Текст книги "В"

Автор книги: Томас Рагглз Пинчон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 33 (всего у книги 39 страниц)

II

На следующий день над городом висели такие же тучи, но дождь так и не пошел. Мелани проснулась в костюме Су Фень, она оживилась как только ее глаза узнали изображение в зеркале, но поняла, что дождя не было. Порсепич явился рано. В руках – гитара. Усевшись на сцене, он запел сентиментальные русские песни об ивах, пьяных студентах, катаньях на санках, теле возлюбленной, плывущей по Дону кверху брюхом. (Дюжина молодых людей собралась вокруг самовара почитать вслух романы, – до чего дошла молодежь!). Порсепич в приступе ностальгии хлюпал над гитарой носом.

Мелани, в дорожном платье, сияя словно новая монетка, стояла сзади, закрыв ему глаза ладошками, и подпевала. За этим занятием и застал их Итагю. Освещенные желтым светом в рамке, сцены они напомнили ему одну открытку. Или, возможно, дело лишь в меланхолических нотах гитары, сдержанном выражении мимолетной радости на их лицах. Двое молодых людей – будто пара, помирившаяся в собачьи дни. Он прошел за стойку бара и стал колоть большую глыбу льда, потом положил льдинки в пустую бутылку из-под шампанского и наполнил ее водой.

К полудню собрались артисты, большинство девушек с виду состояли в любовной связи с Айседорой Дункан. Их газовые туники едва колыхались, и движение девушек на сцене напоминало вялых мотыльков. Итагю предположил, что как минимум половина танцоров – гомосексуалисты. Другая половина подражала им в одежде – пижоны! Он сидел у стойки бара и наблюдал, как Сатин расставляет актеров.

– Которая из них она? – Опять эта женщина. На Монмартре в 1913 году люди возникают из ничего.

– Та, что рядом с Порсепичем.

Она поспешила туда, чтобы ее представили. Вульгарная, – подумал Итагю и сразу же поправился: – «неуправляемая». По крайней мере, в некоторых вещах. Ла Жарретьер наблюдала, не двигаясь. Порсепич выглядел взволнованным, будто они поспорили. Несчастная, юная, загнанная, лишенная отца. Что бы сделал из нее Жерфо? Распутницу. Из ее тела – если бы смог, – и наверняка на страницах своей рукописи. У писателей нет этических принципов.

Порсепич играл на пианино полиритмическое танго "Боготворение солнца". Сатин придумал к нему почти невозможные движения. "Это нельзя станцевать!" выкрикнул молодой человек, воинственно спрыгнув перед Сатиным со сцены.

Мелани убежала переодеваться в костюм Су Фень. Скинув туфли, она подняла глаза и увидела в дверях женщину.

– Ты ненастоящая…

– Я… – руки безвольно упали на бедра.

– Ты знаешь, что такое фетиш? Это – нечто принадлежащее женщине, то что доставляет ей удовольствие, но не она сама. Туфля, медальон… une jarretiere. Вот и ты – не настоящая, просто предмет наслаждения.

Мелани потеряла дар речи.

– Как ты выглядишь без одежды? Хаос плоти. Но в роли Су Фень, освещенная водородом, кислородом, двигаясь, словно втиснутый в костюм автомат… ты сведешь Париж с ума. И мужчин, и женщин.

Глаза Мелани не отвечали. В них не было ни страха, ни желания, ни ожидания. Лишь отражение в зеркале могло заставить их ответить. Женщина подошла к кровати и положила окольцованную руку на манекен. Мелани пронеслась мимо нее, перешла на носки, закружилась к кулисам и выскочила на сцену, импровизируя под неуверенную фортепианную атаку Порсепича. Снаружи доносились раскаты грома, прерывавшие случайным образом музыку.

Дождь не начнется никогда.

Обычно полагали, что русское влияние на музыку Порсепича восходит к его матери, державшей женское шляпное ателье в Петербурге. Теперь Порсепич в перерывах между гашишными снами и яростными атаками на рояль в Ле Батиньоль якшался со странным сборищем русских во главе с неким Хольским, огромным портным бандитской внешности. Все они участвовали в подпольной деятельности и пространно рассуждали о Бакунине, Марксе, Ульянове.

Хольский пришел, когда скрытое желтыми тучами солнце уже село. Он втянул Порсепича в спор. Артисты разбежались, на пустой сцене остались только Мелани с женщиной. Сатин взял гитару, Порсепич сел за пианино, и они запели революционные песни.

– Порсепич, – портной улыбнулся, – однажды ты удивишься. Результатам нашей работы.

– Меня ничем не удивишь, – отозвался Порсепич. – Ведь если история циклична, то сейчас мы пребываем в декадансе, и ваша предполагаемая революция – лишь очередной симптом.

– Декаданс это падение, – сказал Хольский. – А мы поднимаемся.

– Декаданс, – вмешался Итагю, – это падение в нас уровня человечности, и чем ниже мы падаем, тем меньше человеческого в нас остается. При этом утерянную человечность мы навязываем неодушевленным предметам и абстрактным теориям.

Девушка с женщиной отошли от единственной лампочки на сцене. Теперь их едва можно было разглядеть. И совсем нельзя – расслышать. Итагю допил остатки ледяной воды.

– Ваши воззрения негуманистичны, – сказал он. – Вы говорите о людях так, будто это группы точек или кривые на графике.

– Так оно и есть, – задумчиво и мечтательно пробормотал Хольский. – Мы с Сатиным и Порсепичем можем не дойти до финиша. Не важно. Социалистические убеждения распространяются, эта волна неудержима и неотвратима. Мы живем в печальном мире, мсье Итагю, – атомы сталкиваются, клетки мозга утомляются, экономики рушатся, а им на смену встают новые, и все это – в соответствии с универсальным ритмом Истории. Может, История – женщина, а женщины всегда были для меня загадкой. Но, по крайней мере, ее пути исповедимы.

– Ритм! – фыркнул Итагю. – Можно подумать, вы прислушиваетесь к скрипу пружин метафизической кровати. – Восхищенный портной зашелся смехом большого зловредного ребенка. Акустика комнаты внесла в его веселье погребальные нотки. Сцена была пуста.

– Пошли в "Л'Уганду", – предложил Порсепич. Сатин под собственное мурлыканье рассеянно танцевал на столе.

На улице они обогнали Мелани и державшую ее выше локтя женщину, которые молча шли к метро. Итагю остановился у киоска купить "Ла Патри" – самую антисемитскую вечернюю газету. Вскоре они скрылись из виду на бульваре Клиши.

На эскалаторе женщина спросила: "Ты боишься?" Мелани не ответила. Девушка не переоделась, лишь набросила поверх костюма доломан – дорогой и на вид, и по существу, к тому же одобренный женщиной. Женщина купила билеты первого класса. В замкнутом пространстве внезапно возникшего поезда она спросила: "Значит, ты просто пассивно лежишь, будто неживая? А как же? Ты ведь такая и есть. Une fetiche". Она произносила немые «е», словно пела. В метро воздух был спертый. Как и снаружи. Мелани изучала хвост дракона у себя на ноге.

Через некоторое время поезд вынырнул на поверхность. Мелани заметила, что они пересекают реку. Совсем рядом слева она увидела Эйфелеву башню. Они ехали по Пон де Пасси. На первой левобережной остановке женщина вышла. Она не переставала сжимать руку Мелани. Они пошли на юго-запад к району Гренель – пространству, заполненному фабриками, химическими и литейными заводами. На улице кроме них никого не было. Мелани задавалась вопросом – неужели эта женщина живет в рабочем квартале?

Пройдя около мили, они подошли к складскому зданию, где единственным жильцом был шорник – на третьем этаже. Пролет за пролетом поднимались они по узкой лестнице. Женщина жила на самом верху. Несмотря на привычку Мелани к нагрузкам, ноги балерины стали уставать. Войдя в комнату женщины, она, не дожидаясь приглашения, легла на стоявший в центре большой пуф. Жилище украшено в африканском и восточном стилях – примитивные черные статуэтки, лампа в форме дракона, шелка, китайские оранжево-красные оттенки. Огромная кровать под балдахином. Доломан уже упал с плеч Мелани – ее светлые, с драконами ноги неподвижно лежали наполовину на пуфе, наполовину на восточном ковре. Женщина села рядом, осторожно положила руку на плечо девушки и заговорила.

Если мы еще не догадались, «женщина» – это все та же леди В., объект безумной погони Стенсила. В Париже никто не знал ее имени.

Она была не просто В., а влюбленной В. Герберт Стенсил охотно позволил ключевой фигуре своего заговора слегка увязнуть в человеческих страстях. В наш фрейдистский период истории мы склонны считать, что лесбиянство происходит из самовлюбленности, распространенной на другого человека. Склонная к нарциссизму девушка рано или поздно приходит к мысли, что женщины, к числу которых принадлежит и она сама, не так уж плохи. Так могло произойти и с Мелани, хотя кто знает – возможно, дух инцеста в Сер Шод указывал на то, что ее предпочтения просто выходили за рамки обычной экзогамной, гетеросексуальной схемы, преобладавшей в 1913 году.

Но что касается В. – влюбленной В. – скрытые мотивы, если таковые существовали, оставались для очевидцев загадкой. Все имевшие отношение к постановке знали о происходящем. Но, поскольку сведения об этой связи все равно оставались внутри круга людей склонных к садизму, кощунству, эндогамии и гомосексуализму, мало кого это беспокоило, и парочку оставили в покое как молодых влюбленных. Итагю было наплевать, ведь Мелани преданно появлялась на всех репетициях, и женщина не сманивала ее из труппы – да и вряд ли она, будучи спонсором, об этом помышляла.

Однажды девушка в сопровождении женщины явилась в школьной форме узкие черные штанишки, белая блузка и короткая черная курточка. Мало того не стало ее густых, доходивших до ягодиц волос. Острижена почти наголо. И если бы не тело танцовщицы, которого не могла скрыть одежда, ее можно было бы принять за юного разгильдяя. К счастью, в ящике с костюмами нашелcя черный парик. Сатин идею приветствовал. В первом акте Су Фень появится с волосами, а во втором, пройдя через пытки монголов, – без. Это шокирует пресыщенную, с его точки зрения, публику.

На всех репетициях женшина сидела за столиком в глубине зала и наблюдала. Ее внимание было приковано к девушке. Итагю пытался заговорить с ней, но, потерпев неудачу, вернулся к "Ла Ви Ерес", "Ле Рир", "Ле Шаривари". Когда труппа переехала в Theatre de Vincent Castor, женщина последовала за ней, как преданная любовница. На улице Мелани продолжала носить костюм трансвеститки. В труппе распространилось мнение, что произошла странная метаморфоза: связи такого рода обычно предполагают наличие активного и пассивного партнеров, и не вызывало сомнений, что женщине следовало бы появиться в костюме агрессивного мужчины. Однажды в "Л'Уганде" Порсепич на забаву присутствующих составил таблицу всех возможных комбинаций, которые могла практиковать парочка. Вышло 64 пары ролей, разбитых на группы с подзаголовками «одежда», "социальная роль" и "сексуальная роль". Например, обе могли одеться мужчинами, иметь доминирующие социальные роли и стремиться к доминированию сексуальному. Они могли одеться разнополо, быть пассивными, и тогда игра заключалась в том, чтобы обманом вынудить партнера сделать агрессивный ход. И еще 62 комбинации. Возможно, предположил Сатин, к участию привлекались неодушевленные механические слуги. Все согласились, что это спутало бы картину. Кто-то предположил, что женщина могла оказаться трансвеститом, и тогда ситуация становилась еще забавнее.

Но что же в действительности происходило на складе в Гренеле? И в "Л'Уганде", и в труппе все представляли это по-разному – машины для изысканных пыток, эксцентричные наряды, гротескные движения мышц под кожей.

Как бы все разочаровались! Если бы они увидели юбку маленькой ваятельницы-служки из Вожирара, услышали прозвище, данное женщиной Мелани, или прочли его – как сделал Итагю – посредством модной науки чтения мыслей, то узнали бы, что к некоторым фетишам нельзя прикасаться, можно лишь смотреть, поскольку реализация фетиша должна быть абсолютной. Что касается Мелани, любовница снабдила ее зеркалами, дюжинами зеркал. С ручками, в резных рамах, напольные, карманные – зеркала были призваны украшать чердак везде, куда бы не устремился взгляд.

В тридцать три года (по рассчетам Стенсила) В. встретила, наконец, свою любовь в странствованиях по (давайте будем честными) миру, если не созданному, то, по крайней мере, исчерпывающе описанному Карлом Бедекером из Лейпцига. Это чуднАя страна, населенная особями единственной породы «туристами». Ее ландшафт заполнен неодушевленными памятниками и зданиями, почти неодушевленными барменами, таксистами, швейцарами, гидами, исполняющими любые приказания – с различной степенью эффективности – по получении рекомендуемого pourboire, mancia, бакшиша, чаевых. Кроме того, она двумерна, как Улица, как страницы и карты маленьких красных путводителей. Пока агентство Кука, "Трэвеллерс Клаб" и банки открыты, неукоснительно соблюдается раздел «расписание», а в гостинице исправна сантехника ("Ни один отель, – пишет Карл Бедекер, – нельзя рекомендовать в качестве первоклассного, если в нем неудовлетворительна сантехника, – сюда, в числе прочего, относятся смыв обильным количеством воды и наличие высококачественной туалетной бумаги"), турист может без опасений странствовать по этой системе координат. Войне никогда не стать событием более серьезным, чем стычка с карманником, представителем "огромной армии… быстро распознающей чужака и умело пользующейся его неведением"; депрессия и процветание определяются лишь обменным курсом; политика, конечно же, никогда с местным населением не обсуждается. Таким образом, туризм супранационален, как католическая церковь и, возможно, является наиболее абсолютной из известных нам конфессий; будь его члены американцами, немцами, итальянцами, кем угодно, Эйфелева башня и пирамиды вызовут у них одинаковую реакцию, их Библия написана ясным языком и не допускает индивидуальной интерпретации, они видят одинаковые ландшафты, страдают от одних и тех же неудобств, живут в одном масштабе времени. Они принадлежат улице.

Леди В., до сих пор принадлежавшая к их числу, теперь внезапно обнаружила себя отлученной, она, играючи, выскочила в "час ноль" человеческой любви и прозевала момент перехода; у нее возникли подозрения лишь когда Мелани, опираясь на руку Порсепича, вошла через боковую дверь в Ле Нерф, и время на миг остановилось. В своем досье Стенсил ссылается на самого Порсепича, которому В. поведала многое о своем романе. Он держал это в тайне от всех в "Л'Уганде" и в других местах, и рассказал только Стенсилу много лет спустя. Возможно, он чувствовал себя виноватым за свою карту перестановок и комбинаций, но, по крайней мере, во всем остальном вел себя как джентльмен. Его описание – сдержанный и неувядающий натюрморт любви в одной из ее многочисленных крайностей: В. на пуфе наблюдает за Мелани на кровати; Мелани смотрит на себя в зеркало; возможно, отражение в зеркале время от времени рассматривает В. Полная неподвижность за исключением минимального трения. Вот вам еще одно решение древнейшего парадокса любви независимость и взаимное слияние одновременно. Доминирование и подчинение здесь неприменимы. Схема из трех участников являлась симбиозом. В. нуждалась в своем фетише, Мелани – в зеркале, временном покое, свидетеле ее наслаждение. Такова самовлюбленность молодых, в ней присутствует социальный аспект: девочка-подросток, чье существование столь визуально, видит в зеркале своего двойника, двойник становится соглядатаем. Разочарование своей неспособностью раствориться в большой аудитории лишь усиливает сексуальное возбуждение. Похоже, ей требуется настоящий соглядатай для полной иллюзии того, что ее отражения и составляют такую аудиторию. С появлением этого «другого» – возможно, так же размноженного зеркалами – наступает конец, поскольку «другой» – ее двойник. Она напоминает женщину, одевающуюся лишь затем, чтобы другие женщины разглядывали ее и обсуждали – их ревность, перешептывания, неохотное восхищение принадлежат ей. Все это – она сама.

Что касается В., то она признала – возможно, осознавая собственное продвижение к неодушевленности, – что фетиш у них с Мелани был общим. Ведь неодушевленные предметы для своей жертвы все на одно лицо. То была вариация на тему Порпентайна, тему Тристана и Изольды, а по мнению некоторых – на единственный, банальный и раздражающий мотив всего романтизма, начиная со средних веков: "Акт любви и акт смерти суть едины." Мертвыми они в итоге объединятся с неодушевленной вселенной и друг с другом. А до тех пор любовная игра остается лицедейством неодушевленного, трансвестизмом не между полами, но между живым и мертвым, человеком и фетишем. Одежда на обеих не имела для них значения. Стриженая голова Мелани служила лишь деталью, непонятной частицей личной символики леди В., и – если это действительно была Виктория Рэн – возможно, отсылала к периоду ее послушничества.

Если это – Виктория Рэн, то даже Стенсила не могла не тронуть ирония краха, к которому продвигалась ее жизнь, набравшая к тому предвоенному августу такую скорость, что этому движению невозможно было воспрепятствовать. Флорентийская девчонка, молодая предпринимательница со всей ее детской надеждой на свое virtu, с девичьей верой в то, что Фортуну (если только не подведут мастерство и чувство времени) можно подчинить; та Виктория постепенно замещалась В., чем-то совершенно иным, для чего молодой век пока не придумал названия. Все мы до определенной степени оказываемся втянутыми в эту политику медленного умирания, но несчастная Виктория сблизилась и с Закулисьем.

Если В. вообще подозревала, что ее фетишизм был частью заговора против одушевленного мира, плана внезапного создания здесь колонии Царства смерти, то это свидетельствовало бы в пользу бытовавшего в "Ржавой Ложке" мнения, будто Стенсил ищет в ней собственную идентификацию. Однако Мелани нашла свою идентификацию в бездушном отблеске зеркала и в леди В., и последняя испытывала такое восхищение, что продолжала пребывать в неведении, выведенная из равновесия любовью; забывая даже о том, что, хотя «расписание» здесь – на пуфе, на кровати, в зеркалах – не соблюдается, их любовь в чем-то похожа на туризм; ведь как туристы по мере развития этого мира привносят в него часть другого и, в конце концов, создают в каждом городе параллельное общество, так и Царство смерти обслуживается фетишеподобными структурами типа фетиша В., которые представляют собой разновидность инфильтрации.

Знай она, какова была бы ее реакция? Снова неясно. В предельном случае это означало бы смерть В. во внезапно созданном здесь, несмотря на отчаянное противодействие, неодушевленном Царстве. Осознай она на любом этапе – в Каире, Флоренции, Париже, – что вступила в заговор, ведущий к ее собственному уничтожению, этого можно было избежать – скажем, установить себе столько правил, что для фрейдиста, бихевиориста, человека религиозного, не важно, она стала бы полностью предсказуемым организмом, автоматом во плоти. Или наоборот, она могла бы бросить вызов вышеизложенному, – на наш взгляд, чистой воды пуританство – и еще глубже проникать в страну фетишей, пока не превратилась бы – причем, не только во флиртах с разными мелани – в неодушевленный объект желания. Стенсил даже прекратил свои обычные блуждания, чтобы представить ее сейчас, в возрасте семидесяти шести – кожа лучится цветением новой пластмассы, оба глаза стеклянные, но теперь уже с фотоэлементами, подсоединенными серебряными проводками к оптическим нервам из чистейшей медной проволоки, ведущим к мозгу – сработанной предельно тонко диодной матрице. На смену нервным центрам придут соленоидные реле, сервомоторы приведут в движение безупречные нейлоновые члены, платиновый сердечный насос погонит по бутиратовым венам и артериям рабочую жидкость. Возможно даже (временами у Стенсила, как и у других членов Команды, возникали извращенные мысли), в ее замечательном полиэтиленовом влагалище будет установлена разветвленная система датчиков давления, регулируемые плечи омметрического моста будут подведены к единому серебряному кабелю, подающему напряжение удовольствия к соответствующему регистру ее внутричерепной вычислительной машины. И всякий раз, когда доведенная до экстаза, она улыбнется, сверкнет изюминка ее внешности – драгоценные зубные протезы Айгенвэлью.

Зачем она столько наговорила Порсепичу? Она боялась, – по ее словам, что все кончится, что Мелани бросит ее. Блистательный мир сцены, слава любимцы болезненного воображения мужской аудитории и враги сонма влюбленных. Порсепич утешал ее, как мог. Он не питал иллюзий по поводу непреходящести любви, подобные мечты он оставил своему соотечественнику Сатину, который все равно был идиотом. С грустным взглядом он сочувствовал ей, что еще оставалось делать? Любовь есть любовь. И проявляется она в странных сменах объекта влечения. Бедная женщина терзалась ею. Но Стенсил лишь пожимал плечами. Пусть становится лесбиянкой, пусть сама превращается в фетиш, пусть умирает – он за ней охотится и не будет лить по ней слез.

Наступил вечер премьеры. О том, что случилось потом, Стенсил узнал из полицейских протоколов; об этом, возможно, еще помнят монмартрские старики. Даже пока оркестр настраивался, среди публики шли жаркие споры. Каким-то образом спектакль приобрел политическую окраску. Ориентализм, в то время заметный в Париже во всем, – в моде, музыке, театре – был, как и Россия связан с международным движением, пытавшимся ниспровергнуть западную цивилизацию. Еще шесть лет назад газета могла субсидировать автогонку Пекин – Париж и рассчитывать на охотную помощь транзитных стран. Теперь же политическая ситуация несколько ухудшилась. Отсюда и беспорядки, прокатившиеся в тот вечер по "Театр Винсент Кастор".

Перед самым началом первого акта члены анти-порсепичской фракции свистели и делали непристойные жесты. Друзья, уже называвшие себя порсепичистами, пытались им противостоять. В публике присутствовала и третья сила в лице тех, кто просто хотел в тишине насладиться спектаклем и, вполне естественно, старался замять, предотвратить или уладить все споры. Начались трехсторонние препирательства. К антракту они переросли в полный хаос.

Итагю и Сатин кричали друг на друга за кулисами, но из-за шума в зале один не слышал другого. Порсепич с безучастным видом сидел в углу и пил кофе. Выходившая из гримерной молоденькая балерина остановилась поболтать.

– Вам слышно музыку? – Она призналась, что не очень хорошо. – Dommage. Как чувствует себя Ла Жарретьер? – Мелани знает танец наизусть. У нее превосходное чувство ритма, она воодушевляет всю труппу. Танцовщица не скупилась на похвалы: "вторая Айседора Дункан!" Порсепич пожал плечами, сделал moue. – Если бы у меня опять появились деньги, – обращаясь скорее к себе, чем к ней, – я бы для собственного удовольствия нанял оркестр с балетной труппой и поставил бы L'Enlevement. Просто посмотреть, как получится. Может, я тоже буду свистеть. – Они печально рассмеялись, и девушка ушла.

Второй акт прошел еще более шумно. Только к концу внимание серьезных зрителей стало целиком приковано к Ла Жарретьер. Когда потные и взвинченные оркестранты, ведомые дирижерской палочкой, приступили к последней части, "Закланию Девы" – мощному семиминутному крещендо, к концу, казалось, не оставившему белых пятен в диссонансе, тональной окраске и (как выразился критик из "Ле Фигаро") "оркестровом варварстве", свет будто снова вспыхнул в пасмурных глазах Мелани, и она стала знакомым Порсепичу норманским дервишем. Он подошел ближе к сцене, наблюдая за ней с некоторой любовью. Апокрифы рассказывают, что в тот момент он поклялся никогда более не прикасаться к наркотикам и не посещать черных месс.

Два танцовщика, которых Итагю называл не иначе как монголизированными гомиками, принесли длинный, угрожающе заостренный шест. Музыка, почти тройное форте, теперь перекрывала рев в зрительном зале. Вошедшие через черный ход жандармы безуспешно пытались навести порядок. Сатин, рука которого лежала на плече Порсепича, дрожа подался вперед. Это был самый сложный момент хореографии, придуманный им самим. Идея пришла в голову после прочтения рассказа о бойне индейцев в Америке. Два монгола держали вырывавшуюся стриженую Су Фень, а вся мужская часть труппы насаживала ее на шест, вставляя его в промежность и медленно поднимая, внизу тем временем причитали женщины. Внезапно одна из служанок-автоматов, словно взбесившись, заметалась по сцене. Сатин застонал и заскрежетал зубами.

– Черт бы побрал этого немца, – сказал он, – это отвлечет внимание. Судьба концепции всецело зависела от Су Фень, продолжавшей свой танец на шесте: все движения ограничены одной точкой в пространстве – возвышением, фокусом, кульминацией.

Шест стоял теперь вертикально, до конца балета оставалось четыре такта. В зале повисла ужасающая тишина, жандармы и участники беспорядков повернулись и, словно под гипнозом, смотрели на сцену. Движения Ла Жарретьер становились все более судорожными, агонизирующими – выражение ее обычно безжизненного лица еще несколько лет тревожило сны сидевших в первом ряду. Музыка Порсепича стала почти оглушающей – от тональности не осталось и следа, ноты разлетались одновременно и хаотично, будто осколки бомбы духовые и струнные нельзя было отличить от ударных; в это время по шесту потекла кровь, и насаженная на него девушка затихла; разрыв последнего аккорда наполнил театр, заметался эхом, повис и замер. Кто-то вырубил освещение сцены, кто-то побежал опускать занавес.

Он так и не открылся. Мелани должна была надеть защитное металлическое приспособление, своего рода пояс целомудрия, в которое вставлялось острие шеста. Но не надела. Заметив кровь, Итагю вызвал из зала врача. Доктор, в порваннной рубашке и с синяком под глазом, опустился на колени рядом с девушкой и объявил, что она мертва.

О женщине, ее любовнице, больше ничего не слышали. Согласно некоторым версиям, она билась в истерике за кулисами, и пришлось силой отрывать ее от трупа Мелани, а потом угрожала кроваво отомстить Сатину и Итагю за сговор в убийстве девушки. Вердикт коронера был мягким – смерть от несчастного случая. Может, Мелани, измотанная любовью, возбужденная, как обычно бывает перед премьерой, просто забыла. Украшенная невероятным числом гребней, браслетов, блесток, она могла просто запутаться в этом неодушевленном мире и пренебречь единственным неодушевленным предметом, способным спасти ей жизнь. Итагю думал, что она покончила собой, Сатин отказался говорить о случившемся, Порсепич не высказал никакого мнения. Но забыть этого они так и не смогли.

Ходили слухи, будто примерно неделю спустя леди В. сбежала с неким Сгерраччио, полоумным ирридентистом. По крайней мере, оба одновременно исчезли из Парижа и – как утверждают обитатели Холма – с лица земли.