Текст книги "Печать Медичи"

Автор книги: Тереза Бреслин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 31 страниц)

Глава 10

– Встань над помойным ведром и помочись вот на это. – Хозяин протянул мне какую-то тряпицу. – Намочи ее, а потом отожми, чтобы с нее не капало.

Я уставился на него:

– Зачем?

Он наклонил голову набок.

– О, ты спрашиваешь зачем. Отлично, Маттео! Что ж, я объясню. Это нужно для тебя. Воспользуешься этим как маской.

Я содрогнулся и пролепетал:

– Ладно… Но можно где-нибудь там, в сторонке…

Он улыбнулся:

– Отлично. Продолжу свое объяснение, когда ты вернешься.

Пока я пытался помочиться на тряпочку, у меня тряслись руки.

Когда маэстро взял меня к себе, обогрел и накормил, я подумал, что он очень добрый человек. Но теперь мне начинало казаться, что я имею дело с сумасшедшим. Для настоящего цыгана прикоснуться к любому из человеческих выделений просто немыслимо – ведь все они считаются нечистыми. Выделения и испражнения должны оставаться как можно дальше от табора, на таком расстоянии, где не чувствуется их запах и где нельзя случайно на них наступить. Оседлые жители могут одеваться в роскошные одежды, однако не видят ничего грешного в том, чтобы попользоваться ночным горшком, а сразу после этого, даже не вымыв рук, взять в руки хлеб, положить в рот пищу и еще облизнуть пальцы! Мне было противно даже думать об этом. А он хотел, чтобы я вдыхал ртом собственную мочу! Нет, я не мог это сделать. Даже мой организм отказывался работать, и я никак не мог смочить тряпочку, которую дал мне хозяин.

«Нет, надо бежать!» – подумал я. Но как? Наверняка привратник не выпустит меня на улицу. Он обязательно спросит, почему я ухожу один, и может даже позвать моего хозяина.

А в таком случае уже сам маэстро потребует у меня объяснения. И как мне объяснить, почему я решил сбежать, да так, чтобы не вызвать подозрения? Он ученый человек и наверняка знает про отношение цыган к выделениям тела. И ему совсем несложно будет вычислить истинную причину моего странного поведения.

Ну а коли так, то я должен буду бежать не только отсюда, но и из Аверно, в какую-нибудь другую область Италии. А ведь здесь я чувствовал себя в безопасности. Прошло уже несколько недель с тех пор, как хозяин вытащил меня из водопада и вернул к жизни. С каждым прожитым днем крепла моя уверенность в том, что Сандино убрался из этих мест, решив, что я либо выскользнул из его рук, либо, что более вероятно, утонул в тот самый день, когда он ударил меня и я упал в воду.

Размышляя об этом, я пришел к выводу, что, несмотря на все странности маэстро, мне все же безопасней оставаться его слугой. В настоящее время маэстро находится на службе у Чезаре Борджа, и у него есть пропуск, подписанный герцогом. И поэтому, оставаясь с ним, я как бы тоже нахожусь под протекцией Борджа и проживаю в его владениях. А в таком месте Сандино не придет в голову меня искать, ибо он знает: я в курсе того, что ему платит именно Борджа. Наверняка он будет думать, что я постараюсь удрать как можно дальше от мест, связанных с именем Борджа. Поэтому здесь я нахожусь в большей безопасности, чем в лесах или в горах, где главарь шайки разбойников может выследить меня с помощью своих людей и собак и отобрать то, что я украл у него.

Золотистая струя брызнула из меня на тряпицу. Отжимая тряпицу, я закрыл глаза. Потом, содрогаясь от отвращения, принес мокрую ткань маэстро.

Пока меня не было, он вытащил все содержимое из кожаной сумки и методично разложил на втором столе. Записные книжки, бумага, перо, чернила, карандаш, уголь, мел, веревки разной длины, бутылочки и фляжки с какими-то жидкостями, порошками и мазями. Помимо ножей там были какие-то другие инструменты, ножницы странной формы и маленькая пила.

Я налил в таз чистую воду из кувшина, опустил туда руки, а потом с остервенением вытер о тряпку. После чего слил воду из таза в помойное ведро. Я видел, что маэстро наблюдает за моими действиями. Он вложил свернутую в несколько слоев мокрую тряпицу в другую тряпку и приложил ее к нижней части моего лица.

– Вдыхай носом, а выдыхай ртом. Носовые проходы помогут очищать воздух.

– Но я не могу дышать собственной мочой!

– Моча чистая. Это же твои собственные выделения, Маттео. Они не могут причинить тебе вред! – рассмеялся он. – Моча поможет перебить запах мертвого тела.

– А почему вы сами не надеваете такую маску?

– Я делал это раньше, но она мешает видеть. Кроме того, я обнаружил, что во время работы не обращаю внимания на запах. Любопытно, не правда ли? Это значит, что, когда мозг занят чем-то очень важным, органы чувств перестают действовать как следует. Но смотри! – Он открыл рот и сделал мощный выдох; перед его лицом тут же возникло облачко белого тумана. – В комнате так холодно, что тело разлагается очень медленно. Сегодня запах разложения не будет нас беспокоить.

Он закрыл мне рот и нос мокрой тряпицей. Меня чуть не стошнило, но хозяин тут же крепко завязал повязку у меня на затылке.

– Содержащаяся в моче кислота защитит тебя от всех болезнетворных частиц, которые появятся в воздухе после того, как я вскрою тело, – объяснил он, а потом с усмешкой добавил: – Ну а по ярости в твоем взгляде могу заключить, что в обморок ты не упадешь.

В его сумке было несколько свечей. Теперь он зажег их и поставил вокруг стола. Это были не дешевые сальные свечки, а отличные восковые, которые горели чище и при этом умащивали воздух приятным ароматом. Тяжелый уличный фонарь хозяин поставил на пол. А маленький фонарик с защитным стеклом передал мне.

– Держи этот фонарь у моих рук, Маттео. У тебя подходящий рост. Во время работы мне важно хорошее освещение.

– Сегодня я совсем не случайно попросил тебя сопровождать меня. Я выбрал тебя, потому что ты способный и очень сообразительный. Держи фонарь близко и ровно. Знаю, что ты с этим справишься.

Так похвалой и доверием он привязал меня к себе столь же крепко, как мокрую тряпицу к моему лицу.

Маэстро вытащил пробку из одной из бутылочек и смочил тряпочку несколькими каплями какой-то жидкости с весьма резким запахом. Этой тряпкой он протер грудь мертвеца.

Потом он выбрал один из ножей.

С силой вонзил его в кожу и сделал разрез – сначала один, потом другой, в форме буквы «V». От каждого плеча вниз и к центру, так что они встретились у основания шеи.

Кожа поддалась легко, но меня это нисколько не удивило.

Как только хозяин приступил к делу, я понял, что он занимается этим далеко не впервые. И делал он это с артистичностью, порожденной как техническим мастерством, так и интуицией. Но ведь и моя бабушка могла в полминуты освежевать кролика. А кожа этого человека, Умберто, была совсем старая, по плотности больше похожая на пергамент, чем на восковую бумагу. Она легко трескалась под ножом.

Потом маэстро сделал большой надрез от нижней точки буквы «V» к пупку. Затем, с помощью другого инструмента, начал срезать кожу с плоти. Большие лоскуты кожи свесились с каждой стороны тела.

Не так давно, находясь в одном городке под Имолой, я оказался на рыночной площади в тот момент, когда туда привезли одного человека. Он был осужден на страшную казнь: с него должны были заживо содрать кожу. Этот человек был обвинен в сопротивлении Чезаре Борджа, который незадолго до этого обрушился на Урбино и вынудил герцога Гвидобальдо спасаться бегством. Борджа занял Урбино и приказал покарать всех, заподозренных в содействии герцогу Гвидобальдо. В назидание остальным казнь была публичной. При этом губернатор Романьи Рамиро де Лорка велел, чтобы казнь ни в коем случае не была мгновенной, а чтобы смерти предшествовали адские муки. Все улицы вокруг рыночной площади были так запружены народом, что я не мог избежать зрелища и видел, как с человека сдирают кожу, обнажая живую плоть под ней. Вопли несчастного и его мольбы о милосердии перекрывали даже шум толпы. А мертвец Умберто лежал на столе, не протестуя, словно облагороженный смертью.

Внезапно я понял, для чего отец Бенедикт сказал нам имя покойного. Он сделал это намеренно, чтобы мы с уважением отнеслись к этому старику Умберто, который хоть и умер, но все же занимает свое место в мироздании.

Я наблюдал за тем, как работает мой хозяин. Постепенно он снял кожу с обеих сторон, обнажив ребра, покрытые влажной плотью, и промокнул обнаженную плоть тампоном. Потом взял маленькую пилу и начал пилить ребра. Парадоксально, но его работа, при всем кажущемся сходстве, нисколько не походила на деятельность мясника: маэстро работал сосредоточенно и артистично.

Звук, который издавала пила, проходя ребра, не был похож ни на один из тех, которые мне приходилось слышать раньше. Он казался мне еще более жестоким, чем тот звук, с которым собака раздирает кусок мяса или голодный человек отрывает куриные ножки.

Кровь.

У меня закружилась голова, и я стал задыхаться. Но едкий запах моей собственной мочи проник мне в горло, я закашлялся и пришел в себя.

Хозяин улыбнулся и посмотрел мне прямо в глаза.

– Головокружение пройдет, – прошептал он. – Держись.

Я старался держаться.

Он просунул руку внутрь тела. И вдруг замер. Теперь он неотрывно смотрел на то, что держал в руке. Мясистый коричневатый орган, тяжелый и округлый.

Это было сердце Умберто! Оно трепетало. Мое сердце тоже задрожало в ответ.

– Смотри! – сказал маэстро. – Смотри, Маттео!

Меня качнуло, но он этого не заметил.

– Это его сердце. Всего несколько часов назад оно билось так же как бьются сейчас наши сердца.

Я кивнул, показывая ему, что понимаю.

– Оно не такое уж и большое, да?

– Оно большое, – промычал я сквозь маску.

– И тем не менее без него человек не может жить, – продолжал он, словно не слыша мой ответ.

Я сообразил, что он не столько разговаривает со мной, сколько размышляет вслух.

– Да, это жизненно необходимый орган, ибо его повреждение означает смерть. А вот потерю любой конечности можно пережить…

Я знал это. Человек может существовать без ноги или руки. Однажды я видел человека, у которого не было ни рук, ни ног. Он зарабатывал на жизнь тем, что рассказывал разные истории. Его заворачивали в старое одеяло, усаживали на стул, и каждый вечер он потешал народ у большого фонтана в городском парке в Болонье.

– Вы хотите узнать, почему сердце перестало биться? – спросил я.

– Я бы хотел также узнать, как оно начало биться.

Этого я понять не мог. Может, он хотел узнать, как зарождается жизнь? Но разве он не знал, как делаются дети? Даже я, мальчик, знал это. В цыганских таборах мне не раз приходилось видеть, как этим занимаются лошади. Раз в год, в одно и то же время, к кобылицам подводят жеребца. Цыгане часто специально съезжаются в один табор для того, чтобы их кобылиц покрыл хороший жеребец; хозяину жеребца платят достойную цену. У мужчин и женщин все происходит примерно так же. Бабушка объясняла мне это. Семя попадает в женщину от мужчины. В женской утробе есть комнатка, в которой младенец растет, пока ему не настанет время родиться. Мужчина должен посадить свое семя в женщину, и это происходит, когда мужчина ложится с женщиной и входит в нее. И это занятие доставляет им огромное удовольствие.

Они могут сделать это всего один раз – по ошибке, по внезапному желанию или по любви, – а ребенок уже начнет расти в материнской утробе. А когда он уже начал там расти, ничего поделать нельзя, нельзя сделать, чтобы этого не было. Но бывает и так, что мужчина и женщина делают это много раз, а ребенок все равно не появляется.

Но чтобы произвести на свет сыновей, которые будут править, и женщин, которые будут им прислуживать, недостаточно простого совокупления. И хотя бабушка часто продавала лекарства женщинам, которые уже отчаялись когда-нибудь зачать, она знала, что есть матки, которые так и останутся бесплодными. И никакие деньги и власть не смогут гарантировать, что у тебя будет ребенок только потому, что ты этого хочешь. Король Франции обратился к Папе Римскому с прошением об аннулировании своего брака на основании того, что его первая жена так и не смогла произвести ему наследника.

Маэстро снова заговорил:

– Когда нас нет, в какой момент мы появляемся?

Я не мог ответить. Потому что не понял смысла его вопроса.

– Да, – продолжал он. – Именно это я хотел бы узнать.

– Но в настоящий момент мне придется удовольствоваться выяснением того, как это сердце перестало двигаться.

– Но ведь отец Бенедикт уже сказал нам это, – пробормотал я. – На то была воля Божья.

– Вот эти проходы, – показал хозяин окровавленным пальцем, – являются самыми важными для того, чтобы сердце функционировало.

– Откуда вам это известно?

– Мне приходилось вскрывать тела животных. Для исследования… Да и с человеческими останками уже доводилось работать.

К тому времени я уже догадался, что он не первый раз занимается вскрытием мертвого тела. Я предположил, что до сих пор это были трупы преступников, казненных за свои злодеяния, и поэтому эти исследования, полезные для изучения анатомии, знание которой необходимо для живописи и скульптуры, не могли помочь с установлением причины смерти. Ведь причина смерти этих людей определялась только тем способом казни, который выбирал палач.

– Мы можем сделать заключение, что причиной остановки сердца у этого человека является старость. Проходы сузились настолько, что кровь остановилась.

– Как река забивается илом, и течение воды замедляется?

– Вот именно! – Он взглянул на меня с одобрением. – Именно так!

Я подумал о сердце своей бабушки, о том, как оно боролось за жизнь у нее в груди. В старости ее тело совсем усохло, а кожа и кости стали такими же тонкими и сухими, как у этого старого бродяги Умберто, что лежит сейчас мертвым перед нами.

Человек, которого я называл маэстро, своими острыми ножами и еще более острым умом проникал в неведомые миры.

И делал он это не из праздного любопытства. Ибо я видел его истинную цель – хотя, может быть, лишь какую-то ее часть, – названную монаху у входа в покойницкую. Если мы обнаружим проблему, то будем искать способ ее решения. Потому что было совершенно очевидно, что именно случилось с сердцем Умберто. С возрастом входящие и выходящие каналы сузились и ограничили ток крови. Но что толку от этого знания? Разве возможно было прочистить эти каналы и дать моей бабушке прожить дольше? В последние месяцы жизни ее сердце уже ослабело под тяжестью лет.

Я вспомнил, как бабушка положила мою руку на свою чахлую грудь. И я услышал за ребрами, под увядшими грудями, слабый, неровный стук. Там, в глубине ее тела, тихо трепетало сердце. А потом оно вздрогнуло и затихло. Бабушка знала, что ее тело износилось. Но она не знала, почему это произошло.

– Наверное, от этого умерла и моя бабушка, – сказал я.

– Сколько ей было лет?

Я не мог ответить на этот вопрос. У нас возраст не измерялся в годах. Мы измеряем течение жизни сменой времен года. Времена года менялись много-много раз, пока она жила на земле. Уже прошло второе лето с тех пор, как я закопал ее вещи и бумаги и смотрел, как сжигают ее кибитку.

– Она была очень старая, – пожал я плечами.

Хозяин посмотрел на меня с любопытством.

– Оказывается, ты знал свою бабушку, Маттео? Прежде ты не упоминал о ней.

Я молчал, сжимая в руке фонарь. Когда в первые дни в Переле меня попросили рассказать историю своей жизни, я назвался круглым сиротой. И ни словом не обмолвился ни о какой бабушке.

Вот я и попался!

Глава 11

– Так что насчет бабушки?

Я заморгал.

Хозяин остановил свою работу.

– Маттео! – окликнул он меня. – Ты сказал, что твоя бабушка была уже очень старенькой, когда умерла.

– Я… Я… – Опустив голову, я пролепетал что-то нечленораздельное.

Он вернулся к работе. Пока он будет заниматься другим органом, я успею сочинить какую-нибудь байку о бабушке.

У меня немного отлегло от сердца.

– Может, у тебя были и другие родственники кроме бабушки?

Он застал меня врасплох, и я не знал, что сказать, но он, словно не замечая моего смущения, продолжал:

– Еще в Переле я обратил внимание, что в одном месте своего рассказа ты употребил слово «мы».

В моих глазах, наверное, мелькнула тревога.

– Это было, когда ты рассказывал о Венеции, – улыбнулся он. – Ты говорил, что вы смотрели на лодки в лагуне. Ведь это бабушка была тогда с тобой? Или под словом «мы» ты имел в виду кого-то другого?

От страха у меня сердце ушло в пятки.

– Не помню, чтобы я говорил «мы», – пробормотал я. – Ничего такого не имел в виду. Просто неудачно выразился… Не умею правильно говорить. Я же… малограмотный…

– Нет-нет, дело не в этом. Ты говоришь вполне правильно, хотя и несколько старомодно. Если это бабушка учила тебя говорить, то она была хорошей учительницей. Ты говоришь, что родился в горном селении, в Апеннинах. Но для тех мест характерно особое произношение гласных – такого не услышишь больше нигде. Местные жители совершенно по-особому произносят звуки «у» и «о». Они при этом выдвигают язык вперед. Но ты так не делаешь, Маттео. Однако если ты жил с бабушкой, а она родом из других мест, то наверняка ты позаимствовал свой выговор у нее. Откуда она была родом? Не знаешь? Было бы интересно выяснить это. В некоторых фразах у тебя явно слышен восточный акцент.

Я ничего не ответил. И что я мог ответить? Наверное, он волшебник, раз знает все эти вещи. За те несколько недель, что мы провели вместе, он так много узнал обо мне! Значит, все это время он пристально меня изучал, а я ничего не замечал.

В его взгляде появилась лукавинка.

– Использование тобою слова «мы» имеет не только лингвистическое значение. Похоже, ты думаешь о себе как о человеке, резко отличающемся от окружающих. – Он внимательно посмотрел на меня. – Сначала я решил, что ты цыган, но сейчас в этом не уверен. Кожа у тебя светлее, чем у большинства цыган. Но это не единственная причина, потому что цвет кожи может слегка различаться в пределах той или иной расы. Обычно у цыган маленькие руки и ступни, и эта их особенность присуща тебе. Однако есть еще кое-что, более важное.

– Ты ведешь себя очень независимо. Это совершенно очевидно – ты держишься особняком.

Я покачал головой.

– Не надо стыдиться своего происхождения, Маттео.

Резко вскинув голову, я гневно взглянул на него. Никогда я не стыдился ни своей бабушки, ни ее народа!

– Ага! – воскликнул он. – Вот оно! Я задел за живое.

Он прекратил работу и с любопытством посмотрел на меня. Чтобы избежать его пристального взгляда, я низко опустил голову.

– Здесь кроется какая-то тайна, – медленно продолжил он. – Когда мы были в Переле, из твоих собственных уст я узнал о том, что ты – незаконнорожденный ребенок и очень переживаешь по этому поводу. Знаю, что ты чувствуешь себя униженным оттого, что рожден вне брака. Ты сам мне это сказал. И тем не менее, – он наклонился ко мне и, взяв меня за подбородок, взглянул мне в лицо, – стоит мне упомянуть о твоем происхождении, как ты готов испепелить меня взглядом.

Он внимательно изучал мое лицо. Но нижняя его часть была скрыта под маской, а глазам я тут же постарался придать самое невинное выражение.

– Я не сержусь, – сказал я. – Просто любое неуважительное замечание о бабушке я воспринимаю как личное оскорбление. Да, вы правы. Она воспитывала меня… Какое-то время.

– И она же была твоей первой учительницей.

– Да.

– Твоей единственной учительницей.

Я кивнул. А потом, почувствовав, что должен защитить единственного человека, согревшего своей любовью мое раннее детство, добавил:

– Она научила меня многим вещам. Она многое знала. Но ее знание было мудростью возраста и пониманием природы, а не знанием, почерпнутым из книг.

– Но это самый лучший род знания! – воскликнул мой хозяин. – Я не могу это презирать! Наоборот! В детстве меня не учили латыни, поэтому тексты великих умов прошлого были для меня недоступны. Я глубоко переживал по этому поводу и впоследствии изо всех сил старался наверстать упущенное. Я выучил латынь и смог читать латинские произведения в оригинале. Среди них были трактаты о человеческом теле. И я воспринял это учение. Однако по мере того, как я изучал формы животной жизни и анатомию человека, я начал понимать, что мне не стоило так доверять мудрости, почерпнутой из книг.

Он помолчал. Казалось, он ждал моего ответа и вообще хотел, чтобы я принимал участие в беседе. К тому времени я уже начинал понимать, что если не отвечаешь на вопрос, когда от тебя ждут ответа, то это может привлечь к тебе больше внимания, чем простое молчание.

– Бабушка делала собственные наблюдения и заключения о болезнях и увечьях, – сказал я. – И порой она спорила с лекарями.

– Она была знахаркой?

Я кивнул.

– Значит, она была мудрой женщиной, доверявшей собственному опыту. Есть только один способ истинного познания предмета – исследовать и изучить его самостоятельно.

– Я пишу собственные трактаты обо всех предметах, которые интересуют меня, используя, если это необходимо, и рисунки, и текст для того, чтобы максимально полно раскрыть суть предмета. – Он показал на лежавшее перед ним вскрытое тело. – Вот почему для меня так важно проводить вскрытие самостоятельно. Так я могу исследовать каждый орган детально, все зарисовывать и записывать в том виде, как вижу это сам.

Он показал на бумагу, лежавшую на малом столе. Действительно, он периодически делал там какие-то зарисовки и записи.

Я взглянул на эту бумагу. Потом еще раз.

Сначала я не понял, что там написано, потому что в то время плохо умел читать. Бабушка обучала меня своему искусству, поэтому я больше знал о растениях и травах и о том, как делать из них лекарственные препараты. Я не знал, как пишутся слова «собака» или «кошка», но знал латинские, сицилийские, флорентийские, французские, каталонские и испанские слова для обозначения простуды, желудочной боли, оспы, чумы, подагры, а также спазмов, которые бывают у женщин во время месячных. Я мог бы узнать на письме несколько слов, которым обучила меня бабушка, но эти слова были, как правило, именами. Первым я научился распознавать на письме свое собственное имя – Янек, а потом выучил и другие имена. Это было нужно для того, чтобы я мог относить лекарства по нужному адресу. Я занимался этим во всех городах и деревнях, через которые мы проходили.

«Семье Скутари на виа Венето требуется мазь от фурункулов».

«Марии Дольметто, которая живет над лавкой свечника, нужна целебная мазь от мозолей».

«Припарка для ребенка сера Антонио. Найдешь отца в нотариальной конторе у пьяцца Анджело».

«Отнеси эту бутылочку Альфредо, хозяину трактира у ворот Мерено. Он страдает падучей, ему необходимо принимать эту настойку».

Она лечила не только людей, но и лошадей. Конюхи из больших дворянских конюшен покупали у нас лекарства для призовых скакунов, племенных кобыл, болезненных жеребят.

Наши лекарства были дешевле тех, что предлагали аптекари, но при этом зачастую более эффективны. Все знали, что моя бабушка умеет лечить и облегчать боль.

В общем, хотя я и не умел читать по-настоящему, но был знаком с буквами флорентийского языка, на котором говорил и писал мой хозяин. Однако слова, написанные в ту ночь на листе бумаги, были начертаны шрифтом, которого я никогда раньше не видел. Сначала я подумал о языке евреев или о буквах, которыми пользуются турки и прочие магометане, но потом, когда присмотрелся к начертанному, увидел, что это вообще не язык.

Я заметил и еще кое-что. Мой хозяин писал и рисовал очень странным образом. Рисуя, он мог пользоваться обеими руками, перекладывая перо или мел из правой руки в левую и обратно, словно сам этого не замечая. Но когда он писал, то держал перо в левой руке. И в то же время писал совсем не неловко – то есть не так, как пишут все левши, размещая бумагу под особым углом и крючкообразно изгибая ладонь. Маэстро писал справа налево единой неразрывной линией. Я видел, как он делал это. Это было очень умно придумано, ведь в таком случае рука не заслоняла работу.

Но во всем этом для меня оставалось загадкой: как может он прочитать то, что написал? И может ли кто-нибудь другой прочесть это? В правильном или неправильном порядке стоят у него слова? Может, он и думает задом наперед и нарочно записывает все так непонятно, чтобы никто, кроме него самого, не смог бы понять, что тут написано? Я наклонился, чтобы разглядеть получше. Но сколько ни вглядывался, не разобрал ни единого слова.

Потом я увидел почему и весь похолодел.

Он писал слева направо. Не слова шли в обратном порядке, а сами буквы. Все буквы. Это было зеркальное писание, прочесть которое мог только сам дьявол.

Наверное, он услышал, как я ахнул.

– Тебе трудно разобрать этот почерк, Маттео?

– Зачем вы так пишете? – спросил я его. – Неужели вы сами можете прочесть, что тут написано?

– Я привык, – ответил он и тут же попросил: – Расскажи мне еще о бабушке.

– Что еще я могу рассказать? – На самом деле я уже придумал, что сказать. – Я провел с нею несколько лет. Но она была старая и не могла обо мне заботиться. Поэтому я устраивался на работу то там, то здесь. А потом она умерла, и я остался совсем один.

– Как она жила? Нет, позволь мне угадать, – добавил он прежде, чем я успел что-то ответить. – Она была знахаркой и продавала лекарства тем, кто в них нуждался?

Я осторожно кивнул.

– И она совсем немного просила за свои лекарства. Будучи бедной и испытывая сострадание к людям, она не хотела строить свое счастье на несчастьях других.

Как ему это удавалось? Он так точно передал характер моей бабушки, не будучи с ней знаком и получив лишь самые скудные сведения от меня!

Его глаза блеснули, когда он догадался по моему взгляду, что угадал.

– Догадываюсь, что по мере того, как ее слава росла, богатые и знатные люди все чаще обращались к ней и предпочитали брать лекарства у нее, а не у врачей и известных аптекарей.

Он подождал моей реакции. Я все еще не мог говорить, но слегка наклонил голову в знак согласия. Он был похож на охотника, почти загнавшего свою добычу.

– И я думаю… думаю, что эти настоящие врачи и аптекари… профессиональные врачи… видели в ней угрозу для себя, хотя реально она не могла с ними соперничать, потому что у нее не было ни денег, ни положения в обществе. Скорее всего, она была просто вынуждена переезжать из города в город.

– И ты переезжал вместе с ней, когда это происходило. Да, это и объясняет, почему ты такой загорелый. Ты просто провел в дороге большую часть своей жизни, Маттео.

Теперь, уличив меня во лжи, что он захочет еще узнать? И о чем он уже догадался?