальные канаты; их тяжесть понтон облегчал свой плавучестью.

На противоположной стороне траншеи стоят цугом бульдозеры с высоко поднятыми щитами, блистающими пасмурного цвета сталью. От бульдозеров тянутся тросы, пристропленные к дюкеру.

Против каждого бульдозера кран–трубоукладчик, также пристропленный тросом к дюкеру.

Шесть машин, по три с каждой стороны, должны одновременно начать волочить гигантскую трубу, когда канаты, продетые в клюзы оголовки дюкера, натянутся шестью тракторами по ту сторону реки.

Там глубоко в землю вкопана пачка бревен – мертвяк, на нем закреплены лежащие сейчас плоско на земле огромные, тяжелые блоки с продетыми внутрь их канатами. Тракторный поезд впряжен в них. Для каждого трактора вешками отмечена линия его движения.

Дюкер будет проползать по дну подводной траншеи, русло которой еще раз только что обшарили водолазы.

Всеми такелажными работами на поверхности руководят водолазы. Схемы и расчеты они разработали с инженерной точностью. Сиволобов сказал о водолазах одобрительно:

– Башковитые ребята! Для авиации кадры пропадают. С их дыхательными способностями можно и в межпланетную рекомендовать.

Бубнов рассердился:

– В океане глубины подходящие, тоже найдется нам куда лазить!

Могучими руками он взял толстые стальные канаты с такой легкостью, будто пеньковые.

Молодой тракторист Коля Зенушкин сказал завистливо:

– Из вас мог бы чемпион мира получиться по борьбе или по поднятию тяжестей.

Бубнов сощурился.

– А я и есть чемпион мира! Клали с унылой техникой по дну океана дюкер во время войны – поставили всемирный рекорд. И нигде не отметились. Сейчас любой чижик персонально к машине поставлен или к агрегату, а мы трубы на деревянных катках вручную гоняли… А ты на тракторе за бидоном масла к причалу катался, еще со мной в разговор лезешь…

Сиволобов упрекал Вильмана за то, что тот пожалел сурик и олифу для окраски блоков.

– Что значит, срок не вышел? Облезлый вид, он же удручает. Их бы красным цветом, с того берега могли бы любоваться.

Виктор Зайцев поддержал Сиволобова:

– Я книгу иностранного автора читал о том, как цвет на психику действует. Например: оранжевый – вызывает чувство благожелательности, голубой – создает впечатление пространства и отдыха, зеленый – умиротворяющий, фиолетовый – внушает чувство достоинства. Для больниц рекомендуется ободряющий тон – персиковый.

– А он откуда это знает?

– Изучал с помощью дождевых червей. Накрыл ящик с землей разноцветными стеклами и смотрел, какой цвет предпочитают.

Вильман обрадовался.

– Вот, – сказал он Сиволобову, – слышал? И ты тоже, как червяк, рассуждаешь. Сурик ему нравится! А я его даю только для покрытия подводных поверхностей, не для красоты, а для долговечности.

– Нет, ты все–таки жла, без начальства у тебя ветоши не выпросишь.

– А что мне начальство? – обиженно спросил Вильман. Объявил решительно: – Я действую по указанию моих чувств. Хоздесятник – беспощадный к расточителям человек, а вовсе не добрая фея. – Потом предупредил водолазов: – Чтобы все камни и железки с пути следования тросов убрали. Если хоть одну жилочку порвете, я из вас ваши вытяну. Дал новую вещь, так вы ее всю уже в грязи запачкали. После в реке ополоснете и в смазанном, чистом виде вернете. И чтоб без меня не сматывать, лично проверю!

Сиволобов успокоил водолазов:

– На фронте на него тоже люди обижались: не давал воевать спокойно, стреляные гильзы обратно требовал по счету. Однажды только решился на расточительство, собрался себя подорвать вместе со всем боезапасом. Не захотел немцам даром отдавать. Жадина…

Вильман слушал о себе с удовольствием. Но потом спросил подозрительно:

– А ты под этот разговор случайно чего–нибудь выпросить не собираешься?

– Собираюсь, – чистосердечно сказал Сиволобов.

Вильман замахал на него руками.

– Я знаю, о чем ты мечтаешь. Турбинное масло?

– Десять, ну пять килограммов! – жалобно заныл Сиволобов и устремился за Вильманом к катеру.