Текст книги "В"

Автор книги: Томас Рагглз Пинчон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 39 страниц)

III

Мисс Виктория Рэн – не так давно считавшаяся родом из Лардвика, Йоркшир, но теперь объявившая себя космополиткой, – набожно склонила колени у заднего ряда в церкви на выезде из Виа делло Студио. Она выполняла акт покаяния. Час назад на Виа деи Веккьетти, когда она наблюдала за пухленьким английским юношей, дурачившимся в кэбе, ее посетили нечестивые мысли, и сейчас Виктория искренне сожалела об этом. В девятнадцать лет – прошлой осенью – она прошла через один серьезный роман: в Каире она соблазнила некоего Гудфеллоу, агента британского Министерства иностранных дел. Но такова пластичность молодости – Виктория уже успела забыть его лицо. Впоследствии они оба обвинили в ее дефлорации мощный эмоциональный поток, возникающий обычно в периоды международной напряженности (тогда имел место Фашодский кризис). Сейчас, шесть или семь месяцев спустя, она не смогла бы определить – что входило тогда в ее планы, а что находилось вне контроля. Эта связь была своевременно раскрыта ее овдовевшим отцом, сэром Алистером, с которым Виктория и сестренка Милдред путешествовали по Египту. И однажды днем под деревьями сада Езбекия прозвучало множество всхлипываний, слов, угроз и оскорблений, – все это в присутствии пораженной и рыдающей Милдред (один Бог знает, какие шрамы легли тогда на ее сердце). Тот разговор Виктория окончила ледяным «прощайте» и клятвой никогда не возвращаться в Англию; сэр Алистер кивнул и взял Милдред за руку. Никто из них не обернулся.

Средства на жизнь доставались ей легко. Благоразумными сбережениями Виктория скопила около четырехсот фунтов – от виноторговца на Антибах, польского лейтенанта-кавалериста в Афинах и римского дельца по картинам. Она приехала во Флоренцию договориться о покупке небольшого салона кутюрье на левом берегу. У нее, молодой предпринимательницы, появились даже некоторые политические убеждения: она начинала ненавидеть анархистов, фабианцев и, почему-то, графа Роузбери. С тех пор, как ей исполнилось восемнадцать, она несла свою невинность, словно свечку под неокольцованной рукой – по-детски пухлой и нежной: от всех пороков ее спасали маленький рот, девичье тело и искренние глаза – всегда столь же честные, как во время акта покаяния. Итак, она опустилась на колени; на ней не было никаких украшений, кроме гребня, выглядывающего из по-английски роскошных каштановых волос. Гребень слоновой кости, пять зубцов – пять распятий, у каждого из которых – одна общая рука. Они не имели отношения к религии, а были солдатами британской армии. Она купила этот гребень на одном из каирских базаров. Очевидно, он был вырезан каким-нибудь Фуззи-Вуззи – махдистом-ремесленником – в честь казней через распятие в 83-м году на востоке страны – в осажденном Хартуме. Мотивы ее покупки были столь же инстинктивны и несложны, как у любой девушки, выбирающей платье или безделушку определенного цвета и формы.

Сейчас она уже не думала о встречах с Гудфеллоу или с теми тремя после него как о грехе, а Гудфеллоу помнила лишь потому, что он был первым. Не то, чтобы эксцентричный фасон ее римского католицизма позволял ей смотреть сквозь пальцы на определяемое Церковью как грех, – это была не просто санкция, но безоговорочное восприятие тех четырех эпизодов как внешних и видимых признаков внутренней и духовной добродетели, принадлежавшей только Виктории и больше никому. Несколько недель она провела на послушании, готовясь стать сестрой (наверное, болезнь того поколения), но к девятнадцати годам у нее сформировался монашеский темперамент, доведенный до наиболее опасных крайностей. Хоть она так и не постриглась, но все равно воспринимала Христа как мужа и достигала физического обладания Им, используя несовершенные смертные версии, которых, к настоящему моменту, насчитывалось четыре. И если Ему нужны агенты для выполнения супружеских обязанностей, их будет столько, сколько Он сочтет нужным. Без труда можно понять, куда способна завести такая логика: в Париже подобным образом настроенные женщины посещали Черные Мессы, а в Италии они жили в прерафаэлитской роскоши любовницы архиепископов и кардиналов. Так получилось, что Виктория была не столь уж исключительна.

Она встала и пошла по центральному проходу вглубь церкви. Окунув пальцы в святую воду, она стала опускаться на колени, как вдруг сзади ее кто-то толкнул. Испугавшись, Виктория обернулась и увидела пожилого мужчину, на голову ниже ее – руки выставлены вперед, а в глазах – ужас.

– Вы – англичанка? – произнес он.

– Да.

– Вы должны мне помочь. Я попал в беду, но не могу пойти к генеральному консулу.

С виду он не был похож на попрошайку или туриста с опустевшим кошельком. Он немного напомнил ей Гудфеллоу.

– В таком случае, вы – шпион?

Старик безрадостно засмеялся.

– Да. В некотором смысле я замешан в шпионаже. Но помимо своей воли, понимаете? Я не хотел, чтобы так вышло. – И голосом человека, обезумевшего от горя: – Вы разве не видите, я хочу исповедаться? Я – в церкви, а церковь – это как раз то место, где исповедуются…

– Пойдемте, – прошептала она.

– Нет, не на улице. За кафе наблюдают.

Она взяла его за руку.

– Кажется, сзади есть садик. Сюда, через ризницу.

Он покорно пошел за ней. В ризнице стоял коленопреклоненный священник и читал требник. Проходя мимо, Виктория подала ему десять сольди. Он не поднял глаз. Небольшая аркада с крестовым сводом вела в миниатюрный, окруженный мшистыми стенами садик, состоявший из чахлой сосенки, редкой травки и бассейна с карпами. Они подошли к каменной скамье рядом с бассейном. Случайные порывы ветра заносили в садик дождь. Старик расстелил на скамье газету, которую до этого держал подмышкой, и они сели. Виктория открыла зонт, а старик, не торопясь, прикурил сигару «Кавур». Он выпустил в дождь пару порций дыма и начал:

– Я уверен, вы никогда не слыхали о месте под названием Вейссу.

– Не слыхала.

И он принялся рассказывать о Вейссу. Как они туда добирались – на верблюдах через бескрайнюю степь, мимо дольменов и храмов мертвых городов, пока не выехали к широкой реке, которая никогда не видит солнца – столь густо укрыта она листвой. По реке они плыли на длинных тиковых лодках, вырезанных в форме драконов и управляемых смуглыми людьми, говорившими на известном только им языке. Потом их восемь дней несли через предательские болота до зеленого озера, на другом берегу которого виднелись подножия гор, окружающих Вейссу. Местные проводники далеко не пойдут. Они лишь укажут дорогу и вернутся назад. Одну или две недели, в зависимости от погоды, нужно пробираться через морены, отвесные гранитные скалы и твердый синий лед, пока не достигнешь границ Вейссу.

– Так вы побывали там, – сказала она.

Он побывал там. Пятнадцать лет назад. И с тех самых пор охвачен безумием. Даже в Антарктике, когда, съежившись, он прятался от зимних бурь в наспех состряпанном убежище или ставил палатку высоко на уступе еще не названного ледника, он чувствовал, бывало, еле слышный запах благовоний, извлекаемых этими людьми из крылышек черных мотыльков. Иногда сентиментальные кусочки их музыки прорывались сквозь ветер; а воспоминания о тусклых фресках, изображающих древние битвы и еще более древние любовные приключения их богов, внезапно возникали в полярном сиянии.

– Вы – Годольфин, – сказала она таким тоном, будто все время об этом знала.

Он кивнул и еле заметно улыбнулся:

– Надеюсь, вы не связаны с прессой. – Она затрясла головой, разбрасывая капельки дождя. – Это – не для огласки, – продолжал он. – И, может, это неправильно. Кто я такой, чтобы знать свои мотивы? Хоть я и совершал безрассудные поступки.

– Храбрые поступки, – запротестовала она. – Я читала о них. В газетах, книгах.

– Вещи, которые не нужно было делать. Путешествие вдоль Барьера. Попытка дойти до Полюса в июне. В июне там – самый разгар зимы, Это было безумием.

– Это было великолепно. – "Еще минута, – мелькнула у него безнадежная мысль, – и она заговорит о Юнион Джеке, развивающемся над Полюсом". Тут что-то в этой церкви, которая готической твердыней возвышается над их головами, в этом спокойствии, в ее невозмутимости, в его исповедальной иронии; он говорил слишком много и должен был остановиться, но не мог.

– Мы всегда с такой легкостью выдаем ложные резоны! – воскликнул он. Мы говорим: китайские кампании, они проводились во имя Королевы, а Индия во имя неких понятий о процветании Империи. Я знаю. Я обращался с этими словами к людям, к обществу, к себе. Англичане, которые умирают сегодня в Южной Африке и будут умирать завтра, верят в эти слова так же, как вы, простите за дерзость, верите в Бога.

Она улыбнулась про себя и мягко спросила:

– А вы – нет? – и опустила взгляд на ободок зонтика.

– Я верил. Пока…

– Да, продолжайте.

– Но зачем все это? Вам никогда не приходилось терзать себя почти до… полного расстройства… и все из-за одного простого слова – "зачем?" – Его сигара погасла. Он сделал паузу и прикурил снова. – Нет, – продолжал он, для меня это не просто что-то необычное в смысле сверхъестественности. Никаких отцов с их тайнами, потерянными для остального мира и ревностно хранимыми со времен начала истории – из поколения в поколение. Никаких универсальных лекарств или панацей от человеческих страданий. Вейссу едва ли можно назвать спокойной страной. Там – варварство, мятежи, междоусобная вражда. Она не отличается от других далеких, забытых Богом мест. Англичане веками наведывались поразвлечься в регионы типа Вейссу. Кроме…

Виктория внимательно смотрела на него. Зонтик она прислонила к скамейке, его ручка скрылась в мокрой траве.

– Эти краски. Сколько красок! – Его глаза были крепко зажмурены, а лоб покоился на согнутой руке. – На деревьях вокруг дома шамана жили паучьи обезьяны – они переливались всеми цветами радуги. Их цвет менялся в зависимости от солнца. Там все меняется. Горы и долины от часа к часу окрашиваются в разные цвета. Любая последовательность цветов меняется день ото дня. Будто живешь в калейдоскопе сумасшедшего. Даже сны наводняются цветами и формами, неведомыми жителям Запада. Эти формы преходящи и невыразительны. Они случайны, как изменение облаков над йоркширским ландшафтом.

Виктория рассмеялась – неожиданно громко и визгливо – и смутилась. Но он не услышал.

– Они всегда остаются с тобой, – продолжал он. – Это – не кудрявые ягнята или зубчатые силуэты скал. Они есть, и они – это Вейссу, ее одеяние или даже ее кожа.

– А внутри?

– Вы говорите о душе, не так ли? Да, конечно о душе. Я тоже интересовался душой этой местности. Но у нее не было души. Поскольку их музыка, поэзия, законы и обряды не уходят вглубь. Они – тоже как кожа. Кожа татуированного дикаря. Или, – как зачастую говорю я себе, – как женщина. Я вас не оскорбляю?

– Нет, все в порядке.

– У гражданских людей несколько странное представление о военных, но иногда в их суждениях присутствует определенная справедливость. Я имею в виду образ молодого похотливого офицера, собирающего на краю земли гарем из смуглых туземок. Я осмелюсь сказать, у многих из нас была такая мечта, но, правда, я ни разу не сталкивался с человеком, которому удалось бы ее осуществить. Не буду отрицать, я и сам стал мечтать об этом. Я стал мечтать об этом в Вейссу. Там мечты, – его лоб наморщился, – они не то чтобы ближе к окружающему миру, но каким-то образом кажутся более реальными. Я понятно для вас выражаюсь?

– Продолжайте. – Она смотрела на него с восхищением.

– И мне казалось, что это место… – женщина, которую я в тех краях встретил, темнокожая женщина, татуированная с головы до пят, что я отстал от лагеря и не могу вернуться в гарнизон, поскольку должен быть с ней, рядом, изо дня в день…

– И вы влюбились в нее.

– Поначалу. Но потом эта кожа – кричащее богопротивное скопище узоров и красок – встревает между тобой и той ее частью, которую ты думаешь, что любишь. И вскоре – наверное, даже, через несколько дней – все становится настолько невыносимо, что начинаешь молиться всем известным тебе богам, чтобы они послали на нее проказу. Содрали кожу и превратили эти татуировки в кучу красно-лилово-зеленых ошметков, обнажив пульсирующие вены и связки, открыв их наконец для твоих глаз и прикосновений. Извините. – Он не смотрел на нее. Дул ветер, занося через стену дождь. – Пятнадцать лет. Это было сразу после того, как мы вошли в Хартум. Я повидал много гадкого за время восточных кампаний, но ничто не могло сравниться с этим. Мы должны были освободить генерала Гордона, – о, я полагаю, вы были тогда совсем крошечной девчушкой, но наверняка читали об этом. О том, что сотворили с этим городом махдисты. С генералом Гордоном и его людьми. Я заболел тогда лихорадкой, и во время кризиса болезни я увидел всю эту падаль и порчу. И мне вдруг захотелось выбраться оттуда, – будто мир аккуратных пустых скверов и энергичных контрмаршей выродился в разгул безумия. У меня всегда были штабные друзья в Каире, Бомбее, Сингапуре. И через пару недель подвернулось это исследовательское дело, и меня в него взяли. Я, понимаете ли, всегда умудрялся влезать в такие мероприятия, где морскому офицеру, казалось бы, делать нечего. В тот раз мы должны были эскортировать группу гражданских инженеров в одну из худших стран мира. О, дико и романтично! Контурные линии и изобары, штриховки и цвета на тех местах карты, где до этого были лишь белые пятна. Все – для Империи. Такой род занятий, наверное, всегда скрывался у меня в глубине души. Но в армии я об этом не думал, а знал лишь, что хочу оттуда выбраться. Все хороши клясться святым Георгием и кричать, что пощады Востоку не будет, но солдаты махдистской армии тараторили о том же – правда, по-арабски, – и они доказали это в Хартуме.

Слава Богу, он не заметил ее гребень.

– У вас есть карты Вейссу?

Он заколебался.

– Нет. Никаких данных. Ни в Министерстве иностранных дел, ни в Географическом обществе. Только доклад о провалившемся деле. Помните: это нехорошая страна. Нас было тринадцать, когда мы пришли туда, и лишь трое вернулись. Я, мой заместитель и один гражданский, имя которого я запамятовал и который, насколько я знаю, исчез бесследно с лица земли.

– А ваш заместитель?

– Он жив, но он – в больнице. Давно в отставке. – Последовало молчание. – Вторую экспедицию так и не снарядили, – продолжал Годольфин. Политические причины, – кто их знает? Никому нет дела. Я выбрался оттуда без потерь. Мне сказали, что это была не моя вина. Я получил даже личную грамоту от Королевы, но потом все это заглохло.

Виктория с отсутствующим видом похлопала себя по ноге.

– И вся эта история имеет отношение к вашей, м-м-м, теперешней шпионской деятельности?

Неожиданно он как-то постарел. Сигара потухла снова, и он выкинул ее в траву. У него задрожали руки.

– Да. – Он беспомощным жестом указал на церковь, на ее серые стены. Вы можете оказаться кем угодно, и, значит, я поступил неразумно.

До Виктории дошло, что он ее боится, и она с решительным видом наклонилась к нему.

– Те, кто наблюдают за кафе, они из Вейссу? Эмиссары?

Старик принялся грызть ногти – медленно, методично и аккуратно, делая надкусы центральным верхним и боковым нижним резцами вдоль безупречного дугообразного сегмента.

– Вы что-то о них разведали? – продолжала умолять она. – Нечто, о чем не можете рассказать? – Ее голос, полный сострадания и накала, звенел в маленьком садике. – Вы должны позволить мне помочь вам. – Хрум, хрум. Дождь уменьшился, а потом и вовсе стих. – Откуда вы знаете, что вам не сможет помочь генеральный консул? Пожалуйста, позвольте мне хоть что-нибудь сделать. – Через стену влетел ветер, осиротевший без дождя. В бассейне что-то лениво плескалось. Девушка продолжала свой пылкий монолог, а старик Годольфин покончил с правой рукой и переключился на левую. Небо над их головами начинало темнеть.

IV

На восьмом этаже пятого дома по Пьяцца делла Синьориа было темно и пахло жареным осьминогом. Эван, пыхтя, преодолел последние три пролета лестницы. Чтобы найти дверь отца, ему пришлось сжечь четыре спички. Вместо карточки, которую он ожидал увидеть, на двери висела бумажка с потрепанными краями и одним словом – «Эван». Прищурившись, он с любопытством смотрел на нее. В коридоре стояла тишина, если не считать дождя и поскрипываний дома. Он пожал плечами и попробовал дверь. Она отворилась. Пройдя на ощупь внутрь, Эван нашел газовый рожок и зажег его. Комната оказалась обставленной довольно убого. На спинке стула висели брюки, наброшенные как попало, а на кровати лежала белая рубаха с раскинутыми в разные стороны рукавами. Никаких других признаков того, что здесь живут – ни чемоданов, ни бумаг. Озадаченный, Эван сел на кровать и попытался думать. Он вынул из кармана и перечитал телеграмму. Вейссу. Единственный ключ. Может, старый Годольфин и впрямь верил в существование этого места?

Даже мальчиком Эван никогда не выспрашивал у отца подробности. Он знал, что экспедиция провалилась, и в добром, жужжащем голосе рассказчика улавливал чувство личной вины. Он не задавал никаких вопросов, просто сидел и слушал, будто предчувствуя, что однажды ему придется отречься от Вейссу и что это отречение пройдет проще, если сейчас не оформлять никаких обязательств. Так, хорошо: когда Эван год назад последний раз видел отца, тот был абсолютно спокоен, следовательно, что-то, наверное, случилось в Антарктиде. Или на обратном пути. А может, здесь, во Флоренции. Почему старик оставил записку, на которой указывалось только имя сына? Две возможности: (а) это – не записка, а, скорее, карточка с именем, и «Эван» просто первый пришедший на ум псевдоним, или (б) он хотел, чтобы Эван вошел в эту комнату. Может быть, то и другое. По возникшему вдруг предчувствию Эван схватил брюки и принялся осматривать карманы. Там он нашел три сольдо и портсигар с четырьмя самокрутками. Эван почесал живот. Ему припомнились слова: "глупо в телеграмме писать лишнее". Он вздохнул.

– Тогда все в порядке, юный Эван, – пробормотал он, – мы сыграем эту штуку до конца. На сцену выходит Годольфин – шпион-ветеран. – Он аккуратно изучил портсигар на предмет тайников, прощупав – не лежит ли чего-нибудь за подкладкой. Ничего. Затем он взялся за комнату: тыкал пальцами в матрац и тщательно искал свежие швы. Прочесывал шкаф, жег спички в темных углах, проверял – нет ли наклеек с обратной стороны сидений. Прошло минут двадцать, а он так ничего и не нашел, и роль шпиона начинала уже казаться ему неадекватной. Эван безутешно плюхнулся в кресло, взял одну из отцовских сигарет и зажег спичку. – Погоди-ка, – сказал он. – Потушив спичку, он придвинул стол поближе, вытащил из кармана перочинный ножик и осторожно разрезал каждую сигарету, сметая табак на пол. Третья попытка оказалась успешной. На сигаретной бумаге с внутренней стороны карандашом было написано: "Выследили. У Шайссфогеля в 10 вечера. Будь осторожен. Отец."

Эван посмотрел на часы. О чем, черт побери, вообще речь? И к чему такие сложности? Старик решил поиграть в игры с политикой? Или впал в детство? Оставалось по крайней мере несколько часов. Эван надеялся, что затевается нечто необычное, способное скрасить серость его изгнания, но был готов и к разочарованию. Выключив рожок, он шагнул в коридор, прикрыл за собой дверь и пошел вниз. Он начал было раздумывать – где это самое "у Шайссфогеля" может быть, – как вдруг ступенька под ним сломалась, и он с грохотом провалился вниз, неистово хватаясь руками за воздух. Он уцепился за перила, но под его весом они прогнулись, и Эван повис над лестничным пролетом на высоте седьмого этажа. Он висел и слушал, как постепенно отходят гвозди из верхнего края перил. "Я, – подумал он, – самый нескоординированный дурачок в мире." Все может случиться в любую секунду. Он осмотрелся, прикидывая – что предпринять. Его ноги не доставали до нижних перил на несколько дюймов вниз и на два ярда в сторону. Между поломанной ступенькой и его правым плечом был примерно фут. Перила, на которых он висел, угрожающе покачивались. "Что я теряю? – подумал он. – Остается надеяться, что мое время еще не вышло". Он осторожно согнул правый локоть, прижав кисть к краю лестницы, и, резко оттолкнувшись, принялся раскачиваться над зияющим проемом. В тот момент, когда раздался скрип вылезающих гвоздей, он достиг максимальной амплитуды и, отпустив перила, упал верхом на ограждение следующего пролета. Потом съехал спиной вперед и прибыл на седьмой этаж одновременно с грохотом падающих перил – далеко внизу. Эван слез, отряхнулся и сел на ступени. "Все четко, подумал он. – Браво, парень. Хорошо сработал – почти как акробат". Но минутой позже, когда его чуть не вырвало между колен, ему в голову пришла мысль – а насколько это вообще была случайность? Когда я шел вверх, лестница была в полном порядке. Эван нервно улыбнулся тому, что становится психом вроде отца. Когда он выходил на улицу, шок уже почти прошел. Он задержался на минуту, пытаясь сориентироваться.

Едва Эван успел опомниться, как к нему с двух сторон подошли двое полицейских.

– Ваши документы, – сказал один из них.

Когда до Эвана дошло, чего от него требуют, он автоматически запротестовал.

– Так нам приказали, кавальере. – Эван уловил в слове «кавальере» легкую нотку презрения. Он вытащил паспорт. Увидев его имя, они оба закивали.

– Не соизволите ли вы мне сказать… – начал Эван.

Им очень жаль, но они не уполномочены сообщать ему какую бы то ни было информацию. Он должен следовать за ними.

– Я требую, чтобы меня проводили в английское консульство.

– Но кавальере, откуда нам знать, что вы – англичанин? Паспорт может оказаться поддельным. А вы могли приехать из любой страны. Даже из такой, о которой мы слыхом не слыхивали.

По затылку поползли мурашки. В голову закралась безумная догадка, что они говорят о Вейссу.

– Если ваше начальство представит мне удовлетворительные объяснения, сказал он, – то я – к вашим услугам.

– Конечно, кавальере. – Они пересекли площадь и, свернув за угол, подошли к ожидавшему экипажу. Один из полицейских вежливо облегчил Эвана от зонтика и принялся внимательно его изучать.

– Avanti! – выкрикнул другой, и они помчались по Борго ди Греци.