Текст книги "Город, в котором..."

Автор книги: Татьяна Набатникова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 28 страниц)

– И тебе не стыдно в этом признаваться?

Любаша весело ответила:

– Не-а! Я не хочу жить так, как сейчас все женщины: каждая стремится ЧЕМ-ТО стать. И все несчастливы. Ты присмотрись: ты знаешь вокруг хоть одну счастливую семью, хоть одну счастливую женщину?

– Нет, – подумав, признала Зоя.

– А я знаю. Одну. Мою мать. И все только потому, что она себе отводила в семье последнее место. А отцу отдавала первое. Она все время отступала без боя. «Как скажет Ваня». Ваня для нее высший авторитет. Глупость какую-нибудь делает – нет, все равно: «Ваня знает». И отец всю жизнь ходит гоголем, за все берется отвечать, потому что она на него боготворящим взглядом смотрит. Она ему «сходи за хлебом» во всю жизнь ни разу не сказала, только: «Ваня, тебе не попутно будет? Ну, тогда я сама». И она выиграла жизнь! Она победила, все время отступая!

– Мудрая наука, – вздохнула Зоя. – Но она не для всех годится. Даже для меня уже нет.

– Почему? – удивилась Любаша.

– Потому что меня все равно бросят.

– Да почему же! – Любаша принялась горячо разубеждать. Голосок ее разъезжался и расщеплялся. – Олег, он, ты знаешь, настоящий парень!

– Знаю, знаю, – усмехнулась Зоя.

И тут подходит к ним Олег собственной персоной. Он только что приехал, он возбужден спешкой, он даже запыхался.

Первая его увидела Любаша:

– Ой, Олег! – Засмеялась: – Легок на помине, хороший человек. А экзамены?

– У нас вчера был последний, – Олег уже смотрел на одну Зою; весь священный трепет, приготовленный для первых минут встречи, устремил на нее. – Сдал пораньше – и на поезд. Ну, здравствуй?

Но Зоя, не ответив на его взгляд, пропуская вообще целый этап встречи, сразу перешла к следующему:

– Ну пошли?

Обреченно вздохнув. И, не сказав куда, не простившись с Любашей, двинулась, он послушно за ней.

Они миновали прохладные бетонные коридоры школы и очутились на солнечном свету, в тепле, в шуме молодой листвы лета. Они остановились на крыльце, сощурились от солнечного взрыва, Олег обнял ее, но она высвободилась и зашагала дальше. Их новый микрорайон примыкал к вполне нетронутому живому месту земли: через речку деревянный мостик, дальше лес, за лесом где-то пруд, к которому протоптано множество тропинок. Прохладных… Встанешь спиной к бетонным серым тысячеоконным чудищам – и перед тобой живое место!…

Зоя заметила у мостика Валеру, окликнула. Тот подошел:

– О, Олег приехал. Привет. Все сдал?

Рукопожатие.

– Ты не на пруд? – спросила Зоя. Валера подозрительно взглянул на нее: в голосе была взвинченность и решимость, не сулившая ничего хорошего. – Разыщи там Натали. Передай ей телеграмму.

Впрочем, какое Валерке дело до ее состояния!

– Давай, – протянул руку.

– На словах передай. Запомни, текст таков: «Он здесь. Романова». Да не спутай, именно Романова, не Зоя, понял? И не забудь! Не забудешь?

– Зачем так много слов? – брезгливо сказал Валера.

Зоя была в нервной лихорадке. Повернулась к Олегу:

– Мы не должны далеко уходить. Надо быть на виду. Останемся на этой поляне!

Валера уже скрылся за деревьями.

– Что все это значит, что за «телеграмма»?

– Я  о б е щ а л а  ей!

– Почему ты так настаивала на «Романовой»?

– А как иначе? Зоя? В этом что-то беззащитное; нет уж, тут годится только железное «Романова». Вполне по роли, какую она мне отвела. Вы с нею. В этом спектакле.

– Зоя, какой спектакль? – встревожился Олег.

Лихорадка.

– Я должна играть честно, по правилам. Без вероломства, без коварства, – вслух внушала себе Зоя. – Она меня умоляла позвать тебя. Взгромоздили на меня эту верность, и я должна ее нести! Как подруга не могу предать! Таковы правила!

Олег уже все понял. Он вздохнул. Похоже, ему не справиться с Зоиным срывом. Но он попытался:

– Зоя, ведь я  с а м  тебя выбрал!

– Выбрал? Ты меня вкладышем подложил в этот подшипник в вашем между собой трении. Ты мною мстишь ей, я же вижу!

– Зоя! Ты ошибаешься! Я приехал к тебе, не к ней! У тебя сегодня день рождения, я так рвался успеть. Наверно, раньше собственной телеграммы приехал…

Зоя, усмехнувшись, не разрешая себе быть доверчивой:

– Ага. Ты приехал ко мне. Так и запишем. Да большими буквами, чтоб не спутать и не забыть. И двумя подписями скрепить, твоей и моей. И лучше у нотариуса заверить, чтоб уж некуда было отступать потом.

– «У нотариуса»… – Руки у Олега опустились. Когда не владеешь ситуацией, удручает в первую очередь собственное бессилие. – Слова знаешь… В юристы, наверное, собралась.

– Почему же, на стройку, я ведь говорила! – торжествовала в своем самоумалении Зоя. Тот случай, когда униженностью можно растоптать.

– Ну, может, передумала: полгода прошло, – растоптанно говорил растоптанный Олег.

– В связи с чем? В связи с тем, что у меня появился такой парень? Чтоб соответствовать ему? – отравленные стрелы, одна за другой, продолжали язвить Олега.

– Слушай, чего ты от меня хочешь? – он засунул руки в карманы, окончательно сдавшись отчуждению. Следующая стадия: восставший раб.

– А мне просто интересно наблюдать жизнь и убеждаться, что сбываются самые худшие ожидания. Люди живут на ощупь, как слепые. Зрячий видит все разом, а незрячему нужны какие-нибудь опорные приметы: бородавка, длинный нос… Люди не умеют видеть суть и отличают одного человека от другого по признакам для слепых: по диплому, например. С дипломом считается у них умным, а без диплома глупым.

– Ну откуда в тебе комплекс неполноценности? Кто тебе сказал, что без диплома ты будешь глупая?

– За всю школу ни один учитель в мою сторону не взглянул ни разу. Я все насквозь вижу и понимаю, но этот мой ум не считается, потому что оценку за него не выставляют! Или вот еще примета: кра-со-та! Натали по всем признакам выходит первая девка на деревне!

Злость прорвалась, Зоя не хотела этого. Нечестно унижать соперницу. Ей стало стыдно.

– Да ты не хуже!

Наивный Олег, да это ли слова утешения? Лучше бы промолчал.

Зоя истерично засмеялась, чуть не заплакала:

– Вот спасибо, Олег!

Спотыкаясь, бежала к ним бегом мокроволосая Натали.

Добежала, запыхавшись, улыбаясь, вороша эти мокрые волосы, восхищенно глядя на Олега:

– Здравствуй! Как сдал экзамены? Ой, я вся мокрая, купалась…

– А где Майор? – сурово напомнила о себе Зоя.

Натали отмахнулась:

– А, не знаю. – И опять к Олегу: – Ну, что молчишь? Как экзамены?

– Спасибо, сдал, – у Олега голос от волнения пошел темными полосами.

– А у меня, кажется, медаль! – Натали лучилась.

Зоя усмехнулась, но некому больше это заметить.

– Поздравляю! – голос Олега, как подтаявший снег, нежно просел. Он кашлянул.

– Спасибо! Поступать будешь?

Диалог интонаций, слова не имеют значения.

– Вроде бы да. Если вот Зоя не отсоветует. Она говорит, ум не в дипломе, а в голове.

Вспомнил про Зою, рука потянулась – найти ее где-то поблизости, вслепую – но на полдороге уже забыла, что искала.

Натали пылко ответила:

– Зое верь! Она умница. Как она говорит, так и есть! Зой, спасибо тебе за весть!

– Кушай на здоровье. Чего еще изволите?

Издевку нельзя не расслышать, но Натали умудряется.

– Зой! – она помялась, набираясь решимости. – …Отойдем! Олег, извини? – Горячо шепчет: – Зой! Дай нам один час! Один час!! Я умоляю тебя. Один час! Я не отниму его, но мне надо с ним, надо поговорить!

Куда деваться бедной Зойке.

– Да ради бога… Только он ведь не вещь! Делим его, как предмет какой-нибудь…

– Ну придумай что-нибудь, ты же умница и настоящий друг, ну ты уйди как-нибудь так, чтобы он не понял! Как-нибудь неощутимо!

– Ну, разве что он сам захочет не  о щ у т и т ь…

Натали продолжала безумно бормотать:

– У меня никаких на него притязаний, но мне надо с ним поговорить!

Кто бы знал, что в это время творилось с Зойкой. Сама виновата: хотела, чтоб по-честному.

– Да, взвалили вы на меня… Пойдем.

Они вернулись. Неужто Олег такой идиот, что не понял, о чем речь?

– Олег, мне надо сбегать домой, я еще приду… – Зоя даже не пыталась сыграть достоверно.

Но он кивнул. Согласился.

Зоя брела по тропинке среди леса – куда торопиться? – и налетел на нее Майор. После большого заплыва на озере (хотел удивить Натали) он не нашел ее на берегу. Вот и лезь для них из кожи.

– О, привет! – сказал Майор. – Ты куда?

– Туда, не знаю куда… – правдиво ответила Зоя.

Майор что-то прикинул в уме.

– Слушай… – он еще не до конца продумал. – Давай куда-нибудь сходим?

Зоя усмехнулась:

– Купаться, что ли? Или ты с Наташкой не накупался?

– С Наташкой я уже вот так вот накупался! – он показал на горле, как. – Я давно собирался с тобой поговорить.

– Что ты там придумал? – вздохнула Зоя; у нее сейчас не было воли ничему противиться, так она устала.

– Слушай, вот я смотрю на тебя, на себя… Вот поступлю я в военное училище… Ты хоть знаешь, что это такое, когда у человека никого нет?

– Так, короче: что делать будем? – у Зои была пересохшая, как ручей, душа, сплавляться по такому руслу – одно мучение, дно скребет по дну, и потому – короче! Короче.

Майор взял Зою за руку:

– Ну вот давно бы так. Я просто был идиот.

Зоя руки не отняла, но отвернулась, чтобы смотреть не на Майора. Но и вдали ей ничего не светило.

– Зой, а Зой! – окликнул.

– Ну что?

– Пошли в кино?

– Зачем в кино? Давай тут целоваться.

Майор с сомнением наклонил голову:

– Что, правда?

– А чего! – Зоя хмыкнула.

Майор неуверенно наклонился, поцеловал Зою в щеку. Отстранился и в смятении смотрел, потому что ничего не случилось, кроме соприкосновения двух физических тел. Формулой математики можно описать это соприкосновение. Зоя усмехнулась, бестрепетно притянула его за шею одной рукой, поцеловала в губы.

И опять  н е  б ы л о  н и ч е г о.

Майор, кажется, понял, что происходит. Он сел прямо на траву, уронил голову. Зоя села рядом. Молчали, каждый сам по себе.

– Зачем ты так? – тихо укорил Майор.

– А, плевать! Устала я, – ответила Зоя бесчувственным иссохшим голосом. – И даже лучше, если так.

Олегу в это время было не слаще: Олег влип. Что он скажет Зойке? А что он скажет Натали?

– Взгляд у тебя невыносимый. Как орудийный ствол наставила…

– Крепость хочу пробить!

– Я буду сопротивляться, – глянул исподлобья.

– Знаю. Вижу. Забаррикадировался… – вздохнула.

Олег прятал глаза. Потом вдруг пощады запросил:

– Запутался я. Ничего не понимаю.

Значит, слаб. О, это обнадеживало. Натали готова была ухватиться за любую соломинку.

– Давай я тебе все объясню!

– Да что ты мне объяснишь! Ты мне про себя объяснишь, а про меня? Я ведь про  с е б я  не понимаю! И ничего у меня не получается…

– Олег! Я виновата перед тобой, но я… просто умираю! – Натали вдруг заплакала.

– Мне самому хоть плачь.

И уже не сопротивляясь, сдался своим желаниям; он обнял ее – не прижал к себе, сам к ней прижался, как испуганный ребенок в поиске защиты.

– Все запуталось… – бормотал, пряча лицо на ее плече.

Инстинкт материнства подсказал ей прикосновения и то ровное нежное дыхание, каким только и можно успокоить прижавшееся к тебе существо. Счастливый лепет слов:

– Когда мне передали, что ты здесь, я ахнула, упала, села, встала, побежала… Бог знает что со мной сделалось. Все стремглав…

– Все ужасно… – бормотал Олег. – Но я знал, я предчувствовал, что так будет… я хотел этого. Я не мог тебя забыть.

– Вот и хорошо, и хорошо, – она нежно шевелила пальцами его волосы, летучими ласками касалась кожи.

Он обмяк и уже не так судорожно цеплялся за нее (от нее же ища себе спасения), он предался ее воле. Она взяла его за руку и повела в глубину леса, не разбирая дороги. Что-то она ему счастливо наговаривала на ходу, что-то он ей отвечал сумбурное, этих речей не передать, это сродни плеску птичьих гимнов.

Потом этот плеск иссяк.

Олег задумчиво умолк. Они остановились.

– С Зойкой-то мы что сделали…

– А что с ней? – с трудом припоминает Натали.

– Она вон забыла, как улыбка на лице делается, из чего она возникает.

– Все равно ты мой! Сперва ты был мой, а потом уж ее. Значит, мое право первее!

– Ну зачем ты так? – мучился Олег. Упрекать не смел: какое там упрекать, когда сам… Только мольба и остается: не надо! – Она себя и так ведет лучше некуда. Посерела вся. А мы как щенки. Вынесло нас половодьем, барахтаемся…

Натали вдруг вскрикнула, завидев что-то вдали за деревьями:

– Смотри! Вон Зоя с Майором! Прошли уже. В обнимку!

– Да?

– Да! – торжествовала Натали. – А ты боялся! Вот тебе и «лучше некуда»!

Олег сокрушенно замотал головой:

– Перетерло ее. В подшипнике этом. Дали ей роль, навязали, и она не сказала нам «а пошли вы…» Терпела, тащила. Надорвалась.

– Да брось ты! Нашел трагедию.

Олег продолжал сокрушаться:

– Воспользовались ее великодушием, даже не спросив ее, и она не послала нас к черту!

– Ну, ты как хочешь, а у меня об этом свое мнение! – Натали знала: Олег не станет уточнять, на что она намекает. Мужчины брезгливы к сплетням. Но сомнение посеяно, пусть теперь помучается, подумает. – Ах, я ведь сумку на пляже оставила. Пошли, сходим?

– Можно, я тебя здесь подожду? Посижу тут один… – Олег вздохнул: неоткуда было ждать ему утешения.

Он сел прямо на траву, сгорбился, стал в одиночестве думать свою думу. Тут и нашли его Витька с Любашей.

– Ничего себе друг! Приехал и смылся, не показавшись! Нас на бабу променял! – поднял Витька шум. Олег болезненно зажмурился, поднялся с земли. – Здоров был!

– Здорово…

– Чего такой кислый?

– Да!.. – Олег махнул рукой. Догадливый Витька подтолкнул Любашу:

– Топай, я догоню.

– Запутался в бабах, – сказал Олег.

Витька засмеялся:

– Что, Натали, поди, на шею кинулась?

Олег отвернулся, не отвечая. Потом вдруг начал исповедоваться, качая головой на себя самого: какой подлец.

– Говорю ей: как я рад, вроде заново родился – несу какую-то ахинею: мол, все стало красивее, светлее, несу это, а сам чувствую: вру, вру, как сивый мерин, а на самом-то деле, когда было по-настоящему «светлее», такие слова и в ум не лезли, тем более на язык. Слова появляются взамен исчезнувшей действительности. Слова – это засушенная действительность, гербарий.

– А как же Зойка теперь? – даже Витька призадумался.

– Не знаю, – Олег вконец потух.

– Э, да вы вместе с Натали… Знаешь, кто вы?

– Знаю! – хотел опередить, остановить его Олег, больно слышать о себе, что знаешь и без того. Но Витька не удержался:

– Подложили ее подстилкой под ваши сложные чувства!

Впрочем, Витька был, как всегда, безопасен: не очень серьезен.

– Сам знаю, не трави ты меня! Ну что, что мне делать, а?

– Что в таких случаях делают джентльмены, когти рвать! – деловито подсказал Витька.

– Все. Любви нет, мы ее истребили! Кругом заврался – ну не подлец ли? – отчаивался Олег.

Витька плюнул:

– Брось ты их обеих! Особенно Натали. Помнишь, зимой, сидели у нее вечером, и ты говоришь: «Наташ, пошли к нам, пожрем!» А она тебе сердобольно так отвечает: «Бедненький, голодный! А я доверху сыта!» А нет, чтоб побежать на кухню и что-нибудь принести. Нет, лично я баб на таких вещах проверяю. Твой голод она не слышит, она только свой может услышать. Ты ей талдычишь, что обещал быть дома в восемь, а она капризно: «Зачем обещал?» Вся ее любовь состоит в том, чтоб тебя использовать для своего удовольствия. А каково при этом тебе – ее не колышет. Как паучиха. Говорят, паучихи после этого самого съедают самца – и все тут.

– Но ты же с ней дружишь!

– Хо, а мне-то что! Детей с ней крестить? Я Любашку себе уже нашел, а вы там как хотите.

– Вот видишь!.. – укорил Олег.

– Пошли! – распорядился Витька.

– Куда?

– Удрапаем куда-нибудь.

– А Любаша?

– Она поймет, не чета вашим.

Олег помотал головой:

– Не могу. Натали сейчас вернется, я должен ее дождаться… Зойка тоже обещала сюда прийти, но она уже не придет. А Натали вернется.

– Вернется – подождет. Годик-другой. Пока не поумнеет. Ты как раз в армию сходишь, а она замуж. Вот тогда и встретитесь.

Олег готов был поддаться:

– Что ты со мной делаешь…

– Ох ты бедненький! Что с ним сделали! Вали все на меня. Пусть я буду виноват. А мне чихать.

Сопнул с дороги сучок и беспрепятственно зашагал вперед.

Олег, поколебавшись, взялся за голову и побрел за ним следом. Очень похоже на Адама с картины Томмазо Мазаччо «Изгнание из рая». Вечный, впрочем, сюжет: расставание человека с надеждой, любовью и верой.

Только Витька идет, легкомысленно посвистывая, руки в карманах. Он из другого сюжета. Но тоже вечного.

ГОРОД, В КОТОРОМ…
Рассказы

БАПТИСТКА

Жить в этой стране – да и не только в ней – да и вообще: жить… Стыдно, конечно.

Влипли мы. И выкручивайся кто как знает.

Но, так уж  и с т о р и ч е с к и  с л о ж и л о с ь, ты живешь.

(НАШ оборот.)

Челябинск выплавляет в год семь миллионов тонн стали (счастливое число). Зачем, когда другие, равновеликие страны, насыщают все потребности двумя миллионами тонн нержавейки – это вопрос другой. А вот на культуру в этом городе расходуется 0,23 процента бюджета – супротив семи-восьми, обычных в мире. Во всей России только Колыма и остров Сахалин чуть приотстали от Челябинска по культуре.

Это лишь полприсказки.

Есть, тем не менее, и опера, и ТЮЗ (без помещения), и драма, и кукольный театр, и есть отделения творческих союзов: художников, писателей и даже композиторов. Что поделаешь, продолжает всех этих невтонов российская земля рождать. А родятся – выставки им подавай, зрителя-слушателя, участие в событиях, просто, наконец, работу. А оно все для удобства сосредоточено в Москве. Исторически сложилось такое разделение: все семь миллионов тонн стали – в Челябинске, а все семьсот семьдесят семь точек приложения культуры – в Москве.

(Не злиться, не злиться, не злиться!)

Ну вот присказку и одолели.

Итак, жил-был художник…

Стоп, еще забыли: Москва получает в год на жителя 160 кг мяса, районы Крайнего Севера – 70, промышленные центры Сибири и Урала – 50—65. Черноземье – 48, прочая Расея – 37. Видите.

А у художника дети. Двое. Большой и маленький. Большой уже вырос, а маленький еще не вырос. Он плохо растет, его бы подкормить. Апельсины и лимоны только на рынке, по десять, яблоки по четыре, сыру не бывает в принципе ни-ког-да. Ни-где. Художник летит из Москвы – везет…

Он уже дал в Банном переулке объявление, что его четырехкомнатная квартира в центре, вся из себя полнометражная (местные власти, кстати, художника ценят, но все, что сложилось исторически, они не могут изменить), меняется на квартиру в Москве. Дал объявление и ждет. И вскоре убеждается, что до тех пор, пока Москва столица нашей Родины, оттуда не выманишь ни одного жителя.

Нет, бывает, конечно, иногда получается… Например, какой-нибудь дедушка в однокомнатной квартире в Бирюлеве перед тем, как помереть, решается осчастливить челябинских родственников и выменивает для них на свое Бирюлево трехкомнатную квартиру.

И вот однажды вечером в доме художника раздается телефонный звонок. (Наконец-то с присказкой покончено.) Уютный голос старушки спрашивает: объявление давали? Давали – художник задрожал, потому что даже если последует самое несусветное предложение, все же процесс хоть как-то сдвинулся. И старушка малограмотно сообщает ему: «У нас в Москве четырехкомнатна».

Понимаете? Понимаете ли, как вам объяснить. Вообще-то ведь он ненавидит эту Москву не меньше вашего. За ее перенаселенность, озлобленность и громадность. Так жизнь ненавидят за боль и неудобства, какие она причиняет. Тоже мне, радость – жить!.. Но альтернатива-то какая?

Он художник, понимаете, не тот великий, который уже превыше места и времени, который нуждается только в покое, холстах и красках, он обыкновенный, средний, очень работоспособный, книги он любит оформлять, ему работодатели нужны, ему эта Москва нужна для жизни.

И вот, дремотным вечером гнилого марта, когда в убежище домашнего тепла он читал сыну сказку, зазвонил телефон, и на другом конце провода зародилась неслыханная надежда – зыбкая, как жизнь старушки, ненадежная, как телефонная связь. Любую сумму – в долги залезет – отдаст этой бабуле за ее «четырехкомнатну», зато въедет и сразу станет жить и работать нормально, не тратя годы и силы на дальнейшее кочевье.

Вот сейчас оборвется связь, в трубке загудит ду-ду-ду, и старушка исчезнет, как шамаханская царица, «будто вовсе не бывало». Или захихикает, как старуха Шапокляк, своей удачной шутке.

И нейтральным тоном, с осторожностью охотника, чтоб не спугнуть дичь, художник произносит:

– Что ж, приходите, посмотрите квартиру. Вам когда удобнее: сейчас или завтра? – потому что, как уже сказано, дело было затемно, отважится ли бабушка?

Но бабушка покладисто и добродушно отвечает: когда удобно ему.

Ну, тогда сейчас. (А то еще окочурится до завтра, под сосульку с крыши попадет, нет уж, знаем мы подлые повадки жизни. Храни тебя бог, бабуля, и откуда такая в Москве взялась, «у нас четырехкомнатна»…)

Художник продолжил чтение сказки, жене ничего не сказал – сам волновался, один. Тоже из предосторожности. Есть правила метафизической гигиены, всякий наблюдательный человек их быстро усваивает из уроков жизни: не болтай прежде дела, не гордись удачей, нашел – молчи, и потерял – молчи.

Дикую птицу судьбы не спугни.

И когда она явилась – низенькая круглая старушка, вся так и светится улыбкой (приложив всю проницательную силу первого взгляда почему-то не к квартире, а к хозяину), жена не обратила на ее приход никакого внимания. Мало ли шляется к художнику людей – натурщики, черт его знает кто вообще…

Он показывал бабушке комнату за комнатой, у младшего сына был устроен настоящий спортзал, на зависть всем мальчишкам во дворе. Одаривая заранее будущих жильцов, художник спросил:

– У вас дети есть?

– У меня пятнадцать детей! – неправильно поняла его старушка. – Чем-чем, а детьми богата. Деньгами – нет, а уж детьми… Внуков и правнуков тоже полно.

Художник поддакнул: действительно, уж это так: богат или детьми или деньгами, вместе не выходит. Он давал понять, что ради ее бедности не поскупится.

Он вел ее по дому, она рассеянно кивала, как бы не совсем понимая, зачем ей все это смотреть, но раз надо… Потом усадил ее в кресло и устремил ожидающий взор:

– Ну, рассказывайте ваши обстоятельства.

Бывает: военного направят на службу. Бывает: семья бежит от суда и следствия. Бывает: беспутного сына увозят подальше от дурной компании. Но все это бывает редко.

Появился из ванны весь сияющий, распаренный сынок, уже переодетый ко сну. Любопытно ему: гостья. Одной жене нелюбопытно, она на кухне проводит ежевечерний досмотр: не оставил ли кто на ночь грязную посуду тараканам, не забыл ли кто убрать кастрюлю с супом в холодильник. Мороз-воевода дозором…

– Эта квартира в Москве вообще-то была раньше моего сына, он военный, начальник секретного отдела и уехал во Владивосток, а в квартире прописал нас с дедом, и хозяйка теперь я… – Она сделала паузу перед тем как решиться на свое сообщение. Метнула испытующий взгляд: как художник отнесется к этому. – Дело в том, что мой другой сын закончил семинарию и его направляют в ваш город…

Ах вон оно что…

Ну что ж, очень реальный случай. Поскольку так уж исторически сложилось, что священнослужитель у нас заведомо обречен на гражданскую отверженность и презрительное недоумение невежд, а уж невежд у нас!.. – и всякий норовит объяснить ему с высоты своего высшего образования, что бога нет, это давно установлено, и что его жестоко надули. И он должен это сносить. То есть мученичество – как у первохристиан. И уж тут, верно, не до земных сует.

Поэтому художник просиял:

– Да?! Так у меня есть в нашем храме знакомые!

А старушка тотчас: нет.

– Он – не в церковь. Бактисты мы, – так она произнесла. – У нас молельный дом.

– Но разве семинария таких готовит? – неуверенно удивился художник.

– Да, там есть… – так же неуверенно уклонилась старушка. Впрочем, откуда ей знать: старый человек. – Мы ведь уж было сговорились тут с одной, Галиной Семеновной, уж начали обмен, она и приезжала к нам, четыре дня жила, я, говорит, все сделаю, гараж у нас купить пообещала, гараж у нас с подвалом, от дома пятьсот метров, и задаток за дом, вы, говорит, не беспокойтесь, ну, задаток она внесла, шестьсот рублей, дом тут в Полетаеве для сына: там уж служить, там и жить ему, а квартира-то для нас, да странников чтобы было где принять и разместить, да еще внучок у нас один больной, четырнадцать лет, не разговариват, не ходит, и вот я к Галине-то Семеновной приехала и напалась в аккурат на день рождения: она сама пьяная, гости пьяные, а по нашей вере это нельзя: ни пить, ни курить, мы даже газировку не пьем, потому – бутылочное; и давай она меня страмить перед гостями: дескать, глядите, бактистка, у ней пятнадцать детей, она их украла. Зачем так, у нас того нельзя, чтоб веру оскорблять, у меня муж как услышит «бога нет», так он сразу убегает и сколько-то дней его нет, молится, вот мы какие люди, а она давай меня страмить, говорит, я этих детей украла. А откуда у меня тогда медаль за материнство? Нет, мы этого не любим, я сразу так и сказала: мы от обмена отказываемся, а сын-то у меня как знал: он мне ваш адрес дал, говорит: «Мама, я чувствую, что с Галиной-то Семеновной у нас ничего не получится, а вот с этими людьми, я чувствую, должно получиться». Ага. Он у меня всегда, как важно дело, так молятся, и в молитве ему бог открыват, и он всегда заранее знат, что получится, что нет. Он у меня, знаете, молится – плачет…

И старушка, расчувствовавшись, с материнской гордостью прикивнула головой: вот, дескать, сына какого бог дал…

Художник пополз по всем швам. Если копнуть, ну какой интеллигентный человек признает себя чуждым высшей причастности? Слепым и глухим к незримым крепям, которыми только и держится утлый этот мир. Сомнения, конечно, на всякого находят, сомнения духа, и отчаяние, и уныние, но нет-нет да и откроется человеку недвусмысленное свидетельство – такое, что никаким причинно-следственным связям не по зубам.

Художник вспомнил, как вчера ему позвонили из Свердловска и спросили, стоит ли доверить заказ Байрашову, надежен ли. И он победил искушение сказать, что Байрашов человек способный, но непредсказуемый, иной раз и сорвет сроки… Победил искушение и поставил точку на «способный», хотя сам-то Байрашов, подлец, ни разу случая не упустил мазнуть его дегтем.

А он устоял. И вот пожалуйста, вознаграждение.

А два месяца назад, если вспомнить? Вспоминать тяжело, жуть что было. Жизнь летела с обрыва. «Ты – бездарность!» – с каким наслаждением она это произнесла, о, эти слова приберегались, конечно, на самый последок, все долгие годы копился яд для единственного, непоправимого ужала, с которым пчела теряет жизнь, и всякий человек лелеет с детства и до смерти это упоение: когда-нибудь непоправимо истребить!.. И ради полноты необратимости она не ночевала дома – все, сожжены все, ну до последнего, мосты! И кто бы мог подумать, что все еще можно поправить… «Ты только ни о чем меня не спрашивай», – попросила, и он великодушно (нет, не сыщется такого слова, которое бы выразило степень его душевного подвига) принял это условие, подавил в себе все животные эгоистические импульсы – ради детей – и никаких упреков, никаких вопросов, мало того – никаких даже мыслей в себе! – ну святой, нимб над головой свищет – и вот Господь тебе в награду посылает случай!

Не замедлил.

Раз в тысячу лет. И случай такой, что уже во всю жизнь не дерзнешь усомниться. Чудо явленное! Видение отрока Варфоломея.

А не искушение ли святого Антония?.. – тотчас и дерзнуло сомнение. Изыди, дьявол!!! – с негодованием отвергла подозрение душа.

А старушка тем временем произносит монолог. Мол, ни о какой доплате и речи не должно идти, у них это означает продавать бога. Квартира ей подходит, очень дом на удобном месте, всякий приезжий без труда найдет, у них, баптистов, это святое дело, дать кров страннику, независимо от веры, кто ни попросился – ночуй, вот тебе постель, вот тебе еда, никакой платы – грех великий! Вообще вся их община держится только на доверии и взаимовыручке, все друг другу братья и сестры, так и зовут, им иначе было бы не выжить, у них ведь грех аборты делать, убийство, поэтому детей у всех помногу, вот и у ее сына, пресвитера, уже пятеро. И братья, какие побогаче – например, шахтеры Кузбасса – всегда давали деньги на поддержку других общин. А то б не выжить, нет. Когда ее дети подрастали, сварит она, бывало, два ведра картошки, поставит на стол, и пока они с мужем, закрыв глаза, творят молитву перед ужином, от той картошки только чистое место останется. Вот так они жили! А сколько ссылок она перенесла! Она родом из чувашской деревни, космонавт Николаев тоже из их деревни, он с ее сыном дружит – ох, он так одинок, с Терешковой-то разошлись, она все по заграницам, а ему и душу некуда приклонить, толку-то от всех его богатств да от прислуги, когда нет рядом преданной женщины! Приедет, бывало, к ее сыну, только и отведет душу. Две тысячи дал ей в долг, потому что ей, как матери-героине, дали машину, «пяту модель», она вообще-то восемь тысяч стоит, но ей как заслуженной цена вдвое меньше, это льгота такая есть, она заплатила за эту машину четыре тысячи, две у нее было, а две дал Николаев, так теперь, может, рассчитается она с ним, хоть и не требоват, ну да ее душа тяжести долга не выдярживат, и лучше продать машину, тем более раз переезжать, она нова, неезжена, и сосед, профессор, говорит ей: «Ивановна, если вы гараж никому не продадите, так я у вас его куплю», и вот та обменщица, Галина та Степановна (путает старушка, отметил художник: то Семеновна, то Степановна. Старенькая, что с нее взять), с которой обмен распался из-за ее пьянства и богохульства, обещала купить у нее этот гараж и машину, а теперь что же…

– А сколько стоит гараж? – приспросился художник. Машины у него не было. Пока…

– Да сколько-сколько, – пожимала плечами бабуля. Вся такая чистенькая, обстиранная. Носочки беленькие шерстяные самовязанные. – Не знаю, но надо так, чтобы люди потом худым словом не поминали. Много не возьмем.

Погреб у них в гараже, они там капусту держат, картошку, да и в самом доме имеется хозяйственный подвал.

– У нас, к сожалению, подвала нет, – огорчался художник, но бабушку это ничуть не беспокоило, на нет и суда нет, она все одно не пропадет, ни бог, ни люди не дадут пропасть, ведь сын-то у нее будет в Полетаеве жить, где молельный дом, и у сына есть машина, уж он свою мать обеспечит всем, да и община всячески поможет, такие у них порядки, вот только за дом она должна снова внести задаток, потому что те деньги, что внесла за нее Галина Степановна, бабуля сегодня у хозяина забрала и вернула этой нехорошей женщине, чтоб уж окончательно с ней расстаться, и завтра с утра поэтому ей снова надо ехать в Полетаево, просить у братьев и сестер денег и улаживать дела с домом. Пока что она оставила там в залог все свои документы. Она еще сегодня хотела там перехватить денег, да брат, на которого рассчитывала, оказался в отъезде, но завтра, возможно, он уже будет дома и выручит ее, вот ведь как понадеялась она крепко на свою обменницу, даже денег из Москвы с собой не прихватила, вот видите, как получается…