Текст книги "В"

Автор книги: Томас Рагглз Пинчон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 39 страниц)

IV

– Курт, почему ты меня больше не целуешь?

– Сколько я спал? – поинтересовался он. В какой-то момент окно задернули тяжелыми синими портьерами.

– Сейчас ночь.

Он заметил, что в комнате чего-то не достает. В конце концов, поняв, что отсутствует фоновый шум из динамика, он встал с кровати и заковылял к приемникам, не успев даже сообразить, что уже выздоровел и может ходить. Вкус во рту был мерзкий, но суставы больше не болели, воспаление десен прошло, и они не казались рыхлыми. Багровые пятна на ногах исчезли.

Хедвиг захихикала:

– С ними ты походил на гиену.

Зеркалу нечем было его порадовать. Увидев свое отражение, он моргнул, и ресницы левого глаза тут же слиплись.

– Не подглядывай, дорогой. – Носок ее ноги был вытянут к потолку – она поправляла чулок. Мондауген бросил на нее бесстыдный взгляд и принялся искать неисправность. Он услышал, как сзади кто-то вошел в комнату, и Хедвиг застонала. В тяжелом воздухе комнаты больного звякали цепи, что-то свистело и с громкими хлопками обо что-то ударялось – возможно, о плоть. Рвался атлас, шипел шелк. Французские каблуки выбивали на паркете дробь. Может, цинга переделала его из соглядатая в ecouteur, или перемена лежала глубже и была частью общей смены убеждений? Неисправность возникла из-за перегоревшей лампы в усилителе мощности. Он поставил запасную, повернулся и увидел, что Хедвиг исчезла.

Оставаясь в башне наедине с собой, Мондауген перенес несколько дюжин нашествий сфериков, и они сослужили единственным связующим звеном с временем, продолжавшим течь за пределами усадьбы. Он задремал и проснулся от звука взрывов с востока. Когда, наконец, Мондауген решил выяснить в чем дело и через окно с витражом вылез на крышу, все уже были там. За оврагом разыгралось настоящее сражение. Они стояли так высоко, что могли наблюдать панораму происходящего, словно устроенного для их увеселения. Среди валунов укрылась горстка бонделей – мужчины, женщины, дети и с ними несколько тощих коз. Осторожно ступая по пологой крыше, Хедвиг подошла к Мондаугену и взяла его за руку. "Как интересно!" – прошептала она. Он никогда не видел ее глаза такими огромными. У нее на запястьях и щиколотках спеклась кровь. В лучах заходящего солнца тела бонделей приобрели оранжевый оттенок. В вечернем небе плыли тонкие прозрачные клочки перистых облаков. Но вскоре солнце сделало их ослепительно белыми.

Вокруг бонделей неровным, постепенно сжимавшимся кольцом расположились белые, в основном добровольцы, за исключением группы офицеров и унтер-офицеров из Союза. Они обменивались одиночными выстрелами с туземцами, у которых на всех было с полдюжины карабинов. Вне всяких сомнений там, внизу, звучали голоса, отдававшие команды, испускавшие крики торжества и боли, но до крыши доносился лишь едва различимый треск выстрелов. Рядом лежал выжженный участок с серыми пятнами превращенных в пыль камней, усыпанный телами и частями тел, некогда принадлежавших бонделям.

– Бомбы, – пояснил Фоппль. – Они-то нас и разбудили. – Кто-то вернулся снизу с вином, стаканами и сигаретами. Аккордеонист принес свой инструмент, но, сыграв несколько тактов, остановился: зрители на крыше не хотели упустить ни одного полагавшегося им звука смерти. Они стояли, подавшись вперед в направлении битвы – шейные связки напряжены, глаза опухли от сна, волосы взлохмачены и усыпаны перхотью, пальцы с грязными ногтями вцепились, словно когти, в красные от солнца ножки бокалов; губы, почерневшие от вчерашнего вина, никотина и крови, обнажают покрытые камнем зубы, настоящий цвет которых проглядывает только из трещин. Стареющие женщины переминались с ноги на ногу, на изрытых порами щеках пятнами лежала вчерашняя косметика.

Над горизонтом со стороны Союза показались два биплана. Они летели низко и лениво, будто отбившиеся от стаи птицы. "Вот откуда бомбы," объявил Фоппль компании. Он пришел в такое возбуждение, что пролил вино. Мондауген смотрел, как оно двумя струйками течет к краю крыши. Это напомнило ему первое утро у Фоппля и два кровавых следа (когда он стал называть это кровью?) во дворике. Поодаль от них на крышу опустился коршун и принялся тыкать клювом в вино. Вскоре он снова взлетел. Когда же он стал называть это кровью?

Самолеты не приблизились ни на йоту – казалось, они зависли в небе. Солнце ползло вниз. Облака истончились, засветились красным; казалось, все небо от края до края было перетянуто ими, как ажурными и блестящими лентами, а не будь их, рассыпалось бы на части. Внезапно один из бонделей взбесился потрясая копьем, он выпрямился и побежал к ближайшему участку оцепления. Белые сгрудились там плотной группой и обрушили на него шквал выстрелов, которым вторили выстрелы пробок на фопплевской крыше. Он упал, не добежав совсем чуть-чуть.

Теперь стал слышен шум моторов – то затихающий, то нарастающий рык. Самолеты неуклюже ринулись в пике на позицию бондельшварцев. Внезапно солнце осветило шесть сброшенных с самолетов предметов, превратив их в шесть капель оранжевого огня. Казалось, они падают целую вечность. Но вот два взяли в вилку валуны, два упали среди бонделей, и два – туда, где валялись трупы. Расцвели шесть – а то и больше – взрывов, взметнув в почти черное, с алым покрывалом облаков небо каскады земли, камня и плоти. Пару секунд спустя громкие кашляющие звуки взрывов, слившись, достигли крыши. Как зааплодировали наблюдавшие! Оцепление стало быстро продвигаться через неплотную пелену дыма, убивая оказывавших сопротивление и раненых, посылая пулю за пулей в трупы, в женщин и детей, и даже в единственную уцелевшую козу. Затем крещендо пробочных выстрелов внезапно оборвалось, и наступила ночь. Зрители спустились вниз, дабы предаться празднованию – более буйному, чем обычно.

Началась ли новая фаза осадного праздника с вторжением тех сумерек в текущем 1922 году, или перемена произошла внутри Мондаугена: изменился состав отсеиваемых зрелищ и звуков, которые он не считал нужным замечать? Нельзя рассказать, да и некому. Какова бы ни была причина – выздоровление или просто невыносимое желание выбраться из герметичного пространства – у него появились первые спазмы в лимфатических узлах, в один прекрасный момент переросшие в поругание моральных принципов. По крайней мере, ему пришлось столкнуться с редким для него Achphenomenon – открытием, что его вуайеризм вызван исключительно увиденными событиями и не является ни результатом преднамеренного выбора, ни потребностью души.

Сражений больше не видели. Время от времени плато пересекали быстрые всадники, оставляя за собой легкий пылевой след. За многие мили от них в направлении гор Карас гремели взрывы. А однажды ночью они слышали, как заблудившийся в темноте бондель споткнулся и упал в овраг, выкрикивая имя Абрахама Морриса. В последние недели Мондаугена на вилле никто не выходил из дома. На сон оставалось лишь пару часов. Не меньше трети гостей были прикованы к постели, а некоторые, не считая бонделей Фоппля, умерли. Посещать больных, поить их вином и сексуально возбуждать стало развлечением.

Мондауген сидел в своей башне и усердно работал над кодом, иногда прерываясь, дабы постоять в одиночестве на крыше и поразмышлять – избавится ли он когда-нибудь от проклятия, которому его предали на одном из фашингов быть окруженным декадансом, в какую бы экзотическую местность на севере или на юге ни занесла его судьба. Такой местностью – однажды решил он – не мог быть только Мюнхен, даже несмотря на экономическую депрессию. Депрессия была душевной и, наверняка, вслед за этим домом, ей предстояло наводнить Европу.

Как-то ночью его разбудил взлохмаченный Вайссманн, чуть не прыгавший от возбуждения. – Смотри, смотри! – кричал он, размахивая листком бумаги перед медленно моргавшими глазами Мондаугена. Тот прочитал:

DIGEWOELDTIMSTEALALENSWTASNDEURFUALRLIKST.

– Ну, – зевнул он.

– Это твой код, Я разгадал его. Смотри, я взял каждую третью букву получилось GODMEANTNUURK. Если теперь переставить буквы, получится Kurt Mondaugen.

– Оставшаяся часть сообщения, – продолжал Вайссманн, – выглядит так: DIEWELTISTALLESWASDERFALLIST.

– "Все дело в этом мире", – сказал Мондауген. – Где-то я уже это слышал. – Его лицо стало расплываться в улыбке. – Стыдно, Вайссманн. Подавай в отставку, ты не на своем месте. Из тебя вышел бы прекрасный инженер – ты мошенничал.

– Клянусь! – запротестовал уязвленный Вайссманн.

Позже, найдя башню чересчур угнетающей, Мондауген вылез через окно и, пока не исчезла луна, бродил по крышам, коридорам и лестницам виллы. Рано утром, едва над Калахари показались перламутровые отблески зари, он обошел вокруг кирпичной стены и очутился в маленьком хмельнике. Там, покачивая ногами над уже пораженными пушистой плесенью молодыми побегами хмеля, висел очередной бондель – возможно, последний бондель Фоппля, – запястья привязаны к натянутой в хмельнике проволоке. Вокруг тела, хлестая его шамбоком по ягодицам, пританцовывал Годольфин. Рядом стояла Вера Меровинг – судя по всему, они обменялись одеждой. В такт ударам шамбока Годольфин затянул дрожащим голосом "По летнему морю".

На сей раз Мондауген удалился, наконец-то предпочтя не смотреть и не слушать. Он вернулся в башню, собрал журналы наблюдений, осцилограммы, рюкзачок с одеждой и предметами туалета. Прокравшись вниз, он вышел через громадное, от пола до потолка, окно, отыскал за домом длинную доску и подтащил ее к оврагу. Фоппль с гостями как-то пронюхали о его уходе. Они столпились у окон, некоторые сидели на балконах и крыше, другие вышли на веранду. С последним натужным возгласом Мондауген перекинул доску через узкое место оврага. Пока он с опаской перебирался на другую сторону, стараясь не смотреть на маленький ручеек в двух сотнях футов под ним, аккордеон заиграл медленное печальное танго, словно заманивая назад. Скоро оно перешло в воодушевленное прощание, которое хором подхватили все:

Зачем так рано ты уходишь?

Веселье только началось.

Может, гости и забавы стали скучны и серы?

Или та, с кем ты был рядом, убежала из игры?

О скажи мне!

Где есть музыка задорней, чем у нас?

Где еще есть столько девочек и бренди?

А найдешь получше пати ты во всем протекторате,

Тотчас свистни, мы заедем

(Правда, прежде кончим здесь).

Ты нам свистни, мы заедем.

Он добрался до другой стороны, поправил рюкзак и побрел к отдаленной рощице. Через пару сотен ярдов Мондауген все же решил оглянуться. Они продолжали наблюдать за ним, и их молчание стало частью висевшего над бушем безмолвия. Утреннее солнце окрасило лица в белый цвет фашинга, знакомый ему по другому месту. Они пристально смотрели вдаль – дегуманизированные и отчужденные, словно последние боги на земле.

Пройдя две мили, у развилки дорог он встретил бонделя верхом на осле. У бонделя не было правой руки. "Все кончилось, – сказал он. – Много бондель мертвый, баас мертвый, ван Вяйк мертвый. Мой женщина мертвый, юноша мертвый". Он разрешил Мондаугену сесть на осла сзади. Тогда Мондауген не знал, куда они направляются. Пока всходило солнце, он то засыпал, то просыпался, задевая щекой исполосованную шрамами спину бонделя. Казалось, будто они – единственные одушевленные объекты на этой желтой дороге, которая – Мондауген знал – рано или поздно приведет к Атлантике. Солнц было ослепительным, плато – широким, и Мондауген чувствовал себя маленьким, затерянным в этой серо-коричневой пустоши. Пока осел трусил по дороге, бондель пел тоненьким голосом, сошедшим на нет прежде, чем они достигли ближайшего куста ганна. Песня была на готтентотском диалекте, и Мондауген не понял ни слова.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
в которой собираются разные компании

I

Пока горн солировал, Макклинтик Сфера с отсутствующим видом стоял у пианино, за которым никого не было. Он вполуха слушал музыку (то и дело прикасаясь к клапанам своего альта, словно пытаясь неким волшебством заставить горн выразить идею по-другому – Сфера считал, что «по-другому» было бы лучше) и вполглаза наблюдал за посетителями.

Сейчас последний выход; эта неделя выдалась тяжелой. В колледжах завершились занятия, и заведение переполнено этими типами, которые не прочь зацепиться языками. Между выходами они то и дело приглашали Сферу за свои столики и спрашивали, что он думает о других альтах. Некоторые делали это по старой северно-либеральной привычке: смотрите, мол, все – я могу сидеть с кем угодно. Или они говорили: "Приятель, как насчет "Ночного поезда"?" Да, бвана. Cлушсь, босс. Этот старый темнокожий дядя Макклинтик, он сыграит тебе класснейший "На-ачной поист", такова ты не слышал. А после выхода он возьмет свой старый альт и засунет его в твою белую айвилиговскую жопу.

Горну хотелось закончить – за эту неделю он устал не меньше Сферы. Они сыграли с ударником четвертные, затем в унисон основную тему и ушли со сцены.

У выхода выстроились бродяги – будто за бесплатным супом. Весна заразила Нью-Йорк теплом и всеобщим половым возбуждением. Сфера нашел на стоянке свой «Триумф», сел в него и поехал. Ему требовался отдых.

Через полчаса он был в Гарлеме в уютном (и в некотором смысле публичном) доме, где заправляла Матильда Уинтроп – маленькая морщинистая тетушка, похожая на старушенций, которых можно увидеть на исходе дня идущими аккуратными шажками на рынок за всякой петрушкой-сельдерюшкой.

– Она наверху, – сказала Матильда с улыбкой, предназначавшейся всем, даже музыкантам, с головами, забитыми полнейшей бурдой, которые просто зарабатывают на жизнь, но при этом разъезжают на спортивных машинах. Сфера побоксировал перед ней пару минут – она выступала в качестве тени. С реакцией у нее было неплохо.

Девушка сидела на кровати, курила и читала вестерн. Сфера бросил пальто на стул. Она подвинулась, освобождая ему место, загнула уголок страницы и положила книгу на пол. Вскоре он уже рассказывал ей, как провел неделю, о богатых сынках, бравших его подыгрывать, о музыкантах из других больших групп, тоже небедных, весьма осторожных и ничего не говоривших напрямик, и о тех немногих, что даже долларового пива в «V-Бакс» не могли себе позволить, но понимали или хотели понять все, кроме того, что место, которое могли бы занимать они, уже занято богатыми сынками и музыкантами. Все это он говорил в подушку, а она восхитительно нежными руками массировала ему спину. Она называла себя Руби, но он этому не верил. Немного погодя:

– Ты вообще врубаешься, что я пытаюсь сказать? – поинтересовался он.

– На трубе – нет, – честно призналась она, – девушки не понимают. Они чувствуют. Я чувствую твою игру – чувствую, что тебе нужно, когда ты во мне. Может, это одно и то же. Макклинтик, я не знаю. Ты добр со мной. Чего ты хочешь?

– Извини, – сказал он. Через минуту: – Неплохо снимает усталость.

– Останешься сегодня?

– Да.

Чувствуя себя наедине неловко, Слэб и Эстер стояли перед мольбертом в его квартире и рассматривали "Датский творожник № 35". В последнее время Слэб был одержим датскими творожниками. Не так давно у него совсем поехала крыша, и он принялся рисовать эти пирожные, работая со всеми мыслимыми стилями, фонами и освещениями. Его комната уже была заставлена кубистскими, фовистскими и сюрреалистскими творожниками.

– Моне на закате своих дней сидел дома в Дживерни и рисовал плававшие в пруду кувшинки, – оправдывался Слэб. – Каких только кувшинок он не рисовал! Ему нравились кувшинки. Сейчас закат моих дней. Я люблю датские творожники. Мне и не припомнить, сколько уже времени они поддерживают мою жизнь. Почему бы и нет?

Заглавный объект "Датского творожника № 35" занимал совсем немного места внизу слева, где он был изображен насаженным на металлическую ступеньку телеграфного столба. Ландшафт представлял собой радикально укороченную перспективу пустынной улицы, единственными живыми существами на которой были дерево на среднем плане и сидящая на нем разукрашенная птица, тщательно выписанная огромным количеством спиралей, завитков и ярких пятнышек.

– Это, – объяснил Слэб в ответ на ее вопрос, – мой мятеж против кататонического экспрессионизма; я решил, что этот универсальный символ Куропатка на Груше – заменит крест в западной цивилизации. Помнишь старую рождественскую песню? Это игра слов: французское perdrix, «куропатка», и английское pear tree, «дерево». Тонкость в том, что все здесь одушевлено и, несмотря на это – работает, как машина. Куропатка ест растущие на дереве груши, а ее помет, в свою очередь, подпитывает дерево, и оно растет все выше и выше, день за днем поднимая куропатку и в то же время являясь для нее постоянным источником всяческих благ. Это движение вечно, за исключением одного "но", – он указал на горгулью с острыми клыками в верхней части картины. Острие самого длинного клыка лежало на воображаемой оси, параллельной дереву и проходящей через голову птицы. – С тем же успехом здесь мог бы находиться низко летящий самолет или высоковольтный провод, продолжал Слэб. – В один прекрасный день эта птичка будет нанизана на зубы горгульи, подобно бедному датскому творожнику, уже висящему на телефонном столбе.

– Почему она не может улететь? – спросила Эстер.

– Слишком глупа. Умела летать, да разучилась.

– Я вижу здесь аллегорию, – сказала она.

– Нет, – сказал Слэб. – Это уровень воскресного кроссворда из «Таймс». Липа. Недостойно тебя.

Она прошла к кровати.

– Нет, – почти закричал он.

– Слэб, мне так плохо. У меня болит – вот здесь, – она провела пальцами по животу.

– Я тоже сплю один, – сказал Слэб. – Я не виноват, что Шунмэйкер тебя бросил.

– Разве мы не друзья?

– Нет, – сказал Слэб.

– Как доказать тебе…

– Уйти, – сказал Слэб, – вот и все. Дать мне поспать. В целомудренной армейской койке. Одному. – Он забрался на кровать и лег на живот. Вскоре Эстер ушла, забыв закрыть дверь. Поскольку она не из тех, кто при отказе хлопает дверью.

Руни и Рэйчел сидели у стойки в баре на Второй авеню. В углу орали друг на друга игравшие в кегли ирландец и венгр.

– Куда она ходит вечером? – спросил Руни.

– Паола – странная девушка, – сказала Рэйчел. – Со временем перестаешь задавать ей вопросы, на которые она не хочет отвечать.

– Может, к Свину?

– Нет. Свин живет в «V-бакс» и "Ржавой Ложке". У него при виде Паолы слюнки текут, но он, кажется, напоминает ей о Папаше Ходе. Моряки ухитряются внушать к себе любовь. Она сторонится Свина, и это его убивает, что само по себе – приятное для меня зрелищ.

Это убивает меня, – хотел сказать Винсом. Но промолчал. Еще недавно он бегал к Рэйчел за утешением. В некотором смысле он на это подсел. Руни привлекали ее благоразумие и отчужденность от Команды, ее самодостаточность. Но он не продвинулся ни на шаг к свиданию с Паолой. Возможно, он опасался реакции Рэйчел. Руни начинал подозревать, что она не из тех, кто одобряет сводничество для соседок. Он заказал себе еще «ерша».

– Руни, ты слишком много пьешь, – сказала она. – Я беспокоюсь за тебя.

– Бу-бу-бу. – Он улыбнулся.

II

На следующий вечер Профейн, положив ноги на газовую плиту, сидел в комнате охраны Ассоциации антроисследований и читал авангардный вестерн «Экзистенциальный шериф», который посоветовал ему Свин Бодайн. На другом конце одной из лабораторий, лицом – которое в ночном свете походило на лицо франкенштейновского монстра – к Профейну сидел ЧИФИР – Человек Искусственный с ФИксированной Радиацией.

Его кожа изготовили из ацетат бутирата – пластмассы, прозрачной не только для света, но и для рентгеновских лучей, гамма-излучения и нейтронов. Скелет некогда принадлежал живому человеку. Теперь его дезактивировали, а в вычищенных изнутри длинных костях и позвоночнике разместили дозиметры. Рост ЧИФИРа – пять футов девять дюймов, или пятидесятый процентиль стандарта ВВС. Легкие, гениталии, почки, щитовидная железа, печень, селезенка и другие органы сделали полыми, из той же прозрачной пластмассы, что и телесная оболочка. Их заполняли водными растворами, поглощающими такое же количество радиации, как и представляемые ими ткани.

Ассоциация антроисследований была дочерним предприятием «Йойодины». Для правительства здесь исследовали воздействие на человека высотных и космических полетов, для совета по национальной безопасности – автомобильных аварий, для гражданской обороны – поглощение человеком радиации, где и подключался к работе ЧИФИР. В восемнадцатом веке зачастую из соображений удобства считали человека заводным автоматом. В девятнадцатом, когда ньютонову физику усвоили неплохо и стали проводить многочисленные исследования по термодинамике, человек рассматривался уже скорее как тепловая машина с к. п. д. около сорока процентов. Сейчас, в двадцатом веке с его ядерной и субатомной физикой человек превратился в нечто, поглощающее рентгеновское излучение и нейтроны. Так, по крайней мере, понимал прогресс Оле Бергомаск. И это стало темой приветственной лекции, прочитанной им в первый день работы Профейна, когда тот принимал дежурство, а Бергомаск, соответственно, сдавал. Ночное дежурство делилось на две смены: раннюю и позднюю (хотя Профейн, чья временная шкала была сдвинута в прошлое, предпочитал называть их поздней и ранней), и он уже успел попробовать и ту, и другую.

Три раза в течение ночи он обходил помещения лаборатории, проверяя окна и крупногабаритное оборудование. Когда проводился ночной эксперимент, ему приходилось записывать показания приборов и, если они выходили за пределы допустимого, будить дежурного техника, спавшего обычно на раскладушке в одном из кабинетов. Поначалу посещение зоны исследования аварий, которую в шутку называли "комнатой ужасов", вызывало у него определенный интерес. Здесь сбрасывались грузы на старые автомобили с манекеном внутри. Недавно начались исследования, связанные с оказанием первой помощи, и в испытуемой машине на сиденье водителя, рядом с ним или сзади должны были находиться различные модификации ЧИЖИКа – Человекообразного объекта для Исследования Жертвы И ее Кинематики. Профейн чувствовал, что между ним и ЧИЖИКом все же есть определенное сходство – ЧИЖИК был первым встреченным им неодушевленным шлемилем. Но вместе с тем Профейн испытывал определенную настороженность, поскольку манекен был всего лишь "человекообразным объектом", плюс чувство презрения, будто ЧИЖИК решил продаться людям; и вот теперь то, что являлось его неодушевленным «я», брало реванш.

ЧИЖИК был отменным манекеном. Телосложением он походил на ЧИФИРа, но плоть его отлили из вспененного винила, кожезаменителем служил виниловый пластизол, глаза сделали из косметического пластика, на голову надели парик, а зубы (по которым, кстати, Айгенвэлью выступал в качестве субподрядчика) представляли собой те же зубные протезы, что носят сегодня 19 процентов американского населения – в основном, приличные люди. Внутри, в грудной клетке, находился резервуар с кровью, ниже – в средней части тела – кровяной насос, а в животе – источник энергии: никель-кадмиевые аккумуляторы. Сбоку на груди располагалась панель управления с тумблерами и реостатами, которыми регулировались венозное и артериальное кровотечение, частота пульса и даже ритм дыхания – при открытых повреждениях грудной клетки. В последнем случае пластиковые легкие обеспечивали необходимое всасывание и бульканье. Их приводил в действие расположенный в животе компрессор, мотор которого охлаждался вентилятором, установленным в промежности. Травмы половых органов могли имитироваться при помощи съемного муляжа, но тогда блокировался охлаждающий вентилятор. Таким образом у ЧИЖИКа не могло быть одновременно открытой травмы грудной клетки с обнажением легкого и покалеченных половых органов. Но в новой модели эта проблема, являвшаяся, видимо, основным конструктивным недостатком, была устранена.

ЧИЖИК походил на человеческий организм во всех отношениях. Он до смерти напугал Профейна, когда тот впервые увидел его наполовину вывалившимся через разбитое лобовое стекло старенького «Плимута» с муляжами раздавленного черепа, травмированных челюстей и конечностей со множественными переломами. Теперь Профейн привык к нему. Из всех предметов в Ассоциации его по-прежнему немного беспокоил лишь ЧИФИР, чье лицо представляло собой человеческий череп, смотревший на тебя сквозь более или менее прозрачную бутиратовую голову.

Подошло время очередного обхода. Кроме Профейна в здании никого не было. Экспериментов этой ночью не проводилось. Возвращаясь в комнату охраны, он остановился перед ЧИФИРом.

– На что он похож! – сказал Профейн.

Лучше, чем ты думаешь.

– Что?

Сам ты «что». Мы с ЧИЖИКом – это то, во что рано или поздно вы все превратитесь. (Казалось, череп ухмыляется Профейну).

– Дорожные аварии и радиоактивные выбросы это еще не все, что может случиться.

Но они наиболее вероятны. Если вам не устроят их другие, вы устроите их себе сами.

– У тебя даже души нет. Как ты можешь так говорить?

С каких это пор она завелась у тебя? Что, на религию потянуло? Я всего лишь имитация. Люди считывают показания моих дозиметров. Кто знает, нахожусь я здесь, чтобы они могли считывать показания приборов, или же радиация во мне потому, что им нужно ее измерять? Как по-твоему?

– Это одно и то же, – сказал Профейн.

Мазлтов. (Едва заметная улыбка?)

Профейн так и не смог вернуться к "Экзистенциальному шерифу". Через некоторое время он встал и подошел к ЧИФИРу.

– Что ты имел в виду, когда говорил: мол, все мы когда-нибудь станем такими же, как вы с ЧИЖИКом? Мертвыми, что ли?

Разве я мертвый? Если да, то это я и имел в виду.

– Если нет, то какой же ты?

Почти такой же, как и вы. Вам ведь далеко не уйти.

– Не понимаю.

Я вижу. Но ты не одинок. Разве это не утешение?

Пошел он! Профейн вернулся к себе в комнату и занялся приготовлением кофе.