Текст книги "В"

Автор книги: Томас Рагглз Пинчон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 39 страниц)

V

В тот же день, но немного раньше, в венесуэльском консульстве начался переполох. С дневной почтой пришло зашифрованное послание из Рима, предупреждавшее о подъеме революционной активности во Флоренции. Местные контакты сообщили о высокой таинственной личности в широкополой шляпе. В последнее время личность частенько крутилась рядом с консульством.

– Будьте разумнее, – настаивал вице-консул Салазар. – Самое худшее, что мы можем ожидать, – парочка демонстраций. Что они сделают? Разобьют пару окон, потопчут кустарник.

– Бомбы! – заверещал Ратон, его шеф. – Разруха, грабеж, насилие, хаос. Они могут скинуть нас, устроить путч, установить хунту. Лучше места не придумаешь. Они по-прежнему помнят Гарибальди. Взгляните на Уругвай. У них появится множество союзников. А что есть у нас? Вы, я, кретин-клерк и уборщица.

Вице-консул открыл тумбочку стола и извлек бутылку «Руффины».

– Мой дорогой Ратон, – сказал он. – Успокойтесь. Этот людоед в вислополой шляпе может оказаться одним из наших людей, присланных из Каракаса приглядывать за нами. – Он разлил вино в два бокала и протянул один Ратону. – Кроме того, в коммюнике из Рима не говорится ничего определенного. В нем даже не упоминается эта загадочная персона.

– Он здесь замешан, – произнес Ратон, расплескивая вино. – Я выяснял. Я знаю, как его зовут, и о том, что он занимается какой-то теневой деятельностью. Знаете его кличку? – Он сделал драматическую паузу. – Гаучо.

– Гаучо живут в Аргентине, – заметил Салазар успокаивающим тоном. – И его имя происходит, возможно, от искаженного французского gauche. Может, он – левша.

– Все равно, мы должны над этим поработать, – настаивал Ратон. – Ведь это – тот же самый континент, не так ли?

Салазар вздохнул:

– Что вы хотите предпринять?

– Заручиться помощью здешней правительственной комиссии. Что еще можно сделать?

Салазар вновь наполнил бокалы.

– Во-первых, – произнес он. – Международные осложнения. Может возникнуть вопрос юрисдикции. Территория этого консульства по закону является венесуэльской.

– Мы можем добиться, чтобы они установили кордон полиции вокруг этого участка, – с хитростью в голосе сказал Ратон. – Тогда они будут подавлять мятеж на итальянской территории.

– Es posibile, – пожал плечами вице-консул. – Но во-вторых, это может означать потерю престижа в глазах высших эшелонов Рима и Каракаса. Мы запросто оставим себя в дураках, действуя со столь тщательными предосторожностями из простого подозрения, каприза.

– Каприза! – воскликнул Ратон. – Я что, не видел эту зловещую фигуру собственными глазами? – Его ус насквозь пропитался вином, и он с раздражением его выжал. – Что-то готовится, – продолжал он. – Нечто большее, чем просто восстание, и касается оно большего, чем просто страны. Здешнее Министерство иностранных дел наблюдает за нами. Конечно, мне хотелось бы быть скромнее, но я занимаюсь этим делом дольше, чем вы, Салазар, и я говорю вам: нам придется побеспокоиться о большем, чем просто помятые кусты.

– Конечно, – сварливо откликнулся Салазар, – если я больше не вхожу в круг тех, кому вы доверяете…

– То вы бы обо всем этом не узнали. Как, возможно, об этом не знают в Риме. Вы все поймете, когда придет срок. Это будет довольно скоро, – добавил он мрачно.

– Если бы это касалось только вас, я сказал бы: прекрасно, позовите итальянцев. Позовите англичан и немцев в придачу, или еще кого-нибудь. Но если ваш славный путч не реализуется, то для меня это закончится столь же плачевно.

– И тогда, – захихикал Ратон, – этот идиот-клерк займет оба наших поста.

Но Салазар не смягчился.

– Интересно, – произнес он задумчиво, – какой генеральный консул из него выйдет?

Ратон бросил на него сердитый взгляд.

– Пока я ваш начальник.

– Ну что ж, ваше превосходительство… – Салазар безнадежно развел руками, – жду указаний.

– Немедленно свяжитесь с правительственной комиссией. Опишите ситуацию и подчеркните ее чрезвычайность. Попросите назначить время для совещания, как только им будет удобно. То есть, до заката.

– Это все?

– Можете еще попросить, чтобы этого Гаучо взяли под арест. – Салазар не ответил. Ратон некоторое время смотрел на бутылку «Руфины», а затем повернулся и вышел из комнаты. Салазар задумчиво жевал кончик ручки. Выглянув в окно, он посмотрел на другую сторону улицы – на галерею Уффици и обратил внимание на то, что над Арно сгущаются тучи. Возможно, скоро начнется дождь.

Гаучо настигли в Уффици. Опираясь о стену в зале Лоренцо Монако, он с вожделением разглядывал "Рождение Венеры". Пухленькая и блондинистая, она стояла в створке похожей на скунжилле ракушки, и Гаучо, будучи в душе немцем, оценил этот факт. Но он не понимал, что происходит на остальной части картины. Там, судя по всему, спорят – одеться ей или оставаться обнаженной: справа грушевидная дама с безжизненными глазами пытается набросить на нее одеяло, а слева сердитый юноша с крыльями хочет смахнуть это одеяло с нее в то время, как девушка, на которой вообще ничего нет, вьется вокруг него и упрашивает идти с ней в постель. Пока вся эта команда препирается, Венера стоит, уставившись Бог знает куда и прикрывшись лишь длинными косами. Казалось, никто ни на кого не смотрит. Непонятная картина. Гаучо никак не мог взять в толк – зачем она так нужна синьору Мантиссе, но, впрочем, это – не его дело. Он со смиренно-терпеливой улыбкой почесал голову под широкополой шляпой, обернулся и увидел четырех полицейских, шедших к нему по галерее. Его первым импульсом было бежать, а вторым – выпрыгнуть из окна. Но, ознакомившись с местностью, он переборол оба эти порыва.

– Это – он, – объявил один из полицейских. – Avanti! – Гаучо стоял, заломив шляпу на бок и прижав кулаки к бедрам.

Они окружили его, и бородатый tenente объявил об аресте. Очень жаль, конечно, но его, вне всяких сомнений, выпустят через пару дней. Tenente посоветовал не оказывать сопротивления.

– Я смог бы справиться с вами четверыми, – сказал Гаучо. Его ум работал быстро, планируя тактику и рассчитывая углы анфилады. Неужели il gran синьор Мантисса настолько грубо ошибся, что дело дошло до ареста? Или жалоба из венесуэльского консульства? Он должен сохранять спокойствие и не признавать ничего, пока не увидит, как на самом деле обстоят дела. Его вели по "Ritratti diversi"; затем, два раза повернув направо, они оказались в длинном проходе. Он не мог припомнить, чтобы этот проход упоминался на карте Мантиссы. – Куда он ведет?

– Через Понте Веккьо в галерею Питти, – ответил tenente. – Это для туристов, а мы туда не собираемся. – Прекрасное место для обратного маршрута. Идиот Мантисса! Но, дойдя до середины, они свернули в подсобку табачной лавки. Кажется, полиция знакома с этим ходом, тогда это не очень хорошо. Но все же, зачем такая конспирация? Как правило, муниципальная полиция не бывает столь осторожной. Следовательно, дело касается Венесуэлы. На улице стояло крытое ландо, выкрашенное в черный цвет. Гаучо запихнули внутрь, и они поехали в направлении правого берега. Он знал, что полиция никогда не направляется сразу к месту назначения. Так случилось и на этот раз: оказавшись за мостом, возница сделал зигзаг, потом – немного покружил и поехал по нужному маршруту. Гаучо откинулся назад, выпросил у tenente сигарету и принялся обдумывать ситуацию. Если дело в Венесуэле, то он влип. Он специально приехал во Флоренцию, чтобы в северо-восточной части города, возле Виа Кавур, организовать венесуэльскую общину. Их было всего пара сотен, – они держались друг друга и работали на табачной фабрике, в "Меркато Сентрале" или маркитантами в Четвертом армейском корпусе, казармы которого располагались неподалеку. За два месяца Гаучо упорядочил их ряды и одел в форму, – это стало называться "Фильи ди Макиавелли". Не то, чтобы они испытывали особую нежность к власти; и не то, чтобы они, говоря политическим языком, были либералами или националистами; просто им время от времени нравился нормальный бунт, и если военная организация и эгида Макиавелли могли все это дело ускорить, то что ж, – тем лучше. Гаучо уже два месяца обещал им бунт, но никак не выдавалось подходящего момента: в Каракасе все было спокойно, если не считать двух-трех заварушек в джунглях. Он ждал настоящего предлога, стимула, который позволит ему выступить громовым антифоном через весь неф Атлантики. В конце концов, прошло всего два года со времени спора по поводу Британской Гайаны, когда Англия чуть не передралась со Штатами. Его агенты в Каракасе продолжали убеждать: все устраивается, люди вооружаются, взятки даются, остальное – дело времени. Очевидно, что-то случилось, а иначе почему его сейчас куда-то тащат? Он продумывал – как отправить весточку своему лейтенанту – Куэрнакаброну. Обычно они встречались в пивной Шайссфогеля на Пьяцца Витторио Эммануэль. А еще этот Мантисса со своим Боттичелли. Жаль, конечно. Подождет до следующего вечера…

Глупец!

Ты что, не знал, что венесуэльское консульство всего в пятидесяти метрах от Уффици? Если бы там вдруг началась демонстрация, то полиция разошлась бы вовсю, – даже не услышала бы взрыва бомбы. Трюк для отвлечения внимания! Мантисса, Чезаре и эта пухленькая блондинка смогли бы смыться чисто. Он даже проводил бы их до места свидания под мостом: подстрекателю не очень благоразумно долго задерживаться на месте бунта.

Конечно, при условии, что он сможет отговориться, какие бы обвинения ни выдвинула полиция, или, если это не получится, ему удастся бежать. Но самым главным сейчас было передать хотя бы словечко Куэрнакаброну. Он почувствовал, как экипаж сбавляет скорость. Один из полицейских вынул шелковый платок, свернул его вдвое, потом – вчетверо, и наложил на глаза Гаучо. Встряхнувшись, ландо остановилось.

Tenente взял его за руку и провел через двор в дверной проем, где, миновав несколько углов, они спустились на один этаж.

– Сюда, – приказал tenente.

– Могу я попросить об услуге? – спросил Гаучо с поддельным смущением. Я выпил сегодня столько вина, но у меня не было даже возможности… То есть, если меня попросят отвечать на ваши вопросы честно и правдиво, то я буду чувствовать себя легче после того, как…

– Хорошо! – прорычал tenente. – Анжело, не спускай с него глаз. – Гаучо улыбнулся в знак благодарности. Он поплелся по коридору вслед за Анжело, открывшем для него дверь.

– Можно мне снять это? – спросил Гаучо. – В конце концов, un gabinetto e un gabinetto.

– Это точно, – сказал полицейский. – А окна – светонепроницаемы. Проходи.

– Mille grazie. – Гаучо снял с глаз повязку и очень удивился, обнаружив себя в прекрасно оборудованной уборной. Там даже стояли кабинки. Только англичане и американцы могут быть так привередливы в устройстве уборных. А во внешнем коридоре, – вспомнил он, – пахло чернилами, бумагой и сургучом; определенно, консульство. И американское консульство, и английское находились на Виа Торнабиони, то есть, грубо говоря, в трех кварталах от Пьяцца Витторио Эммануэле. А до Шайссфогеля можно даже докричаться.

– Поторопись, – сказал Анжело.

– Ты собираешься за мной следить? – спросил Гаучо негодующим тоном. Неужели я не могу хотя бы здесь побыть наедине с собой? Ведь я пока гражданин Флоренции. Когда-то она была республикой. – Не дожидаясь ответа, он вошел в кабинку и закрыл за собой дверь. – Как по-твоему, я смогу отсюда убежать? – весело выкрикнул он изнутри. – Разве что, смою себя в унитаз и поплыву в Арно. – Мочась, он снял галстук и воротник, нацарапал на изнанке последнего записку для Куэрнакаброна, отметив при этом, что лисы бывают иногда не менее полезны, чем львы, затем снова надел воротник и галстук, натянул на глаза повязку и вышел из кабинки.

– Ты все же решил ее не снимать, – заметил Анжело.

– Проверял свою меткость, – и они оба рассмеялись. Оказалось, tenente поставил у дверей еще двоих охранников. – Этому человеку явно не достает милосердия, – рассуждал Гаучо, пока его вели по коридору.

Вскоре он оказался в чьем-то кабинете, где его усадили на тяжелый деревянный стул.

– Снимите повязку! – скомандовал голос с английским акцентом. Иссохшийся, морщинистый и почти лысый человек, прищурившись, смотрел на него через стол.

– Вы – Гаучо, – сказал он.

– Мы можем говорить по-английски, если хотите, – предложил Гаучо. Троих охранников отпустили, а tenente и трое в штатском – Гаучо распознал в них полицейских сыщиков – остались стоять у стенок.

– Вы понятливы, – произнес плешивый.

Гаучо решил хотя бы с виду казаться честным. У всех inglesi, которых он знал, был фетиш – игра в крикет.

– Да, понятлив, – согласился он. – По крайней мере, в достаточной степени, чтобы понять, где я нахожусь, ваше превосходительство.

Плешивый задумчиво улыбнулся.

– Я – не генеральный консул, – произнес он. – Его зовут майор Перси Чэпмен, и он занят сейчас другими делами.

– Тогда позвольте мне предположить, – предположил Гаучо, – что вы – из английского Министерства иностранных дел. Сотрудничаете с итальянской полицией.

– Не исключено. Поскольку вы, кажется, – в курсе всех этих дел, то, наверное, должны знать, зачем вас сюда привели.

Возможность договориться с этим человеком один на один неожиданно показалась вполне правдоподобной. Он кивнул.

– То есть, мы можем говорить с вами без обиняков?

Гаучо ухмыльнулся и снова кивнул.

– Ну что ж, тогда приступим, – сказал плешивый. – Расскажите мне для начала все, что вы знаете о Вейссу.

Гаучо растерянно дернул себя за ухо. В конце концов, он мог и просчитаться.

– Вы имеете в виду Венесуэлу?

– Я думал, мы договорились не хитрить. Я сказал – Вейссу.

Вдруг Гаучо испугался – впервые с тех пор, как он вернулся из джунглей. Его дерзкий ответ прозвенел оглушительно даже для него самого:

– Я ничего не знаю о Вейссу.

Плешивый вздохнул.

– Прекрасно. – Некоторое время он двигал на столе бумаги. – Тогда нам придется заняться этим отвратительным делом – допросом. – Он подал полицейским знак, и они тут же сомкнулись треугольником вокруг Гаучо.

VI

Красная волна предзакатного света разбудила Годольфина-старшего. Ему понадобилось несколько минут, чтобы вспомнить, где он находится. Его взгляд блуждал по темнеющему потолку, по пышному цветастому платью на дверце шкафа, по щеточкам, пузырькам и коробочкам, в беспорядке разбросанным на трюмо, и потом, наконец, он вспомнил, что это – комната той девушки, Виктории. Она привела его сюда немного отдохнуть. Он сел на кровати и обвел комнату нервным взглядом. Годольфин знал, что это – «Савой», восточная сторона Пьяцца Витторио Эммануэле. Но куда ушла девушка? Она же сказала, что останется охранять его и следить, как бы не случилось беды. А теперь исчезла. Он посмотрел на часы, поворачивая циферблат, чтобы поймать свет меркнущего солнца. Спал не больше часа. Она ушла, что называется, не теряя времени. Годольфин встал, подошел к окну и принялся наблюдать через площадь за закатом. Вдруг его осенило: она ведь могла оказаться врагом! Он яростно бросился через комнату к двери и потянул за ручку. Заперто. Черт бы побрал эту слабость, этот порыв исповедаться перед первым встречным. Годольфин чувствовал вокруг себя вскипающие волны предательства, готовые утопить и убить его. Он шагнул в исповедальню, а оказался в подземной темнице. Годольфин быстро подошел к трюмо в поисках инструмента, чтобы выломать дверь, и нашел там письмо, аккуратно выписанное на благоухающем листке бумаги:

Если Вы цените свое благополучие так же, как ценю его я, то пожалуйста, не пытайтесь убежать. Поймите, что я верю Вам и хочу помочь выбраться из жуткого положения, в котором Вы оказались. Я ушла передать Ваш рассказ британскому консулу. Мне лично приходилось сталкиваться с консульством, и я знаю работников Министерства как людей способных и осмотрительных. Я вернусь вскоре после наступления темноты.

Он скомкал письмо и бросил его через всю комнату. Даже принимая христианскую точку зрения на эту ситуацию, даже допуская, что она это делает из самых лучших побуждений и не имеет никакой связи с теми, кто следит за кафе, все равно идея рассказать обо всем Чэпмену – фатальная ошибка. Годольфин не мог позволить себе посвящать в это дело Министерство. Он с поникшей головой опустился на кровать, крепко сжав руки между колен. Раскаяние и немая беспомощность, – целых пятнадцать лет они были веселыми дружками, надменно сидящими на его эполетах, словно ангелы-хранители. "Это не моя вина!" – громко выкрикнул он в пустую комнату, будто перламутровые щеточки, канифасовые кружева и изящные пузырьки с духами обрели дар речи и теперь подшучивали над ним. "Никто не думал, что я выберусь из этих гор живым. Тот бедный гражданский инженер Цайк-Лиминг, выпавший из поля зрения, неизлечимый безумец, живущий сейчас где-то в Уэльсе, и Хью Годольфин…" Он поднялся, подошел к трюмо и взглянул на себя в зеркало. "Достать его – всего лишь дело времени". На столике лежало несколько ярдов миткаля и пара ножниц с заостренными кончиками. Да, кажется, эта девушка и впрямь серьезно подумывает о швейном деле (она совершенно честно говорила с ним о своем прошлом, но она не столько дала себе увлечься его исповедальным настроением, сколько подготовила путь к взаимному доверию. Его совсем не шокировало ее откровение о каирском романе с Гудфеллоу. Он просто подумал, что все это не слишком удачно, ведь она воспринимает шпионаж как нечто привлекательное и романтичное.) Он взял ножницы и повертел их в руках. Ножницы были длинными и сверкали. Зазубренные лезвия могли бы нанести хорошую рану. Он испытывающе посмотрел в глаза своему отражению. Отражение скорбно улыбнулось в ответ. "Нет, – произнес он вслух. – Не сейчас".

Понадобилось не более минуты, чтобы открыть ножницами дверь. Два пролета вниз по черной лестнице, и, выйдя через служебный вход, он оказался на Виа Тозиньи – один квартал к северу от Пьяцца. Он пошел на восток подальше от центра. Нужно было выбраться из Флоренции. Закончить это дело любым способом, сдать свои полномочия и поселиться подальше отсюда – в убежище или временном пансионе, – быть частью полусвета. Шагая сквозь сумерки, он понял, что его судьба предрешена – окончательно и беповоротно. И как бы он ни менял галс, ни рыскал или уворачивался, – все равно он будет стоять на месте, а предательский риф, замеченный мельком, будет виден все ближе и ближе, как ни меняй курс.

Он свернул направо и направился к Дуомо. Вокруг прохаживались туристы, а по мостовой стучали кэбы. Он чувствовал себя изолированным от человечества, даже от простонародья, которое до недавнего времени считал не многим более, чем ханжеской концепцией, полезной лишь либералам для использования в речах. Он поглядывал на туристов, глазеющих на Колокольню, в тот момент бесстрастность давалось ему легко, а любопытство не требовало отдачи. Его удивлял сам феномен туризма: что приводит эти ежегодно увеличивающиеся стада в апартаменты "Томас Кук и сын"? – может, лихорадки Кампаньи? нищета Леванта? септическая пища Греции? И, обласкав кожу всех чужеземных мест, возвращаться на Ладгейтскую площадь в обезлюдевшем конце каждого сезона и чувствовать себя перелетной пташкой или Дон Жуаном стран, не способном больше ни говорить о сердцах своих любовниц, ни перестать вести этот вечный Каталог, эту non picciol' libro. Не его ли это долг перед ними любовниками кожи, – не рассказывать им о Вейссу, не давать им даже заподозрить о том самоубийственном факте, что под сверкающей шелухой любой заморской земли лежит жесткая сердцевина истины, причем истины, во всех случаях неизменной, даже в случае с Англией, и что ее можно выразить в одних и тех же словах? Он обрел это знание еще в июне, во время опрометчивой поездки к Полюсу, и сейчас Годольфин уже научился контролировать и подавлять это знание чуть ли не простым усилием воли. Но эти люди, – те, от которых он самоустранился (ну и мот!), не ожидая для себя никаких будущих благословений (например, вон те пухленькие училки, хихикающие у порталов Дуомо, или тот хлыщ с подрезанными усиками в твидовом костюме, спешащий Бог знает куда в облаках лавандовых испарений) – имеют ли они хоть слабое представление о том, к какому внутреннему величию может привести такой самоконтроль? Он чувствовал, однако, что его собственное величие уже выдохлось. Годольфин брел по Виа делль Ориволо, считая по пути темные промежутки между фонарями так же, как некогда считал попытки задуть все свечи на именинном пироге. Этот год, следующий год, когда-нибудь, никогда. Возможно, к этому времени стало гораздо больше свечек, чем он мог мечтать, но почти все они уже задуты, превратились в скрученные огарки, а гостям требуется слишком немного, чтобы изменить тональность с праздника на нежное свечение поминок. Годольфин свернул налево – к больнице и хирургической школе. Седовласый и крошечный, он отбрасывал тень, которая казалась ему слишком большой.

Сзади послышались шаги. Проходя мимо следующего фонаря, он увидел растущие тени в касках, чьи шаги попадали в такт его убыстряющейся походке. Полиция? Он был на грани паники: его преследуют. Годольфин с раскинутыми в стороны, словно крылья загнанного в угол кондора, руками обернулся посмотреть на них. Но никого не увидел.

– Вам хотят задать пару вопросов, – промурлыкал из темноты голос по-итальянски.

Он не смог бы этого объяснить, но жизнь вдруг вернулась к нему: все шло как всегда – когда он поднимал против махдистов эскадрон изменников, брал Борнео на китобойном судне, покорял Полюс в самый разгар зимы. "Идите к черту!" – весело прикрикнул он и, выпрыгнув из лужицы света, где его застали врасплох, бросился по узкому извилистому переулку. Он слышал сзади себя топот ног, ругательства, выкрики "Avanti!", – ему хотелось смеяться, но он берег дыхание. Пробежав еще пятьдесят метров, он резко свернул в переулок. В конце стояла решетка; он схватился за прутья, подтянулся и полез вверх. Колючки молодого шиповника царапали руки, но крики врагов звучали все ближе и ближе. Он подобрался к балкону, перемахнул через перила и, толкнув ногой створчатую дверь, оказался в спальне, освещенной единственной свечкой. Обнаженная парочка лежала на кровати, съежившись и онемев от страха. Тела застыли в прерванной ласке. "Madonna! – завизжала женщина. – E il mio marito!" Мужчина выругался и попытался нырнуть под кровать. На ощупь пробираясь через комнату, старик Годольфин громко захохотал. Боже мой, мелькнула неуместная мысль, – я их уже где-то видел. Я видел все это лет двадцать назад в мюзик-холле. Он открыл дверь, обнаружил там лестницу и, немного поколебавшись, бросился наверх. Старик, несомненно, пребывал в романтическом настроении. Он пошел бы вниз, но увидел в потолке проем, ведущий на крышу. Выбравшись наружу, Годольфин услышал вдали голоса сбитых с толку преследователей. Разочаровавшись, он пробежал еще по паре крыш, потом нашел наружную лестницу и спустился в другой переулок. Следующие десять минут он бежал трусцой по сложной траектории, пытаясь замести следы и иногда останавливаясь перевести дух. В конце концов его внимание привлекло ярко освещенное заднее окно. Годольфин по-кошачьи залез наверх и заглянул внутрь. Там он увидел джунгли тепличных цветов, кустов и деревьев, среди которых возбужденно совещались три человека. Одного из них он узнал и изумленно хихикнул. Какая маленькая планета! – подумал он. – Я видел ее нижний край. Он постучал в окно и тихонько позвал: "Раф!"

Синьор Мантисса испуганно поднял глаза.

– Minghe, – вымолвил он, увидев улыбающееся лицо Годольфина. – Старый inglese. Эй, кто-нибудь, впустите его! Краснолицый цветочник неодобрительно покачал головой и открыл заднюю дверь. Годольфин быстро шагнул внутрь и обнял синьора Мантиссу. Чезаре почесал голову. Цветочник запер дверь и спрятался за разлапистой пальмой.

– До Порт-Саида отсюда неблизко, – сказал синьор Мантисса.

– Не так уж и далеко, – откликнулся Годольфин, – и не так давно.

Это был тот тип дружбы, который не умирает, какими бы долгими и сухими годами разлуки она ни прерывалась; и тем более значимым кажется повторение того момента, когда одним осенним утром четыре года назад на угольных причалах в устье Суэцкого канала без всяких мотивов возникло это ощущение родства. Годольфин, безупречный в морской форме, готовился осматривать свой корабль, а предприниматель Рафаэль Мантисса наблюдал за погрузкой целого флота провизионных лодок, выигранных им под пьяную лавочку в баккара месяц назад в Канне, – их взгляды мельком встретились, и они узнали друг в друге одинаковую оторванность от корней и одинаковое католическое отчаяние. Даже не успев заговорить, они почувствовали себя друзьями. Потом пошли и напились, поделились рассказами о своей жизни – о былых передрягах и обретении временного дома в этом полусвете на задах порт-саидских европеизированных бульваров. Не потребовалось никакого вздора о вечной дружбе и кровном братстве.

– Что с тобой, дружище? – произнес, наконец, синьор Мантисса.

– Помнишь, – начал Годольфин, – я рассказывал тебе об одном месте Вейссу? – Говорить об этом с Рафом – совсем другое дело, чем говорить с сыном, с Департаментом расследований или – несколько часов назад – с Викторией. Это – как делиться со своим приятелем, старым морским волком, впечатлениями об увольнении на берег.

Синьор Мантисса сделал сочувственную мину.

– Снова эта история, – сказал он.

– Но у тебя сейчас дела. Расскажу позже.

– Нет, ничего особенного. Тут просто этот багряник.

– У меня больше не осталось, – пробормотал цветочник Гадрульфи. – Я уже битых полчаса пытаюсь ему это объяснить.

– Он зажимает, – угрожающе произнес Чезаре. – Он хочет сразу двести пятьдесят лир.

Годольфин улыбнулся:

– Интересно, для каких это шуточек с законом тебе понадобился багряник?

Синьор Мантисса без колебаний все объяснил.

– И теперь, – завершил он свой рассказ, – нам нужен дубликат, который, по идее, найдет полиция.

Годольфин присвистнул.

– То есть, ты уезжаешь из Флоренции сегодня вечером?

– Как бы там ни получилось, в полночь на барже, si.

– А там найдется еще одно место?

– Мой друг. – Синьор Мантисса схватил его за бицепс. – Для тебя, сказал он. – У тебя неприятности. Конечно! Тебе не нужно было и спрашивать. Если бы ты даже просто пришел, без всяких объяснений, я убил бы капитана баржи, начни он вдруг протестовать. – Старик улыбнулся. Впервые за многие недели он почувствовал себя хотя бы наполовину в безопасности.

– Давай я добавлю пятьдесят лир, – сказал он.

– Я никогда бы не позволил…

– Ерунда. Тащи сюда дерево! – Цветочник угрюмо положил деньги в карман, побрел в угол и вытащил из-за густых зарослей папоротника багряник в винной бочке.

– Втроем мы справимся, – сказал Чезаре. – Куда нести?

– На Понте Веккьо, – ответил синьор Мантисса. – А потом к Шайссфогелю. Помни, Чезаре, единый и нерушимый фронт. Мы не должны позволять Гаучо запугивать нас. Мы можем, конечно, воспользоваться его бомбой, но и этими багряниками тоже. Лев и лиса.

Они встали вокруг дерева треугольником и подняли его. Цветочник открыл для них заднюю дверь. Они прошли двадцать метров по аллее к поджидавшему экипажу.

– Andiam', – крикнул синьор Мантисса, и лошади тронулись рысцой.

– Через несколько часов у Шассфогеля я должен встретиться с сыном, сказал Годольфин. Он чуть не забыл, что Эван, наверное, уже в городе. – Я подумал, что в пивной надежнее, чем в кафе. Хотя, возможно, это все равно опасно. Меня ищет полиция. И не исключено, что за этим местом тоже наблюдают.

Синьор Мантисса искусно преодолел крутой поворот направо.

– Смешно, – произнес он. – Доверься мне. С Мантиссой ты – в безопасности, я буду защищать твою жизнь, пока жив сам. – Годольфин некоторое время молчал, а потом в знак согласия покачал головой. Теперь ему ужасно захотелось увидеть Эвана; почти отчаянно захотелось. – Ты встретишься с сыном. Будет веселое воссоединение семейства. – Чезаре откупорил бутылку вина и запел старую революционную песню. С Арно поднимался ветер, развивая бесцветные волосы синьора Мантиссы. Копыта лошадей глухо стучали по мостовой. Экипаж направлялся к центру города. Заунывное пение Чезаре быстро таяло в кажущейся безбрежности улицы.