Текст книги "Город, в котором..."

Автор книги: Татьяна Набатникова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 28 страниц)

Конечно, художнику не очень нравилось положение, в котором он должен – видимо – предложить ей деньги. Она, конечно, не просит. Но попробуй тут не предложи. Тебе дают так много… Такая набожная старушка… Тем более, что и не просит. Она только доверчиво объясняет свои обстоятельства. А там уж твое дело. Если ты достоин этого подарка судьбы, если ты достоин святого господнего имени, если ты способен встать вровень с этими людьми по степени доверия и бескорыстия – то получишь и московскую квартиру. Иначе ее получит достойнейший. Если тебя чему-нибудь научил печальный пример бедной Галины Степановны-Семеновны. Вот тут и проверят тебя на вшивость, дорогой интеллигент. Ибо все – от бога, ничего от людей.

Разумеется, это не было сказано. Это было оставлено в умолчании. Да вряд ли бабуля все это имела в виду – такая простодушная! Но художник мигом облетел своей резвой мыслью все эти щекотливые закоулки. Неприятно, да. Но придется бабуле простить. Как прощаешь девушке кривые ноги ради смертельно ранивших тебя ее красивых глаз. Или прощаешь ей невзрачные глаза ради смертельно ранивших тебя ее стройных ног. Короче, мир несовершенен, приходится то и дело что-нибудь ему прощать. Иначе твое существование в нем стало бы окончательно невозможным. Этой бабуле можно все простить за ее голодное прошлое и (особенно) за ее московскую четырехкомнатную квартиру.

– Так вы, значит, в городе нигде не остановились? – художник пока обходил неприятную тему задатка. – Может, вы тогда у нас переночуете?

– Я остановилась у одной сестры, – замялась старушка. – Да что-то у нее муж сегодня пьяный, не знаю прямо… Что-то у них как-то подозрительно… Да и муж ли он?

Похоже, бабуле тоже многое приходится прощать миру. И есть надежда выиграть в ее глазах на общем фоне. Чтоб она выбрала тебя, хоть ей и не понравилось обилие картин по стенам. Она сразу сказала, что им, баптистам, всякие изображения враждебны. Не полагается у них изображать, и никаких икон, и в театр они не ходят, и в концерты им нельзя (художник порадовался, как удачно сломался у них телевизор и теперь в ремонте. Вот ведь, не знаешь, где найдешь, где потеряешь).

А вот книги у них есть. Книг у них много, сказала бабуля, глядя на полки. Тоже, видимо, радовалась всякому совпадению, как знаку одобрения свыше. И она даже пошла в коридор, где оставила на полу донельзя трогательный узелок из головного платка. Достала книжку, принесла показать: самиздатовский сборник молитв. Полистал: какие-то придурочные стихи, насильно вогнанный в рифму религиозный экстаз. Наподобие: боже праведный, всевышний, никого тебя нет выше, одари меня, аминь, милосердием своим. Художнику пришло в голову «никого так не люблю, только партию одну», и он рассердился на себя за то подлое хихиканье и насмешливую возню, какую черти учинили в его мыслях! И он быстренько навел в себе благоговейный порядок.

– Так вы все-таки оставайтесь у нас! – настойчиво приглашал. Скорее обратать бабулю.

– Не знаю, – колебалась скромная старушка. – Как ваша жена скажет, надо вам у нее спросить.

– О чем вы говорите, конечно, она согласится! – воскликнул художник, со страхом думая про сложный ее характер: уж если шлея под хвост попадет, она и себе навредит, и семье, только бы настроению своему угодить. И как раз сегодня она не в духе… – Сейчас я вас с ней познакомлю!

Он пошел к жене, она стелила себе постель.

– Прекрати это пошлое занятие, – грозно прошептал он, – идем, я тебя с бабушкой познакомлю.

– Чего ради я с ней буду знакомиться! – возмутилась жена.

– Бедная, оставь этот тон, – сдерживая брыкающееся счастье, предвкушая эффект. – Во-первых, бабушка остается у нас ночевать, а во-вторых, она баптистка.

Жена просто сатанеет:

– Ну и что, что она баптистка, и почему это она вдруг должна у нас ночевать! – и назло раздевается и ложится и укрывается одеялом, дура, ну где же ее чутье, хваленая бабья интуиция, неужели не видит по его лицу: происходит нечто из ряда вон!

Ну сейчас он ей покажет! Ну сейчас она взлетит со своей постели, как поджаренная!

– У этой бабушки четырехкомнатная квартира в Москве, и она хочет с нами меняться, потому что ее сына, священника, переводят сюда!

– Ну?!! Да ты что! – сразу поверила. Подскочила с подушки. – Так не бывает!

– А вот бывает!

Проворно одеваясь, говорила с усмешечкой:

– Это что же, бог, что ли, услышал твои молитвы?

Магический дикарский ритуал: чтоб не спугнуть удачу, делай вид, что ты ее всерьез не принимаешь.

Там-там-там барабаны, мечутся костровые тени по стенам пещеры.

– Видимо, не так уж сильно ты нагрешила, вот тебе бог и простил, – художник и сам в это тотчас поверил: а действительно, может, не так уж и сильно?..

Он вернулся к бабушке, издалека обласкивая ее улыбкой, окутывая любовью – пусть ей будет тут хорошо, и пусть она поверит этому знаку.

Тут и жена вошла, приглядываясь пристально, и бабуля ощетинилась, глаза настороженно напряглись, погас медоточивый свет. Художник застонал про себя: ой, ну счас всё испортит, чуткий бабушкин индикатор отрицательно сработал на внесенное поле подозрительности, а ведь тут важно угодить  д у ш е в н о! А не квартирно.

Он срочно стал вводить жену в контакт с бабулей:

– Вот моя жена, а это Александра Ивановна. Александра Ивановна баптистской веры, и у нее пятнадцать детей, – внушая жене нужный тон.

– Пятнадцать детей? – изумилась жена, художник бдил, чтоб бабуле не послышалось в ее восклицании насмешки. Но жена справилась, молодец. Бог помог.

– Да! – У бабушки отлегло от сердца, у художника соответственно. – И все сыновья, ни одной дочери. И внучки только две, а правнучки опять же ни одной!

Ах, ах, ах, как это удивительно! И какое совпадение, у нас вот тоже сыновья! – Вот и жена прицельно бьет в ту же точку: неотвратимость судьбы.

Бабушка пустилась рассказывать про своего пятилетнего внука, какой хитрец: послали его за хлебом, а он по дороге якобы спросил у бога: ничего, если он купит вместо хлеба мороженое? И бог ему дал на то позволение. Ну, дома его, конечно, поставили коленками на горох, есть у них такое наказание, а вот бить детей у них нельзя, не полагается. А однажды в молельном доме после собрания, когда пресвитер по обыкновению спросил, у кого какие есть обращения к братьям и сестрам, этот пятилетний внук выступил и обратился: «Простите меня, братья и сестры! Очень тортика хочется!» И как ему после этого целый торт испекла одна женщина из общины. А вообще-то хороший мальчик, разумный, сам на ночь умоется, наденет длинную рубашечку и идет в кровать.

Бабушка потом и сама вышла из ванны, чистенькая и порозовевшая, как ангел безвинный, и всех благословила на ночь. Умиление одно.

Но это потом, еще не скоро.

А пока жена объявила, что поставит чай.

Бабушка продолжала: а вот с другим внуком их бог наказал за великие грехи: мальчику четырнадцать лет – не разговаривает, не ходит, хоть все понимает. Уже все средства перепробовали, и пост по всей общине объявляли, чтоб все братья и сестры молились о его здоровье – так у них заведено: если попал человек в беду, ему в помощь мобилизуют духовную силу всех братьев и сестер. А календарного поста, как у православных, у них нет. Да, и врачам показывали, среди ее сыновей есть и врачи, есть и военные, и партийные.

– Как партийные? – обернулась жена, уходившая на кухню. – Как это может совмещаться, ведь партийность предполагает атеизм?

– А как же, приходится нам и с мирской жизнью соприкасаться, нам и партийные нужны, – миролюбиво кивала бабушка, – а как же, мы в стране живем, мы не отстраняемся, и в армию сыновья идут, сын у меня военный, начальник секретного отдела.

– А я слышала, у баптистов великий грех взять в руки оружие.

Впрочем, она утомилась стоять вполоборота и, не дожидаясь ответа, ушла ставить чай.

– Нет, мы отдаем в армию, отдаем! – бормотала старушка, потом впала в задумчивость, и вскоре господь ее осенил догадкой: – Да ведь мы почему переезжаем: он у нас один, верующий-то сын! Один всего в вере! Вот мы и должны его держаться.

Очень обрадовалась, что вовремя вспомнила. Художник тоже обрадовался: выпуталась, слава богу, бабуля. Он за нее болел. Он желал ей успеха.

Жена вернулась с кухни, уселась на прежнее место.

Конечно, им не терпелось побольше узнать про квартиру в Москве. Но бабуля про квартиру забывала, говорила про веру – что с нее взять, чокнутая на служении старушка. Приходилось выискивать промежутки в ее религиозной пропаганде, чтобы втиснуть вопрос. Квартира в Измайлове. «Пята Паркова у нас», – с полным равнодушием отвечала бабуля (и даже с недоумением: разве это важно?), и супруги, стыдясь, все же не смогли сдержаться, расстелили на полу карту Москвы и искали на ней «Пяту Паркову». Унимая дрожь и слюноотделение, прикидывали, к какой станции метро ближе: к Измайловской или Измайловскому парку? И ждали: бабушка подскажет, но она, наверное, не слышала. Она безучастно пережидала, когда снова сможет вернуться к рассуждениям, которые одни, на ее взгляд, имели значение в жизни.

– Там и школа рядом, и парк, – рассеянно проговорила, глубоко задумавшись о чем-то своем.

Супругам было стыдно за свое дрожащее ничтожество.

Чайник на кухне запел.

Старший сын, десятиклассник, вышел к столу, но не проронил ни слова. Отец злился: ну погоди, мерзавец! Эгоист! Все, все обязаны постараться понравиться старушке! Чтоб она их выбрала! А он?..

– Уж такой у них возраст, – извинился за него перед старушкой, а сын сердито фыркнул, встал и ушел, не прощая отцу, что предает его старухе за квартиру!..

Потом бабулю уложили спать, отдали ей комнату (жена по такому случаю ночевала у мужа), и остались наконец одни.

Слов произносили мало, осторожно – чтоб не заболтать такое чудо. Чтоб уцелело.

– Она говорит, – полушепотом сказал художник, – что машину может продать не дороже, чем купила сама, то есть за полцены! У них устав запрещает продавать с наживой…

Сказал и замер.

Глаза у обоих горели адским огнем, тщетно старались унять его, сами себя стыдились.

– А какая площадь? – спросила жена.

– Какая тебе разница, четыре отдельные комнаты, да пусть они будут хоть по десять метров! – художник укоряюще выкатывал глаза.

И снова они сладко морщились и стонали от одних предвкушений. Единым махом – Москва, машина, гараж, скачок в иное существование, в собственных глазах вырастаешь (раз получил, значит: д о с т о и н!), не лопнуть бы, а в глазах других и пововсе, онемеют от зависти, даже и сами москвичи! Столичный независимый художник, приезжающий к работодателям на своем авто, живущий в четырехкомнатной квартире вблизи Измайловского парка – ой, я не могу, не могу!..

– Я помню Измайлово, – с суеверным испугом шептала жена. – Старый район, не бездарные эти новостройки!..

– Да что ты! – болезненно охал художник, приседая под грузом везенья.

Боже, боже, боже, господи, царю небесный, за какие заслуги? Но каждый в глубине души чувствовал, что достоин, давно заслужил, и так оно, в конце концов, и должно было случиться. И в писании сказано: «Придут и сами дадут!» Или вот еще: молочные реки, кисельные берега, прямо пойдешь – счастье найдешь. И вот, во исполнение пророков… Существует же на свете справедливость, елки-палки, или нет, в конце концов!

– Я так и знал, так и знал, – бормотал художник. – Это могло быть или именно так или уж никак!

А тем людям, которые предлагали ему однокомнатную в Москве – они уже не раз звонили: не надумал ли, они снова позвонят, а он им с коварным сожалением ответит, что уже, ах, уже. На четырехкомнатную. Нет, без доплаты. Да. В Измайлове…

Впрочем, он стыдился этого мстительного предвкушения, он отгонял его от себя подальше. На душе должно быть чисто, чисто! Чтобы не погубить святое чудо отравой душевных отходов, как заводы губят народ.

Попытался от избытка чувств поприставать к жене, но она с ходу пресекла:

– Нельзя! Пост…

И он сразу принял этот довод. Вблизи везенья надо держаться осторожно, как вблизи шаровой молнии. От преждевременного ликования – сами знаете, что будет. Замри и жди. И постись. Приноси благоговейные жертвы. Это они оба понимали. В напряженные моменты жизни они умели действовать согласно и заодно, забыв междоусобные распри. В трудную, по-настоящему трудную минуту они могли друг на друга рассчитывать, и кто им не позавидует в этом?

Жена уже засыпала, он растолкал ее:

– А может, это нам дьявол ее подослал?

– Такую-то божью старушку? – пристыдила жена.

– Действительно… – тотчас признал художник, но спать еще долго не мог. Ему блазнились картины московской жизни, доступность работы, и чертов тот автомобиль, и респектабельность, ах, и как он уведомит знакомых об изменении адреса, и враги поперхнутся от зависти – о, он гнал эти подлые картины, а они лезли, одолевали его, как орды нечистой силы, и он то и дело повторял молитву, единственную, какую знал: «Господи, Иисусе Христе, сыне божий, помилуй мя, грешного!» – и всякий раз трижды крестился, но снова наваждения наползали в новую атаку.

Под конец ночи этот святой Антоний наконец заснул больным сном, и его будили кошмары: комнаты, комнаты, двери, его присутствие там всегда оказывалось абсурдным. Просыпаясь, вспоминал, что произошло, боялся верить и тоскливо молил: скорее бы осуществилось, если только это правда, о Господи! «Что делаешь, делай скорее!»

Завидовал жене: спит! Уже знал, завтра целый день болеть: бессонницы обходились ему все дороже.

Утром все рассосались: на работу, в школу, в садик. И только тогда появилась из своей комнаты бабуля, тактично переждав утреннюю суматоху.

Теперь они были вдвоем. Чай. Вот лимон (остатки последней поездки в Москву), вот сливки (ну, это здешние), а вот булочки, попробуйте, ванильные, в самой Москве таких нет.

Бабуля, безгрешная душа, намазывала масло тонко-тонко – за бедную жизнь привыкнешь так, что по-другому уже и не нравится. Мать у художника тоже: так долго доставались ей от кур только крылышки, а от рыбы только головы, что потом и в достатке и в старости ела только это.

Бабуля продолжала между тем вдохновенные проповеди. Понятно, ее долг при всякой возможности вербовать в свою веру, но художник уже так утомился делать благоговейную морду, ему бы к делу перейти скорее, а она тут еще в хвастовство ударилась, расковавшись от родственного доверия: ей, мол, доводится иногда самой проводить религиозные собрания в молельном доме, так приходят даже неверующие и после говорят: «Я давно мечтал послушать эту женщину». Как бы ни хотел художник переехать в Москву, как бы искренне ни старался полюбить эту бабку – ну не мог он себе представить того неверующего, на которого произвели бы впечатление ее убогие восклицания, хоть убей, не мог, ему было смешно, а старушка тут возьми да и прочитай духовный стих, который она когда-то в юности, в ссылке услышала от своего наставника, и он ей велел запомнить с одного раза. Слушать этот беспомощный стих было стыдно, но приходилось терпеть. Художник кашлянул:

– Такая память! С одного раза запомнили!

Очень мучился.

– Да, с одного раза! У нас не полагается ничего два раза повторять, ни духовные стихи, никакие просьбы тоже, если человек один раз попросил и ему не дали, то второй раз просить не надо: значит, ему не хотят дать, у нас так.

Конечно, намек про задаток за дом у художника тлел в мозгу, тлел…

Завтрак уже закончился, но бабушка не торопилась в свое Полетаево.

Ежедневная привычка по утрам, когда все разойдутся, сразу приниматься за работу усугублялась срочностью заказа, и подспудное раздражение художника капля по капле нарастало.

Проклятая старуха без умолку рассказывала про свою жизнь, про работу на ферме, и как они все друг друга выручают и всю картошку, выращенную на даче – ну, дача у них, дом, всего в десяти километрах от Москвы, есть даже горячая вода и газовое отопление, а так домик небольшой, два этажа, внизу комнатка и кухонка и наверху две комнатки, участок шесть соток, придется теперь искать покупателя, продаст она, конечно, задешево, но все равно заботы, хлопоты, ну так вот всю картошку они еще с осени раздают братьям и сестрам. А сын ее, который пресвитер-то, он вообще-то инженер, ведь в общине у него работа бесплатная, духовный долг, ради этого духовного долга мы идем на все, на все! (Временами речь ее становилась страстной, резкие выкрики сопровождались сухим и почти хищным огнем глаз.) Он таксистам проповеди читает, чтоб не были алчными и всю сдачу отдавали, так эти таксисты, бывало, подъедут к дому и зовут: «Алексей Петрович, где ты там, поучи-ка нас!»

Художник успел вставить насчет дачи, что они купят у нее все, что она сочтет нужным продать! Раздражение копилось, становилось угрожающим. Она в какой-то момент почувствовала это и смолкла, съежилась.

– Итак, займемся нашими делами, – решительно воспользовался тишиной художник. Улыбок у него уже не было, кончились его улыбки, вчера за вечер месячную норму перебрал, мозоли натер на челюстях. – Вы сейчас поедете, как я понял, в Полетаево, а я схожу в бюро обмена и начну оформлять разрешение. Мне для этого нужны ваши данные. – Он принес ручку и бумагу.

Бабуля слегка растерялась:

– Так ведь я документы все оставила под залог, дом-то мне нельзя упустить, дома редко продаются, хозяин только до сегодняшнего вечера отсрочку дал.

– Я и не прошу документы, просто скажите мне адрес и другие данные.

Конечно, художник понимал, что, как ни отодвигай вопрос задатка, рано или поздно придется в него упереться. Конечно же, вопрос его страшил. Ужасная его неотвратимость состояла в том, что он  с а м  должен будет завести об этом речь. Он знал, что она не попросит. Он предложит сам. И она это знала. Но, наверное, не до конца.

– Пята Паркова у нас… Дом сто, – неохотно, с сопротивлением диктовала. – Квартира двенадцать. Третий этаж.

– Площадь! – нетерпеливо подгонял художник. Он устал. Он хотел работать. Он уже знал, что не потащится в бюро обмена раньше, чем старуха вернется из Полетаева с документами, чтоб не выставлять себя на посмешище.

– Площадь? – озадачилась старушка.

– Площадь!

Уж эта цифра должна от зубов у бабули отскакивать, ведь с той дамой, Галиной Семеновной-Степановной, обмен уже оформлялся, и должна была бабуся в ордер-то свой заглянуть!

Надо было доигрывать представление до конца, не отступая от роли. По ходу действия было уже столько сказано о доверии и бескорыстии, что на этом фоне усомниться в старушке и квартире – выглядело бы нарушением всей драматургии. Натура художника была болезненно отзывчива на дисгармонию.

– Так, – старушка сделала жест, призывающий не паниковать. – Я вам сейчас по комнатам скажу. – И начала вспоминать: – Одна восемнадцать, втора девятнадцать с половиной, еще одна семнадцать и… и еще девятнадцать.

Художник насчитал больше семидесяти трех метров. Его полнометражная квартира была шестьдесят три… Он поднял на старушку злые глаза, злые не от недоверия, а от раздражения артиста против партнера, который путает роль и делает игру недостоверной.

– Как же так, – сказал он холодно. – Вы говорили, дом новой планировки. 55 метров – вот нормальная площадь современной квартиры.

– Нет! – испуганно вскрикнула старушка. – Сколько я сказала.

Ну правильно. Уж если врать, так до конца. И как можно наглей.

И нет никакой радости изобличать ее. Это почему-то стыдней, чем притвориться поверившим.

Еще лучше не притвориться поверившим, а – поверить.

– Но наша квартира всего шестьдесят три, – сказал он уже обессиленным голосом.

Бабуля принялась отчаянно выкрикивать:

– Ну и что! Да нам с мужем по семьдесят лет, куда уж нам выбирать да присматриваться к квартирам, нам много ли осталось! Мы должны следовать за сыном, куда его долг ведет, и на нас внук-калека, его не бросишь, он должен вблизи отца-матери быть, да наших руках, на чьих же еще!

Действительно. Художнику даже совестно стало за сомнения. Семьдесят лет! Подозревать такую старушку в мошенничестве!.. Да если вынужден человек на смерть глядя  т а к и м  способом добывать свой хлеб – врагу не пожелаешь, – каким подлецом немилосердным надо быть, чтоб отказать ей в этом куске! Просящему у тебя дай! – сказано. Вон у нее узелочек какой…

Но поскольку он медлил и заторможенно молчал…

– Да у меня уже два инфаркта было, каково мне пришлось, у меня внука судили – за воровство, каково было мне, в самые голодные годы я на зернышко чужое не позарилась, а тут такое пережить! Как вы думаете? Шапку украл, отдали и шапку, и деньги, но все равно был суд. А у меня инфаркт. Это, вы думаете, как?

Художник измучен был этим поединком, в котором он не имел морального права побеждать. Стыдно, стыдно быть тут победителем. А побежденным этой убогой проклятой старухой – еще стыднее…

Изуверство какое-то.

А если представить, что хоть на полпроцента проклятая не врет. Если допустить, что она действительно… и подвергает его проверке на вшивость, испытывает его душевные качества, достоин ли он московской квартиры площадью 73 метра (примем, что бывают и такие площади) с машиной за четыре тысячи, гаражом в пятистах метрах от дома и дачей в десяти километрах с горячей водой и газовым отоплением. Уж обладатель всех этих сказочных благ должен их заслужить душевными качествами, или как вы считаете? А? Не мелочным оказаться, не подозрительным, не богохульником, не жмотом.

А только представить: вот он скажет сейчас бабулечке: ступай себе, бабуля, с богом в Полетаево, там вашей братвы до черта, твой сын туда приезжает пресвитером, и уж они не дадут вам пропасть, снабдят деньгами для задатка. И она встает и уходит – и больше не появляется. Да, она пойдет по чужим людям и денег добудет, но дела с ним иметь больше не захочет. Он ее потом разыщет в Москве, а она ему смирнехонько скажет: что ты, мил человек, мы других людей себе подыскали для обмена.

И простит он себе тогда свою лютую осторожность?

Раз в тысячу лет, и – плюнуть в лицо судьбе, протянувшей тебе на раскрытой ладони подарок!..

Какой, должно быть, кайф был старухе наблюдать мучительную битву чувств на его измочаленной роже! Она, впрочем, смилостивилась и облегчила условия испытания. Вздохнув, сказала вслух сама себе:

– Ну ладно, пора ехать… Триста рублей у меня есть, сестра мне вчера дала, у которой я ночевать собиралась. У нее пенсия сорок рублей, так она себе на смерть собрала денег, все смертные деньги мне и отдала. А остальные уж я найду. Поеду.

Но забыла подняться. В задумчивость впала.

Триста рублей – это уже не шестьсот. Правильно бабуля рассудила. Триста рублей не сделают ни его беднее, ни ее богаче.

Впрочем, он ведь еще не все выяснил про квартиру, – вспомнил художник и снова стал записывать.

– Так, кто прописан в вашей квартире и сколько человек?

– Мухамедовы мы, – ответила из задумчивости бабка.

– Так, Мухамедовы. Александра Ивановна и?

– Ну, муж, тоже Мухамедов. Александр Петрович, – запнувшись, сказала бабушка и вдруг заулыбалась, удивляясь совпадению. – Тоже он Александр, видите?

Видеть-то художник видел. Действительно совпадение. Но он предпочел бы, чтоб совпало лучше имя отца с отчеством сына, которого, как известно, таксисты величают Алексеем Петровичем. Эх, бабуля-бабуля… Хваленая твоя память.

– Так, еще кто? – устало торопил ее.

– Ну и внуки, – оборонялась бабка. – Дима и этот… Сережа. Все мы Мухамедовы.

– Кому принадлежит дом? Исполкому, ведомству?

– Ведомству, военному ведомству, – поспешно откликнулась старушка, потом заробела, помедлила да и брякнула: – Вы знаете, я вчера вам не сказала, я побоялась говорить, потому что как скажешь: дом кооперативный, так сразу от обмена отказываются, но вы не бойтесь! Квартира вся выплаченная, и она ваша! Вам ничего не придется платить, только вот за это, за услуги: газ да этот, телефон, за горячую воду, только вы, наверное, за телефон платите два пятьдесят, а у нас пополам.

– На блокираторе, значит! – уточнил художник, уже не реагируя на «выплаченный кооператив».

– Да, с соседями.

Только вот номер телефона позабыла старая, ну что с нее возьмешь.

Между прочим, как ни безумно звучал этот кооператив, за который художнику ничего не придется платить, но именно это прояснило кой-какие предыдущие нелепости: и наличие такой большой площади, и прописку внуков.

– Сколько стоит квартира? – равнодушно спросил.

– Что вы, что вы! – бабуся замахала руками. – Я об этом даже не хочу говорить, за квартиру заплатил сын, он сам как начальник секретного отдела получил себе другую квартиру от государства, и ни копейки мы не станем с вас брать, ведь мы же видим, какие люди, для нас, если вы хотите знать, дорого, какие люди, вы что, думаете, мне негде было переночевать? Э, мне важно было, что вы меня приняли, как дорогую гостью, знаете, как другие, бывает, встречают? Не знаете, а я всякого навидалась на своем веку, мы умеем человеческую душу различить, я давно уже так крепко и спокойно не спала, как в вашем доме сегодня, ваш дом господом богом благословлённый, и никакой другой квартиры нам не надо! И никаких денег, у нас это все равно что бога продавать.

Ну ладно, хватит. Вот посюда уже ему эти речи, само слово «бога» звучало у бабки как мат. Он ненавидел ее полностью и окончательно. Скорее, скорее чтоб все кончилось, и забыть позор тысячи благоговейных кивков, которыми он угодливо поддакивал ей тут полсуток.

– Хорошо! – он встал. – Сейчас идем в сберкассу, я снимаю деньги, и вы едете улаживать дела с вашим домом.

Ее безотчетная счастливая болтовня, когда она резво одевалась в прихожей, повязывая цветастый платок: как они, чуваши, любят цветное, их «хлебом не корми, дай в цветно вырядиться, а пальто мне невестка свое отдала» – боже мой, он и не думал, что такого старого человека можно  т а к  осчастливить, сам-то он давно отрадовался, а ему еще жить да жить. Морщеное ее личико смущенно рдело, полубеззубый рот слагался в девичью улыбку, какая возникает только от взаимных признаний, христова невеста, елки-палки…

Шли по улице – она чуть не вприпрыжку. Когда-то в девушках, наверное, в такие минуты кружилась, подол пузырем, и с хохотом гасила его руками.

Художник поневоле улыбался.

– Квартира – ваша, вы не сомневайтесь даже, вот съезжу сейчас, с домом улажу, помолюсь и вернусь, вы днем-то дома? Часам к четырем и вернусь, я управлюсь, и сразу поедем в Москву, оформлять-то все в Москве будем!

Приходилось ее слегка окорачивать:

– Прежде я должен оформить разрешение на обмен здесь, на это уйдет не один день.

Бабушка покладисто соглашалась:

– Сколько надо будет, столько и подождем, а потом поедем, вы у нас поживете, у нас в Измайлове любую шестилетку на улице спроси, где тут бактистка живет – и все покажут…

– У меня в Москве есть где, – уклонялся художник от приглашения.

– Нет, нет и нет, и речи быть не может, у нас так положено, чтоб вы у нас пожили, в нашем доме! У нас и чужие-то всякий день ночуют, а то и неделями живут, кому негде, а уж вы-то, свои люди, грех, нет, уж мы вас и на дачу свозим, покажем, мы вас угостим, космонавт Николаев приедет, вызовем его из Звездного городка, он всегда икру привозит, деликатесы эти…

С Пушкиным на дружеской ноге, тридцать тыщ одних курьеров.

Художник усмехнулся, все это было как отвратительно, так и неотвратимо. Он все еще придерживался роли: показывал бабуле, где остановки транспорта, где магазины, рынок, бабуля скакала сорокой сбоку от него, кивала, вертела головой, нетерпеливо поддакивала: – Это хорошо, это хорошо, но мне важнее, что квартира перейдет в хорошие руки, вот это главное, это нам дороже всего. Вы мне так понравились, и ваша жена, и…

И самое интересное: он видел, старуха правда привязалась к нему, как к родному. Ну как не полюбить хорошего человека!

Сберкасса была уже вот она.

В пустом зале бабка сидела одна на стульчике, художник у стойки старался на нее не смотреть, но не уберегся, мельком глянул, а взгляд – дело жестокое, все ему открыто, чего и знать-то сроду не хотел. Старуха сидела нахохлившись, как хищная птица, зоркие глазки настороженно посверкивали.

Кассирша выдала ему пачку трешек – сто штук. Он понес эту пачку в вытянутой руке, издалека протягивая старухе.

Она испуганно оглянулась, достала платочек:

– Никогда голые деньги не давай, даже если пять рублей, надо завернуть, вот я тебя научу, тогда они к тебе всегда вернутся!

«Вернутся!» – насмешливо подумал художник. Вслух сказал:

– Это не деньги. – С отвращением, будто давно мечтал избавиться от них. Чтоб она поняла: он не одурачен. Он  п о д а е т.

Старуха возбужденно лопотала:

– Я отдам, я сразу же отдам. Или пойдет в зачет за гараж, за дачу… Я обязательно отдам.

На остановке он оторвал ей несколько талончиков, она одобрительно кивала, ценя его заботу, и без передышки болтала. И это, дескать, тебе зачтется, доверчивый человек богу угоден, и она теперь во всех общинах расскажет, все будут знать: живет такой хороший человек на свете, и все за него помолятся, и удача уже больше никогда не отступится от него. А он брезгливо подсаживая ее под локоток в троллейбус, было пасмурно, холодно, грязно, и снег пополам с дождем бессильно падал с неба.

Плелся по мокроте домой и думал: а мальчик-калека в самом деле есть. И они знают, что это им за подлость их великую, знают, но  с о г л а с и л и с ь… Отдали мальчика в жертву. Бог жертвы любит и за мальчика дает им возможность успешно заниматься их ремеслом: мошенничеством. И, пожалуй, они в самом деле верующие. Верующие мошенники. И перед каждым выходом на дело творят молитву или даже постятся, чтоб бог им послал удачу. И через молитву им действительно открывается:«с той женщиной не получится, а вот с этими должно получиться…» Правильно им бог открыл. Бог – он все видит, все ему известно. Они заплатили богу, мальчика отдали, мальчиком рассчитались за услуги. И бог у них теперь наводчиком. Всевышнюю власть уступил сатане, а сам перебивается наводкой. Во жизнь!

А Галина Степановна-Семеновна, видимо, бабулю расколола, не позволила размазывать все эти религиозные сопли, а спросила документы. Да и насмеялась над бабушкой, несправедливо обидела. Всякий человек неудачу в своем деле понимает как несправедливую обиду.

А может, она одна с мальчиком-калекой, и нет у них больше никого, а жить надо.

А может…

Впрочем, она, может быть, еще и вернется. Как она сказала ему, садясь в троллейбус: «Картошечки мне сегодня сварите! Я вчера постеснялась попросить, а я без картошки не могу, привыкла всю жизнь картошку одну есть…»

Картошку одну есть… А как она радовалась деньгам! Так только в детстве Деду Морозу радуешься. А потом уже ничему, и никогда.

И тебе жалко этих денег! – стыдил себя.

Он загадал: зайдет сейчас в бухгалтерию худфонда: если уже перевели ему деньги из Свердловска в оплату заказа, то все правда.