Текст книги "Город, в котором..."

Автор книги: Татьяна Набатникова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 28 страниц)

Город, в котором...

КАЖДЫЙ ОХОТНИК
Роман

Глава 1
ДОБЫЧА

Из Москвы четыре часа лету. Успеть хоть опомниться. Голова кругом. Слишком резко набирать высоту нельзя: кессонова болезнь. За какие-нибудь три недели – такая перемена среды. Художники и министры! Дух у Риты провалился, ахнул вниз, как самолет на воздушной яме. Ну, министры не министры, а… Нет, ну, а этот-то, с анекдотами в холле гостиницы. Поди их разбери, обнесли себя таким заплотом! «Вы тоже из Министерства энергетики?» Обиделся: «Эта гостиница не имеет к Минэнерго никакого отношения». (Гм, тем лучше, значит, у Прокопия всюду связи). Гостиница тоже – без вывески. Стесняется себя назвать. Застенчивая такая гостиница, да? А Прокопий: «Рита; ты злая!» Да, злая. Щенка нарочно сажают на цепь, чтоб злел. Без цепи он не злеет. («А знаешь ли ты, Прокопий, кто меня посадил на цепь? Ты». Нет, этого пока не сказала. Про себя поберегла). Спросила: «А дочь у тебя есть?» Он неохотно: «Да. Дочь и сын». – «Примерно мои ровесники?» Запыхтел, как будто его душат: «Рита, ну зачем тебе это, ну какое это имеет значение?» Плевать на его хрупкие чувства! «Она одевалась в этих же магазинах, в каких сейчас я?» – «Ну, не всегда. Не всегда же так было». Все равно. Все равно она у тебя не знала, что значит: в студенчестве – журналы мод 70-го года, эти яркие драпы, хлястики, клапаны, и погоны, и брючные костюмы, а ты идешь в магазин тканей и покупаешь хитренькое суконце, крашенное в серо-буро-малиновый цвет, и собираешься всех обмануть, шьешь себе сама, да и ни одна портниха не взялась бы сшить тебе пальто из двух метров, а ты выкроишь запросто. И все, что тебе привалит счастье купить, должно быть только коричневого, черного или белого цвета – чтобы угодило к остальному твоему «гардеробу». «Рита, ну перестань же!..» Пусть знает! Знай, Прокопий Скрижалев! Еще погоди, когда-нибудь скажу тебе, сколько ты мне задолжал, собачий свин. Придет время. Сейчас еще рано. Это надо было или сразу же, или уж теперь подождать.

Сразу-то и не знала, что он Скрижалев. Тогда, на День энергетика, не знала. Сказали только, что дядька из главка. Главковец. Трепетали все. Нагрянул, спутал все планы, пришлось ресторан откупать. Обычно справляли День энергетика в кафе-дансинге, в дешевом таком заведении даже без кухни, и всю желудочную часть обеспечивали тэцовские активистки, месяца за два начинали доставать, хлопотать и организовывать. Звездные их часы. И после праздника еще месяца на два хватает гордиться и обсуждать, каковы были кушанья и чего стоило их раздобыть. А тут вдруг нате вам – главковец, и как же его вести в эту дешевую танцевальную сараюшку – несолидно, они, чай, не привыкши, – и позвонили девушке, директору дансинга, отказались. Та даже растерялась. Ничего, пусть привыкает. Повзрослеет – не будет так близко к сердцу принимать. И – в ресторан. Пришлось напрячь маленько директорский фонд. Рита тогда попала в их коллектив впервые. Первый взгляд – он самый вместительный. Но ведь надо было не только увидеть, но и себя показать. Мужики шайкой контрабандистов проносили в зал закупленный фонд напитков, от преступного смущения посмеиваясь и стараясь бочком-бочком, а официантки, как ушлые таможенники, под это дело мигом придержали часть заказанного – поди потом докажи.

Садиться медлили, каждый боялся занять не то место. Человек знает, где его место, как ни учреждай равенство. Поближе к голове стола образовалась полоса отчуждения. Ну, Рита Юрку за руку – и туда. Кто смел, тот и съел. Когда надо, у нее было достаточно много отваги и достаточно мало скромности. Жизнь течет неровно – то густо, то пусто, и когда густо – не зевай. Где-то в селезенке пронесся сквознячок (а теперь она уже привыкла и даже не ощущает его…). Вот директор, Василий Петрович, он похож на свое имя – такой же мягкий, добрый – и, как известно, рвется на пенсию. А вот это главный, Путилин, – прочный, как дуб, как гриб боровик, и взгляд – не продавишь. (У Горыныча такой же… Ну, Горыныча мы прогнем, прогнем, еще будет время.) И с ними еще один – Прокопий. Ну, тогда еще не Прокопий, а главковец. Рита дождалась его взгляда – это всегда надо сделать: чтоб глаза встретились, без взгляда человек тебя просто не запомнит, это точно. Отметилась в его глазах, зарубочку такую сделала, как в лесу, по которой потом легко будет найти дорогу.

Ну, речи, тосты. Потом оркестранты лениво выползли на помост, долго настраивались, а народ, сыто откинувшись, с интересом оглядывался по сторонам, и вот оркестр, набрав воздуху, обвалил лавиной популярную «Бимбо», так что все вздрогнули, но никто еще даже и не собирался отлепляться от стула, еще ничего не созрело, – и вот тут Рита бесстрашно пересекла пустоту танцевальной площадки, вынула из штатива микрофон и, дождавшись начала такта, запела. Все в зале стихло. Выигрывает тот, кто ставит на кон все. Рита сильно рисковала. У нее могло и не выйти. Но вышло!

Первыми опомнились музыканты. Они спохватились и как бы вскинулись вслед за Ритой; они расправили свои доблестные груди, и ахнули по музыке с новой силой, и окружили Риту, обозначив ее центростремительной точкой, сердцевиной цветка, солнечным сплетением происходящего.

Потом очнулась и публика. Они, как бы подвигнутые Ритиной выходкой, разом раскрепостились, и состояние общества перешло в другой регистр, на октаву выше. Все взвихрилось, сдвинулось и понеслось. Никто уже ничего не боялся, после Риты никакой жест не казался чрезмерным. Рита пела – народ танцевал, мигом разнуздавшись. Официантки выстроились в проеме служебной двери и глядели на Риту завороженными, признающими силу взглядами, а потом, когда Рита на конце длинной-длинной последней ноты поставила точку молчания и проследовала к своему месту, пронзая толпу, официантки бросились и принесли те бутылки, что было призаначили. Стало вдруг никому ничего не жалко.

И тут главковец, привыкший быть свадебным генералом и раздавать призы, подошел к Рите, когда она садилась на свое место, и поцеловал руку, не отрывая глаз от глаз, и она ему улыбнулась, поглядев в самые зрачки, в тьму. «А я и не знал, что у этой музыки есть слова», – сказал он, окончив поцелуй, и это означало: «Никогда не видел такой женщины. Я восхищен». А тут оркестр грянул следующее, а взгляды еще не расцепились, и руки тоже, и так он ее поднял и повлек на круг. И все. Железо ковалось горячее, податливое, а Рита была хорошим кузнецом своего счастья – как она его понимала.

Жены энергетиков следили за этой парой с тем же замирающим чувством, с каким в цирке следят за возносящимися под купол гимнастами.

Очень быстро все достигли высшей точки освобождения. Веселье приняло стихийный характер, и распоясавшиеся музыканты уже вопили заветное:

 
Софья, я не стану врать,
Готов полбанки я отдать —
Только чтоб тобою обладать!
 

Путилин сидел рядом с Юрой и говорил с ним наравне и даже, кажется, снизу – после Юрка рассказывал, что Путилин ему почти завидовал… Или что-то в этом роде. Во всяком случае, говорил Юрке, что настоящая женщина обходится без подруг. А обыкновенные женщины всегда держатся стаей. Путилинская жена не танцевала, она сидела за столом в компании еще двух таких же, как она, – беседовали, склонившись головами. Такие женщины, говорил Путилин, обычно дружат на кулинарную тему или на тему воспитания детей и нуждаются в компании себе подобных, чтоб чувствовать себя за каменной стеной коллектива. И только настоящие женщины ни на кого не оглядываются.

И после, когда возвращались домой, Юра молчал-молчал и спросил: «У тебя есть подруги?» Нет, Юра, подруг у меня нет. И все, и он не пикнул. Только кажется Рите, что он их засек. Застукал. За тяжелой портьерой, отделяющей нишу темного буфета, Прокопий притиснул ее к толстой колонне пятидесятых годов, крашенной «под мрамор», прижал и тесно целовал, и в этот момент вроде бы как мелькнул свет, как если бы портьеру на миг отвели, а когда они с Прокопием вынырнули – Рита впереди, – Юрка стоял тут поблизости один, опершись о подоконник, будто на стреме, чтоб им не помешал кто. И сделал удивленное лицо (хотя Рите показалось, что все притворство) и сказал: «О, а что это вы там делали?» – вроде как в шутку заподозрил их, а Прокопий пока кашлял, поперхнувшись (олух, мало баб в лопухи переводил!), Рита его опередила: «Мы хотели ограбить буфет! Прокопий Матвеевич сказал, что он опытный взломщик!» – «Ну, и ограбили?» – весело осведомился Юрка. «Увы!» – пожал плечами Прокопий. Вот и все его участие в такой веселой шутке. Да и что с него взять, он же кладовщик, снабженец, в самый бы раз ему козла забивать во дворе с мужиками да рассуждать про рубероид и шифер; тип, опознаваемый с первого взгляда, посконная рожа, валенок Прокопий, смачный, всасывающий звук на первом блюде, соус до конца обеда шевелится на верхней губе – шлеп-шлеп, и лет двести еще понадобится упорной природе шлифовать этот булыжник, чтобы довести его форму хоть до какой-нибудь точности, и единственное, по чему его можно отличить от толпы конторских дяденек, заполняющих метро в шесть часов вечера (они семенят, мельча шаг под выпирающими своими брюшками), – так это по черной «Волге». Ну, правду сказать, существенное отличие. С этим отличием надо считаться. «Прокопий, как ты этого добился?» Ухмыльнулся так свысока: «Как добился? Работал, Рита, работал!» Вроде бы свел все на шутку: «Это все само собой, Рита, меня просто, привезло на эскалаторе. Везет, везет вверх, и вот предыдущее поколение сбрасывается, а нас подвозит. Процесс чисто механический». Потом, правда, рассказал одну историю, развернул душу скатертью. Как он был студентом и однажды в темном закоулке – трое. С ножами. Им, собственно, ничего не надо было, кроме удовольствия покуражиться. Могли зарезать, а могли и не зарезать. Как понравится. А он был трус, да, разумеется. Но вдруг – так от усталости приходит безразличие – пришло отчаянное, затем ледяное чувство бесстрашия, и он просто оторвался от стены и шагнул на них. Ему нечего стало терять. Это было что-то физиологическое: он возжелал налезть на нож, да, он истерически возжелал этого остужающего проникновения лезвия внутрь самой той теплой противной тошноты, которая мутилась внутри, – так бывает, когда хочется отсечь больной палец, чтоб не мучил. Он шагнул – и те отступили. Они отступили, им стало скучно. А чего, раз он не боится. Весь их интерес свял. Лениво, со скучающим видом они побрели прочь. И тогда он зычно гикнул и побежал. Он побежал на них – и они ударились врассыпную. Ни до, ни после не получал такого урока. Вот и был тут весь его университет, и академия, и аспирантура. Он понял, что главное и единственное, чему надо научиться, – это бесстрашие. Ни на кого не оглядываться. Шагнуть вперед – и не обернуться для проверки, следуют ли за тобой. Следуют! Силе верят. И все, с тех пор без остановки вперед и вверх. Попер. Он принял уверенный вид человека, который знает больше других. «Иногда сам ужасался собственной наглости». Он брал на себя ответственность, и ему охотно отдавали ее. Он увидел, что люди слабы и ждут, что придет сильный и даст им правило и страх. И, ворчливо ропща, примутся исполнять данное им, пока не явится другой уверенный и не даст новый закон – прямо противоположный, – и будут исполнять и этот – так же ропща, но приемля все. Потому что смелых мало. Сперва он блефовал, и сомневающиеся отступали единственно перед его решимостью. А потом и сам поверил, что он лучше всех. Да, он лучше всех. Он бесстрашно ставил свою подпись на финансовые документы, в которых ничего не смыслил. «Вначале сердце замирало: ну, думаю, наподписываю я себе лет на семь-восемь!» А потом уверовал, что его рукой ведет сам ангел-хранитель и не даст ошибиться. И больше не утруждал сомневающуюся мысль, давая власть незрячей руке.

Рассказал, а потом снова взадпятки: эскалатор, дескать. К технической власти, дескать, подъехали мы. «Вот мой друг, например, однокурсник, уже наверху в «Загранэнерго». А это, я тебе скажу, власть помощнее, чем у министра. Поддерживаем друг друга как можем, закон дружбы. В свое время, по молодости, он дал мне поработать за границей…» – «Так что же, значит… и наше поколение тоже когда-то?..» – «А как же! Только, сама понимаешь, не все, – посерьезнел. – Только те, кто уже сейчас начал выгребать. Остальную шлаепень просто снесет течением». Выгреб, подлец, доволен. А волосы выпадают, зубы расшатываются, и сама видела у него записную книжечку, поминальник такой, в которую он записывает имена знакомых. Ну да, просто имена, потому что милый такой наступает недуг: недержание памяти…

Помолчал и тихо закинул удочку: «Что, хочешь власти, Рита?» – «Хочу», – угрюмо, страстно ответила ему. «Дерзай, Рита, женщина многого может добиться». – «Кто твоя жена?» – «А ну ее». Через день сам завел речь: «Хочешь, Рита, жить в Москве?» Еще спрашивает. «Рита, свои желания надо исполнять. Нельзя хотеть впустую, это вредит здоровью». Издевается? Москва, вожделенный город, цель попадания. Москвич – это чин такой. Ранг.

Говорят, при обмене равноценных квартир из других городов доплачивается еще тысяч десять – за МОСКВУ. Город-пьедестал: вскарабкался альпинистом и потом уже не шевелись, чтоб не сверзиться. Город, захлебнувшийся людьми, больное чудище: головы, головы, головы – рук нет.

Рита и раньше бывала в Москве. Но тогдашняя ее Москва и нынешняя – небо и земля. Тогда это было: метро, магазины «Лейпциг», «Власта», «Балатон», универмаг «Москва». Еще оголтелый ГУМ, не щадя ног, и вечером на койке в четырехместном номере какой-нибудь народной гостиницы на ВДНХ осторожно вытянуть ноги и постепенно, постепенно начинать шевелить пальцами. Сначала больно каждой косточке, потом утихает – и засыпаешь мертвым сном. Теперь был другой город – с другими запахами, видами и свойствами. Каждый день она находила свой номер убранным, унитаз опечатанным бумажной лентой с оттиском «продезинфицировано». В метро Рита теперь не спускалась, из любого конца города по одному заветному номеру телефона она вызывала себе машину, показывала шоферу гостиничную свою карточку – и молчаливый шофер, поверенный тайн, как загадочный ворон из сказок, не произносил за весь путь ни слова. И некому было все это показать!

Чтоб острее ощутить скорость отрыва от прежнего, отрыва и вознесения – вторую космическую скорость, – она спустилась в метро и объехала свои прежние московские места, ностальгически вглядываясь в лица прежних товарищей по «той» жизни. Из своего теперешнего далека.

Оделась от макушки до пят. Выправил ей Прокопий пропуск в магазин, на пропуске значилось: «Хижняк М. С., дочь академика». И все пропадало даром, Прокопий никуда ее не показывал. Сам смотрел, один. В укрытии четырех стен, без завистников. Ужин в номер приносил такой же молчаливый ворон-официант. Только и показаться что на улице.

Конечно, к ней клеились. Молодые и веселые, безалаберные. Глупые. Она глядела на них в печали своего превосходства (о котором они даже не способны были догадаться!), как принцесса, наследница трона, путешествующая инкогнито. Эти кавалеры могли угостить ее мороженым и прокатить на троллейбусе, и ни один даже не смутился бы малостью своих даров. А она молчи о тайнах, в которые посвящена… «Только смотри, Рита, ни одного человека, с кем бы ты ни познакомилась, ни одну подругу сюда не приводить! …Еще лучше совсем ни с кем не знакомиться…»

Легко сказать! А если тебе двадцать четыре года, если ты впервые с головы до ног одета, как и мечтать не смела, а эти глупые сосунки ни черта не понимают дистанции и липнут, причем такие самоуверенные! Такие, думают, они неотразимые! Свежие, крепкие…

«Рита, у меня есть идея: нам с вами совершенно необходимо встретиться как-то поподробнее! Мне жаль, сейчас я опаздываю в одно место, но вот вечером…» И тогда она не устояла. «Минутку, Костя!» – перебивает, и к телефону-автомату. Вернувшись, она позволяет ему развить его самоуверенную идею насчет «но вечером…». Про сногсшибательное одно местечко и каких людей он ей покажет… Ласково останавливается черная машина, шофер не поворачивает головы. Рита печально перебивает своего кавалера: «Садитесь, Костя, – я подвезу вас – ведь вы куда-то там опаздывали?» Слегка остолбенел, сел, открыл рот спросить, передумал, захлопнул, замолчал окончательно. А Рита, овеваемая грустью, как ветерком, любовалась видами пролетающих мимо улиц этого чудесного города – Москвы. Высадился, холодно сощурился: «Что ж, спасибо, Рита, ПРОЩАЙТЕ». – «Прощайте, Костя…» Не взглянув, уже отсутствуя, уже где-то не здесь, в иных, заоблачных сферах… Знай наших. Вперед не заносись, милый мальчик Костя…

Какое упоенье!

В номере потом: горьковатый вкус этих поздних признаний, как будто в дыму осенних костров: «Рита, Рита, какое у тебя упругое имя. Губы у тебя, как старинный лук, тугие, изогнутые, Рита, Рита… Все бы отдал за то, чтоб быть для тебя молодым и красивым!..» А вот это бы не помешало действительно. Он склоняется – и провисает мешком неуправляемый живот, его зыблющееся брюхо, утратившее мускулатуру. Вся-то она, мускулатура, обратилась в бугристый слой подкожного сала. А по улицам ходят такие поджарые юноши с упругими пластами грудных мышц… Боров Прокопий, в пятьдесят восемь мужчина еще просто обязан сохранять форму, только заботиться об этом надо было смолоду! Есть места, дорогой Прокопий, куда на служебной машине не въедешь, ха-ха! Конечно, надо учесть обаяние, которое по сумме баллов, может, и перевесит эти самые пласты грудных мышц… В аэропорту он встретил ее на черной «Волге» с шофером. Без нулей в номере, правда, – нулей, видно, на всех не хватает, но спасибо, хоть «Волг» хватает.

Интересно, а как он чувствовал себя тогда, в самый первый раз, в комнате коммуналки, на краю света, – солидный человек, уже привыкший пользоваться всем только самым лучшим. «А я, – говорит, – думал, такого уже нет в природе». Хм, благополучные всегда считают, что все остальные живут не хуже их. Им удобно так считать. Озирался, за перегородкой ругался матом Колька-кретин на свою смирнеху Ольгу, ребенок их плакал, а Прокопию тут привалило счастье: она, Рита, как последнюю стенку разъединительную отодвинула, как занавеску отдернула – отбросила это свое «вы», и тогда между ними, ничего уже не осталось, – вот в этом сокровеннейшем «ты» и было истинное соитие. Рита знала толк. Он даже ахнул, как в пропасть ухнул от этого «ты», – значит, мечтал недостижимо, но не смел просить о нем, как о посвящении в тайный орден молодости. Там бесстрашно смеются, открывая природно целые зубы, там не знают усталости, могут счастливо не спать ночами и любят даром, потому что больше не за что, – там нет чинов, и все пока еще равны – среди головокружительных «ты». И его впустили. Рита знала толк, она умела наградить. Даром, понимаете, она награждала его даром – от щедрот юности, она ничего не просила у него, ей хотелось только удивлять. Прокопий, скажи честно, у тебя ведь и в молодости не было такой, как я? Нет, вслух она этого не спросила. И так знала. Молодость расточительна, она рассчитывает на лучшее будущее, и все, что имеет, кажется ей пустяком. Молодость легко отворачивается и забывает, освобождая сердце для нового. Рита дарила себя – чтоб голова у него кружилась, чтоб помнил. Ради этой мести (им, богатым, сильным) она пошла на риск – ведь Юрка наверняка догадался тогда, на банкете, не зря же он напился в первый раз тогда, а до этого и не пробовал по старой спортивной повадке. Видимо, догадался, только боялся судить ее, потому что для него всегда было загадкой: откуда это иной человек знает, КАК надо? Он был уверен в точности только тех своих действий, которые диктовались безошибочным организмом: ну, там, голодный – ешь. Или когда задеты твои близкие интересы – это тоже всегда чувствуешь. Но вот как ориентироваться в тех случаях, когда не замешаны твои непосредственные выгоды? Юра еще удивлялся на Горыныча, что Горыныч ориентируется, и даже с уверенностью, тогда как он, Юрка, стоит столбом и не чувствует никакого своего отношения и никакой потребности вмешаться. «Ну откуда, – говорил Юра, – ты знаешь?» – «Так чувствую, – отвечал Горыныч. – Ты, когда падаешь с десятого этажа, откуда знаешь, в какую сторону тебе лететь?» Вот насчет этого самого центра тяжести, который был у некоторых других, у Юры была невесомость. Поэтому он всегда оглядывался: как все – так и он. Сказал Путилин «настоящая женщина» – значит, так оно и есть. Только спросил: «У тебя есть подруги?» – и успокоился. Потому что Путилин – начальник. Юрке нужен поводырь. Я буду его поводырем. Я ни черта не боюсь. Не робей, Юрка, за мной не пропадешь. А Прокопий – это так, шутка, эксперимент. Забава сильного. Она тогда дала ему уйти, убежать, она почти смеялась, злорадно воображая себе его будущее безумие, – и как он будет бесплодно тосковать о ней, оставшейся в другом времени; он уходил, лучше сказать удирал, как из сновидения, он столкнулся в коридоре с соседкой Ольгой, и ничего-то на ее бледном лице не отразилось – ни вмешательства, ни любопытства, такая она затюканная, Ольга. И Рита раскатисто (про себя) хохотала ему вдогонку. Она и фамилии-то его не знала. Фамилию она после узнала. Скрижалев – редкая фамилия, не может быть совпадения, это он, именно он. «Его фамилия Скрижалев» – гласила записочка того назойливого дядьки, который ее замучил, – заколебал, как говорят. Она шла тогда по улице в воскресенье зимой в магазин, тащила за руку дочку. Ветер свистал, а эти непересекаемые улицы стали шире площадей, дома высятся наподобие пирамид – дома, облицованные какими-то голубенькими плиточками, у них исподний вид, и эти громадные дома образуют ущелья, и ветрище свищет по простору, и солнце сквозит в просветы междомных промежутков, и пересекать эти пространства впору на такси, и Рита, чтоб зря не ходить, спросила у встречного дяденьки с кефиром, есть ли в гастрономе молоко. А тот и рад поговорить. «Вы знаете, молока нет, но… вам повезло. А много вам надо молока?» – «Да надо…» – пожала плечами. «Пойдемте со мной, у меня как раз в холодильнике лежит литровый пакет молока, я все думал, кому бы его отдать, я сам молока не пью». – «Это что же, мне идти к вам домой?» – изумилась Рита. «Да». Дядька уже шагал без колебаний, и Рита этой уверенности подчинилась. «Но… А далеко вы живете?» – «Вот тут. А вы?» – «А что? Ну, вон там. Во-он, видите, гнутый дом – в его объятиях уцелела одна лачуга». – «Ничего, вы еще молодая, все будет. И квартира будет», – оправдывался перед ней за то, что у него есть, а у нее нет квартиры. Смешной такой пожилой дяденька. Поднялись в лифте. У его квартиры стоял милиционер и жал на кнопку звонка.

– Вам кого? – всполошился хозяин.

– Это ваша квартира? Она у нас сработала.

– Что значит сработала?

– Ну, она у вас на пульте?

– Нет.

– Это странно. А почему она сработала?

– Не знаю…

Рита восхищена: прийти к какому-то чудаку за молоком, милиционер, квартира сработала – ну что за прелесть! Странный человек отпер дверь, за ним вошла Рита с дочкой, следом милиционер.

– Я молока не пью, а у меня были гости, после них осталось…

– А телефон у вас есть? – спросил милиционер.

– Да, номер 22-33-44, – щегольнул дяденька номером.

Рита протянула мелочь за молоко, бормоча благодарности.

– Я позвоню от вас? – попросил милиционер. – Какая-то путаница.

Рита с дочкой наконец очутились на улице, у подъезда стояла милицейская машина, и в ней еще один в форме.

– У вас ошибка! – сказала, веселясь, Рита. – Квартира не та сработала!

– Как не та?

– Ну, не двадцать девятая.

– Правильно, а мы и не в двадцать девятую…

Они озадаченно друг на друга посмотрели, и Рита пошла домой, а милиционер важно отвернулся.

(Потом оказалось, это соседняя квартира сработала – и это была квартира Путилина. И у него украли японский магнитофон. И вроде как дело рук Семенкова.)

Дома потом обнаружилось, что молоко у бедного дядьки давно скисло, и часа два спустя Рита, гуляя с дочкой, смеха ради набрала из автомата его знаменитый номер 22-33-44. Сказала ему, что зря он ходил за кефиром, кефир уже сам созрел у него в пакете и, видимо, его гости уехали уже очень давно. А он ужасно огорчился: «Вот незадача! А я думал, раз в холодильнике, то ему ничего не будет. Я ведь не разбираюсь в молоке, я его никогда не пью». Уж Рита начала его утешать: мол, ничего, я сделаю из него творог. Старичок сразу заинтересовался, как делается творог, и пришлось Рите его учить по телефону. «Только не дайте закипеть!» И в тот же день старик пришел к ней домой (разыскал): притащил ей молока. А от них только что ушел, этот малахольный Сева Пшеничников, бывший Юркин однокурсник, они три года не виделись, еще бы сто лет не встречаться, но Юрка притащил его домой, потому что оказалось, Пшеничников работает на ТЭЦ и уже получил квартиру. И обещал поговорить на ТЭЦ насчет Юрки. Очень он был нелепый, этот Пшеничников, все движения скомканные и как бы просят за себя: братцы, не придавайте нам, пожалуйста, значения. Весь какой-то членистоногий, конечности складываются беспорядочно, как вещи в чулане, и вид его терзал эстетическое чувство, как поломанный механизм. Оказалось, Юрка подобрал его, когда тот ломился (в воскресенье!) в закрытую дверь магазина, – термометр ему уличный понадобился. «Понимаешь, когда мороз – на пятом этаже воняет гарью. Только в мороз. Мне надо выяснить, от чего это зависит: от температуры, от давления, от ветра, от высоты?» Смешно этот Сева выглядел рядом с Юркой – Юрка был из леса с лыжами, в спортивной форме, выпуклые мышцы обрисовывались на ногах (ах, Юрка, Юрка!.. Но ведь я делаю это не для себя, а для нас обоих!), и весь такой пригожий – как экспонат на выставке природы. Сева бормотал что-то исследовательское, а Юрка его все сворачивал на конкретное дело: на ТЭЦ. Сева объяснял: «Всегда нужен горячий резерв. Вот я, к примеру, дис, дежурный инженер станции. Но я, понимаешь… Я в лабораторию уйду. На мое место уже готовят Кима. Срок подготовки диса почти год, понимаешь? И горячий резерв всегда нужен. Только должен быть человек надежный!» Юрка обиделся: «Что, может, мне землю пожрать?» А за стеной как раз происходила обычная сцена у соседей, плач младенца, Колька-кретин гнусно материл жену, что-то нечленораздельное, но тяжкое непривычному уху точилось сквозь стену. Рита привыкла, ей-то хоть бы что. А дом старый, пол из широких выпуклых досок, таких уж теперь не бывает, запахи всех поколений жильцов укоренились в старинном стройматериале, и вообще-то слышно мало, но иногда этот дом как специально, как сочувственный старик, возьмет и усилит проницаемость стен, чтобы какой-нибудь заступник мог прийти Ольге на помощь. Черт ей поможет, так ей и надо. Он тупой козлище, а, она с ним живет. Соображать надо было, за кого идешь. Ему, кретину Кольке, уже и самому скучно это, но он ничего нового не может придумать, в чувстве его нет силы, оно дряблое, гнилое, истлевшее; оно не вызывает страха, а только омерзение: такая-то ты и такая, и сделал бы я тебе то-то и то-то. Сева краснеет, бледнеет, и глаза у него аж скрещиваются от смятения. Засобирался уходить, и Юрка кинулся на кухню отдирать ему термометр с окна – «в порядке подхалимажа», – пошутил, но Сева за шапку и вон, не надо, говорит. Юрка потом пошел в душ, а тут как раз и явился этот дядька с молоком. На столе еще стояли тарелки с едой, ломти соленой кеты отливали на срезе сизыми пятнами мозаики (Юрка из командировок иногда привозил, но командировки ему уже надоели). Дядька говорит: пошел в гастроном – и там как раз привезли молоко, я взял для вас три пакета. Рита ему: «Хорошо, проходите в комнату. Я вам сейчас отдам творог, который сделала из вашего молока». – «Ой, да что вы!» – «Ничего, ничего, раз вы любите творог, а он бывает так редко». А он увидел на стене фотографию в глубокой рамке. Кто это, говорит. «Это мои родители. Рамочка красивая, правда? Люблю старинные фотографии. Серебра тогда не жалели, смотрите, какая плотность изображения!» А он и говорит: «Я был с ним… Сидел». – «А». Рита глядела на него с безразличной приветливостью. Он повторил: «Мы были там вместе». Он думал, Рита не поняла. А она поняла. Просто она никогда не видела отца. Ей это все было теоретически. Она едва успела родиться. Дяденька разволновался: «И вот я вас встретил – надо же!» Рита пожала плечами. «Это ваша дочка?» Чего-то ему не хватило. Дополучить чего-то хотел и потому волновался. «И вы замужем?» – «Естественно». – «А вы похожи на отца, вот теперь я вижу. А сразу разве угадаешь». Рита нарочно стояла, чтоб и ему не дать присесть. Ей некогда было. «А мать ваша жива?» – «Да». – «Простите, а она не вышла замуж?» – «Нет. Она долго не знала, что он умер». – «А моя сразу вышла и уехала… Но дочка моя, вы знаете, ко мне потом приезжала. Даже жила у меня целый год. На первом курсе. После, правда, бросила институт, в другой поступила, теперь она журналистка…» Не хватало только еще про его дочь слушать. Рита незаметно поворачивала голову туда и сюда: в зеркале на стене она видела свое далекое отражение, и это скрашивало ей беседу с дядькой. «Ее зовут Виктория. Вика. А вас?» – «Нас – Рита». Рита уже раздражалась. «Вы работаете?» – «А как же». – «Кем?» – «Конструктором». – «А ваш отец был энергетик». Чтоб сменить тему, Рита спросила: «Ну что, недоразумение с милицией выяснилось?» А он вроде бы и «ну, до свидания», но и не уходит, а все как бы ждет чего-то. «Значит, вы не помните своего отца?» – «Я же сказала». – «А, ну извините». – «Да нет, это вы извините». Он опять остановился посреди коридора, из душа слышался шум воды, и Юрка там пел. «А что, хоть и не помните – разве вам за него не обидно?» – «Мне обидно за всех, кто пострадал», – разъяснила Рита. «Да-да, конечно… Хотя это невозможно. Не может быть обидно за всех. За всех одинаково. Человек может поделиться своим сердцем только с немногими близкими. На всех не хватит никакого сердца. Это просто слова. Это ложь». Рита учтиво улыбнулась: мол, как вам будет угодно. «До свидания, – уже в который раз пообещал он. – Но именно потому, что всех полюбить невозможно, это и легче всего: любить человечество вообще».

«Вот пристал!» – шептала Рита, когда он наконец ушел. Но через день он опять явился, этот докучливый старикан. Я, говорит, вспомнил, ваш отец мне несколько раз упоминал фамилию того, кто его туда упек, – а я забыл. Все хожу и думаю, а вспомнить не могу. Рита уже боялась выражать приветливость – себе дороже. Она раздраженно сказала: «Ну а если бы вы даже вспомнили эту фамилию – что бы я с нею делала?» – «Не знаю…» Рита усмехнулась. Тогда он потерянно сказал: «Я вижу, и вы как все: готовы свалить все на одного человека. Дескать, всё – его рука. А это не так! За каждый отдельный случай ответствен отдельный человек. Я не поверю, что благородного человека какая бы то ни было рука заставила делать подлость. Скорее, он сам бы умер. Значит, и отвечает каждый отдельный человек…» Вот уж Рите до лампочки было, один ли виноват, несколько или все сразу. И вообще, о чем тут говорить? «Ну, а я-то при чем? Я-то что могу теперь сделать?» Он печально так на нее посмотрел: он не знал, что она может сделать, но был убежден, что все-таки что-то должна сделать – взволноваться хотя бы. А Рита считала: их время – это их время, прошедшее, а у нее свое – и оно будущее. Никакой связи она не видела. Своя-то жизнь – и та делится на серии, на блоки, ничем один с другим не связанные: кончил, жить одну жизнь, начал другую – в другом месте, в другом состоянии, с другими средствами. А неугомонный этот человек через два дня бросил в ее почтовый ящик записку: «Его фамилия Скрижалев. Я вспомнил. Извините»: Рита записку выбросила. И тогда, на День энергетика, она не знала фамилии Прокопия, и когда он улепетывал из ее жилища (Юрка был в ночную смену, но все равно мог прийти, он ведь только дублировался, Рита страшно рисковала, ведь он на банкете догадался, и подтверждение этому она получила потом еще раз, когда они переехали в новую квартиру: после новоселья они с Юркой остались наконец одни, забрались вместе в ванну, смеясь и плескаясь, и бегали вдогоняшки по квартире: из одной комнаты в другую, потом в кухню – и надо же! – никаких соседей, смейся и визжи, и Юра изловил ее в охапку, затихли, отдышиваясь, Юра с преступным замиранием позвал: «Ритка!..» Вспорхнул ее взгляд, оробел, а Юра молчком напирал на этот взгляд, испытуя его на крепость. «Смотри у меня, Ритка!» – счастливо пригрозил. Значит, что-то он имел в виду?), и вот, когда Прокопий улепетывал из ее жилища, она все еще не знала его фамилии, да и он не знал о ней ничего, кроме имени. И потом, как оказалось, совершенно занемог от этой посылочки из недостижимой страны – юности. Рита для того все это и устраивала – чтоб знал, ЧЕГО У НЕГО НЕТ! А он там совершенно обезумел по ней. Спохватился – даже адреса не знает, фамилии – настолько абсурдным казалось продолжение. Ну, разовое приключение из ряда вон, подачка судьбы, однократный подпрыг – но вот ты приземлился – что ж тебе не идется дальше спокойным шагом, чего ты снова подскакиваешь?