Текст книги "Герцогиня (СИ)"

Автор книги: В. Бирюк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 26 страниц)

   «Хочу!!!» – кричало это юношеское тело всякой мышцей, всякой клеточкой своей. Не издавая ни звука, кроме рвущегося сквозь крепко сжатые зубы дыхания, оно вопило о неуёмном вожделении своей дрожью, бешеным боем своего сердца.

   «– Как хорошо, что он в наручниках – подумала женщина. – Хотя... немного дрессировки и можно было бы отдать всё труды ему. А самой... отдаться».

  – Раб Никлота.

   Женщина произнесла это медленно, будто пробуя слова на вкус, как редкое вино. Её задумчивый взгляд не отрывался от изображённых на барельефе над троном двух стоящих львов, будто видя их хозяина, плывущего под стягами с такими же львами по южному морю, носящему подобных львов на одежде, властно осматривающего страны и горизонты, ощущающего самого себя львом, повелителем всего...

   Потом она снова обратила взгляд на запрокинутое к ней лицо юноши.

  – Мой раб. На коленях. Ты сам принял мою власть, мою волю. «И пусть будет ваше да – да, а нет – нет». Ты сказал «да». Так исполни мою волю. И получи награду.

   Выпрямившись уже полностью, стоя между широко раздвинутых бёдер сползшего с трона, стоящего на коленях юноши, разглядывая его запрокинутое до предела, белое в серебре луны лицо, она покровительственно улыбнулась в эти расширенные глаза:

  – Проверим. Твоё языкознание. Точнее – языковладение.

   Сделав широкий шаг правой ногой на трон, за вывернутое плечо своего прикованного пленника, она прижалась низом живота к его горлу, сдвинулась выше, не позволяя отодвинуться или поднять голову, ухватила за длинные, по манере здешних молодых аристократов, белокурые волосы... Наслаждаясь прикосновением нежной кожи его щёк, ещё не знавшей бритвы, к своей гладкой коже, с бритвой знакомой регулярно, она постепенно надвигалась, приближая свои, уже набухающие, уже полуоткрывающиеся нижние губы, к его, ещё плотно сжатым, но уже подрагивающим.

  – Ну же. Докажи. Что твой язык годиться не только для произнесения ложных клятв. Что он достаточно изворотлив, искусен, богат, выразителен... и длинен.

Я ваши губы лобзаю -

Сердце себе я терзаю.

   Рабу дозволяется. Лобзать. Губы своей повелительницы. Вот эти.

   И она провела пальчиком, уточняя местоположение. Юноша замешкался, и женщина неторопливо, но сильно, потянула его за волосы. Спокойно, как несколько туповатому ученику, повторяя:

  – Ты – раб. Мой. Десница моя на голове твоей, воля моя на воле твоей. Исполни же повеление моё. И пусть будет твоё да – да.

   Неслыханная щедрость «прекрасной дамы», дозволившей поцелуй, смутила новоявленного «паладина», а предложенная форма – привела в крайнее замешательство.

   Однако «куртуазный канон» однозначно требовал следованию воле «обожествляемой».

"Я готов любой ценой

Самый трудный выполнить приказ.

Кто бы в мире меня спас

От моих влюбленных ненасытных глаз!"

   Глаза «пленника прекрасной донны» были вполне ненасытны. И спасать его было некому.

   Женщина не ослабляла своей хватки, уже приблизила лицо юноши к указанному ему место, как тот вдруг воспротивился, вскинул глаза на свою хозяйку:

  – Не... ты...

   Увы, стоило юноше разжать зубы, как его возражения были прерваны самим примитивным образом. Ему закрыли рот. Но не нежной лилейной ручкой, как часто бывает в минуты жарких любовных клятв и нежных объяснений. Его «врата души» накрылись её «воротами райских наслаждений».

   Продолжать дискуссию в таком положении, приводить доводы pro и conta, излагать силлогизмы и афоризмы... Можно. Но никто не услышит.

   Пару секунд они рассматривали друг друга. Пара серых глаз со склонённого к юноше лица женщины. Пара голубых – с запрокинутого, скрытого по самые раздувающиеся ноздри её нежным белым гладким телом, гладкого, краснеющего лица юноши. Потом голубые закрылись. Ещё пару мгновений ничего не происходило. Вдруг, без всякого видимого даже для «свидетеля всех ночных тайн», движения, женщина ахнула.

  – А ты, малыш, как оказывается...

   Несколько покровительственная, чуть презрительная, ремарка была прервана. Женщина снова ахнула, выгнулась, запрокидывая лицо к двум, равнодушно наблюдающим за происходящим, каменным львам на гербе нынешних владетелей этих мест.

   Она ещё жёстче вцепилась в волосы своего «лингвиста», своего «знатока человеческого языка вообще». Прижимаясь всё сильнее своими «вратами наслаждения» к их источнику, она то негромко вскрикивала, то стонала, то прерывисто ахала, прогибаясь до предела, до хруста позвонков, то, утомлённая, чуть опадала, обращая бледное, в серебре лунного света, лицо своё к красному, в тени её обнажённого тела, лицу причины своих сладких мучений. Оттуда, из полутьмы между её гладких бёдер, любопытствующе смотрели голубые глаза. Пытаясь определить связь между движениям языка своего и стонами, издаваемыми языком её.

   Юноша повышал изобретательность и достигал эффективности. Попутно вспоминая миннезингеров с менестрелями.

   "Мой язык – лживый? А вот и нет. Искусный. Изысканный. Как альба на провансе:

"Струится ночь, как чёрная река.

Влюблённые сидят... к бедру щека...".

   Проговариваемое про себя, по обычаю здешней эпохи, вспомненное двустишье, придало размеренность движению языка безгласного певца. «Прекрасная Дама» поймала ритм, задвигалась энергичнее, так что партнёр её начал уже опасаться за свою жизнь. Ибо выбор его был невелик: смерть от удушья или перелом шеи. По счастью, своевременно пришедшая к даме потрясающая любовная судорога почти остановила её движения, заставив полностью сосредоточиться на собственных ощущениях. Дама почти замерла, продолжая, однако, дрожать изнутри всем телом. Что позволило юноше отдышаться хотя бы одной ноздрёй.

   Бездумно поглаживая волосы «лингвиста», женщина смотрела вверх на стену, на двух стоящих львов на гербе над троном.

  – Как хорошо... как сладко... так бы и продолжать... не хочется слезать... Но надо. Noblesse oblige.

   Она осторожно спустила ногу с трона, хмыкнула:

  – А ты молодец, малыш. Устроил мне такой... оближ, что... просто блеск.

   Потянулась к его губам, собираясь поцеловать, но остановилась, принюхиваясь.

  – Теперь ты пахнешь мной. Соком любви. Весь. Какой запах! Я уже снова начинаю... Это – навсегда. Вот тут, на твоих губах, на всю жизнь останется мой вкус, вкус твоей женщины, твоей хозяйки, твоей госпожи.

   Она опустила глаза на свои тапочки, хмыкнула:

  – А у меня на левой туфле останется запах тебя. Какой же ты, однако... липкий, малыш.

   Юноша снова мгновенно покраснел.

  – Я... это... ты ж... ну... подставила прямо... а там... мех...

  – И ты не растерялся. Попортил шубку покойной белочки. Бельчонок нетерпеливый. Придётся выбросить. Хотя нет! Я оставлю туфельку на память. Сохраню её среди других своих тайных девичьих вещиц. Как напоминание о минутах наслаждения, подаренных мне моим возлюбленным рыцарем.

   Женщина посмотрела в сторону, вспоминая подходящую строфу:

Когда в одной рубашке, бессонная, стою

И вспоминаю статность благородную твою,

Заалеюсь, будто роза, окропленная росой.

И сердце томится по тебе, любимый мой.

   Скинув туфли, она легко пробежалась по полу, снова наклонилась над своим плащом, выискивая в потайном кармане странный аппарат в виде тонкой согнутой трубки с флаконом посередине и кожаной грушей на одном конце. Задумчиво покрутив диковинку в руках, подступила к прижавшемуся к краю трона юноши, бормоча:

Ещё одно последнее дыханье

И миссия закончена моя.

   Она попыталась всунуть кончик трубки в нос мужчины. Тот крутил головой, отворачивался.

  – Что это? Я не хочу! Убери!

  – Это особое средство. Называется окситоцин. Чтобы ты запомнил меня на всю жизнь

  – Из самой Окситании? Из источника поэзии и родины куртуазности?!

   Женщина успокаивающе улыбнулась, кивнула и напела стих одной из известнейших поэтесс столь знаменитого края:

Вам все дано – удача, слава, сила,

И ваше обхождение так мило!

Вам не одна бы сердце подарила

И знатный род свой тем не посрамила, -

Но позабыть вы не должны о той,

Что вас, мой друг, нежнее всех любила,

О клятвах и о радости былой!

  – Тьфу! Апчхи...! Фу, какая гадость. А почему «былой»? Мы что, больше не будем...?

  – О! Я знала, что тебе понравится! Как у царя Соломона: «И уста её слаще мёда». И нижние – тоже.

  – Не... Ну я... В постели хочу. Как все.

  – Тебе не люб трон императоров в качестве ложа любви? Ты так скромен, мой мальчик.

  – Я не мальчик!

  – Заметно. Туфля с белочкой... нескоро просохнет. Ну да ладно, поговорим о деле.

   Женщина взяла плащ, и, сложив вчетверо, уселась на нём на полу, в двух шагах от «узника трона», скрестив по-турецки ноги.

   Луна продолжала двигаться по небосклону, в зале постепенно смещались столбы света. Теперь на юноше лежало пятно алого, а обнажённое тело сидящей женщины казалось серебряным изваянием Афродиты, отлитой, по слухам, предшественником Праксителя, но не дошедшего до потомков в силу драгоценности своего материала.

   «Поза счастья» принятая «Прекрасной дамой» потрясала юношу. Чуть запрокинутое лицо, с чуть опущенными ресницами, абсолютно прямая спина, наглядно выражающая её аристократичность, «повелительность», свободно скрещенные голени, расслаблено лежащие на нагих коленках кисти рук, с развёрнутыми вверх, будто пьющими свет луны, ладонями. И – бёдра. Её! Госпожи! Широко, бесстыдно раздвинутые. Обнажённые, открытые юношескому жадному взгляду. Вплоть до... признака крайней испорченности – гладкого безволосого пространства на месте обычного, как юноша уже воображал в нескромных мечтах своих, мохнатенького треугольника.

   «Как она мне доверяет! Такую тайну! – взволнованно проносились мысли в мозгу юноши. – Я не обману! Не предам! Никогда!».

   Луна заливала своим белым чистым светом сидящую женщину. Наполняла своей чистотой и невинностью и бёдра, и задумчивое лицо, и... прочие части тела.

  – У тебя неплохо получается. Ценный мне раб попался.

   Женщина насмешливо разглядывала красное, запыхавшееся лицо вспотевшего юноши. Тихонько, понимающе спросила:

  – Овладеть своей госпожой, своей прекрасной донной, заставить её биться от страсти, трогая струны её тела, направляя дыхание в нужные дырочки... С таким владением языком... не нужна ни лютня, ни флейта. Это возбуждает моего раба?

   Юноша фыркнул. Смущение, от целого ряда случившихся мелочей, не укладывавшиеся в ту идеалистическую картину, которая построилась в его мозгу за годы восхищения бродячими певцами куртуазности, от постоянных бросков от любви высшей, бесплотной к чувственной, плотской, от мистики этого места, трона, к реальности вроде беличьего меха, вылилось в глупое раздражение, в попытку защититься хамством:

  – Куда больше... ты – тощая, злобная и... бесстыдная. Но сношать жену моего врага, убийцы моего отца... как какую-то развратную дворовую девку... Да! Возбуждает!

   Женщина, подперев кулачком щёку, внимательно слушала и уточнила:

  – И много «развратных дворовых девок» ты «отсношал» таким образом? Поделишься воспоминаниями? О вкусе сока замковых кухарок и прачек?

   Юноша немедленно представил себе, как главная кухарка замка Толстая Марта, фунтов эдак триста весом, пропахшая подгорелым свиным жиром, прогорклой ржавой сельдью и прочими... продуктами, взгромождается на его лицо, и требует... подобного произошедшему только что. Ужас-с!

   Меж тем, его госпожа продолжала:

  – Ты ведёшь себя как мальчишка. Который рад проявить смелость, залезши в чужой сад за парой яблок.

   Она тяжело вздохнула, сменив насмешливый тон на более серьёзный:

  – Увы, ты не мальчик. Здесь цена неудачи – не десяток розг, а плаха. Но ведь ты лазал в чужие сады? Не испугаешься и теперь. А яблочко будет тебя ждать.

   Не сдвигаясь с места, женщина провела ладонью по своему телу. А юноша не мог оторвать взгляда от неторопливого движения её ладошки.

  – Тебе надо бежать.

  – Почему?! Ты больше не...

   Мольба, страх расставания сразу по обретению, вдруг прорвавшиеся, в взвизгнувшем, ушедшим в детский фальцет, голосе юноши, вновь заставили её тяжело вздохнуть

   Женщина задумчиво смотрела вверх, на прокопчённый прошедшими столетиями потолок императорского тронного зала. Здесь когда-то горели факела и свечи, звучали мечи и здравницы. Здесь было произнесено множество слов. Какими из них воспользоваться?

   Скосила глаза в сторону, на залитое алым, от очередного куска витража, светом луны, напряжённое лицо своего слушателя, чуть усмехнулась и негромко произнесла:

  – Муж.

   Мгновение в зале продолжалась тишина. Потом юноша вскинулся, заполошно оглядываясь, забормотал:

  – Что?! Где?! Когда?!

   И остановился. Увидев несколько презрительную улыбку своей собеседницы. Та томно потянулась, бесстыдно демонстрируя изгибы своего тела, закинула руки за голову, заставив свои небольшие груди приподняться, дерзко посмотреть ему в лицо чуть подрагивающими сосками, лениво растягивая и разделяя слова, ответила своему «бесстрашному рыцарю», испуганному до бессвязного лепета:

  – Мо-ой. Му-уж. Ско-оро.

  – Как «скоро»?! Он же уехал! В «Святую Землю»!

   Юноша начал резко и беспорядочно дёргать руками, мгновенно позабыв про удерживающие его цепи, елозить ногами, пытаясь подняться на сидение трона, встряхивать головой, отгоняя столь сильное, охватившее его внезапное чувство страха. В этот момент было особенно хорошо видно, что, несмотря на свой рост и широкие плечи, в лице его вполне проявлялся испуганный ребёнок.

   Женщина пару мгновений рассматривала его, потом резко рванулась вперёд, схватила за плечо, прижала рывком к трону, навалилась, оседлала его коленопреклонённые бёдра, придавила животом, грудью, яростно зашипела ему в лицо:

  – Когда?! Когда ты избавишься от этого детского страха?! Когда ты станешь, наконец, мужчиной!

   Юноша, зажатый между крепким деревом древнего трона и крепким телом молодой «прекрасной дамы», снова вынужденный запрокинуть лицо, опять увидел двух стоящих львов на гербе. Это послужило напоминанием. «Они всё видели».

   «Всё, что вы делаете в тайне от других – вы делаете на глазах у Бога».

   А здесь – на глазах у Вельфов.

   И он вновь забился в новом приступе панике. Пытаясь одновременно встать, освободиться, оттолкнуть... Лишь пара звонких пощёчин привела его в некоторое чувство. Продолжая мелко дрожать, он, несколько плаксивым голосом, начал жаловаться:

  – Что ты знаешь о страхе?! Это не твоему отцу рубили голову на площади! Радостным солнечным утром в воскресный день. Под ликующие крики народа. От... отваливающаяся, отпадающая, откатывающаяся... голова отца – моё самое сильное детское воспоминание! Не ты каждый день с детства ждала такого же себе! Или нож в спину, или яд в любом питье, или каменный мешок. За любое прегрешение. Просто – вызвал неудовольствие. Господина. Или – его присных. Или – приставленного лакея-соглядатая. Или – учителя-ритора. Просто в карцер на денёк. И – забудут. И – всё. Навсегда. До конца жизни.

   Женщина, оседлавшие его бёдра, уперевшаяся с силой в его подбородок, всматриваясь сверху в побагровевшее под ней лицо, негромко, но яростно бросила:

  – Хватит! Было – прошло! Пора стать свободным! Хватит трахать белочек! Стань мужчиной! Сам сделай свою судьбу! Сам владей своим! Не жди милостей! Стань! Хоть чем-то!

   Она помолчала пару мгновений и уже другим, просительным, почти молящим тоном, повторила:

  – Стань. Чем-то, чем я могла бы гордиться. Кого могла бы ждать, на кого бы могла надеяться.

   Убрав ярость из голоса и взгляда, она ослабила нажим, чуть съехала вниз, ласково прижалось к дрожащему ещё телу юноши. Свернувшись у него на плече, успокаивающе произнесла:

  – Никлота, миленький...

   Резкий толчок вновь содрогнувшегося от ужаса юноши, заставил её отшатнуться.

  – Никогда! Никогда не называй меня этим именем! Если услышат – смерть! Меня убьют сразу! Я – Николай!

   Умильное выражение на лице женщины мгновенно сменилось дерзким:

  – Да ты что?! Тебя всё равно убьют. Если не за имя, так вот за это.

   Оно похлопала себя по своему обнажённому бедру.

  – Или ты надеешься, что в замке не найдётся слуги, который донесёт? Вспомни:

Мой друг, ни стуж, ни гроз

Не страшится, кто упрям,

И наперекор ветрам

Мужу он натянет нос.

Слаще нет побед:

После тяжких бед,

Что любви мешали,

Ты всего достиг -

И земных владык

Так не ублажали!

   Поверь, малыш, «земных владык так не ублажали». Ты «всего достиг». В этот раз – даже белочку. Хи-хи-хи...

   Женское хихиканье вызвало острое смущение. И сбило панику от мысли о неизбежной расплате за мгновения наслаждения. Настолько необычного... с «вратами» и «устами»... с белочкой на туфле... на троне императоров... под взорами львов Вельфов... Земных владык так... точно – «не».

   Теперь юноша мог говорить более спокойно. И даже пытаться рассуждать.

  – Э... Но ты же выкрутишься?

  – Я – выкручусь. Получу пару оплеух, обольюсь горькими слезами, буду особенно старательно ахать и постанывать под своим... венценосным боровом. По-высмеиваю твои жалкие потуги. По сравнению с его несказанной мощью.

   Женщина несколько кривовато усмехнулась, глядя на стену над троном, где стоящие геральдические львы олицетворяли, казалось, её супруга, тоже Льва по имени Генрих.

  – Да... Мой-то... Орёл. Нет, хуже – лев. А вот ты... агнец. Барашек. И коли пустят тебя на жаркое, то по природе твоей. Парнокопытной. А я-то, дура, думала...

Есть у меня заветное желанье:

Счастливого хочу дождаться дня -

Постылых ласк угрозу отстраня,

Себя навек отдать вам в обладанье...

   Не докончив стиха, женщина разочаровано махнула рукой и, слезши со своего прикованного «конька», подхватила свой плащ. С горечью повторила:

  – Себя. Навек. В обладание. Тебе. А ты...

  – А я? Ты выкрутишься, а как я?

   Юношо растерянно смотрел на свою собеседницу.

  – А ты... по судьбе. По судьбе испуганного барашка. Под нож. Или – в подземелье. До скончания жизни.

   Женщина принялась убирать в потайной карман свой аппарат с трубкой, когда мужчина вышел из прострации, произошедший от внезапного осознания близости и неизбежности скорого конца, рванулся к ней так, что затрещало древнее дерево. Ярость и смертельный страх придали ему куда больше сил, нежели страстная любовь при предыдущем рывке.

   Сталь и дерево выдержали. И тогда он зарычал:

  – Я убью тебя! Я тебя голыми руками порву!

   Мгновенное выражение испуга на лице дамы, сменилось презрительным. И – томным:

  – Голыми? Руками? Мне нравится. Твои голые руки... и ноги... и другие... части...

   Не давая собеседнику высказать очередное трудноисполнимое обещание, она вдруг заговорила серьёзно и дружелюбно:

  – Конечно, я тебя вытащу. Куда уж деваться... Но ты должен всегда выполнять мои приказы. Ты – клялся. Не забыл?

  – Да-да, конечно. Только чтобы никто...

  – Завтра в замок прискачет гонец от герцога. С приказом тебе догонять моего Генриха в его паломничестве.

  – Я... я не хочу! Метя там убьют!

  – Вероятно. Или постригут в монахи. В Палестине есть очень... укромные монастыри. Но – воля сюзерена! Завтра же ты поедешь. Твою люди...

  – Они – тюремщики! Они служат герцогу!

  – Я знаю. Поэтому вас встретят. Одень кольчугу. И постарайся остаться живым. Тебя доставят за Эльбу. В Мекленбург. В Велиград. Твоего дяди Тшебыслова нынче там нет. Уехал с моим Генрихом в «Святую Землю». А твоя тётушка Воислава... Ты помнишь её?

  – Очень смутно. Видел два раза в детстве.

  – Мой милый малыш, ты же знаток славянского наречия. Не странно ли тебе такое имя у женщины? Очень умная и жёсткая дама. Это она убедила своего мужа Тшебыслова «лечь под Саксонию». И родовые земли ободриов стали саксонским леном, дарованным князьям по милости нового хозяина, Генриха Льва. Ты никогда не задумывался о странной судьбе твоего отца? У твоего деда Никлоты Великого было два сына – старший Вартислав и младший Тшебыслав. Они подняли восстание, были разбиты, бежали. Твой отец засел в Долбине, оборонялся, надеясь на помощь из Велиграда. Но брат не пришёл. Тшебыслав принял присягу герцогу и его веру. Отдал земли своего народа, имение твоего деда, саксонцам и получил кусок их в награду.

   Юноша смотрел на женщину широко раскрытыми глазами. Слишком много слишком резких перемен.

   Глава 520

   Прекрасная фигурка в холодном серебре Луны. И острая память о вкусе, жаре и дроже только что. Древние камни, дерево трона, свидетели давно прошедших событий, покрытых уже пылью столетий. И дела недавние, составляющие едва ли не суть всей его короткой пока жизни. Причину его нынешнего положения, постоянного страха, ожидания смерти, мук. Петля повседневного, скрываемого ужаса, то чуть отпускающая, то душащая. Душащая не тело, но его растущую, ещё полудетскую душу. Каждый прожитый день – подарок. От нерешительности палача. В доме которого он живёт. В тюрьме, где даже грохот отпираемых замков и команда:

  – Выходи на эшафот!

   не обязательны. Просто войдут... с ножами... с подушкой... со шнурком... в любую ночь... А утром объявят:

  – Помер. От геморроидальных колик.

   А женщина спокойно продолжала. Она не сообщала ничего нового. Но юноша впервые в жизни слышал голос, в котором не звучало ненависти и презрения к его отцу.

  – Вартислав был ранен, попал в плен. Полгода провёл под стражей. А потом был привезён Генрихом в Долбин и обезглавлен. Почему? У нас не рубят головы пленным аристократам: за них получают выкуп. Но Воислава... Твой отец был старшим сыном. Оставаясь живым, он был постоянной угрозой правлению её мужа. И её сына. Она заплатила выкуп. Не за свободу, а за смерть. Твоего отца.

  – Чем?!

  – Землями, рабами, серебром... Собой. Генрих как-то вспоминал... о её талантах.

  – С-сука... Змея. Ненавижу!

  – Не надо. Поздно. Ты знаешь – она умерла год назад.

  – Чтобы она горела в аду! Чтобы черти рвали её на куски...!

  – Милые, добрые пожелания. Слова. Звуки. А надо делать дело.

   Присев на краешек трона, она осторожно погладила плечо юноши.

  – Пора брать свою судьбу в свои руки. Иначе...

   Она снова, медленно, осторожно, запустила пальцы в волосы юноши, чуть отклонила его голову назад, наклонилась к его лицу, вглядываясь пристально в глаза:

  – Иначе... Мне будет жаль. Когда вороны выклюют эти голубые глаза, а бродячие собаки на городской свалке будут рвать кусками это восхитительное тело.

   Юноша нервно сглотнул. Его снова трясло. Но уже не от любовного жара, а от холода приближающейся смерти.

  – Я... я не знаю... что делать... как спастись

   И вдруг, словно прорвав плотину, из глаз его потекли слёзы. Жаркое чувство благодарности за сочувствие, за доверие, явленное «прекрасной донной», подарившей ему себя, мгновения истинной страсти. Ему, полу-пленнику, полу-заложнику, полу-казнённому...

  – Госпожа! Спаси меня! Кольчуга... побег... Куда?! В Велиграде меня убьют сразу или вернут герцогу! Мне некуда бежать! Мне везде смерть!

   Он рыдал у неё в руках. А она, успокаивающе улыбаясь, принялась утирать ему слёзы полой его же плаща, ласково бормоча:

  – Ну что ты... ну перестань... не всё так плохо... и это пройдёт...

   Наконец, когда его неудержимый плач сменился негромкими всхлипываниями, она продолжила:

  – Ты прав, малыш. Тебе, беглецу, сыну казнённого мятежника, везде смерть. В любой земле, у любого государя. Так стань государем сам!

   Помолчала, давая угаснуть звуку внезапно вырвавшихся, смертельно опасных, изменнических слов. И повторила. Негромко, напористо, раздельно:

  – Сам. Стань. Государем. В своей земле.

   Хмыкнула, чуть улыбнулась, чуть поелозила по сидению.

  – Первый шаг к трону ты уже сделал. Здесь. На троне древних императоров. Своими нескромными прикосновениями к супруге своего господина. Наполнив её тело своей сладкой слюной. Заставив трепетать и стонать её тело и душу. Ты – уже мятежник. Сильный. Смелый. Изощрённый. Изысканный. Ты отнял у герцога самое дорогое – его честь. Так отними же ещё и мелочь, часть земель, своё дедовское наследство.

   Продолжая успокаивающе поглаживать запрокинутое к ней, залитое слезами, лицо юноши герцогиня Саксонская принялась излагать план восстания подданных против своего супруга.

   Некоторая несуразность такой формы супружеской неприязни, встревожившая юношу, была погашена милой улыбкой и убедительным ответом:

Постылых ласк угрозу отстраня,

Себя навек отдать вам в обладанье...

   Чувство гордости, собственного превосходства над врагом, палачом и господином, хотя бы в части «ласк», успокоило юношу, позволило воспринять предлагаемый план.

   Глава 521

   План... так себе. Планчик.

   Утренний гонец с приказом отправиться в Палестину, немедленный отъезд в кольчуге с небольшой свитой. Дорожное нападение неизвестных. Полное подчинение их приказам. Скачка на север. Поиск сторонников, уничтожение противников. Прежде всего – сына Тшебыслова по прозвищу Корвин (от лат. Corvus – ворон). Организация восстания, изгнание пришлых и уничтожение своих предателей. Победы, интриги, заговоры, походы – по обстоятельствам.

  – Но ведь дядя вернётся...

  – Тщебыслав? Нет.

  – А герцог?

  – Генрих... будет не опасен. А я помогу тебе отсюда. А потом, когда ты станешь королём ободритов как датчанин Кнут Лавард, тогда... Генриху уже за сорок... он может упасть с коня... или съесть чего-нибудь несвежее... И тогда безутешная вдова герцога Саксонского отдастся королю ободритов. Вот на этом троне древних императоров. Откуда некогда двинулось германское воинство «сокрушая всё огнём и мечом» в землях твоего народа. Это будет... забавное продолжение давней истории.

   Женщина отодвинулась, стремясь выйти из столба теперь уже зелёного света, падающего на трон, на его узника. Спустилась с возвышения и встала перед взглядом юноши.

  – Ты будешь сидеть там. Спокойный, уверенный. Могучий и грозный. В окружении своих страшных, злобных, залитых кровью поверженных врагов, бородатых воинов. Сюда приведут пленницу. Босую и простоволосую.

   Она шлёпнула голой пяткой по плитам пола, встряхнула свободно падающими по плечам волосы. Русые пряди взметнулись, создав на мгновение серебряное, в свете луны, облако. Медленно, начав от шеи, ладонями с растопыренными пальцами, будто закрывающими тело, провела вниз, закрыла груди.

  – По единому взмаху своего государя, грубые стражи мозолистыми лапами сорвут одежду с тела прекрасной пленницы, жестоко ухватив её за волосы, свяжут локти тонких белых рук за спиной, и коленопреклонённой бросят к ногам великого воина.

   Озвучиваемый текст, хоть и сдержанно, но достаточно искусно был проиллюстрирован. Ладони, прикрывающие соски, неохотно, будто уступая грубой силе, отодвинулись назад, локти сошлись за спиной, заставив развернуть плечи, голова, словно ухваченная за волосы, запрокинулась, открывая белую шею, шаг вперёд и женщина опустилась на колени.

  – И тогда ты увидишь не гордую герцогиню, не высокомерную госпожу, не полную ледяной холодности донну, но покорную невольницу, трепещущую в ожидании воли своего господина, страшащуюся вызвать его малейшее неудовольствие, мечтающую каждой частицей свой души, каждой клеточкой своего тела доставить наслаждение владетелю своему, лечь тропинкой к радости хозяина.

   Сквозь полуприкрытые веки, запрокинув лицо, женщина разглядывала «узника трона». В зелёном свете из витража мрачно смотрелось багровеющее лицо юноши. Да и ядовито-зелёный «корешок» ниже не внушал позитива.

   «А он быстро восстанавливается. – подумала женщина – Или всё-таки позволить ему сегодня... „высшую награду“? Нет, всё сразу – чересчур».

   Продолжая стоять на коленях перед троном, держа руки за спиной, чуть покачиваясь всем телом, она продолжала:

  – И тогда ты, могучий и сильный, в славе побед, в торжестве власти, бросишь невольницу на ложе. На этот трон. Ты поставишь её или положишь. Как ты захочешь. Не твои запястья будут звенеть стальными браслетами, но её. Или – лодыжки. Или – ошейник. Удерживамая властительной дланью, заставляющей безотрывно смотреть, сквозь слёзы бессилия и дрожь ожидания, на тех глупых, слабых, пыльных каменных львов, ощущая, в тревоге и томлении, прикосновения её господина. К любой части её нежного восхитительного тела. И ты возьмёшь её так, как тебе будет приятно. Ты овладеешь ей. Всею. Всеми приятными для тебя способами. Ибо ни в чём тебе не будет отказа. Тебе – великому воину и государю. Прекрасная пленница будет покорна и страстна. Её грудь будет издавать стоны любви, её тело будет извиваться и прижиматься, ища всякую возможность наилучшим способом возбудить и утолить вожделение властителя ея. И самой – вкусить счастье прикосновения тела господина. А когда господин, удовлетворив свои желания, сочтёт позже возможным вновь позвать к себе для забав прекрасную наложницу, она явится немедленно. И будет стоять перед хозяином своим, не поднимая глаз, в волнении ожидая изъявления его монаршей воли, трепеща от радости видеть своего повелителя. Хотя бы – находится перед очами его. Ощущая как в предвкушении мимолётной хозяйской милости, от одной лишь надежды на его снисходительное дозволение приблизиться, твердеют её соски, набухают губы и наливается соком лоно. Терпким горячим соком любви. От прикосновения, слова, взгляда. Просто – от упоминания его имени, чьего-то слова о нём. О хозяине принадлежащей ему... вещи. Полностью принадлежащей.

   « – Однако. Он не один тут, кто... восстановился. – отметила про себя женщина. – Но... слишком много пыхтения сразу и слишком много возни потом. Надо было подставить ему и другую туфлю».

   Женщина «сняла» голос и образ, опустилась на пятки, расслабленно положив руки на колени, опустила голову.

  – Всё это будет. Если Николай Вартиславович окажется достойным. Достойным своего великого деда Никлоты, своего храброго отца Вартислава. Или – нет. Выбирать будущее – тебе. И делать – тебе. Я – могу помочь. Советами, людьми, деньгами... чуть-чуть. У тебя нет ничего. Кроме имени. Кроме имён твоего отца и деда. Люди там, за Лабой их помнят. Решился?

  – Да! Чтобы овладеть тобой всеми приятными мне способами... Можно рискнуть. К чему мне жизнь, если в ней нет...

  – Сделай. Себя. Своё имя. Громче, чем имена отца и деда. Когда Никлотой Великим будут звать тебя, ты – получишь. Но до тех пор – я твоя «прекрасная дама». Госпожа. А ты – мой верный и покорный раб. И это – тоже тайна. Не выдай, не проболтайся. Иначе – смерть. Обоим.

  – «Не клянитесь. И пусть ваше да будет – да». Я – не клянусь. Я – говорю. Да.

   « – Ого. А мальчик способен учиться, – удивилась женщина. И проявлять твёрдость».

  – Тогда пойдём. Ночи коротки и было бы глупо попасться на глаза слугам сейчас. Когда мы... столько пережили.

   Юноша был освобождён от наручников. Его немедленная попытка хотя бы потрогать губами, а лучше – руками, будущую «покорную прекрасную пленницу», была прервана шлепками и шипением: