Текст книги "Город, в котором..."

Автор книги: Татьяна Набатникова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 28 страниц)

Глава 6
ЛЕГКО УБЕДИТЬ

Позвонил из приемного покоя Юра: «Скоро освободишься?.. Ну, я жду». Ох, вот уж некстати сегодня.

Было без пяти четыре. Сняла халат, погляделась в зеркало. Вышла. Ждал у ворот парка.

– Я сегодня после дежурства… Не спала совсем. Вид у меня ужасный, да?

– Ну что ты! У тебя всегда прекрасный вид!

– Ну хорошо, полчаса, ладно?

– Э, нет, получасом не отделаешься. Мы идем сейчас – о-бедать! – торжественно оповестил Юра.

– Что, опять повышение? – усмехнулась Полина.

– После расскажу.

Нужно было пересечь парк. Цвела черемуха. Пересверкивались молодые листья. Деревья откинули на аллею богатые тени, в глазах рябило, и пятна красноты оставались от солнечных ударов на нежном глазном дне.

– Что за ужасные сутки! Я совсем без сил. Рухну сейчас.

– Говорят, в Японии, когда зацветает вишня, все государство бросает службу и выходит любоваться. И это даже предписано в целях патриотизма. Эх, съездить бы когда-нибудь еще и в Японию!

– Ну, и куда ты меня поведешь обедать?

– Ты когда идешь впереди, линия позвоночника у тебя так причудливо изгибается – вот бы вывести закон этой кривой. И назвать ее: полиноида. И ввести в условия проведения конкурсов красоты. А что, закономерная, научно описанная линия – полиноида! – обнял, поместил руку на эту самую линию – потекла под рукой, двинулась, змеиный ускользающий изгиб, наплывающий снова, как кривая на экране осциллографа. – Осязательная красота. Для слепых!

Хитрый Юрка. Женщину нечего делать обезоружить. Но не все это умеют. Он умеет. Казалось бы, такой  м а л о з а д у м ы в а ю щ и й с я  человек – а нечаянно знает подход. Как он ее обвел в самом начале их знакомства! Она заварила кофе и внесла в комнату, налив в коричневые чашки, она ступала по толстому ковру мягко и вкрадчиво, как ягуар, – босиком, она любила босиком, у нее были тонкие, как у индуски, ступни и для дома серое вязаное платье, она в нем как бы струилась и гибко перетекала из одной неуловимой позы в другую, и, ясное дело, все это сразу сработало. «Но спать мы не будем!» – предупредила после первого поцелуя. «Хорошо!» – тотчас согласился Юра. Страх потерять невинность укореняется с юности где-то в спинном мозге и не исчезает до седых волос, и женщины живут, как пограничники, начеку. И даже она, Полина, давно освободившаяся от всех этих предрассудков! Но Юра, оказалось, старый диверсант, знает ходы! Главное, он гарантирует безопасность… «Мой муж заслуживает верности», – сказала Полина, и Юра горячо это одобрил: «И правильно! И не надо изменять!» Вот хитрюга! Он не торопился. Свалив с себя всю заботу охраны и запрета, женщина выпускает чувства на свободу и невзначай доводит себя до такого исступления, что мужчине уже ее не остановить. Она сама все сделает, если он не будет торопить события. Он должен томить ее, томить, как борщ в печи. И ни минуты не окажется виноват. Такого хитрого, как Юрка, она не видела. Пришлось ей потом пускаться в рассуждения, чтоб хоть как-то задрапировать грех, полностью оказавшийся на ней одной. «Ведь это понятие идеальное – верность. Это касается идей, убеждений, чувства! Изменить можно только душевно: забрать свое чувство у одного и передать другому. Но ведь я не разлюбила своего мужа, я только распорядилась своим организмом – своим! Тело – это моя абсолютная собственность. Я сняла воспаление, физиология, чистая физиология, какая ж тут измена?» И Юра тотчас соглашался со всем и хвалил: «Ты молодец! Умница». И добавлял, успокаивая: «Ты не изменила. Это я изменил. Я когда увидел тебя – понял: все, я пропал…» Проныра был этот Юра Хижняк.

– Голова даже болит. Всю ночь не спала – такое было…

– Полина! – прижал ее к себе. – Ты какой размер кольца носишь?

– Ого! В настоящего любовника хочешь поиграть? Ну, семнадцатый.

– Заметано! – И отпустил.

Кругом благоухало лето, растрепанный ветер возился в молодых ветвях, понемногу сердце Полины отходило. Ну что ж, пусть покупает. Купюры, которыми ему выплачивают зарплату, – нежно-фиолетовые четвертные и всегда твердые, неизношенные зеленые полусотни. Полина с Проскуриным получают свою медицинскую зарплату другими бумажками.

– Ну, выкладывай, кем там тебя опять назначили?

– Ты так говоришь, будто повышение – позор какой! – надулся Юра.

– Мне тетя Лена сказала: «Не могу на место живого человека!» Кстати, почему так: если санитарка, то обязательно «тетя»? А ей всего-то лет сорок пять.

– Если ты про Егудина, – задето сказал Юра, – так это ты зря. Я не напрашивался, меня назначили. И место это было не Егудина, он его временно занимал. Что, я должен был, по-твоему, отказаться?

– Я этого не говорила.

– Ну, я же вижу, тебе что-то не нравится.

– Чепуха! Кто я тебе, чтобы вмешиваться! Давай выбирай столик… А забот у меня своих! Что заказывать будем? Я бы выпила, у меня сегодня были страшные сутки.

– Что, больные?

– Не знаю уже, кто больной, кто здоровый… Будьте добры! – окликнула она официанта. – Пожалуйста, одну рюмочку коньяку и поесть: хорошее мясо, салат… Свежие помидоры есть?

– Помидорам еще рано, – без интонаций заметил официант и ушел с заказом.

– Как это рано, тетя Лена уже три дня тому приносила.

– С базара, – объяснил Юра. – Дорого.

– А она все равно ребятишкам больным покупает.

– Миллионерша?

– Санитарка. У нас ребятишки знаешь какие иногда лежат? Не знаешь – и не дай бог знать. К некоторым вообще никто не приходит: некогда… Ой, лучше об этом не надо!

– Бедная ты моя!

– Раньше была бедная. Потом запретила себе это замечать. Мое дело лечить – и все. Может, помнишь, в фильме «Обыкновенный фашизм» есть такой кадр: немки на площади отчего-то растрогались до слез, и следует текст: «Они ничего не знают о лагерях смерти. А если бы и узнали, их легко было бы убедить, что это необходимо во благо рейха». ЛЕГКО УБЕДИТЬ, понимаешь? Вот мы тоже все так: готовы поплакать минутку, растрогаться, ведь мы так добры! Но легко нас убедить, что мы «делаем все возможное»… И что в больнице детям хорошо, что они тут «под наблюдением» и прочее. Убедил, успокоил себя, живешь – а такая вот тетя Лена ходит живым укором… В этот раз гляжу – несет в буфетную пучок зелени и тарелку свежих помидоров: накрошит и в каждую кашу подложит по щепотке. Вы что, говорю, тетя Лена, какие у вас доходы? А она мне: угощайтесь, Полина Игнатьевна! Ну, с ума с них сойдешь! Ты не замечал? – хорошие люди причиняют повсеместное неудобство! Знаешь, как у Твардовского: «Хорошо! Немножко б хуже – то и было б в самый раз!» Главное – стыдно становится, что сам не такой же. А она говорит: «Я как посмотрю на других одиноких женщин – они беспризорных кошек кормят или собак. А тут ведь дети…»

– Полина, ты очень уж углубляешься! Тебе поэтому и трудно.

– …Я к главврачу пошла. Чтоб ее поварихой поставили. Хоть воровать не будет от детей, а то ведь наши поварихи… А он мне…

– Подожди, нам несут.

Официант раскладывал приборы, салфетки, наконец удалился.

– Ну, за наши успехи? – Юра подготовил улыбку, забыв, что там Полина должна была дорассказывать ему про главврача. Действительно, что ему до главврача, до тети Лены, до той поварихи в сумраке коридора …наглое: «А больше ничего не хочешь?» – на «ты», и плечом, и мимо со своей набитой сумкой…

– Успехи, ты сказал? Что, бывают на свете какие-то еще успехи? – Полина задумчиво пропела: – «А где-то бабы живут на свете, друзья сидят за водкою…»

– Вот выпьешь сейчас свой коньяк – и все пройдет! – оптимистически заверил Юра. Его бы слова да богу в уши. Нетерпеливо выжидает момент, чтобы выложить какую-то свою новость. Чтоб красиво было. Любит, чтоб красиво. Сам рассказывал: в спортзале взять мяч исключительно неберущийся и потом бежать с самым непричастным видом… – Ну, так что там главный врач? – вспомнил.

– Ой, ну что главный врач! Неохота рассказывать. Сказал, местком не позволит без причины увольнять прежнюю повариху, чтоб поставить на ее место тетю Лену. Вот и весь главный врач. Ему незачем связываться. Ему и так хорошо. Ладно. Давай есть.

– И ты не связывайся! – мудро посоветовал Юра.

Не связывайся – и вот тогда все будет хорошо. Главное, покой и порядок. ЛЕГКО УБЕДИТЬ. А она связалась. Устроила засаду у кухни в поздний час. Путь единоборства, раз не хочет связываться главный врач. Частный детектив. Ночное дежурство, майская прохлада и стыд шпионажа. Нервная дрожь. А та ее плечом… «А больше ничего не хочешь?» Точный расчет: это Полину сразу морально уничтожило, она ведь ожидала испуга, оправданий, она привыкла к почтению и боязни младшего персонала. Оказывается, с глазу-то на глаз, без свидетелей, она, Полина Игнатьевна, никакого страху собой и почету не представляет… Повариха знала это, а Полина не знала. Замешательство – и, своротив ее с дороги, прошествовала мимо. Вот тебе и «покажите, что у вас в сумке».

– Ну, вкусно? – спрашивает Юра. – А помнишь, отмечали с тобой мое назначение старшим дисом?

Наверное, это всякий человек так: все события вертятся исключительно вокруг него. Существует только вселенная его повышений, его успехов и славы. Антропоцентрическая система мира. Да нет же, нет, не все такие. Есть много людей, загадочных для Полины. Иногда она кажется себе лучшим представителем рода человеческого. Но возникнет такая вот тетя Лена – и все спутает, и куда девается вся самонадеянность, хотя эта тетя Лена – ну просто необразованная тетка, санитарка… А Юра? Юра понятен весь насквозь. Безусловно, он хуже ее, Полины. Тем и хорош. Приятно, когда человек рядом чуть хуже тебя. Ты тогда можешь расслабить поясок и как под горку идти. А с человеком, лучшим, чем ты, приходится для равенства приподниматься на цыпочки и трудиться в гору, это тяжело. Жизнь и без того трудна. Поэтому – Юра… А чего, он красивый, забавный…

Современная женщина, труженица, вся в тисках рабочего времени, долга, обязанностей, должна же она хоть в чем-то осуществлять свое стремление к свободе! Хоть в чем-то: захотела – пусть будет по моему хотению. А все же атавизм старых представлений тянется за тобой шлейфом, оттягивает тебя назад, и ты привязываешься к человеку и хочешь в зависимость к нему, в рабство – от своей-то дорогой свободы…

Когда Юрку назначили старшим дисом, они зашли в буфет кафе взять шампанского. (У Проскурина было дежурство, у него часты дежурства, и это в общем-то удобно…) Пожилая буфетчица нагнулась за прилавком, что-то искала.

– А вдруг нам не дадут? Ведь тут на розлив! – тихонько сказал Юра. В магазинах шампанского не было.

– Как это не дадут! – возмутилась Полина.

Буфетчица разогнулась, взяла с полки бутылку шампанского, обтерла ее тряпкой от пыли и с достоинством сказала Полине:

– Почему вы так уверены?

Юра поспешно опередил:

– Да она просто не знает! Извините. У нас торжество. – Показалось ему мало, добавил еще: – Свадьба.

Полина вспыхнула, Юра ей подмигнул: мол, спокойно, так надо.

Буфетчица отсчитывала сдачу, Полина тем временем заметила:

– Вон пиво – хочешь?

– Нет.

Буфетчица сдержанно спросила:

– Чья свадьба, ваша?

Юра кивнул. Полина закусила губу. Буфетчица торжественно произнесла в пожелание:

– Ну так пусть всю жизнь будет так, чтоб она задавала такой вопрос, а вы отвечали так же! – Это про пиво она.

Когда вышли наружу, Полина молчала. Потом усмехнулась:

– А ты не боишься, что придется держать слово? Назвался груздем…

– Да женюсь, женюсь! – беспечно пообещал Юра.

Был у Полины один сосед, пожилой человек в пиджаке с вялыми лацканами, свернувшимися в трубочку, как засохшие листья деревьев. Сколько раз Юра бывал у Полины – столько раз он видел этого соседа: с мусорным ведром в руках тот бдел на лестничной площадке, с великим терпением дожидаясь, когда Юра появится из дверей квартиры Проскуриных. С видом усердия он хватался тогда выносить ведро, пропускал Юру вперед и пыхтел где-то сверху, заглядывая через перила, когда Юра ссыпал дробь быстрых шагов вниз по лестнице.

– Да не может быть подряд столько совпадений!

– А это не совпадения, – невозмутимо отвечала Полина. – Он прослушивает нашу квартиру через стенку: прикладывает к стене таз или кастрюлю, ухо прижимает ко дну – и отлично знает, когда ты собираешься уходить.

– Как ты спокойно об этом говоришь!

– А, ерунда. Он не донесет. Это бескорыстный шпионаж. Наподобие сортирного. Наша семья тут неприкосновенна. – Полина усмехнулась. – Как-никак медицинское обслуживание на дому, в любое время под рукой два врача – кто же станет рубить под собой сук такого удобства!

– Он что, физик, твой сосед? Знает полый резонатор.

– Он практик.

Полине хотелось, чтоб Юра язвительно спросил: «И часто ты доставляешь ему такое удовольствие?» Он спросит, а она ему ответит уж… Ей хотелось ответить, просто свербело где-то в мозгу, вызов так и вертелся. Она бы ему тогда сказала: «Женщина, заслужившая свободу, имеет ее. Кому нужна свобода – тот ее берет. И все разговоры об освобождении женщины – а теперь ее хотят освободить уже от эмансипации! – это все пустые хлопоты. К чему стадам дары свободы! Их надо резать или стричь! Наследство их из рода в роды – ярмо с гремушками да бич!» Вот что бы она сказала ему. Но он не спросил. Она не выдержала сама:

– Мне кажется, у тебя должен был сегодня появиться один вопрос. Я все жду, а ты его не задаешь…

– Кто мне дал право соваться в твою личную жизнь? – сказал Юра, гордясь такой своей деликатностью.

– Никто не дал. Сам бы взял, – пробормотала Полина.

– Что? – не расслышал.

– Ничего. Все-то нам, бабам, хочется, чтоб каждый на нас женился! – вздохнула, засмеялась.

– Полина! – удивился Юрка и заглянул в лицо. – Ты что, правда хочешь за меня замуж?

– Да нет, что ты, нет, – увернулась от его рук, расстроилась, огорчилась. А чего огорчаться? Она замужем. И, кроме того, есть же у нее свобода – ну что же ей еще?

Спустя время в тот же вечер:

– Ведь жизнь – такое тяжелое, такое унылое дело, особенно если работаешь в больнице, у самого что ни на есть несчастья. Сколько приходится просто терпеть… И кажется: заслужила себе любое утешение. Так и хочется скорее переключиться на что-то здоровое, счастливое, поближе к жизни, подальше от смерти – а что ближе к жизни, чем любовь?

– Да брось, ты как будто оправдываешься передо мной, перестань!

– Я?! Оправдываюсь?! А я нисколько не чувствую себя виноватой, чего мне оправдываться? И перед кем мне чувствовать себя виноватой? Перед мужем? Так он не пострадавший, я его ценю и уважаю больше, чем кого бы то ни было. Мне даже если требуется для больного консультация хирурга, я предпочитаю вызывать Проскурина. Отличный диагност! Трезвый, толковый, проницательный врач!

Юра поморщился: он любил только ровное, насмешливое, безвредное для обоих настроение – чтобы, как в мягком кресле, уютно расположась, предаваться эйфории полного такого удовольствия от себя самого и от всего на свете. Он, как землетрясения, боялся всякого нарастания серьезности. Он вцепился в Полину руками: остановить, хотя она совершенно не двигалась: заносило-то ее изнутри, и руки его тут были напрасны, а в речах-то и мыслях он был не силен…

– Или, может, я виновата перед вашими женами? Отнимаю у них, а? А пусть они со мной потягаются. Пусть попробуют меня победить! А не сумеют – что ж, пусть не жалуются. Знаю я этих жен, они всюду кричат про НРАВСТВЕННЫЕ ПРИНЦИПЫ, им надо, чтоб у всех красивых баб вокруг были нравственные принципы. И чтобы в силу этих принципов красивые бабы отвергали бы их мужей. Конечно, когда нет собственных возможностей – ни красоты, ни ума, ни силы, – только и остается уповать, что на нравственность красивых и сильных. А еще они придумали стыдливость. Некрасивые и больные, они придумали ее и поскорее возвели в ранг добродетели, чтобы навязать ее всем. Дескать, обнажаться – это стыдно. Это неприлично. Ах, как они негодуют на отсутствие принципов и этой самой стыдливости! Они считают, что иметь принципы и стыдливость – это страшная заслуга, а иметь красоту и силу – никакой заслуги нет. Ненавижу! Ужасно люблю над ними торжествовать!

А он неожиданно рассмеялся – он, этот в розовой рубашке, сером костюме, глаза синие, сам брюнет, эта легкомысленная картинка, которую разве что в общежитской комнате пришпилить над кроватью ради оживления казенной обстановки, этот жеребчик, при первом же взгляде на которого Полина знала всю цену ему и то, что он, должно быть, этакий невинно-распутный мальчик, который именно и предназначен для широкого использования, ведь совершенно бесхозяйственно было бы держать его для одной женщины, такого петушка, и надобно эту женщину раскулачить, чтоб и другим курочкам досталось понемножку, – вот какая мысль у нее была при первом их знакомстве – и вот этот пестренький петушок смеется над ней, над Полиной, он посмел рассмеяться свысока, снисходительно! Он сказал:

– Ну, это тебе только кажется, что ты торжествуешь. На самом деле всякий мужик всегда ставит свою жену выше своей женщины на стороне. В конце концов, выбирает он всегда жену.

Нет, вы только посмотрите! Эта раскрашенная картинка, вырезанная из журнала, еще имеет какие-то свои соображения! Выводы какие-то делает, убеждения высказывает! Тогда как вершина его глубокомыслия – такое вот примерно рассуждение: «Все-таки великую вещь сделали – кольцевую энергосистему! Раньше нагрузка так скакала, что дэт всю смену руку с регулятора не снимал. То включат разом люди свет, то к ночи выключат, то станок какой-нибудь на заводе врубят – все, сразу частота заваливается. А теперь что, теперь она только играет в пределах десятых долей – не работа, а лафа!.. С другой стороны, я не люблю, чтобы ничего не делать. Я люблю, чтоб все время возникали какие-то производственные вопросы – и чтобы разрешать их. Так уж я привык». А его женушка, о которой Полине известно, что она «ничего так», энергичная, но, по Юриному убеждению, «использует свою энергию только в мирных целях», – она в такой глубокомысленной беседе, пожалуй, сможет и поддержать тему: «Да, я вот тоже люблю, чтоб мне на работе было что делать. Мне надо, чтобы я целый день была занята. Правда, когда сильно много, то тоже тяжело. А вот чтоб не сильно много – в самый раз». И так, наверное, беседуют они с приятностью, а их детка молчком уплетает пищу и поглядывает на родителей деловитыми глазками. Свою судьбу и самих себя они, разумеется, находят совершенными. Жизнь впереди распростерлась сплошным массивом удовольствия. А чего? – образование получили, все экзамены сдали, семья есть, род продолжили – о чем теперь заботиться? О чем думать? Да за ту пропасть времени, что живут на свете люди, перебыло уже их столько умных, что вся стратегия жизни давно продумана, а если и понадобится в ней что-нибудь изменить, так найдутся специальные умы – научат и направят в нужную сторону. А им, простым, веселым и здоровым ребятам, незачем засорять свою голову – их дело ходить на свою работу и восполнять затем потраченные силы здоровым отдыхом, спортом и развлечениями. Так они понимают задачу своей жизни, справляются с ней великолепно, и сознание исполненного долга дает им чувство полного счастья.

И вот это многокрасочное животное, этот желудочно-кишечный тракт с образцовым пищеварением – вдруг преподносит Полине с высоты своей мудрости этакий урок – насчет жен и «женщин на стороне»…

Она даже не рассердилась, она засмеялась – так ей это стало смешно. Но потом сразу горько, потом обидно, потом вдруг зло взяло – целая серия чувств. Короче говоря, вдруг выпалила:

– А спорим, женишься на мне!

Он бархатно засмеялся, пошел на уступки:

– Да, пожалуй что, и женюсь. Только не сразу.

– Почему? – Полина с любопытством склонила голову.

– Ну-у… – протянул Юра капризно, поколебался и с некоторым смущением сознался: – Только-только квартиру получил, хоть пожить маленько!

И Полина ахнула, ибо то, что он сказал, было истинной правдой и действительным мотивом, руководившим жизнью этого бодрого, перспективного, толкового инженера-электрика.

Много же удивительного есть на свете! Удивляться и сердиться на него, такого простодушного, ей было нечем: израсходовалась вся. Пусть живет какой есть. Она будет отдыхать на нем от сложностей своей жизни. Он – ее гейша. Ее гетера.

Полина жевала мясо, жареную картошку «фри», хорошо готовят в ресторанах, и приятно, что иногда твой обеспеченный любовник может тебя привести сюда поужинать. И еще при этом спрашивает, какой у тебя размер кольца. Еще ведь и купит! Вот будет забавно!

А какая жуткая была у нее сегодня ночь… забыть. Хватит. И так башка чуть не треснула. Не могла сомкнуть глаз, давилась от бессильной ярости, пламенели пятна на лице, проталины – и казалось, в этих местах сейчас жар прожжет кожу насквозь и останутся тлеющие пятна экземы. Никогда не была так унижена! Избить повариху, трясти за грудки мягкотелого главврача, скорее бы утро, появятся люди – и хоть как-то можно будет действовать.

Под утро заснула мучительным сном, а когда к восьми стали подходить коллеги, поднялась с дивана вся истерзанная и желала только одного: где-нибудь бы прикорнуть и доспать. Она уже не помнила, из-за чего весь сыр-бор, отчего промучилась ночь, и вся причина теперь казалась ей не стоящей выеденного яйца. Но прикорнуть было негде, поневоле разгулялась – и вчерашняя обида опять доросла до своих размеров. Позвонила в хирургию мужу. «Выходи из корпуса, а я к тебе навстречу: надо поговорить!» – «Сейчас обход, – недовольно сказал он. – Что там у тебя?» – «На десять минут!» (Неужели не слышит по голосу: надо!) Он шел по двору больницы – нехотя – и смотрел навстречу Полине с сопротивлением. Руки упирались в карманы халата, белый хирургический колпак сидел на голове с щегольством, вошедшим в привычку, – чуть надвинутый на лоб – на мгновение стало больно: как она любила раньше – когда-то – смотреть на него, властно и стремительно шагающего по больничному коридору. Куда девается любовь? Или это горючее топливо – оно тратится, и тепло его бесследно рассеивается в бездне мирового пространства, или не бесследно: может, из него скатываются и вспыхивают затем новые светила… Теперь Проскурин отпасовывал ее тревожный взгляд своей непроницаемой холодностью. Чужой, не принадлежащий ей уже ни по какому праву, поеживаясь от свежести утра, он враждебно спросил: «Ну что опять стряслось?» (Почему «опять»?)

– А вот скажи мне, Юра…

– Вкусно? – опередил он. (Кивнула.)

– Скажи, вот твоя профессия – она наносит какой-нибудь урон личности?

Юра, конечно, не понял. Это был бы не Юра, если бы он вдруг понял. Но Полине такой и нужен. С которым «под горку». Линейный, простой, веселый, красивый живой организм.

– Хирурги, например, черствеют, каменеют, в виде иммунитета, чтоб им не больно было мучиться за каждого. А у вас?

– А что у нас? – широко улыбнулся Юра. – У нас станция, она железная, ей не больно. Она только требует быстроты соображения, вот это и развивается… (Скромненько так.) А знаешь, меня ведь за границу посылают, в командировку!

Ах вон оно что! Тот самый секрет, который напирал, напирал изнутри – как шипучее вино, выпер наконец.

(«Ну и что же требуется от меня?» – сердито осведомился Проскурин. И еще он спокойно сказал: «Я только не понимаю, при чем здесь я? И при чем здесь ты? Чего ты суешься, куда не просят?» И еще он засмеялся зло: «Ну ты даешь! Да как же я за тебя заступлюсь? Главное – перед кем? Пойти набить этой поварихе морду? – так меня посадят. Пойти к главному? – так у тебя это убедительнее получится, ведь я-то как раз не уверен, что ты должна вмешиваться не в свое дело. Ты врач? – лечи, а воров ловить будет ОБХСС».

А любил бы – знал бы, как заступиться. И знал бы, что делать… Что-то в этом роде она ему пробормотала. «Да? – как он тихо, как угрожающе, как опасно он это произнес, как он взял ее за локоть, сдавил сильно и больно своими цепкими хирургическими пальцами! – А ты смеешь ли рассчитывать на мою любовь?»)

– Ну, что же ты молчишь? – ждет Юра.

– За границу? Куда? – спохватывается Полина.

(Она вырвала руку, фыркнула: «А то ты знаешь, как это делается – любить!» И чувствовала спиной: он стоял и смотрел ей вслед, как она уходит в свой корпус… А больше ей не к кому идти за жалостью. Нет у нее защитника. У нее есть любовник – для отдыха. И муж – для порядка. И никого у нее, значит, вообще нет…)

– К арабам. Вообще-то я просился в Насирию, город такой в Ираке, а она, дура, что-то перепутала, – Юра добродушно засмеялся. – И придется, значит, мне за эту ошибочку работать на ГЭС, хотя я тэцовец. Впрочем, как-нибудь… Дипломную-то практику проходил на ГЭС. Ерунда. Где наша не пропадала.

– Кто «дура»?

– Да Ритка! – Юра хохотнул, охнул, махнул рукой. – Помнишь, в школе учили какое-то стихотворение: «За великую душу подруге не мстят и не мучают верной жены…» Как там дальше? Не помнишь?

Нет, Полина не помнила.

– Это где, в Африке?

– В Азии.

– А, ну Азия не страшно: свой материк.

– А хоть бы и чужой, чего бояться-то? – Юра засмеялся.

Чего человек боится? И есть ли у человека хоть где-то безопасное – без страха – место? В коридоре, когда Полина вернулась от Проскурина, ей навстречу попалась вчерашняя ее пойманная повариха. Она предупредительно издалека разулыбалась и проворковала: «Здравствуйте, Полина Игнатьевна!» Как будто вчерашний вечер и сегодняшний день – это два несоприкасающихся материка и люди одного не отвечают за людей другого… Но даже не это странно, а вот что. Самое странное: Полина, уже с волчьим взглядом на изготовку, вдруг получив себе навстречу это неожиданное «Здравствуйте, Полина Игнатьевна!» – вместо возмущенного «что-о?», вместо негодующего «что такое?!» – вдруг как под гипнозом, как заведенная механическая игрушка, ключик от которой – в руках этой, что ли, поварихи, а может, в руках какой-то всеобщей трусости, именуемой благозвучно «пристойностью»? – Полина послушно и растерянно кивнула: «Здрасте…» – и прошла. Да что же это делается не белом свете?

– Ты даже не спросишь, надолго ли… – обидчиво сказал Юра.

– А что, это надолго? Месяц, два? Сколько командировка может длиться?

– Глупая, – ласково сказал Юра. – ГОДА два.

Полина присвистнула – впрочем, рассеянно.

(После этого дикого приветствия она наделала целую серию ошибок. Во-первых, пошла туда к ним на кухню, идиотка, поговорить «по-человечески», – мол, я вам не судья, но крадите где-нибудь в другом месте: у взрослых, сытых, у тех, кто может за себя постоять… На каких-то словах, стукнувшись о потолок своего чувства, она запнулась и не знала, куда вести дальше, а эти обе с посудомойкой в один голос: «Ой, ну что вы такое говорите, Полина Игнатьевна! Да разве мы воры, да с базара – купишь в обед, а вечером домой несешь!» Ясно тебе? Голоса их дребезжали от лжи – от неточного расчета, как «стучит» плохо отлаженный механизм. У них из всех чувств уцелело только два: чувство голода и чувство сытости – и в чередовании этих двух чувств они и существуют, а ты им тут развела: дети, бескорыстная тетя Лена, благородство – тьфу, как глупо, господи, как глупо!)

– Машину куплю… – мечтательно, счастливо, обольстительно пропел Юра.

Надо было во всем этом тоже участвовать.

– Юра, насколько я понимаю, это успех?

– А то нет!

– Так что же мы не празднуем?

– Не знаю, чего ты такая… задумчивая сегодня.

– Тебе когда привалило, сегодня?

– Несколько часов тому назад.

– Все ясно. Учили ведь в школе: законы сохранения, и все такое. Из ничего ничего не делается. Понимаешь, Юрочка, я научно подозреваю, что эта везуха тебе за мой счет.

– За твой? – Юра испугался.

– Я читала, в лесу деревья все питаются из общей системы соков. Ну, у них принцип коммунизма: всем по потребностям. А как только дерево умирает, остальные мигом отсасывают его порцию, и оно сохнет гораздо скорее, чем по простым физическим законам. Мои соки забрал ты. Извини, ты мой должник. Так что кольцо, если можно, из золота. И лучше с бриллиантом. Потому что сегодня я круглые сутки получала одни нокауты. С недосыпу заявила одному родителю, что гамма-глобулин – слишком дорогое лекарство. Он, видишь ли, возмущался: мол, положили – так лечите, а что ваш пенициллин, он на нее уже не действует. Ну, я и ляпни про «слишком дорогое» – ну, не спала ночь, башка уже не действует вообще. Да вы, говорит, понимаете, что вы говорите! И ведь действительно, что я говорю, ужас! «Речь идет о здоровье ребенка! Почему же тогда пенициллином, а не простой водой? Аш-два-о! Это еще дешевле!» Пришлось мне еще раз повидаться с нашим главным. С нашим симпатягой, с нашим бесконфликтнейшим, наибесконфликтнейшим. И я ему тоже: «Вот всегда теперь буду говорить правду!» А он мне ласково напомнил все действующие правила.

– Не выгонят? – забеспокоился Юра.

– А пусть. Лишь бы тебе на пользу. Меня выгонят – а тебе сразу добавится за мой счет. Куда-нибудь на луну тебя зашлют. …Надоело. Надоело! Все время, сами уже запутались, где правда, где что. Раз, извини, мне пришлось пойти на аборт. У себя же в больнице, естественно. Медсестра уже шприц занесла воткнуть в вену, а я говорю: не надо! Давайте, говорю, мне как всем, по рабоче-крестьянски, под крикоином, как они сами это называют. Людмила наша Владимировна гинекологическая растерялась, вы что, говорит, больно же! Ну, в общем, я отказалась решительно. От упрямства, от гордости, от злости – не знаю. От нервов, может быть. Приняла эту варварскую операцию в общедоступном виде. Так у Людмилы Владимировны лицо аж бледное было, испариной покрылось – от сострадания ко мне, ты понимаешь? Мою боль она чувствовала, потому что я – свой, ж и в о й  для нее человек. А бабоньки эти идут массовым порядком – у нее мускул не дрогнет. Всех обезболивать – это опять же дороговато. Понятно, нет? И уже черт его знает, где в нас что срабатывает. Где милосердие, где самозащита… Извини, я на тебя это вытряхнула так разом…

Полина расстроилась, замолчала.

– Ну, не унывай, эй, слышишь?

Лучшее, что он способен придумать.

– Короче, видимо, права была твоя Пшеничникова, когда утащила сына, и прав был твой Горыныч, который тоже своего отобрал у нас, – потому что мы сами не знаем, где помогаем, а где прикидываемся.

– А, это когда мы познакомились? – оживился.

Да, это было в тот день, когда Юра вошел в первый раз в приемный покой. Там как раз бушевал Горынцев. Нет, он не кричал, но крик был бы тише, чем его речь. «А вот это мне плевать! Лучше отдайте сами, чтоб мне тут у вас ничего не сломать». А сына его только что доставили. Мать отдала, а отец прибежал забирать назад. И ровно в это утро выкрала Пшеничникова мамаша своего сына через форточку. Ну, закон парных случаев. По одному редко когда бывает. И тут как раз и явился по ее звонку Юра Хижняк, он вошел в приемный покой на вершине скандала, чинимого Горынцевым, и Полина тогда была уверена, что они вместе, потому что вошедший весело вклинился: «Эй-эй, Горыныч, ты чего разоряешься?» Потом он спросил, не вызвали ли милицию, и обрадовался, что но вызвали, потому что «когда милиция приехала, Горыныча уже не спасти». Полина тогда не сразу рассмотрела Юру, она не могла свести взгляда с Горыныча, она его стерегла, удерживала взглядом, как вилами, опасного этого дикаря. А Юра теребил его за плечо, Горыныч оглянулся, но, видимо, глаза застило сплошной пеленой чувства, он даже не смог увидеть и услышать Юру. Пока он оглядывался, стерегущие вилы Полины на миг получили свободу, и она с немым «что делать?» успела глянуть на Юру. «Отдайте», – серьезно посоветовал Юра. Единственный раз он тогда ЗНАЛ, как надо. Во всяком случае, она сразу послушалась. Иногда ей надо, чтоб было кого послушаться. Редко бывает, но ох как надо! Только кивнула сестре, та мигом – пырх! – исчезла за Горынцевым сыном. Остались в приемном покое молча ждать трое. Пыхтящий Горынцев, бледная Полина и забавляющийся Юра Хижняк. Юрка потом говорил ей, что даже голос по телефону взволновал его, но все же сама Полина превзошла все его ожидания…