Текст книги "В"

Автор книги: Томас Рагглз Пинчон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 39 страниц)

VII

Англичанина, который допрашивал Гаучо, звали Стенсил. Наступление темноты застало его в кабинете майора Чэпмена, где он, ошеломленный, сидел в глубоком кожаном кресле, забыв о своей покрытой шрамами алжирской трубке, дотлевавшей в пепельнице. В левой руке он держал дюжину деревянных ручек с новенькими блестящими металлическими перьями, а правой методично метал их, будто дротики, в висевшую на противоположной стене огромную фотографию нынешнего министра иностранных дел. Пока он сделал лишь один удачный бросок: ручка застряла в министерском лбу, сделав его похожим на добродушного единорога. Это забавляло, но едва ли могло исправить Ситуацию. А Ситуация в тот момент была просто жуткой. Более того, она была непоправимо пакостной.

Дверь неожиданно распахнулась, и в комнату с шумом вошел поджарый человек с преждевременной сединой в волосах.

– Его нашли. – В голосе не чувствовалось особого ликования.

Поднятая для броска рука застыла в воздухе, и Стенсил насмешливо взглянул на вошедшего.

– Старика?

– В «Савое». Девушка, молодая англичанка. Заперла его. Она только что рассказала. Вошла и объявила, достаточно спокойно…

– Ну так сходи и проверь, – перебил его Стенсил. – Хотя он наверняка уже смылся.

– А ты не хочешь на нее взглянуть?

– Хорошенькая?

– Ну, ничего.

– Тогда не хочу. Все и без того плохо, ты понимаешь, о чем я. Оставляю ее тебе, Демивольт.

– Браво, Сидней! Предан своему долгу? Святой Георгий и никакой пощады. Понятно. Ну что ж, тогда я пошел. Только не говори потом, что я не дал тебе шанс.

Стенсил улыбнулся:

– Ты ведешь себя, как мальчик из варьете. Возможно, я и встречусь с ней. Позже, когда ты закончишь.

Демивольт скорбно усмехнулся:

– Понимаешь, это делает Ситуацию более терпимой. – И вышел торжественно-печальным шагом.

Стенсил заскрежетал зубами. Ох уж эта Ситуация! Проклятая Ситуация! В более философские минуты он любил рассуждать об этой абстрактной категории, о ее сущности, деталях механизма. Он помнил случаи, когда целые огромные посольства буквально сходили с ума или в полубреду бежали на улицы, столкнувшись с Ситуацией, в которой не удавалось найти никакого смысла, вне зависимости – кто и под каким углом ее рассматривает. У него был дружок по имени Ковесс. Они вместе начали дипломатическую карьеру и шли голова в голову. Пока в прошлом году не начался Фашодский кризис и как-то ранним утром Ковесс, в гетрах и пробковом шлеме, не был найден на Пиккадилли, где вербовал добровольцев для похода на Францию. Он собирался нанять кунардовский лайнер. К моменту поимки он успел привести к присяге нескольких уличных торговцев, двух проституток и одного комедианта из мюзик-холла. Стенсил с болью в душе вспомнил, как все они в разных тональностях и темпах распевали "Вперед, войско Христово".

Он уже давно решил, что ни одной Ситуации не присуща объективная реальность: Ситуация существует лишь в умах тех, кому случается вместе оказаться в ней. А поскольку эти несколько умов, объединяясь, дают в сумме, как правило, смесь скорее разнородную, чем гомогенную, – то для любого наблюдателя Ситуация предстает в том облике, в каком глаз, приспособленный лишь к трем измерениям, увидел бы четырехмерное изображение. Следовательно, успех или провал любой дипломатической проблемы зависит непосредственно от взаимопонимания между членами решающей ее команды. Поэтому Стенсил был почти одержим идеей коллективной работы, и это вдохновило коллег на то, чтобы окрестить его Сидней-Канкан, намекая на то, что лучше всего ему работается в роли солиста перед кордебалетом.

Эта теория была стройной, и он любил ее. Единственное утешение в теперешнем хаотическом деле Стенсил находил в том, что оно поддавалось объснению с точки зрения его теории. Воспитанный парой тетушек-нонконформисток, он приобрел англо-саксонскую манеру противопоставлять северно-протестантско-интеллектуальное средиземноморско-католическо-иррациональному. Таким образом, он прибыл во Флоренцию с укоренившимся и, в основном, подсознательным предубеждением против всего итальянского, и последующее поведение его постоянных помощников из тайной полиции лишь укрепило это предубеждение. Какой же еще Ситуации можно ожидать от такой дурацкой и гетерогенной команды?

Взять хотя бы дело этого английского парнишки, Годольфина, он же Гадрульфи. Итальянцы утверждали, что за целый час допроса им не удалось выжать из него ничего об отце – морском офицере. Но первое же, о чем попросил этот парень, когда его привели в британское консульство, – это чтобы Стенсил помог ему разыскать отца. Он с полной готовностью ответил на все вопросы о Вейссу (хотя его рассказ и повторял, в основном, информацию, которой Министерство и так располагало), он совершенно добровольно поведал о назначенном в десять свидании у Шайссфогеля, в целом выказал искреннее беспокойство и удивление английского туриста, столкнувшегося с происходящим вне рамок бедекера и власти Кука. Все это не укладывалось в представление Стенсила об отце и сыне как о хитроумных архи-профессионалах. Кем бы ни были те, кто их нанял (пивная Шайссфогеля – немецкое кафе, что может оказаться существенным, особенно в Италии, вступившей в Dreibund), они не потерпели бы такой простоты. Этот спектакль был слишком крупным, слишком серьезным, чтобы роли в нем дали кому-нибудь, кроме самых выдающихся мастеров игры.

Департамент вел досье на Годольфина-старшего с восемьдесят четвертого года, когда чуть не погибла та экспедиция. Название Вейссу мелькнуло в досье лишь однажды – в секретном меморандуме Министерства, адресованном Государственному военному секретарю, – документе, содержавшем выдержки из показаний Годольфина. Но неделю назад итальянское посольство в Лондоне разослало копию телеграммы, о которой известил полицию флорентийский цензор. Посольство не приложило никаких объяснений, кроме нацарапанной от руки записки: "Это может представлять для вас интерес. Сотрудничество выгодно для обеих наших стран." Подписано итальянским послом. Увидев в Вейссу очередное дело своей жизни, шеф Стенсила поднял на ноги всех оперативников в Дювилле и во Флоренции, чтобы те не спускали с отца и сына глаз. Расследование началось с Географического общества. Поскольку оригинал оказался утерянным, младшие чины принялись расспрашивать всех оказавшихся в наличии сотрудников Департамента тех лет, восстанавливая по кусочкам свидетельства Годольфина о случившемся в экспедиции. Шефа озадачило отсутствие шифра в телеграмме, но это лишь укрепило убежденность Стенсила в том, что Департамент имеет дело с двумя ветеранами. Такое высокомерие, – думал он, – такая чертовская самоуверенность способны довести до белого каления и ненависти, но и вызывать восхищение. Послать к черту шифр – это жест настоящего спортсмена.

Дверь робко отворилась.

– Позвольте доложить, мистер Стенсил?

– Да, Моффит. Выполнил мою просьбу?

– Они – вместе. Зачем – это не мое дело, сами понимаете.

– Браво! Дай им побыть вместе с часок. А потом мы отпустим юного Гадрульфи. Скажи ему, что мы не смеем его больше задерживать, извинись за неудобства, то-се, a rivederci. Сам знаешь.

– А потом проследить за ним, да? Игра пошла, ха-ха!

– Да, он направится к Шайссфогелю. Мы посоветовали ему пойти на свидание, и, честен он или нет, все равно встретится со стариком. По крайней мере, если играет так, как мы думаем.

– А Гаучо?

– Дай ему еще час. Если вздумает бежать, не мешай.

– Рискованно, мистер Стенсил.

– Все, Моффит. Ступай на сцену!

– Та-ра-ра-бум-ди-дэй, – сказал Моффит и, пританцовывая канкан, вышел. Стенсил тяжело вздохнул, наклонился вперед и возобновил свою игру в дротики. Вскоре вторая ручка, проткнувшая портрет в двух дюймах от первой, преобразила министра в криворогого козла. Стенсил заскрежетал зубами.

– Смелее, парень, – пробормотал он. – К приходу девушки этот старый ублюдок должен превратиться в цветущего ежика.

Через две камеры вовсю играли в морра. Где-то за окном девушка пела о своем любимом, который погиб, защищая родину в далекой стране.

– Скорее всего, поет для туристов, – с горечью пожаловался Гаучо. – Во Флоренции никто не поет. И никогда не пел. Кроме все тех же моих венесуэльских друзей, о которых я тебе рассказывал. Но они поют марши – для укрепления боевого духа.

Эван встал у двери камеры, прислонив лоб к решетке.

– Может, у вас уже и нет никаких венесуэльских друзей, – сказал он. Может, их уже давно схватили и бросили в море.

Гаучо подошел и сочувственно потрепал Эвана за плечо.

– Ты еще молод, – сказал он. – Я знаю, что ты чувствуешь. Это – их метод работы. Они атакуют дух человека. Ты встретишься с отцом. Я встречусь с друзьями. Сегодня. Мы устроим самый чудесный festa в жизни этого города с тех времен, когда сожгли Савонаролу.

Эван безнадежно посмотрел вокруг – на тесную камеру, тяжелые решетки.

– Они сказали, что меня, возможно, скоро выпустят. Но вот что вы будете сегодня чем-то заниматься – весьма проблематично. Разве что лежать без сна.

Гаучо засмеялся:

– Я думаю, меня тоже отпустят, ведь я им ничего не сказал. Я привык к их методам. Они глупы, и их легко обвести вокруг пальца.

Эван яростно сжал руками решетку.

– Глупы! Не просто глупы. Ненормальны! Безграмотны! Какой-то растяпа-клерк по ошибке написал мою фамилию «Гадрульфи», и теперь они отказываются называть меня по-другому. Они говорят, что это – моя кличка. Но разве в моем досье написано не «Гадрульфи»? Разве это не написано черным по белому?

– Они очень любят новые идеи. Стоит им уцепиться за идею, имея хотя бы смутное представление о ее, собственно, ценности, то они уже ни за что не выпустят эту идею из рук.

– Если бы это было все. У кого-то в высших эшелонах появилась мысль, будто Вейссу – кодовое название Венесуэлы. Хотя, может, это и был тот самый чертов клерк, который так и не научился писать. Или его братец.

– Они спрашивали меня о Вейссу, – задумчиво произнес Гаучо. – Но что я мог им ответить? Ведь тогда я и в самом деле ничего не знал. Англичане считают это дело важным.

– Но не говорят – почему. А делают лишь таинственные намеки.

Очевидно, здесь замешаны немцы. И каким-то боком – Антарктида. Возможно, через пару недель, – говорят они, – весь мир погрузится в апокалипсис. И они думают, что я с этим связан. И вы. Зачем же еще они бросают нас в одну камеру, если все равно нас собираются выпустить? За нами будут следить, куда бы мы ни пошли. Итак, мы – в самой гуще грандиозного заговора, не имея при этом ни малейшего представления о том, что происходит.

– Я надеюсь, ты им не поверил. Дипломаты всегда так говорят. Они всегда живут на краю того или иного обрыва. Без кризисов они не смогли бы заснуть.

Эван медленно обернулся и посмотрел на своего компаньона.

– А я им верю, – спокойно произнес он. – Позвольте рассказать. Об отце. Он, бывало, сидел в моей комнате, когда я засыпал, и рассказывал сказки об этой самой Вейссу. И о паучьих обезьянах, и о принесении в жертву людей, и о реках, рыбы в которых бывают то опаловыми, то огненными. Когда входишь в воду, они окружают тебя и исполняют нечто вроде изысканного ритуального танца, чтобы защитить тебя от беды. И еще там есть вулканы с городами внутри, и каждые сто лет они извергаются пылающим адом, но люди все равно идут в них жить. И синелицые мужчины в горах, и женщины в долинах, рожающие всегда только тройни, и бродяги, которые собираются в компании и проводят веселые празднества, устраивая развлечения целое лето напролет.

– А вы же знаете, что такое мальчик. Рано или поздно наступает момент разлуки – точка, когда подтверждается его подозрение, что отец – не бог и даже не оракул. Мальчик видит, что больше не имеет права на такую веру. Так Вейссу становится историей на ночь или волшебной сказкой, а мальчик – лучшей версией своего отца – самого что ни на есть обычного человека.

– Я думал, капитан Хью сошел с ума; я даже согласился бы, чтобы его поместили в клинику. Но на Пьяцца делла Синьора 5 я чуть не убился, и это не могло быть обычной случайностью, каприз неодушевленного мира; с тех пор я вижу два правительства, доведенных почти до кошмаров ненавистью к этой сказке, наваждением, которое, как я думал, принадлежало только отцу. Кажется, это состояние, когда чувствуешь себя просто человеком, превратившее в ложь и Вейссу, и мою детскую любовь к отцу, помогает мне сейчас понять, что все это было истиной, было правдой. Ведь и итальянцы, и англичане в обоих консульствах, и даже этот безграмотный клерк – все они люди. И их мучит такое же беспокойство, какое мучило отца и будет мучить меня, а, быть может, через пару недель – и все живое в этом мире, который никто из нас не хочет увидеть превратившемся в пылающую бойню. Можете называть это общностью, выжившей на изгаженной планете, которую, видит Бог, никто из нас не любит так уж сильно. Но все равно, это – наша планета, и мы здесь живем.

Гаучо не ответил. Он подошел к окну и посмотрел на улицу. Девочка пела теперь о моряке, ходящем по морям на другом конце земли, и его суженой, оставшейся дома. Из камеры, где играли, доносились выкрики: "Cinque, tre, otto, бр-р-р!" Гаучо поднес руки к шее и снял воротник. Он подошел к Эвану.

– Если тебя выпустят, – сказал он, – и ты успеешь на встречу с отцом, там у Шайссфогеля сидит один мой друг. Его зовут Куэрнакаброн. Там его все знают. Я был бы очень тебе благодарен, если бы ты отдал ему это. Здесь послание. – Эван взял воротник и с отсутствующим видом спрятал его в карман. Ему пришла в голову одна мысль:

– Но ведь они увидят, что у вас нет воротника.

Гаучо улыбнулся, сорвал с себя рубаху и бросил ее под койку.

– Я им скажу, что, мол, тепло. Спасибо, что напомнил. Для меня это не очень легко – думать, как лиса.

– Как вы предлагаете выбраться отсюда?

– Просто. Когда охранник придет выводить тебя, мы ударим его, он потеряет сознание, мы возьмем ключи и вырвемся на свободу.

– Если мы оба выберемся отсюда, мне все равно нужно будет передать это послание?

– Si. Мне сначала нужно пойти на Виа Кавур. К Шайссфогелю я приду позже увидеться с товарищами по другому делу. Un gran colpo, если все сработает нормально.

Вскоре в коридоре послышались звуки шагов и звяканье ключей.

– Он читает наши мысли, – довольно захихикал Гаучо. Эван быстро повернулся у нему и пожал руку.

– Желаю удачи.

– Опусти свою дубинку, Гаучо, – раздался веселый голос охранника. – Вас приказано освободить. Обоих.

– Ah, che fortuna, – скорбно произнес Гаучо и вернулся к окну.

Казалось, голос девушки несется над всем апрелем. Гаучо встал на цыпочки.

– Un' gazz'! – крикнул он.

VIII

Героем последнего анекдота, популярного в шпионских кругах Италии, был англичанин, наставивший рога своему итальянскому другу. Однажды ночью муж вернулся домой и застал вероломную парочку во flagrante delicto. Разъярившись, он вытащил пистолет в полной готовности совершить акт возмездия, когда англичанин поднял руку в утешающем жесте. «Послушай, старина, – высокомерно произнес он, – ведь мы не собираемся вносить раздор в наши ряды? Лучше подумай, как эта ситуация смогла бы помочь созданию Четверного Союза».

Автором этой притчи был некто Ферранте – любитель абсента и враг девственности. Он пытался отрастить бороду и ненавидел политику. Как и тысячи других флорентийских юношей, он воображал себя нео-макиавеллианцем. Он не страдал недальновидностью, и его вера зиждилась на двух пунктах: а) итальянское Министерство иностранных дел – это нечто непоправимо продажное и глупое, и б) кто-нибудь должен убить Умберто Первого. Ферранте занимался венесуэльской проблемой уже полгода и не видел никакого выхода, кроме самоубийства.

В тот вечер в штабе тайной полиции Ферранте шатался из угла в угол. Он держал в руке небольшого кальмара, только что купленного на ужин, и искал где его приготовить. Пуп флорентийской шпионской деятельности располагался на втором этаже фабрики, производящей музыкальные инструменты для почитателей Ренессанса и Средневековья. Официально ее владельцем считался австриец Фогт, который днем усердно собирал ребеки, гобои и теорбы, а ночью занимался шпионажем. В легальной жизни он работал вместе с нанятым негром Гаскони, который порой приводил друзей для пробы инструментов, и своей матерью – пожилой, невероятно толстой, похожей на индюшку женщиной, жившей странной иллюзией, будто в девичестве у нее был роман с Палестриной. Она постоянно набрасывалась на посетителей с нежными реминисценциями по поводу «Джованнино», большей частью являвшими собой красочные свидетельства сексуальной эксцентричности композитора. Если эта парочка и участвовала в шпионской деятельности Фогта, то об этом все равно никто не догадывался, даже сам Ферранте, который вменил себе в обязанность шпионить за своими коллегами и любыми другими подходящими для этого дела жертвами. Тем не менее, на Фогта, скорее всего, можно было положиться, поскольку он, будучи австрийцем, славился осторожностью. Ферранте не верил в союзы и относился к ним как к чему-то временному, если не смехотворному. Но с другой стороны, рассуждал он, – если уж ты вступил в союз, то будь добр подчиняться его правилам, пока это целесообразно. Начиная с 1882 года, немцы и австрийцы были хотя бы и временно, но приемлемы. Англичане – ни в коем случае! Потому он и сочинил эту шутку о муже-рогоносце. Потому и не хотел сотрудничать с Лондоном. Это – заговор со стороны Британии, – подозревал он, – вбить клин в Тройственный Союз и разделить врагов Англии так, чтобы Англия смогла договориться с ними по отдельности и в свое удовольствие.

Он спустился на кухню. Оттуда раздавался жуткий скрип. Будучи по своей природе подозрительным по отношению к любому отклонению от нормы, Ферранте осторожно опустился на четвереньки, тихонько прополз за печку и выглянул из-за нее. Он увидел эту старуху, наигрывающую на виоле-да-гамбо. Выходило у нее скверно. Заметив Ферранте, она опустила смычок и уставилась на него.

– Тысячу извинений, синьора, – сказал Ферранте, поднимаясь на ноги. – Я не хотел прерывать вашу музыку. Мне просто нужно узнать, не могу ли я взять сковородку и немного масла. Мой ужин. Это займет не более нескольких минут. – Он умиротворяюще помахал кальмаром.

– Ферранте, – внезапно прокаркала она, – сейчас – не время для церемоний. Многое поставлено на карту.

Ферранте подался назад. Она что, сует нос в чужие дела? Или просто пользуется доверием своего сына?

– Не понимаю, – ответил он осторожно.

– Чушь! – отрезала она. – Англичане знают больше, чем вы. Все началось с этого дурацкого венесуэльского дела, но совершенно случайно, сами не зная того, твои коллеги наткнулись на нечто столь огромное и ужасающее, что они даже бояться называть это вслух.

– Все может быть.

– Или это неправда, что юный Гадрульфи признался герру Стенсилу, будто его отец думает, что в этом городе есть агенты Вейссу?

– Гадрульфи – это цветочник, – бесстрастно ответил Ферранте, – за которым мы ведем наблюдение. Он связан с партнерами Гаучо – агитатора против законного правительства Венесуэлы. Мы проследили за ними до квартиры цветочника. Вы перепутали данные.

– Скорее всего, это ты и твои дружки-шпионы перепутали все имена. Я полагаю, ты тоже поддерживаешь этот смехотворный вымысел о том, что Вейссу это кодовое название Венесуэлы?

– Во всяком случае, так значится в наших делах.

– Ты – умный человек, Ферранте. Ты не доверяешь никому.

Он пожал плечами:

– Могу ли я себе это позволить?

– Полагаю, нет. Особенно когда никому не известная раса варваров, нанятая Бог знает кем, взрывает – в такое время как сейчас – динамитом лед Антарктики и готовится войти в подземную сеть природных туннелей – сеть, о существовании которой известно лишь жителям Вейссу, Лондонскому королевскому географическому обществу и флорентийским шпионам.

У Ферранте перехватило дух. Ведь она только что повторила секретный меморандум, который Стенсил менее часа назад отправил в Лондон!

– Обследовав вулканы этого региона, – продолжала она, – некоторые аборигены Вейссу первыми узнали о туннелях, которые пронизывают недра земли на глубинах, варьирующихся…

– Aspetti! – закричал Ферранте. – Вы бредите.

– Скажи правду, – отрезала она. – Скажи, что на самом деле значит название «Вейссу». Скажи же мне, идиот, то, что я и так уже знаю: это Везувий, – прокудахтала она жутким голосом.

Ему стало трудно дышать. То ли это – ее предположение, то ли она выследила, то ли ей сказали. Скорее всего, она безопасна. Но не может же он ей сказать: "Я ненавижу политику, хоть международную, хоть в пределах одного отдела". Все виды политики, которые довели его до этого, ничем не отличались друг от друга и были одинаково омерзительны. Все думали, что это – кодовое название Венесуэлы, обычное дело, пока англичане не сказали, что Вейссу и впрямь существует. Имелись показания юного Гадрульфи, подтвержденные данными о вулканах, полученными пятнадцать лет назад от Географического общества и от Департамента расследований. Сухие факты, сопоставленные с рапортом цензора, лавиной вылились в многочасовое совещание, состоявшее из компромиссов, взаимных уступок, запугиваний, раздоров и тайных голосований, пока Ферранте и его шеф не встали перед лицом отвратительной истины: они должны сплотиться с англичанами перед общей и в высшей степени вероятной опасностью. Хотя едва ли они могли позволить себе этого не делать.

– Насколько мне известно, – произнес он, – это может значить «Венера». И смилуйтесь, я не могу обсуждать эту тему. – Женщина засмеялась и опять принялась пилить на своей виоле-да-гамба. Она с презрением наблюдала, как Ферранте снимает сковородку с крюка над печкой, льет оливковое масло и подталкивает в пламя головешки. Когда масло начало шипеть, он осторожно, словно жертву, опустил в него кальмара. Вдруг Ферранте обнаружил, что потеет, хотя печь грела не так уж сильно. В комнате завывала античная музыка, эхом отдаваясь от стенок. Ферранте позволил себе подумать без всяких на то причин, – не принадлежит ли она перу Палестрины?