Текст книги "В"

Автор книги: Томас Рагглз Пинчон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 39 страниц)

I

Будучи консерватором, Шунмэйкер называл свою профессию «искусством Тальякоцци». Его собственные методы – хоть и не столь примитивные, как у итальянца шестнадцатого века – несли на себе печать некоторой сентиментальной инерции, и потому Шунмэйкер никогда не был до конца современным. Он испробовал все средства, чтобы даже внешне походить на Тальякоцци: выщипывал брови, придавая им форму полукруга, носил густые усы и острую бородку, а иногда даже и тюбетейку – старую школьную ермолку.

Толчком для его деятельности– как и для всех испытаний – послужила Первая мировая. В семнадцать лет он, сверстник века, отрастил усы (так больше их и не сбрил), фальсифицировал возраст и имя, плюхнулся в зловонное транспортное судно и отправился воевать, думая, что будет высоко летать над разрушенными шато и испещренными шрамами французскими полями: похожий на безухого енота, он вознесется смелым Икаром и вступит в схватку с гунном.

Правда, парень так и не поднялся в воздух, но зато его выучили на маслопупа, а это превосходило все его ожидания. Более чем. Шунмэйкер вскоре узнал всю подноготную не только «Брегетов», "Бристоль Файтеров" и «Джей-Энов», но и самих летчиков, которых он, конечно же, боготворил. В тамошнем разделении труда всегда присутствовал некий феодально-гомосексуальный элемент. Шунмэйкер чувствовал себя мальчиком-пажем. С тех пор, как мы знаем, демократия продвинулась далеко вперед, и грубые аэропланы эволюционировали в "боевые системы" неслыханной в те времена сложности, так что сегодняшний ремонтник не менее знатен, чем экипаж, который он обслуживает.

Но тогда это была чистая абстрактная страсть, отразившаяся, в случае с Шунмэйкером, в основном на лице. Возможно, дело было в усах – его часто принимали за пилота. В свободные часы, которые, впрочем, выдавались редко, он для усиления сходства повязывал себе на шею купленный в Париже шелковый платок.

Но война есть война, и некоторые лица не возвращались из полета – как рыхлые, так и гладкие, как лысые, так и обрамленные прилизанными волосами. Молодой Шунмэйкер откликался на это со всей податливостью юношеской любви: поначалу он грустил, но потом его свободно парящая привязанность приспосабливалась к новому типу лица. Однако в каждом случае потеря определялась не менее смутно, чем в утверждении "любовь проходит". Они улетали прочь и проглатывались небом.

Пока не появился Эван Годольфин. Офицер связи, тридцать с лишним, временно командированный к американцам для рекогносцировки над Аргоннским плато – Годольфин довел природную фатоватость первых авиаторов до пределов, которые в истерическом контексте того времени казались абсолютно нормальными. В конце концов, там, в воздухе, не было никаких окопов – ни газовых атак, ни гниющих товарищей. Бойцы обеих сторон могли себе позволить бросать фужеры в величественные камины реквизированных сельских имений, крайне любезно обращаться со своими пленниками, придерживаться каждого пункта дуэльного кодекса, когда дело доходило до потасовки, – короче, с жеманной щепетильностью практиковать весь тот вздор, который приписывался джентльмену девятнадцатого века, попавшему на войну. Эван Годольфин носил летный костюм, пошитый на Бонд-стрит; стремительно и немного неуклюже он проносился через рытвины временного летного поля к своему "Френч Спеду", останавливался, чтобы сорвать одинокий цветок мака, чудом дотянувший до осени, переживший бои и немцев (разумеется, Годольфин читал в «Панче» поэму "Фламандские поля" три года назад, когда на окопной войне еще лежал легкий идеалистический налет), и втыкал его в безупречный лацкан.

Годольфин стал героем Шунмэйкера. Все знаки внимания, которые оказывал летчик по пути к самолету, тут же становились частью коллекции мальчика-механика – или случайное приветствие, или "молодец!" за предполетный осмотр (обязанность слуги-механика), или натянутая улыбка. Возможно, уже тогда он предвидел конец этой безответной любви, но разве подспудное предчувствие смерти не увеличивает удовольствие от «причастности»?

И конец настал довольно скоро. Одним дождливым днем, когда Мез-Аргоннское сражение уже завершалась, из серой дымки вдруг материализовался покалеченный годольфинов самолет, который, наклонившись на одно крыло, сделал немощную петлю и стал быстро терять высоту, скользя, словно коршун в воздушном потоке к посадочной полосе. Он промахнулся на сотню ярдов. Когда самолет воткнулся в землю, к нему уже бежали летчики и санитары с носилками. Случившийся поблизости Шунмэйкер последовал за ними, не имея ни малейшего представления о том, что произошло, но вскоре увидел груду ошметков и осколков, уже успевших промокнуть под дождем, а от этой груды к санитарам хромал живой труп, увенчанный худшей из возможных пародий на человеческое лицо. Шрапнель отсекла кончик носа, порвала щеку и раздробила полподбородка. Оставшиеся целыми глаза не выражали ровным счетом ничего.

Шунмэйкер впал в забытье. Он пришел в себя только в медпункте, где пытался убедить докторов взять его хрящ. Обследование показало, что Годольфин будет жить. Но лицо требовало перекройки – в противном случае, для молодого офицера жизнь сделается немыслимой.

К счастью для некоторых, в то время в области пластической хирургии в полную силу работал закон спроса и предложения. В 1918 году случай Годольфина был далеко не уникален. Методы изменения формы носа существовали с пятого века до Рождества Христова, и уже примерно лет сорок, как вовсю практиковались пересадки Тьерша. В войну, по необходимости, появились новые методы, которые использовались хирургами, окулистами, лор-врачами и даже парочкой нанятых в спешке гинекологов. Эти методы быстро усваивались и передавались молодым. Неудачливые пациенты образовывали поколение уродцев и парий, составившие – вместе с теми, кто вообще не делал восстановительную операцию – тайное и ужасное послевоенное братство, членам которого нечего было делать на обычных ступенях общества. Куда они все подевались?

(Профейн встречал некоторых под улицей. Других можно увидеть на сельских дорогах Америки. Профейн, например, когда подходил к очередной дороге, перпендикулярной его курсу и еще пахнувшей дизельным выхлопом промчавшегося здесь грузовика – ощущение, будто идешь сквозь призрак, неизменно встречал кого-нибудь из них, стоящего, подобно верстовому столбу. Хромота этого человека могла означать, что кожная ткань ноги барельефом шрама превращена в парчу (сколько женщин, посмотрев на нее, вздрагивали от испуга?); рубец на горле был скромно спрятан, как аляповатая военная побрякушка; язык, торчащий из дырки в щеке, больше никогда не скажет пароль, несмотря на два рта).

Эван Годольфин оказался одним из них. Ему попался молодой доктор, у которого имелась пара собственных идей и который не понимал, что американский экспедиционный корпус – не место для их проверки. Врач имел фамилию Галидом и любил делать аллографты, то есть вводить инертные вещества в живую ткань лица, хотя в те времена уже подозревали, что успешной может быть только трансплантация хряща или кожи, взятых из тела самого пациента. Шунмэйкер ничего не понимал в медицине и поэтому предложил свой хрящ, но его подарок был отвергнут: аллографтия внушала полное доверие, и Галидом не видел резона в том, чтобы вместо одного человека госпитализировать двух.

И Годольфин получил носовой мост из слоновой кости, серебряную скулу и целлулоидно-парафиновый подбородок. Последний раз Шунмэйкер видел Годольфина через месяц после операции, когда пришел навестить его в больницу. Реконструкция прошла прекрасно. Годольфина направили в Лондон на незаметный штатский пост, и говорил он об этом с мрачным легкомыслием.

– Заглянем в будущее. Операция поможет максимум на полгода. – Шунмэйкер замер. Годольфин продолжал: – Видишь вон того человека? – Через две койки от него лежал подобный ему пациент, с той разницей, что кожа на лице была абсолютно целой, лоснящейся, но обтягивала она деформированный череп. "Реакция инородного тела" – так это называется. Иногда – заражение и воспаление, иногда – просто боль. Парафин, например, не держит форму. Не успеешь опомниться – как снова возвращаешься к тому, с чего начал. – Он рассуждал, будто приговоренный к смерти. – Возможно, я смогу заложить свой подбородок. Он стоит целое состояние. До переплавки он был набором пасторальных фигурок восемнадцатого века – нимфы, пастушки. Его вынесли из шато, который гунны использовали в качестве командного пункта. Один Бог знает, откуда эти фигурки…

– Но разве… – В горле у Шунмэйкера пересохло. – …Разве не могут они это исправить? Переделать?..

– Что толку дергаться? Мне достаточно того, что у меня есть. Грех жаловаться. Вспомни тех, у кого не было даже этих шести месяцев.

– А что ты будешь делать, когда…

– Я об этом не думаю. У меня еще целых полгода.

В течение нескольких недель после этого юный механик пребывал в эмоциональном лимбе. Он работал без обычной ленцы и казался сам себе не более одушевленным, чем гаечные ключи и отвертки. Свои увольнительные он отдавал другим. Спал в среднем по четыре часа. Этот минеральный период закончился после случайной встречи в одной из казарм с офицером-медиком. Шунмэйкер излил все одной фразой – столь же незамысловатой, как и его чувства:

– Как стать врачом?

Это был, конечно же, наивный порыв. Ему просто хотелось сделать что-нибудь для мужчин вроде Годольфина, уберечь профессию пластического хирурга от засилия вероломных и чудовищных галидомов. Следующие десять лет ушло на работу по первой специальности – механиком, а также чернорабочим в двух десятках магазинов и складов, контролером и даже помощником администратора бутлегерского синдиката в Декейтере, Иллинойс. Трудовые годы перемежались вечерними курсами, а иногда и дневными, но не больше трех семестров подряд (после Декейтера, например, когда он мог себе это позволить), потом – интернатура и, наконец, накануне Великой Депрессии он был посвящен в масонское братство медиков.

Если считать равнение на неодушевленные предметы отличительной чертой Плохого Мальчика, то Шунмэйкер по крайней мере начал путь по этой стезе довольно симпатичным образом. Но на некоторой точке произошла перемена в его взглядах на будущее – настолько неуловимая, что даже Профейн, чрезвычайно чувствительный к таким вещам, не смог бы, наверное, ее различить. Шунмэйкером продолжала двигать ненависть к Галидому и еще, может, угасающая любовь к Годольфину. В результате родилось то, что называется "ощущением миссии" – нечто слишком призрачное, а следовательно, нуждающееся в пище более основательной, чем любовь или ненависть. И оно нашло поддержку достаточно надежную – в нескольких вялых теориях об «идее» пластической хирургии. Шунмэйкер не забыл о том, что нашел свое призвание в боевой атмосфере, и решил посвятить себя исправлению беспорядка, устроенного тружениками других фронтов. Это они – политики и орудия – вели войны; они люди-машины – осуждали своих пациентов на ужасы приобретенного сифилиса; они – на дорогах и заводах – губили работу природы автомобилями, фрезерными станками и прочими невоенными орудиями разрушения. Что можно сделать для устранения самих причин? Они существовали, составляя группу «вещей-как-они-есть», и Шунмэйкер заразился консерваторской ленью. Конечно, это было своего рода социальным просветлением, но стиснутое рамками общества, оно не достигло масштабов того католического ража, который переполнял его той ночью в казарме во время разговора с офицером-медиком. Короче, наступил износ высшей цели. Наступило разложение.

II

Эстер узнала о нем почти случайно, через Стенсила, который в то время только-только познакомился с Командой. Стенсил тогда шел совсем по другому следу, и у него были свои резоны интересоваться историей Эвана Годольфина. Он проследил за ним до самого Мез-Аргоннского сражения. Потом обнаружил в документах экспедиционного корпуса имя Шунмэйкера и потратил еще пару месяцев, пока, наконец, не вышел на залитую дешевой музыкой больницу пластической хирургии в Немецком квартале. Добрый доктор отрицал все, несмоторя на любые виды лести, какие только были известны Стенсилу, и эта история оказалась очередным тупиком.

На некоторые огорчения мы реагируем приступом щедрости. Томно зрелая Эстер в то время с горящими глазами тусовалась в "Ржавой ложке", ненавидя свой нос шестеркой и изо всех сил подтверждая неудачную поговорку старшеклассников "Все уродки дают". Несчастный Стенсил искал кого-нибудь, дабы излить душу, и отчаяние Эстер сверкнуло для него надеждой; излияния души тянулись до печальных летних предвечерних часов, во время прогулок среди пересохших фонтанов, выцветших от солнечных ударов витрин, кровоточащих смолой улиц, и в конце концов их отношения стали субъектом "отцовско-дочернего контракта", но были достаточно будничными, чтобы контракт подлежал расторжению в любой момент по желанию одной из сторон и не включал в себя пункт о смерти. Однажды Стенсил с доброй иронией подумал о том, что знакомство с Шунмэйкером было бы для Эстер лучшим сентиментальным подарком-пустячком; соответственно, в сентябре знакомство состоялось, и Эстер без всяких церемоний легла под ножи и массажерские пальцы Шунмэйкера.

В тот день в приемной, словно специально для нее, была подобрана галерея уродов – будто из полицейского фотоархива. Лысая безухая женщина, кожа которой от висков до затылка лоснилась и сияла, разглядывала золотые часы с чертиками. Рядом с ней сидела девушка с тремя параболическими маковками, которые торчали из волос, продолжавших шкиперской бородкой расти по обе стороны ее густо усеянного прыщами лица. Изучая "Ридерс Дайджест", напротив сидел пожилой джентльмен в габардиновом костюме цвета мха, у которого не было верхней губы, но зато – третья ноздря и набор разнокалиберных зубов – покосившихся и скучившихся, как надгробные камни после торнадо. И, наконец, в дальнем углу, ни на кого и ни на что не глядя, располагалось бесполое существо с врожденным сифилисом, который поразил кости и разрушил их настолько, что его серый профиль представлял собой чуть ли не прямую линию, нос висел простым клочком кожи и доставал почти до рта, подбородок продавился сбоку в форме глубокой воронки с радиальными морщинами, веки сомкнуты под той же самой неестественной тяжестью, что спрямила все остальные черты профиля. Эстер, еще не утратившая впечатлительности, отождествила себя со всеми разом. Все это лишний раз усугубляло ощущение чужеродности, заведшее ее в постель ко многим из Больной Команды.

В первый день Шунмэйкер проводил предоперационную рекогносцировку на местности – фотографировал лицо и нос под разными углами, делал анализы на наличие инфекции в верхних респираторных путях, проверял реакцию Вассермана. Ассистировавшие Ирвинг и Тренч сделали два слепка, или "посмертные маски". Ей дали две бумажные соломинки, чтобы можно было дышать, и она, на свой детский лад, подумала о ларьках с газировкой, вишневой «коке» и "Истинных исповедях".

На следующий день она снова пришла. Слепки лежали бок о бок на столе Шунмэйкера.

– У меня появились близнецы, – хихикнула она. Шунмэйкер наклонился и щелчком сшиб у одной из масок гипсовый нос.

– А теперь смотри, – улыбнулся он. У него в руках, как у мага, появился кусочек глины, и он поставил его на место отбитого носа. – О каком типе носа ты мечтаешь?

О каком же еще? Конечно об ирландском, вздернутом. Все они хотят такой. Никому из них даже в голову не приходит, что курносость – такой же эстетический недостаток, как и еврейский нос, только наоборот. Лишь немногие просили его сделать «правильный» нос – с прямым основанием, с кончиком, который и не загибался бы крючком и не был бы вздернут, а колумела, разделяющая ноздри, смыкалась бы с верхней губой под углом 90 градусов. Все же остальные подтверждали его тезис о том, что любые коррекции – социальные, политические, эмоциональные – тяготеют к диаметральной противоположности, вместо того, чтобы искать золотую середину.

Пара артистичных росчерков пальцами и поворотов кисти.

– То есть, вот так? – Ее глаза загорелись, она закивала. – Понимаешь, он должен гармонировать со всем остальным лицом.

Такой нос, конечно же, не гармонировал. Все, что вообще может гармонировать с лицом – если смотреть с гуманистических позиций – это, очевидно, только то, с чем данное лицо родилось.

– Но, – склонен был он рационализировать, – гармония гармонии рознь.

Итак, нос Эстер. Он должен соответствовать тому идеалу красивого носа, что установлен фильмами, рекламами и журнальными иллюстрациями. "Культурная гармония", как называл это Шунмэйкер.

– Ну что ж, тогда попытаемся на следующей неделе. – Он дал ей время. Эстер трепетала. Это было, как ждать собственного рождения и вести переговоры с Богом – спокойно и деловито – о том, какой именно ты хотела бы появиться на свет.

На следующей неделе она пришла точно в назначенный срок – внутри все сжато, чувствительность кожи повышена.

– Проходи. – Шунмэйкер нежно взял ее за руку. Она почувствовала легкую пассивность и даже некоторое сексуальное возбуждение (самую малость). Ее усадили в зубоврачебное кресло, наклоненное и подготовленное Ирвинг, парившей вокруг, словно служанка.

Носовую часть лица Эстер протерли зеленым мылом, иодом и спиртом. Волосы в ноздрях выдернули, а преддверия обработали антисептиками. Потом ей дали нембутал.

Ожидалось, что препарат успокоит ее, но производные барбитуровой кислоты действуют на разных людей по-разному. Возможно, сексуальное возбуждение тоже сыграло свою роль, но как бы то ни было, когда ее ввели в операционную, она находилась на грани горячки.

– Лучше бы ей дали гиосцин, – сказал Тренч. – Полная амнезия, говорю вам.

– Потише, тормоз, – резко ответил доктор. Ирвинг занималась его арсеналом, а Тренч привязывал Эстер к операционному столу. У пациентки был дикий взгляд; она тихонько всхлипывала и, похоже, уже почти передумала.

– Уже поздно, ничего не поделаешь, – с ухмылкой успокаивал ее Тренч. Теперь лежи тихо.

Все трое были в хирургических масках. Эстер показалось, что в их глазах вдруг появилась недоброжелательность. Она затрясла головой.

– Тренч, держи ей голову, – раздался приглушенный голос Шунмэйкера, – А ты, Ирвинг, будешь анестезиологом. Тебе нужна практика, детка. Принеси-ка новокаин.

На голову Эстер положили стерильные салфетки, а глаза закапали касторкой. Лицо снова прошвабрили, но на сей раз – метафеном и спиртом. Глубоко в ноздри втолкнули марлевые тампоны, чтобы антисептики и кровь не попадали в глотку.

Ирвинг вернулась с новокаином, шприцем и иглой. Сначала она сделала уколы в кончик носа – по одному на каждую сторону. Потом – инъекции вокруг ноздрей, дабы заморозить alae – носовые крылья. Ее большой палец неизменно доводил поршень до упора.

– Вставь иглу побольше, – спокойно сказал Шунмэйкер. Ирвинг выудила из автоклава двухдюймовую иглу, которая легко вошла под кожу, и сделала все уколы – вверх по каждой стороне носа от ноздри до лба.

Эстер никто не говорил, что операция – это больно. А уколы оказались очень болезненными, – никогда раньше она не испытывала такой боли. Ей хотелось корчиться, но свободными оставались только бедра. Тренч придерживал ей голову и оценивающим взглядом искоса смотрел, как она – привязанная извивается на столе.

Новая порция анестетиков – внутрь носа: Ирвинг воткнула иглу для подкожных инъекций между верхним и нижним хрящами, которая дошла до глабелы – бугорка между бровями.

Серия инъекций в септум – костно-хрящевую стенку, разделяющую две половинки носа, – и анестезия завершена. Тренч не упустил сексуальную метафору этого процесса. Он все время монотонно повторял: "Засовывай… высовывай… засовывай… о-о-о это было хорошо… высовывай…", и где-то над глазами Эстер звучало его тихонькое похихикивание. Ирвинг всякий раз сердито вздыхала. Казалось, она вот-вот скажет: "Ох уж мне этот мальчишка!"

Через некоторое время Шунмэйкер начал щипать и крутить Эстер за нос.

– Ну как? Больно?

– Нет, – прошептала она. Шунмэйкер ущипнул сильнее.

– Больно?

– Нет.

– Прекрасно. Закройте ей глаза.

– Может, она хочет смотреть, – предположил Тренч.

– Ты хочешь смотреть, Эстер? Видеть, что мы делаем?

– Я не знаю. – Ее голос ослабел и дрожал на грани истерики.

– Ну тогда смотри, – сказал Шунмэйкер. – Получай образование. Сначала мы срежем тебе горбинку. Следим за скальпелем.

Это была обычная рутинная операция; Шунмэйкер работал быстро – ни он, ни сестра не делали лишних движений. Кровь не успевала выступать – ласковый тампон сразу ее убирал. Редкая капля убегала от него, но ее успевали поймать на полпути до салфеток.

Сначала Шунмэйкер сделал два разреза внутри – по одному на каждой стороне у перегородки на нижней границе бокового хряща. Затем он просунул в ноздрю изогнутые и заостренные ножницы с длинными ручками. Они миновали хрящ и добрались до носовой кости. Конструкция ножниц позволяла резать ими как при сведении лезвий, так и при разведении. Быстро, как парикмахер, заканчивающий голову богатого клиента, он отделил кость от мембраны и кожи.

– Мы называем это подкопом, – объяснил он. Он проделал то же самое в другой ноздре. – Видишь ли, у тебя две носовые кости. Они разделены перегородкой. Внизу крепятся к боковым хрящам. И от этого соединения я делаю подкоп до того места, где кости смыкаются со лбом.

Ирвинг передала ему долотоподобный инструмент.

– Это – элеватор Маккенти. – Он прозондировал нос элеватором, и подкоп завершился.

– А теперь, – произнес он нежно, словно любовник, – я отпилю тебе горбинку.

Эстер пытливо всматривалась в его глаза, пытаясь разглядеть в них хоть что-нибудь человеческое. Никогда еще она не чувствовала себя такой беспомощной. Позже она скажет:

– Это – почти мистический опыт. В какой же это религии? – в какой-то восточной – высшая степень экстаза – ощущать себя предметом. Камнем. Было очень похоже. Мне казалось, меня несет вниз по течению, и я начинаю испытывать восхитительное чувство выхода из личности. Я постепенно перестаю быть Эстер и превращаюсь в нуль – без суеты, травм, просто так. Только Бытие…

Маска с глиняным носом легла на столик, стоявший рядом. Бросая на нее быстрые взгляды, Шунмэйкер вставил пилку в один из надрезов, которые он до этого сделал, и протолкнул ее до кости. Затем совместил ее с линией нового контура носа и стал осторожно пропиливать кость.

– Кости отпиливаются легко, – заметил он, обращаясь к Эстер. – Человек в сущности очень хрупок.

Лезвие достигло мягкой перегородки, и Шунмэйкер вытащил пилку.

– А сейчас – самое хитрое. Мне нужно отпилить вторую сторону точно так же. Иначе твой нос останется кривобоким.

Он вставил пилку во второй надрез, внимательно изучая маску. Эстер показалось, что у него ушло на это не меньше четверти часа. Потом Шунмэйкер сделал пару пробных движений и, наконец, отпилил кость и на этой стороне.

– Твоя горбинка теперь – это просто два кусочка кости, болтающиеся на перегородке. Нам нужно срезать их в два приема. – И он быстро проделал это ножиком, лезвие которого загибалось углом, и завершил фазу грациозным росчерком губки.

– А теперь твоя горбинка валяется внутри. – Он оттянул пинцетом одну из ноздрей, вставил в нос пару щипчиков и принялся вылавливать горбинку. Сейчас пришью ее назад, – улыбнулся он. – Надо же, она еще и не хочет вылезать. – И он ножницами отрезал горбинку, которая продолжала держаться за боковой хрящ. Потом пинцетом вытащил темный кусок хряща и торжествующе помахал им перед лицом Эстер. – Двадцать два года социальной обездоленности, nicht wahr? Конец первого акта. Мы положим ее в формальдегид. Если хочешь, можешь сохранить как сувенир. – Во время монолога Шунмэйкер поглаживал острые края срезанного хряща маленьким рашпилем.

Итак, с горбинкой покончено. На ее месте теперь осталась плоская площадка. Носовой мост был слишком широк, чтобы служить началом носа, и его предстояло сузить.

Шунмэйкер снова занялся подкопом к носовым костям – на этот раз в том месте, где нос соприкасался со скуловыми костями и далее. Вынув ножницы, он вставил прямоугольную пилку.

– Понимаешь, твои носовые кости очень жестко закреплены: по бокам – к скулам, наверху – ко лбу. Мы должны их сломать, чтобы нос можно было двигать, как этот кусочек глины.

Он пропилил кости с обеих сторон, отделяя их от скуловых костей. Затем взял зубило и принялся проталкивать его в ноздрю, пока оно не дошло до кости.

– Если что-нибудь почувствуешь, скажи. – Он пару раз ударил по зубилу молоточком, потом остановился, подумал и начал стучать сильнее. – Твердая, сволочь. – Он отбросил свой шутливый тон. Тук, тук, тук. – Ну давай, скотина. – Зубило, миллиметр за миллиметром, продалбливало себе путь между бровями Эстер. – Scheisse! – С громким щелчком ее нос отделился ото лба. Зажав его большими пальцами, Шунмэйкер закончил процесс перелома.

– Видишь? Теперь он свободно двигается. Акт второй. А сейчас мы укоротим das septum, ja.

Он сделал скальпелем надрез вокруг перегородки – между ней и примыкающими боковыми хрящами. Затем разрезал перегородку от верха до «хребта» в самой глубине ноздрей.

– Теперь с твоей перегородкой можно делать все, что угодно. Возьмем ножницы и окончим работу. – Он сделал подкоп вдоль перегородки до самой глабеллы.

Потом просунул скальпель в надрез – так, чтобы инструмент вошел в одну ноздрю и вышел из другой, – и продолжал им работать, пока перегородка не отделилась от основания. Затем приподнял пинцетом ноздрю, залез внутрь зажимом Аллиса, вытянул часть свободно болтающейся перегородки и быстро перенес на нее разжатый кронциркуль, которым перед этим измерил маску. Потом прямыми ножницами отрезал от перегородки треугольный кусок.

– А теперь сложим все на место.

Поглядывая одним глазом на маску, он свел вместе носовые кости. Это сузило мост и убрало площадку оттуда, где до этого была горбинка. Потом он долго сверял – сошлись ли обе половинки в одну точку. Кости, передвигаясь, похрустывали.

– Теперь наложим пару швов на твой вздернутый нос.

Шов проходил от недавно надрезанного края перегородки до колумелы. Держа в руках иголку в специальном зажиме, он сделал шелковой ниткой два косых стежка через всю ширину колумелы и перегородки.

Операция заняла, в общей сложности, меньше часа. Лицо Эстер вытерли, сняли эти ужасные тампоны и вместо них наложили сульфамидную мазь и свежий бинт. Один кусочек пластыря лег на ноздри, а другой – пересек мост ее нового носа. Сверху – лекало Стента, оловянный зажим и еще немного пластыря. В ноздри засунули резиновые трубки, чтобы она смогла дышать.

Через два дня вся эта упаковка была снята. Через пять дней – пластырь. Через семь – швы. Готовый продукт производства выглядел смешно, но Шунмэйкер заверил, что через пару месяцев он немного опустится. Так оно и получилось.