Текст книги "Город, в котором..."

Автор книги: Татьяна Набатникова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 28 страниц)

А Юрка не выказывал ни согласия, ни возражения, держась все больше принципа «не высовывайся!» и поведения «нашел – молчи, и потерял – молчи» Семенков подождал сочувствия – не дождался, и тогда с обидой напомнил Хижняку: «Между прочим, ты ведь теперь начальство, у тебя ведь и голос есть!» А Хижняк ему невинно: «Кстати, как там с магнитофоном, разобрались?» – «Что вы прискреблись ко мне с этим магнитофоном? Отлезьте вы от меня! Никакого магнитофона я не брал, а что эта дура на меня наговорила – так это вы у нее спрашивайте!» И, вспомнив про жену, уже не мог успокоиться и занялся тем, что звонил ей на работу, долго ее разыскивал – ради того чтобы сказать: «Сойди немедленно с моей фамилии, стерва!» – сразу до хрипоты. И объяснял всем окружающим: «Мне фамилии жальче, чем всего барахла, которое она забрала!» Даже симпатичный в своем роде человек.

А в первый день, когда Саня пришел работать, на ТЭЦ случилась небольшая авария. Раздался тоскливый вопль раненого животного, разнесся на всю округу и долго держался, замирая, отделившийся от организма звук жалобы. Внутри организма застило свет, все свободные промежутки заполнились хаосом дыма и пара, черные клубы беззвучно шевелились – звук был не по ушам. Вещество лопнувших сосудов, таившее страшную силу, казалось со стороны медленным, сонно-ворочающимся гигантом, и движения его были плавны, как будто заснятые рапидом, и зачаровывали взгляд, как атомный гриб. Потом звук аварии, оглушивший людей, постепенно потух, стало наконец шумно – воспринимаемо – соразмерно человеку, – и люди приступили к деятельности, доступной их силам.

А станция после первого шока, после крика боли теперь притихла и испуганно, виновато и с жалким упованием – подпустила к себе людей и ждала от них помощи – ей казалось: уж они-то знают, что делать, они такие умные, такие умелые! Так больной уповает на врача, думая, что тому со стороны виднее, что там за беда совершается внутри у него, под непроницаемой кожей, во тьме сплетений его теплых органов. И врач не разводит руками, не показывает больному вида, что и сам он есть всего лишь малосильный человек, и что самому ему известно об органах лишь внешнее очертание, латинское название да функция, возложенная на них – и то не всегда; и что сам он, поссорившись с женой и горюя, не знает, какие горькие вещества источает его сердце, его мозг или его душа, не занесенная в анатомические атласы, – не знает и лишь терпеливо ждет исхода своей непонятной боли.

И даже станция – хоть и сотворенная собственными руками человека, все же не полностью постигается им, и часто человек знает лишь наугад, какие вихри сталкиваются в горячих камерах и изогнутых паропроводах, и почему расчетного запаса прочности все же иногда не хватает на то, чтобы выдержать столкновение горячих струй и синее пламя небесного огня, возникающее между разомкнутыми контактами выключателей, – человек может лишь гадать, но он, как и врач, не подает вида своей беспомощности и берется все улучшить и исправить, рассчитывая не столько на неразумную свою голову, сколько на разумную руку, которой уже удалось каким-то чудом добиться многого на свете. Человек берется – и, глядишь, действительно исправляет, и станция, оправившись от испуга и боли, с облегчением вздыхает и снова принимается пыхтеть как ни в чем не бывало, снова уверенная в прочности своего бессмертия.

Сане Горынцеву не привыкать было после прессового цеха к шуму и грохоту, однако чувство тревоги, взметнувшееся от каждого человека, срослось в монолитного спрута, как дымы многих сигарет сливаются в одно облако, и теперь этот многощупальцевый спрут сеял заразную панику, и, только глядя на точность действий мигом мобилизовавшегося Семенкова, Саня справился со скованностью и следил за его работой с благодарным чувством, с каким видишь всякий подвиг, обнадеживающий в пользу жизни.

И этого достаточно. Будет помогать станции функционировать. Будет тем, кто есть. И не надо жалеть об остальном – о том, чего ему не досталось. Раз уж его простоумая жена Валя не считает возможным «останавливать жизнь»… Стояли с ней на остановке, ждали автобуса, был май, вечер, из какого-то удалого окна на весь околоток разносилась музыка. Причудливый женский голос с тайной в своих горячих недрах что-то такое вымурлыкивал на чужом языке, выстанывал, а оркестр подтверждал ее слова – вразнобой, как много-много подскакивающих мячей, но все эти подскоки чудесным образом ладили между собой, и получалась музыка – достойный аккомпанемент маю. Стоять бы посреди этой весны с открытой впереди судьбой, которая еще не завершилась, как ветвистый ствол домино, замирать от азарта, но вот стоящая рядом твоя жена вдруг и сообщает тебе: рыба! Судьба закрылась, ветвиться больше не будет, и напрасно этот туманный, этот сумеречный, этот обещающий голос со своей музыкой нашептывают тебе, навораживают будущее – ты от них теперь отгорожен, замурован – все, господа, можете там прекратить эти бесполезные чередования звуков.

– Но ведь Ваня еще не вырос!

– Ну и что?

– Они так медленно растут!

– Ну и что?

– Черт возьми, я учиться хотел!.. Новый ребенок – это снова на три года – как в тюрьме, как в кандалах – прикован. Как часовой! И смены не предвидится!

– Ну и что?

Убедительное возражение, ничего не скажешь…

– Комнату сейчас получим – мама будет приходить помогать.

– Вот уж это нет, перетопчешься без мамы. Охота рожать – так уж полагайся на себя.

Автобус все не подходил, ожидающие уже все приелись друг другу и отворачивались. И когда появилась новенькая, в белых брюках, такая вся ладная, пригодная для движения и жизни, все стали глядеть на нее одну. Саня сперва не видел лица. И поэтому не узнал. Он просто не смотрел. Он в это время приспосабливался к изменению своей жизни. Она сама подошла и отчаянно вымолвила:

– Саня!

– ………

Она стала лучше: освоилась, как бы укоренилась в житье, как выросшее и привыкшее дерево.

– Привет, – сказал Саня сдержанно. Потом кивком указал: – Моя жена.

– Валя, – назвалась жена, готовно улыбаясь, что бы ее ни ждало.

– Вика. – А эта, наоборот, насторожилась, выпустила колючки, когти, шипы – все оружие, она всегда действовала стремительно – но пока не вводила их в действие, а разведочно – что ты за фрукт? – пожала Вале руку.

– И давно? Давно ты женат?

– Сыну пятый год. – Исчерпывающе ответил.

– Пятый год?! Да не может быть! Мне писали недавно, что ты живешь там же, у матери, один живешь.

– Да, я так и живу там. А сыну пятый год.

– Нам уже почти дали комнату, – приветливо вставила Валя, смягчая мужнину суровость. – Остались формальности. А все это время мы так и жили: Саша у своей мамы, а мы с Ваней – у моей.

Вичка, кажется, не вполне понимала, что говорит ей Валя. Она с усилием вглядывалась в нее – недоуменно, почти негодующе: что, это и есть та женщина, которая встала на ее место?

Вдоволь так насмотревшись и, видимо, поняв, что да, это и есть Санина жена, Вичка сообщила ей:

– Я в Москве живу, – и с любопытством смотрела, что эта Валя станет делать с ее сообщением.

А Вале что Москва, что Криводановка, лишь бы человек был хороший.

– А дети есть у вас? – Валя приветливо стабильно улыбалась.

– Дочь. А я и не знала, что ты женат, – повторила Вичка. – Я думала, только мы, женщины, торопимся замуж.

Саня пожал плечами. Собственно, ну о чем говорить? Вот мы стоим с тобой, у меня сын и еще кто-то скоро будет, у тебя дочь, мы встретились в новом качестве, в этом качестве мы с тобой бесполезны друг другу, и я не поддержу этих уродливых отношений, когда «останемся друзьями» и «мы ведь цивилизованные люди». Я не цивилизованный человек, Вичка, я дикий.

Саня глядел на дорогу, не едет ли автобус, – показывая Вичке, что разговор в общем-то исчерпан. Все исчерпано. Но она, видимо, не смогла с этим примириться.

– А я только сегодня приехала. Отец болеет…

Она это Сане сказала – а кивнула ей Валя. Ну, Валя – она на то и есть: подставиться подпоркой под того, кто падает, соломкой подстелится; ее же, Вичку, выручает из Саниного хамства, но Вичка даже покраснела от гнева: как эта пухлая, рыхлая, чужая бабеха смеет кивать на ее слова, предназначенные для Сани! Пусть даже слухом не смеет прикасаться к тому, что ей не принадлежит!

– Саня!!! Чем занимается твой сын? Он чем-нибудь занимается? – негодующе окликнула Вичка, но Саня и ухом не повел. Хватит дирижировать, Вичка, хватит покрикивать, эта пухлая и рыхлая баба, на которую ты так надменно поглядываешь, умнее тебя хотя бы в том, что быстро поняла: Саней нельзя дирижировать.

– В смысле – в секции, что ли? – опять Вале пришлось подхватить пас, который Саня брать отказался. – Нет, он у нас так растет.

– А вы чем занимаетесь, вы? – Вичка смотрела теперь на Валю в упор, взыскующе, задираясь.

– Я? Я работаю…

– Где? Кем? – Так на допросах берут натиском, ввергая в смятение.

– Я на почте работаю, оператором, – отчитывалась Валя.

Вичка взяла в руку Валино мягкое запястье и не выпускала. Валя растерялась, но терпела, не решалась отнять.

Теперь Вичка, держа ее за руку, молча тянулась к ней, протягивало какое-то невыразимое чувство, почти мыча – невразумительное чувство тоски, любви и ненависти. Мало руки – похоже, ей уже хотелось обнять Валю, крепко обнять, заплакать и нечаянно задушить.

– А ваша дочка как? – ласково интересовалась Валя, приходя на выручку этой тоскующей странной девушке. (Валя по своей наружности могла именоваться женщиной, но Вичка никак не могла, еще никак. И долго еще не будет.) – Не болеет она?

– Пожалуйста, – невпопад кивнула Вичка; она все глубже заваливалась во тьму своих волнующихся чувств и непроизвольно сжимала Валину руку. – Ой, то есть спасибо! Простите, я, кажется, сейчас вместо «спасибо» сказала «пожалуйста», да? – бормотала Вичка, а Валя еще добавочно укрыла ладонью ее руку, вцепившуюся в запястье, – носило ее волнами, мотало туда и сюда, а Валя держала, спасала.

Вичка, на время забывшая про Саню, вдруг хватилась потери и теперь снова ринулась к нему:

– Ты кого-нибудь встречаешь из нашей секции? – как за соломинку.

Он стоял к ней боком, руки в карманах брюк, покосился и неохотно выпустил:

– Да я уже всех перезабыл. Серпухина как-то видел… Муратову… – он трудно преодолевал инерцию молчания. Потом преодолел. – Они больше никто не занимаются! Все забросили. Муратова стала толстая и спросила у меня, как здоровье. Мне аж смешно стало: чего это она. Оказывается, она теперь занялась болезнями. Вот такие повороты. – Саня раскатился, как с горки, и без усилий стал набалтывать слова одно за другим, оставаясь непричастным. Голос был безвоздушный, механический, будто магнитофон внутри у него включился и произносит. – Завела себе какую-то хроническую болезнь и безотрывно ею занята: путевки достает, на курорты ездит. И прислушивается: как оно? Ясное дело, после каждой поездки ей кажется: ну, лучше стало. Потом год пройдет, она прислушивается: ага, хужеет ей, надо снова съездить подкрепиться. Едет – глядишь, опять: получшело…

Казалось, его надо выключить, закрыть ладонью рот, а сам он не остановится, так и будет повторять, как заевшая пластинка.

Вичка глядела на него – и глазам ее было больно, они даже покраснели. Она совершенно не слушала, о чем он. Вдруг взгляд ее неуправляемо уплывал куда-то в окаянную тьму, и в нем зрело такое – Саня отвернулся и не смотрел, и только чуткая Валя, почти вытянув шею, насторожилась и ждала, когда понадобится броситься и спасти Вичку от какой-то невидимой беды.

У Сани кончился завод, он замолчал. Валя уже открыла рот напомнить: «А про…» – и захлопнула, угадала, что про Хижняка тут вспоминать почему-то не надо. Валя всегда знала свое место и умела не напортить. Это одно уже дорого стоило.

Стало тихо, Вичка заметила это и спохватилась: надо снова завести пластинку:

– А Михал Ильича не видишь?

Пока он говорит, есть время заглянуть в пропасть этой тоски и осознать всю ее необратимость: Саня женат, ты опоздала, Вичка, ему нет больше до тебя дела, он ничего не хочет от тебя, разве ты не видишь? Какое ей дело до тренера? До товарищей по секции! Даже, может быть, до отца, из-за болезни которого она приехала, – ну что отец, она выросла при разведенной матери и лишь год юности провела здесь у него – для разнообразия, которое она так любила… Однажды, года в четыре было: мать не купила ей какую-то игрушку, и тогда она упала на тротуар и стала биться руками и ногами. А мама постояла, сказала: «Придешь домой – всыплю!» – и пошла. Валяться Вичке стало не для кого, она поднялась и побрела следом с тяжкой мыслью о наказании. Тут мама встретила подругу, и они весело щебетали, так что у Вички отлегло от сердца: мама забыла про «всыплю». Но пришли домой – и мама всыпала… Наверное, и теперь Вичка ехала сюда, надеясь: судьба все забыла, заговорилась – и можно будет незаметно начать сначала как ни в чем не бывало…

А судьба не забыла, Вичка.

Со всем вниманием она сосредоточилась на своей боли – ну, ясно, она всегда чувствовала жизнь при боли втрое интенсивнее, и поэтому не боялась тревожить свое сердце, как землю шевелят под растениями, чтоб они лучше росли.

– …был тут банкет один, так наш старина Михал Ильич даже приударил за Агнессой, одной холостячкой… – набалтывал Саня со злым равнодушием. – Но ничего, я надеюсь, не вышло. Надеюсь, любимый нами Михал Ильич спокойно доживет бобылем…

Средоточием боли сейчас, наверное, был даже не Саня, а вот эта толстушечка – это она пересекла Вичке путь, перегородила своим пухлым туловищем. Вичку тянуло к ней притяжением пропасти. Разрыдаться на Валиной груди, взять ее в руки и приподнять – как ребенка, – узнавая всю тяжесть ее тела, – и бросить наземь и топтать до полного истребления.

– А не замечали вы в сыне каких-нибудь способностей? Ну, музыкальных, например? Их ведь нужно уловить вовремя и как можно раньше начать развивать, иначе потом не наверстаешь. Вы проверяли его возможности?

– Нет, – без боя сдалась Валя.

– Что ж вы так, это ведь просто какой-то животный эгоизм родителей: удовольствие получили, а ребенок родился – и пусть как знает! – Она нажала на «удовольствие».

Саня передернулся, бесправность положения уже тяготила его: автобуса нет, некуда деться – и приходится переносить то, что есть, – вот уж это Саня всегда терпел с трудом. Оставалось сняться и идти пешком.

– Моей девочке всего три, а я уже знаю все ее возможности. Я сама занимаюсь с ней языком, а отец – музыкой.

Кошма-ар, какие они передовые.

А Валя слушала с внимательным почтением эту дешевую похвальбу и кивала, принимая все упреки. Вся Вички на спесь уходила в пустоту, не встречая себе сопротивления, как вода в песок. Она тогда перестала кичиться и опрокинулась в обратное:

– Будете в Москве – зайдете ко мне? – униженно просила. – Как только появитесь там, сразу мне позвоните, и я ведь все время свободна, то есть нет, но я независима во времени, ведь я занимаюсь журналистикой…

Опять ее заносило козырять.

Потом разозлилась: да что это такое, вот она стоит, Вичка, такая вся из себя в белых штанах и несравненная, а этот олух выбрал себе какую-то рохлю стоеросовую – да по какому такому праву! И опять заносчиво:

– Я познакомлю вас с интересными людьми – с актерами, писателями – хотите?

Хором сказали: Саня свое брезгливое «не хотим!» и Валя свое услужливое «хотим!» – и замолчали. Валя перехватила вожжи:

– А кто ваш муж?

Заботилась дать этой несчастной красивой девушке сполна отыграться, дать ей потоптаться по себе, как той захочется, – лишь бы ей слало легче. Вот за эту готовность подстелить себя тряпкой под ноги Саня задушил бы ее сейчас.

– Да так… Музыкант.

– А на чем он играет?

Вичка, не сдержавшись, рассмеялась – простодушию вопроса. Саня застонал со скрежетом зубовным и отошел подальше, чтобы озирать дорогу, по которой должен же когда-нибудь наконец подъехать этот проклятый автобус! Вичка мучительно подыскивает слова:

– Ну… он… солист.

Чтоб то есть не убить превосходством.

– А какой?

Вичка оглядывается: слышно ли Сане. Ей будет обидно, если он не услышит.

– Ой… вообще… солист, ну знаете, есть такой оркестр… – силясь обойти имена: имена подавляют! – Не слышали, наверное, оркестр Светланова… вот… – выдохнула мучительно и умолкла: не удалось избежать имен.

Саня хохочет внутри себя: какие предосторожности, боже мой, да Вале сейчас можно было бы назвать с равным успехом хоть Римского-Корсакова.

Саня возвращается – хоть движением восполнить эту подневольность положения. Опять Вичка запала, как клавиша, утонула в кротости:

– Ну, вы приезжайте и звоните, я вас познакомлю… Будет чудненько. Кстати, вот познакомлю с одним человеком, это именно его слово – чудненько. (Саня хмыкнул, представив себе  м у ж ч и н у, произносящего «чудненько»…) Кстати, его тоже Саша зовут. И я чуть не вышла за него замуж… Мне помешала одна деталь: предлагал он. А я люблю сама добиваться. Кстати, он журналист… А хотите, познакомлю с Ритой Тереховой?

– Нет! – орет Саня.

У Вички наступает торможение – она не знает, что дальше. Потухла и стоит с безысходным взглядом вдаль: а, ей все равно теперь, она вот так будет стоять и молчать – и ей ничего больше не надо.

Валя принялась суетиться – дескать, записать же телефон и адрес Вички. Долго роется в своих авоськах в поисках писчего клочка, бормоча что-то преданное, Вичка глядит на ее наседочьи поиски, не сознавая, потом сообразила, чего же это Валя ищет – и извлекла из кармана белых своих штанов блокнот, ручку – и сделала ловкий росчерк на листике. Валя с раболепным вниманием следила за ее профессиональными движениями. Саня глядел на все это, глядел, уже нагляделся вот до сих пор, никто никогда этим адресом не воспользуется, все трое это прекрасно понимают, так нет же, им надо доломать эту комедию до конца! Подкатило внезапное такси, Саня рванул Валю за руку от этой Вички, у Вички в руке так и остался оторванный уголок того листка, за который она машинально хотела удержать их еще.

– Ну вот, полтелефона оторвалось, – горюет Валя.

– Идиотизм какой-то, черт знает что!.. – свирепо бормочет Саня.

– Что? – не расслышала Валя.

– Ничего!

– Даже не простился! – упрекнула.

Молчание ей в ответ, какое-то шипение электрическое, заряженное молнией и взрывом. Через пять минут она окликнула:

– Сань.

Он не отозвался, не обернулся, но сделал неуловимое движение плечом, по которому преданная жена должна прочитывать уметь, – и Валя прочитала: «Ну что тебе еще?» Она робко спросила:

– Сань, а чего говорят, что у вас там в горячую воду какие-то ядовитые присадки добавляют? И что нельзя эту воду пить.

– А ты пьешь? – буркнул Саня.

– Нет, я не пью, но почему говорят нельзя?

– Ну и выпьешь, так не сдохнешь! – сказал Саня, а потом неохотно объяснил: – Добавки против накипи на трубах. Но говорю же, не сдохнешь!

Он еще немного помолчал, остывая.

– Температура воды на выходе с ТЭЦ в морозы доводится до 150 градусов – без добавок трубы забьет накипью. Для пара, например, вообще готовят специальную воду в химцехе: умягчают жесткость с тысячи миллиграмм на литр до двух миллиграмм, ясно?

– Ой! – уважительно прошептала Валя.

– А у нас вообще температура пара 550 градусов. Ясно тебе?

– Ясно, – умницей послушно кивает Валя.

Вот и хорошо. Вот и загородили. Высоким забором. Вот и не видно…

А в щели этого нагороженного забора мелькает монтаж кадров – ночь в степи, попутный «МАЗ», мотоцикл валяется на склоне, разбитый, и заднее его колесо в пустоте, вереща, вращается; и пощечина; и растерянность на ее сложном лице, когда она оглянулась от поцелуя с Хижняком, – а руки так и остались у него на шее слепленными… Вичка-рукавичка, ее лицо каждую свою улыбку сопровождало нахмуром бровей – и так вот неоднозначно жило, со сложным ко всему отношением. Ее несло во все стороны, тащило, и невозможно было предсказать, куда кривая вывезет; однажды она сделала себе из травы – серебристого ковыля – украшение, подобное гребню из перьев, которые носят индейские вожди; этот ее гребень топорщился в плоскости симметрии и ниспадал на спину, торча, как хребтовый плавник у рыбы, как жесткая грива у коня, ковыль колыхался при ходьбе, и каждый встречный на улице приходил в смятение, ее сопровождала куча зевак, и она в течение целого дня бесстрашно длила этот эпатаж, презирая толпу за конформизм; а вот она сидит на горбушке холма, стройно сблизив колени, и со своей лукаво-хмурой улыбкой выкрикивает издали, читая по записной книжке:

 
Коль на день у тебя лепешка есть
И в силах ты кувшин воды себе принесть —
Что за нужда тебе презренным поклоняться
И низким угождать, свою теряя честь? —
 

и смеется, и тренировочные штаны закатаны до колен и выгорели…