Текст книги "Герцогиня (СИ)"

Автор книги: В. Бирюк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 26 страниц)

   Мастодонт заинтересовался. Остановился. Отступил. Как казалось – в размышлении.

   Безумная надежда вспыхнула в её мозгу. Нет, не на избавление от... этого всего. Но на прекращение хотя бы вот этой острой, режущей боли. Как-нибудь ещё. Но не по этом месту. Или, хотя бы – не сразу.

   Разве какая-то преграда из женской плоти может остановить ископаемое животное? А уж чьё-то глупое мечтание о милосердии, о снисхождении...

   Новый бросок. Новый неслышимый снаружи крик женщины. У неё снова текут невидимые с стороны слёзы, снова не хватает воздуха. Снова дрожит и пытается убежать глупое тело. Но неподъемная туша упирается ей кулаком в холку, прижимает, вминает в камни пола, распластывает. Заставляет быть послушной. Лежать. Терпеть. Покорно ожидать нового удара. Внутри себя. Где мастодонт, потыкавшись возле «ворот», вновь устремляется, по уже проторённому, широкому пути, к «преграде».

"От этих вечных испытаний

С ума сойдет любой мудрец.

Нет, не спасешься от страданий,

Когда страдать велел творец".

   Она смирилась. «Творец» – «велел страдать». Спасения нет.

   Заставила своё тело воспринимать происходящее, как нормальное, повседневное, привычное. Здесь – не она, это – не с ней. И очередной, пятый или шестой, бросок мастодонта в темноте пещеры, не достиг цели. Не принёс ощущения разрезания по живому.

  – Вот и хорошо, вот и славно – подумала женщина смаргивая с ресниц слёзы, – растянулась уже. Теперь можно принимать этого скота спокойнее. На всё длину.

   По римским законам, защитникам крепости, не сдавшимся до первого удара тарана, было отказано в любых правах. Здесь не Рим. Прав у неё – вообще никаких. Только одно – терпеть и надеяться. Что это когда-то кончиться. Как-то. Что она останется живой и целой. Где-то. В чём-то. Более-менее. А пока – покорность. Послушание. Предоставление себя для любого желания мастодонта. И его хозяина.

   Мастодонт ещё долго носился по пещере. Выискивая наиболее мягкие, неободранные ещё места, менял угол наклона и силу удара. Потом его хозяину надоел этот бесчувственный кусок мяса, он решил поразвлечься – засунул руку под плотно прижатое к полу тело и начал щипать за груди, прижимать вялый, опавший от потока болей, сосок к каменной крошке на полу. Елозить им, надавливая на женщину сверху.

   К счастью, его фантазии не отличались изобретательностью, взбадривать женщину всё новыми и новыми видами боли он не мог. А любая боль со временем тупеет, омертвляется. Одна раньше, другая позже. И первым пропадает страх. Ставшее привычным – не страшно. Хотя может быть очень мучительно. Вслед за исчезновением страха, исчезает и душевный трепет. Остаются рефлексы. Как у лягушачьей лапки. Которую бьют токам. Мышца – сокращается, а жизни – нет. Экспонат. Наглядное пособие.

   Толчки, щипки, тяжёлая туша, вдруг навалившаяся ей на спину всем весом, так, что затрещали вдавливаемые в каменный пол рёбра, лишившая её дыхания, воспринимались всё более отстранённо. Ей не хватало воздуха, мысли и чувства, проносившиеся прежде ярким стремительным вихрем, стали кружить медленным хороводом тусклых, бесцветных теней. Она всё более впадала в некий род транса, сна, обморока...

   Однако и у спящего человека есть кусочек вечно бодрствующего мозга. «Будильник». «Сторож». «Сторож» зазвонил. Она тяжело встряхнула головой. Кусок сукна во рту, многослойный мешок на голове... ничего не изменилось. Ничего? Она прислушалась. Снаружи было тихо. Как и прежде.

   Собственные ощущения...? – Больно. Тело отзывалось болью. Кричало о боли. В коленях – от каменного пола. В груди – от пола и щипков. В левом боку – от щипков, в правом – от первого удара по печени. И дальше там... жгло, саднило, горело, опухало, тянуло, дёргало... болело. Но, как кажется по ощущениям, или точнее, по их отсутствию, снаружи никого нет...

   Она осторожно пошевелилась. Ничего не произошло. Чуть передвинула колени. Которые сразу пронзила боль. Ничего. Ожидая каждый миг нового удара, вытянула ноги. С несдерживаемым стоном свела их. Попыталась. Вытянулась на полу во весь рост. И вдруг разрыдалась. Прижимаясь всем телом к этому проклятому, твёрдому, выщербленному каменному полу древнего замка первых германских императоров. На котором её только что... Как безропотную девку, как только что захваченную рабыню, как распяленную лягушку... Таранами, мастодонтами, клешнями... Снаружи и изнутри. Её белое, нежное как шёлк, прекрасное, лелеемое, многими мечтаемое... тело. Сдирая кусочки кожи и сминая кусочки плоти... бросили, вдавили, изломали, выкрутили, выбросили... как использованную старую дырявую половую тряпку...

   Сожаления о брошенности в такой ситуации показались ей неуместными.

  – Жаль, что это скот не побрезговал мною, как старой тряпкой, с самого начала, когда я шла в спальню. Кстати...

   Воспоминание о цели. О собственной спальне. О предшествующей ночи с юным Никлотой...

   Какие... бессмысленные, ничтожные мелочи! После всего... что с ней здесь... когда её... так... Какие ободриты?! Когда только что... такое... учиняли и исполняли... на ней... в ней... с ней...

   Планы, предшествующие этой ночи, мысли и чувства её первой половины, казались совершенно... потусторонними, не из этой жизни, не про неё. Вообще. Сказкой из повествований об ангелах небесных. Которые устраивают, там, на небесах, заговоры, войны, мятежи. Вон, как Павший ангел. Но их же так не...! До глубины души, до глубины тела...

   То, что было до того как она повернула в темноту короткого коридора перед своей спальней, и то, что случилось после... никак не связывалось, ничем не объединялось.

   Думать о чём-то «до», вспоминать, представлять было... безумно горько. Тяжело. Невозможно. А думать о том, что «после»... невозможно. Стыдно, противно, больно. Нечем. Мыслей – не было. Куски ощущений. Отвратительные. Рваные. Болезненные. Хотелось завыть. Биться головой о стены. Чтобы сделать себе ещё больнее. Чтобы выбить эти воспоминания. Чтобы выплеснуть мозг. Чтобы не жить.

   Но откуда-то из глубины сознания выплыла сардоническая кривая усмешка:

  – Ну-ну. Первый раз, что ли? Расслабилась, дурёха. Помягчала, бдительность утратила. Утратила ожидание мерзости со всех азимутов. Да, больно, гадко... У-у-у-у! Но – и это пройдёт.

   Продолжая нахлёстывать собственное самолюбие собственной же злой насмешкой:

  – Что, дура, коль головёнка хренью заполнена, так и брюхо хреном накачают. Хорошо хоть, не понесу от этого... скота. Новых маленьких скотёнышей не будет.

   Злость на себя, формы слов: будет – не будет, глаголы будущего времени, заставили вспомнить о настоящем.

   И она встревожилась.

  – Сколько сейчас времени? Уже рассвет? Сейчас придут слуги, увидят меня... такую. Пойдут слухи, толки. Никлота не поедет на Север. Всё пропало. Если не выберусь.

   Она снова пошевелилась. И, к радости своей, обнаружила, что завязки на её кистях развязаны. Рискнула отползти из-под «крышки гроба». Кажется, рядом никого нет. Но, уверяя себя в этом, она каждое мгновение ожидала натолкнуться на препятствие. На то твёрдое колено, которое раздавливало в стороны её бедра. На те железные пальцы. Терзавшие её тело изнутри и снаружи. Да хоть просто на сапог своего недавнего хозяина. Только что – хозяина всего её тела, души. Мыслей и чувств. Страха и боли. Триумфатора, взявшего жестоким штурмом её крепость. Втоптавшего в пыль и каменную крошку древнего пола.

   Сперва нервно, потом, заставив себя успокоиться, она освободила руки. Встала на колени, продолжая напряжённо вслушиваясь в тишину вне кокона. Слепо развязала удерживающий ком материи на её голове пояс. Стянула его. И замерла, не осмеливаясь снять последнюю преграду перед взглядом на окружающий мир. Ожидая... Чего-то – удара, хохота, пинка, плети... Плащ сам, просто по закону того самого Исаака, развернулся, съехал с её головы.

   Она стояла на коленях посреди небольшой ниши, в двух шагах от коридора к своей спальне. У стенки – тяжёлая дубовая скамья. Видимо, ровесница того первого императора. Наступал рассвет, слабенький отсвет от далёких окон-бойниц позволял оглядеть помещение. Кроме пыли и каменной крошки на полу ничего не было.

   Кроме неё самой.

   Мир не изменился. Замок не изменился. Ничего не изменилось.

   Кроме неё самой.

  – Пора в постель. Бегом. Пока слуги не пришли.

   Давя стоны, кусая, по временам, губы от боли, женщина поднялась, держась за скамью, на ноги. Выпрямиться до конца, явить миру свою обычную гордую осанку она не смогла. Так и добралась до дверей спальни, неслышно стеная на каждом шагу, держась рукой за стену, с беззвучно катящимися слезами, в полусогнутом состоянии «бабки ёжки».

   Выскочившая на условный стук служанка, пахнула на страдалицу теплом женского тела, проведшего ночь в собственной постели, а не в заговорах и приключениях. Чистого, мытого, сытого... Жалость к себе снова нахлынула волной. Женщина зарыдала и, поддерживаемая заботливыми руками, отправилась принимать... положенные, для подобных ситуаций, процедуры. Тёплая ванна, ощупывание на предмет переломов, перевязки с лечебными мазями, компрессы... охи и ахи служанки... глупые предложения типа послать за лекарем... глупые вопросы да кто ж это вас так...

   Полу-бытие, полу-сознание... Но когда за дверями раздался шум, хватило сил спросить:

  – Кто?

  – Гонец из Люнебурга, госпожа.

  – Проводить в тронный зал. Я сейчас оденусь и выйду.

   Чего это стоило... поднять руки для одевания рубахи, затянуть пояс на битой пояснице, одеть цепь на шею... на которой синеет отпечаток лапищи, вдавливающей её в каменный пол... и – держаться. Держать спинку, держать голову, держать шаг.

   Герцогиня должна выглядеть.

   Тот же зал, тот же трон... Дойти сюда – пытка. Сесть... без звука, без гримасы боли. Держать спокойное лицо. Сидя на пылающих углях собственного страдающего тела... Чувствовать ускользание сознания. И ловить его, дёргать.

   Герцогиня может упасть в обморок – она же дама. Только это будет уже другая герцогиня. Обычная, дамская.

   Ожидаемое письмо из Люнебурга о Никлоте.

  – Позовите сюда князя.

   Его восхищённый взгляд. Как на Пресвятую Деву. Радостный, ищущий. Его мадонна.

   Знал бы ты, парень, как твою мадонну этажом выше твоей мягенькой, полной подростковых мечтаний постельки... на каменном полу... на четвереньках... в обе дырки... с её полным согласием и задушевным трепетанием... с душевным стремлением надеться поглубже, поприятнее для... совсем не куртуазно...

   Твоя «прекрасная донна», малыш, дешёвая шлюха. Дармовая. Подстилка на каменный пол. Ценой в один удар кулака.

   Не знаешь. И не дай бог тебе узнать. Потому что тогда тебя придётся убить.

  – Вам следует исполнить волю моего супруга, князь Николай. Вы едете незамедлительно.

   Подошёл, опустился на колено. Прощальный поцелуй ручки «прекрасной донны». «Донна» дозволила лобызать пальчики. Панически скрёбшиеся несколько часов назад о «крышку гроба», об изнанку скамьи, под которую твой идеал, малыш, был впихнут головой, поставлен, раскорячен, и... употреблён. Разными способами.

  – Госпожа, вы нездоровы? Вы выглядите... не очень хорошо.

  – Я плохо спала эту ночь, князь.

   Снова, как ночью на этом же месте, голубые глаза, глядящие снизу, с лица преклонившего колено «верного рыцаря». Чуть слышный, дрожащий от надежды голос:

  – Из-за меня?

   Мимолётная ласка отводимой руки, мгновенное касание пальцами губ мальчика.

   Холодный голос высокородной госпожи:

  – Не медлите, князь.

   Надо бы выйти на башню, помахать платочком на дорожку...

  – Я не приду проводить вас, князь. Для меня это слишком... тяжело.

   Попытка встать – выжимает слёзы. Платочек к глазам – не манерничание пред юным поклонником. Слуги слышат утверждение о недомогании, соглядатые – проявление надменной холодности, влюблённый юноша -... то, что он хочет слышать: сила любви к нему столь велика, что его «прекрасная донна» боится не совладать со своим чувством.

   Ушёл. Теперь и мне... в постель. Сначала – встать.

   Как больно! В бёдрах, ягодицах, пояснице... Мальчик принял слезу на свой счёт? – Очень хорошо. Пусть он унесёт это воспоминание с собой. В дальнюю дорогу, в смертельно опасный путь. А сама – в свою дорогу. Полную огня. Адского огня сжигающего тело. От битых о камень пяток, выворачиваемой лодыжки, саднящих коленей... до раскалённой спицы в затылке. Тридцать шагов. До двери зала, до двери покоев, до постели. Шагов, которых надо сделать самой. Держа спину, голову, лицо... Шаг – вспышка, два – пламя, три – пожар...

   Кричать – нельзя. Здесь. В спальне – будет можно. Немного постонать, прикусить распухшие губы, чуть слышно повыть. Пока же... Шагай, герцогиня. И запрети своим слезам течь.

   «Всё проходит» – сказал Соломон. Он не сказал «все». Ты – прошла. Свою дорогу. И упала. Без сил. Грудью на кровать, коленями на пол. Если бы сейчас какой-нибудь очередной мастодонт... или таран... или рачья клешня... даже и не заметила бы.

  – Пресвятая Богородица! Сжалься! Помоги! Пережить...

   Полчаса потока мучений: раздевания, омывания, смены повязок. Пылающее уже лихорадочным жаром обнажённое тело под тонкой простынёй.

  – Ты же хотела спать нагой? Ну вот. Полностью. Если не считать повязок.

   В нарастающем горячечном тумане вдруг паника: мужской грубый злой голос в прихожей. Ужас:

  – Он! Тот! Вчерашний! Снова! Здесь! Меня! Беспомощную, бессильную. Больную, слабую...

   Но, если вслушаться, слышан голос служанки. Неприветливый, но не панический. А если та в сговоре? Если вот сейчас приведёт сюда и...

   Скрип двери, шелест подола:

  – Госпожа? Вы не спите? Тот гонец... он привёз и второе письмо. Лично в руки вашей милости.

   Письмо?! Какое письмо?! Зачем письмо?! О Боже... Я же – герцогиня, мне – пишут.

  – Зови. Нет! Я в таком... Принеси пакет.

   Взгляд на внешний конверт. Печати целы. Внутри – второй. Тоже целые печати и коротко «лично в руки». Служанка уносит порванные конверты. Читать – сама. Значит – и держать сама. Замотанные полотном с мазями, опухшие после связывания запястья. Битые о пол локти... Как же он меня... в коленно-локтевой... Каждый «бросок мастодонта» – синяк на локтях. Расплывающиеся от слёз буквы, бессмысленные слова, не складывающиеся в фразы, ускользающий смысл...

   Вдруг острое осознание:

  – Это – война.

   Три соседа-магната, давно уже люто завидующие успехам Генриха Льва в деле покорения полабских славян, надумали проучить «превысившего границы допустимого» герцога – нельзя становиться таким богатым. «Иисус велел делиться». Высокородные владетели решили немножко пощипать жирненького соседа. Дождались отъезда герцога и множества его вассалов и союзников в «Святую Земли», и, пока на хозяйстве баба глупая, самое время порешать вопросы. А там... из паломничеств не все возвращаются. Ежели бог даст, то и возражать некому будет.

   Они нападут этим летом. Цель – любимый Генрихом, богатый Брауншвейг. Информация достоверная, источник – капризный, но проверенный. Ему пришлось заплатить многим, не только деньгами.

   Надо ехать в Брауншвейг. Готовиться к осаде. Собирать войска. Поднимать ополчение. Война начинается задолго до первого боя. И – всегда не вовремя. Для защищающегося.

  – Надо ехать. В седле?!... У-у-у...

   Под надкроватный балдахин всовывается встревоженное лицо служанки:

  – Госпоже плохо?! Что-нибудь болит?

   Дура! У меня болит всё!

  – Дай гонцу денег и поблагодари от моего имени. Передай мажордому, что завтра утром мы едем в Брауншвейг.

  – Э... Но... Нет! Госпожа, вы не можете ехать в седле! Да и в возке по здешним дорогам... Это вас убьёт!

   «Убьёт»... как интересно... и мои муки закончатся... дальше – ангелы небесные... я буду лежать в гробу... в белых цветах... под крышкой... как ночью... б-р-р.

  – Ты слышала как на Руси возят покойников? На конях.

  – Верхом?! Скачущие мертвецы?! Господи Иисусе! Силы господни!

  – Не ной. Делай. Гонец. Мажордом. Мне что-нибудь... прикрыться. Давай-давай.

   Едва сдерживаемое раздражение в голосе. На глупость слуг, на идиотские вопросы придворных о причинах нездоровья.

   Мне порвали врата наслаждений. С обеих сторон. Хотите осмотреть разрушения?

   Несдерживаемые слёзы. После разговора со слугами. Во время очередной перемены повязок. При неудачной попытке исполнить естественные потребности. До обморока, до потери сознания от болевого шока. Слабость. До непрерывной неуправляемой мелкой дрожи мышц. В руках, в ногах, внутри... Вторая попытка. Успешно. От таких «успехов» я сгрызу камни этих стен...

   Мокрые испачканные простыни. От бальзамов, сукровицы, гноя... Горячечный жар пришедшей лихорадки. Отодвигающей, смягчающей боль. Приводящий с собой кошмары.

   Вот она идёт. В темноте. Довольно улыбаясь под нос. А вот она уже лежит. На полу. И каменное колено заставляет её раздвинуть бёдра. А вот железные пальцы. У неё внутри. Шевелятся. В ней. Сгибаются, вдавливают...

  – Госпожа, вам приснился дурной сон? Вы так кричали...

   Как я кричала? Точнее – что? Не спать. Люди в бреду кричат... лишнее. Если служанка услышит – придётся убить. Жаль.

   И снова кошмары. С зоологическим оттенком: какое-то много... -рукое? -ногое? -членное? Одновременно гранитно-жёсткое и рыбно-слизкое налезает на неё, обтекает, охватывает со всех сторон, входит. Во все отверстия её тела. Наполняет её своей ядовитой слизью. Раздувается внутри, раздвигая, расталкивая. До предела, до боли. Насмехается над её страхом, презрительно беззвучно хохоча. Она пытается сказать, но её слова не нужны. В открытый в мольбе рот врывается толстое, мокрое шупальце. И она уже не может ни сказать, ни вздохнуть. И все три... когтистых конечности чудовища двигаются друг другу навстречу. Когда они встретятся, то вскроют её тело. Её нежное тело раскроется изнутри. Как бутон красной розы на рассвете. А перед глазами качаются ещё два шупальца. С острыми когтями. Прицеливаются, примеряются к зрачкам. А она пытается смотреть на них умильно, пытается сложить губы своего распяленного толстой змеёй, вползающей в неё, лишающей её воздуха, вызывающей рвоту, в приветливую улыбку, старательно, заискивающе приподнимает свой задок. Чтобы чудовищу было удобнее. Пытается сама насадиться поглубже. Чтобы этому исчадию было приятнее...

   Снова тревожный шёпот служанки, холодный компресс, лекарственное питье, мокрые от собственного пота простыни.

   В пустоте сознания, ненадолго очистившегося от кошмаров, холодная мысль:

  – Надо было умереть.

   Единственная мысль. В пустоте разума, в безмолвии измученной души.

   Лихорадка возвращается, теплеет тело, появляются и чувства:

  – Я найду! Я найду этого скота! Раз я жива – я отомщу. Он будет... он получит... он испытает всё. Что он сделал со мной. Верну долг. Сторицей.

   Мысль о мести... Нет, ещё не мысль – только желание, жажда отмщения. Не конкретные планы, а смутные страшные картины, их быстрый калейдоскоп.

   И холодный душ логики:

  – Найду? Как? Я не видела его лица, не слышала его голоса. Кто он? Как его опознать? По каменному колену в грубой шерсти? Такие штаны носит большинство слуг.

   Высверк мгновенного ужаса:

  – О боже! Он же, наверняка здесь! В замке! Он может снова...! Войти сюда и...! В спальне – служанка, в прихожей – стража. Но это чудовище... Оно убьют всех. Бесшумно. Потом отдёрнет полог балдахина... сдёрнет одеяло... с беспомощной, беззащитной... поставит меня как вчера... запустит щупальцы... я буду снова... страдать, мучиться... заискивать, подлизываться, стараться... Мама! Мамочка! Зачем ты меня родила! Зачем ты родила меня женщиной!

   Бешеное сердцебиение, снова – холодный пот, судорожно сжимающие край одеяла на груди руки, готовые издать панический крик, дрожащие опухшие, покусанные за день губы. Бесцельно мечущиеся в полумраке спальни глаза, чутко, болезненно чутко вслушивающиеся уши.

  – Шорох? Это он! Он влез по стене! Он уже всунул в спальню свои щупальцы! Они подбираются! Они сейчас... в мою постель... в меня... со всех сторон... липкие, холодные, извиваясь, раздуваясь...

   Паническая попытка закричать. Но голоса нет. Попытка убежать. Но тело не двигается. Страх. Ужас. Беспомощность. Готовность умереть. Или – отдаться. Пусть истомлённая душа покинет тело. А будет ли оно шевелиться... главное – будет уже не страшно...

  – Ф-фу... Нет. Это просто кошмар. О-ох... Но... кто же он? Даже в видениях я не вижу его лица. Страшное, мерзкое чудовище. Без головы?

   Такое – сказки. Кошмары. Безголовых – не бывает. Бывают безмозглые. Вроде тебя. Успокойся. Попробуй рассуждать разумно:

  – Кто он? Кто-то из живущих в замке. Надо найти и... и отмстить.

   Увы, разумности хватает ненадолго. Попытка вспомнить произошедшее, восстановить подробности, детали, снова бросает в пучину нового кошмара. Пара безголовых, грубо вытесанных гранитных истуканов гоняется за ней. Один хватает её за груди, отрывает одну, и пытается пристроить своему соседу. Другой лезет в неё каменными пальцами... всё глубже, по локоть.. пытается вырвать... всё содержимое её бёдер. Ей отрывают голову. И, отброшенная в сторону, она рассматривает, как безголовые ходячие каменюки, рвут на куски и примеряют на себя её. Её нежное прекрасное тело. И хохочут. Чем-то. Беззвучно, поскольку голов – нет.

   Утро. Прекрасное майское утро. Утро боли. Утро отвращения к себе, к мокнущим повязкам, к своей слабости, к недоумению слуг. Паника. От понимания неизбежности... ощущений в дороге. Вся прислуга замка собралась во дворе – провожают госпожу.

   Её выносят на неуклюжих тяжёлых носилках, подводят пару коней, поднимают...

   Как мёртвого русского князя. «Меж угорских иноходцев». Иноходцев нет. И она живая. Пока. Хотя с виду... Мертвенная бледность на лице. Закрытые глаза.

   Все – здесь. И – он. Тот, который... Любуется... Делом рук своих. Ухмыляется про себя, вспоминая... как он... меня, высокородную госпожу и владетельницу... как блудливую сучку... как я рыдала и тряслась... старалась надеться, подладиться, понравится... дешёвка... в герцогской короне...

   Короткий взгляд из-под дрожащих ресниц. Десятки лиц. Обычных, заинтересованных, сочувствующих, равнодушных... Человеческие лица, сходные между собой. Среди них – лицо чудовища. Неотличимое от остальных.

   Уже за стенами замка, на дороге, продуваемой лёгким весенним ветерком, слушая затихающее собственное сердцебиение, клялась себе:

  – Найду. Отомщу.

   На Севере говорят: «Слабый мстит сразу, трусливый – никогда». Сразу – не получается. Так что, я не слабая. А трусости... Я не боюсь. Ничего-ничего.

   Увы, не все даваемые клятвы удаётся исполнить.

   В Брауншвейге, в собственной спальне, приходя в себя после изнурительной дороги, герцогиня лежала в постели и, перед сном, пыталась продумать ход завтрашнего совета, необходимые приказания, возможные возражения. Невидяще смотрела в темноту полога над собой, бездумно гладила своё, постепенно выздоравливающее, восстанавливающееся тело. Многочисленные ссадины на локтях и коленях, на груди и животе, зудели и чесались. Она потихоньку сковыривала подсохшие корочки, иногда морщилась, когда было больно... И вдруг поняла – её пальцы поглаживают низ живота. Точнее – две длинных ссадины, которые только что зажили. Ей вспомнилось: как они появились, как она стояла со старательно поднятым задом, как два железных клешневатых пальца просунулись между её раздвинутых ляжек, как ухватили её лобок, как, изогнувшись, впившись в её тело, начали сдирать кожу острыми, твёрдыми, обкусанными ногтями...

  – Не-ет! Не надо! Не хочу!

   Крик был беззвучным. У неё хватило сил сдержать панический вопль внутри, не пугать служанок так, как бывало в первые дни. Кошмары возвращались. Но всё реже, вытесняемые повседневными заботами, необходимостью принимать множество быстрых важных решений. А вот сегодня...

   Снова бьющееся испуганной птицей сердце, снова липкий холодный пот, намертво вцепившиеся в одеяло пальцы... Тогдашние картинки. Но уже не с затопляющим всё и вся ужасом. Брезжащая догадка.

  – Два пальца были здесь. Один – внутри. Другой, с самого начала был там. Четыре. Где был пятый?

  – Да какое это имеет значение?! Было же такое... такой ужас, боль, стыд, страх...! Унижение. Презрение к себе самой. К собственной слабости, беспомощности...

  – Имеет. Где был пятый?

   Повтор. Прокрутка. Перемотка со стоп-кадром.

  – Вот он меня коленом. А я, дура, решила, что смогу его пяткой. А он меня... чуть ногу не вывернул... а потом... Где был пятый?

   Эмоции – долой. Чисто по фактам, объективно.

  – Ничего не видела, ничего не слышала. Единственное – ощущения тела. Битого, дрожащего, судорожно сжимающегося, разрываемого, употребляемого...

   Чувства курочки на вертеле. Пытающейся определить твёрдость вертела по Бринеллю. Где бы пятый?

  – Какими пальцами этот... скот делал это со мной? Конкретно – какой он в меня вставлял? Разрывая мои... «ворота наслаждений». Указательный, средний, безымянный...? У-у-у...!

  – Не вой. Посмотри на произошедшие с его точки зрения, его глазами...

  – Его?! Этого... этого...

  – Да. Этого. Посмотри как он – поймёшь его самого.

  – Если он вставлял вот так... О боже! Я не могу, я не хочу это вспоминать?

  – А отомстить?

  – Хочу! Очень! Так, если бороздок две, вот так расположенных, то мизинец был подогнут... если иначе...

  – Ты чувствовала согнутые пальцы?

  – Нет. Я вообще тогда...

  – Не ври. Твоё тело помнит каждое его прикосновение. Он ведь и стремился к этому.

  – Но я не чувствовала его пятого пальца!

  – Или одного пальца вообще не было?

   На одной из границ начались стычки с «неформальными вооружёнными формированиями с сопредельной стороны», в Остфалии буянили бароны, собиравшиеся, пока хозяина нет, выбить из молодой герцогини новые привилегии, снова странно мычал магистрат Гамбурга. А в замок Оттона Первого поскакал гонец. С приказом прислать всех беспалых слуг.

   Увы, война началась раньше, чем пришёл ответ.

   Летом 1172 года соседи напали на Саксонию. Их армии осадили Брауншвейг, потребовали сдачи города.

   В РИ оборону возглавила герцогиня Матильда. Успешно. Нападающим пришлось уйти ни с чем. Не считая награбленное у мирных селян.

   В моей АИ... Другая женщина, другой характер, другие возможности... другое состояние души и тела. Острое, не всегда осознаваемой желание отомстить. «Им всем». Наглым, самодовольным, тянущим к ней свои руки, пальцы, колени...

   Осада закончилась катастрофой. Для нападавших.

   К концу второй недели осады половина из примерно двух тысяч осаждающих вдруг начала быстро умирать. Те, кто неделю назад попробовали славного и дешёвого рейнского по случаю церковного праздника. Симптомы действия рицина здешним лекарям незнакомы, воспринимаются как моровое поветрие.

   Пять дней массового недомогания воинов были отнесены на счёт обычных походных излишеств во время бурного прославления Христа. За последующие два дня внезапного потока смертей, отпеваний и закапываний, вожди похода не успели осознать неизбежность своего поражения. Они ещё на что-то надеялись, ещё не были готовы уносить ноги с максимальной скоростью. А ещё пары дней для осознания им не дали.

   Ночью в городе открылись ворота и немногочисленный гарнизон во главе со своей герцогиней двинулся на лагерь осаждавших.

   Внятного сопротивления не было. Когда половина войска орёт, держась за животы или уже хладно молчит, то другая половина, при виде противника, живенько разбегается. Было несколько мелких стычек с небольшими группами. Были и потери. Незначительные.

   Герцогиня присматривала за сортировкой пленных, когда прибежал ученик лекаря:

  – Ваше Высочество! Там раненый из наших. Помирает. Просит вас. Говорит: важное сказать надо. Говорит: очень важное для вас.

   Лес. На ветках, на плаще – раненый мужчина. Вспоротая брюшная полость. Кровопотеря. Не жилец. И сам это понимает. Шёпот кого-то из свиты:

  – Он славно дрался. Двоих зарубил. А вот третий... исподтишка...

   Слезть с коня, наклониться на страждущим:

  – Ты хотел увидеть меня, доблестный воин.

  – Да, отошли людей.

  – Хорошо. Что ты хотел сказать?

  – Что твой беленький задок, просящая всунуть поглубже дырка – лучшее в моей жизни. Я многих баб... Но герцогиню... только тебя. Об одном жалею – повторить не смог. Уж больно ты... трудно подобраться. Третьего дня чуть было... ух как я бы тебя продрал... до самых кишок.

   Она отшатнулась. В этом, истекающим кровью и дерьмом из вспоротого живота, теле горела такая... похоть, такая ненависть.

  – Почему?

  – Случайно. Я служил герцогу. Точнее, его... Неважно. Послали присмотреть за сопливым князьком. И его надсмотрщиками. Тайно, по другому поводу. Через пару дней – ты приехала. Что неспроста – понятно. Ночью вы – в тронный зал. Я – следом. Дверь-то ты заперла. Но там, под потолком, отдушина. Если на подоконник окна и... Я всё видел. И так меня заело, что такая... шлюха. Беленькая, хорошенькая, мягенькая... и – не даёт... а этот дурень... со своими стихами и бла-бла... ещё и вылизал... Мокрая дырка на ножках... и в короне. Моя государыня. Сучка в течке. Госпожа. Бля-а-агородная. Такая злоба взяла. И зависть. Потом вы с ним у лестницы обнимались-целовались. Он тебе сиськи грыз, а ты радовалась и ещё хотела. А уж когда ты назад... голая нараспашку... с улыбочкой. Чуть не пританцовывая... у меня мозги и вынесло... Уж как я тебе вдул... прямо в матку... сам себя на тебе до последней капли выжал... Тут малость полегчало в... и посветлело... в голове. Ну, думаю, хана. Найдут тебя такую... найдут и меня... живьём выпотрошат. Ручки-то тебе развязал и ходу. Пропотел однако, от страха. Но ты баба крепкая, к таким играм привычная. Я, когда тебя в зале увидал – глазам не поверил. Ну, думаю, железный бабец попался. Такую – за ноздри на привязь и гонять пока язык не вывалит. А потом огуливать. Без останову. До мозолей. Я уж ключи подобрал. А ты, сука, уехала. Меня после назад, в город. Как я за тобой тут ходил! Раза три вот так, на расстоянии руки стоял. Не срослось. А теперь... кишки наружу. Так что, прости мне. Всё с тобой сделанное. И несделанное. А ежели господь чудо сотворит и встану – жди... Я, знаешь ли, много такого за это время понапридумывал... Чего с тобой...

   Мужчина, речь которого всё более ускорялась, становясь временами несвязной, вдруг захрипел, выгнулся. Опал. Мёртвые широко раскрытые глаза смотрели на герцогиню. Она потянулась к его лицу, закрыла веки. Взглянула на его руки. Да, она была права – безымянный палец на правой руке отсутствовал.