Текст книги "Рассветная бухта"

Автор книги: Тана Френч

сообщить о нарушении

Текущая страница: 33 (всего у книги 33 страниц)

– Спасибо. Я им займусь.

Я обошел машину и открыл дверь со стороны водителя. Фиона не шевельнулась. Лишь когда я положил браслет в конверт для вещдоков, аккуратно его надписал и опустил в карман пальто, она выпрямилась и села в машину. На меня она по-прежнему не смотрела.

Я завел двигатель и выехал из Брокен-Харбора, объезжая ямы и куски проволоки. Ветер по-прежнему бил в окна словно кувалда. Все оказалось так просто.

* * *

Площадка, где стояли фургоны, находилась дальше от берега, чем дом Спейнов, – может, на сто ярдов севернее. Когда мы с Ричи брели в темноте к логову Конора Бреннана и обратно – уже вместе с Конором, уже закрыв дело, – то, наверное, прошли там, где стоял фургон нашей семьи.

В последний раз я увидел свою мать именно у этого фургона, в наш последний вечер в Брокен-Харборе. Отъезд наша семья отметила праздничным обедом в «Уилане». Я быстро сделал пару бутербродов с ветчиной и уже собирался идти на берег, к друзьям. В песчаных дюнах мы закопали фляжки с сидром и несколько пачек сигарет и обозначили тайник, привязав к стеблям тростника синие пластиковые пакеты. Кто-то обещал принести гитару; родители сказали, что я могу гулять до полуночи. В фургоне висел аромат дезодоранта «Мускус рыси»; солнечный свет бил в зеркало так, что мне приходилось смотреть в него сбоку, чтобы уложить намазанные гелем волосы в аккуратные иглы. На кровати Джери лежал ее открытый чемодан; половина вещей уже была упакована. На постели Дины валялась белая шляпка и солнцезащитные очки. Где-то смеялись дети, а мать звала их ужинать; вдалеке по радио играла «Every Little Thing She Does Is Magic»; я тихонько подпевал – новым, уже сломавшимся голосом – и представлял себе, как Амелия откидывает с лица волосы.

Надев джинсовую куртку, я сбежал вниз по лесенке. Мать сидела рядом с фургоном на складном стульчике и, запрокинув голову, смотрела на небо, окрашивающееся в персиковые и золотые оттенки. Кожа у нее на носу сгорела на солнце, а пучок светлых мягких волос растрепался после целого дня на пляже, где мама строила с Диной замки из песка, гуляла по берегу рука об руку с отцом. Подол длинной хлопковой юбки – голубой, с белыми цветами – взлетал и извивался на ветру.

– Майк, – улыбнулась она мне. – Ты такой красивый.

– Я думал, ты в пабе.

– Там слишком людно. – Для меня это должно было стать первым знаком. – Здесь так чудесно, так спокойно. Смотри.

Я для вида бросил взгляд на небо.

– Ага, красиво. Я иду на пляж, помнишь? Буду…

– Посиди со мной немного, – поманила она меня рукой.

– Мне пора. Парни…

– Знаю. Всего несколько минут.

Я должен был сообразить. Но ведь эти две недели она казалась такой счастливой. Ей всегда было хорошо в Брокен-Харборе. Только две недели в году я мог быть обычным парнем: мне нечего было опасаться – разве что того, что скажу какую-нибудь глупость при парнях, – у меня не было никаких тайн за исключением мыслей об Амелии, от которых я краснел в самый неподходящий момент. Мне не нужно было ни за кем следить – кроме здоровяка Дина Горри, которому она тоже нравилась. Я целый год был начеку, упорно трудился, и мне казалось, что сейчас, в Брокен-Харборе, я имею право расслабиться. Я и забыл, что Бог, мир или кто-то другой – тот, кто пишет правила на скрижалях, – не делает скидок на хорошее поведение.

Я опустился на краешек другого стула и замер. Мама откинулась на спинку стула и вздохнула – удовлетворенно, мечтательно.

– Смотри. – Она протянула руки, указывая на игривый, стремительный прибой. Вечер был теплый; бледно-лиловые волны нахлестывали одна на другую, а воздух был сладко-соленым, словно карамель, и лишь тонкая дымка на горизонте предупреждала о том, что ветер может перемениться и ночью обрушиться на нас. – Другого такого места нигде нет, точно. Я бы хотела остаться здесь навсегда. А ты?

– Да, наверное. Здесь мило.

– Скажи, та блондинка – девушка, папа которой поделился с нами молоком, – твоя подружка?

– Боже мой! Мама! – Я завертелся ужом от смущения.

Она ничего не заметила.

– Хорошо. Это хорошо. Иногда я беспокоюсь за тебя – мне кажется, что подруг у тебя нет, потому… – Она снова вздохнула и убрала волосы со лба. – Ну прекрасно. Она замечательная девушка, и улыбка у нее чудесная.

– Да. – Улыбка Амелии, ее взгляд искоса, изгиб ее губы, в которую хотелось впиться зубами. – Наверное.

– Заботься о ней. Твой папа всегда обо мне заботился. – Мать улыбнулась и похлопала меня по руке. – И ты тоже. Надеюсь, эта девочка знает, как ей повезло.

– Мы с ней всего пару дней.

– Ты собираешься и дальше с ней встречаться?

Я пожал плечами.

– Не знаю. Она из Ньюри. – Я уже думал о том, как шлю Амелии сборники песен на кассетах, как пишу ее адрес самым аккуратным почерком, представлял, как она слушает их в своей спальне.

– Не потеряй ее. У вас будут красивые дети.

– Мама! Мы же знакомы всего…

– Тут никогда не знаешь. – Что-то промелькнуло на ее лице, быстро, словно тень птицы на воде. – Никогда не знаешь.

У Дина миллион мелких братьев и сестер, и поэтому его родителям плевать, где он. Сейчас он, наверное, уже на пляже, готов воспользоваться подвернувшейся возможностью.

– Мам, мне пора. Я пойду, ладно?

Я почти вскочил со стула, готовый бежать через дюны. Она схватила меня за руку:

– Подожди. Я не хочу оставаться одна.

Я с надеждой взглянул на тропу, ведущую к «Уилану», однако по ней никто не шел.

– Папа и девочки вернутся с минуты на минуту.

Мы оба понимали, что это не так. В «Уилане» собрались все отдыхающие: Дина сейчас играет в мяч или с визгом носится вместе с другими детьми; папа играет в дартс, Джери, наверное, сидит на стене и с кем-нибудь флиртует.

– Я хочу кое о чем с тобой поговорить. Это важно.

Меня переполняли мысли об Амелии, в крови закипал дикий запах моря. Там, за дюнами, меня ждали ночь, сидр, смех и тайны. Я подумал, что мама хочет поговорить о любви, девушках или – не дай бог – о сексе.

– Хорошо, но только не сейчас.Завтра, когда вернемся. Мама, серьезно, мне пора – у меня встреча с Амелией.

– Она тебя дождется. Останься со мной. Не оставляй меня одну.

В ее голосе, словно ядовитый дымок, появилась первая нота отчаяния. Я вырвал свою руку, будто обжегся. Завтра, дома, я буду готов к этому разговору – но не здесь, не сейчас. Несправедливость ситуации ударила меня как бичом по лицу, я был оглушен, ослеплен, рассержен.

– Мама, не надо.

Она все еще протягивала ко мне руки:

– Майк, пожалуйста. Ты мне нужен.

– Ну и что? – вырвалось у меня. Я задыхался; мне хотелось вытолкнуть ее за пределы своего мира. – Как же меня задолбалозаботиться о тебе! Ведь это ты должна обо мне заботиться!

Она потрясенно раскрыла рот. Солнце золотило ее седину, делая ее молодой, сверкающей, готовой раствориться в слепящих лучах заката.

– О, Майк, Майк, мне так жаль…

– Да, знаю. Мне тоже. – Я ерзал на стуле, пунцовый от стыда и упрямства. Мне еще сильнее захотелось убраться оттуда. – Забудь. Я не хотел.

– Неправда. Хотел, я знаю. И ты прав – ты не должен… О Боже. О, мальчик мой, прости меня.

– Все нормально, все в порядке. – Яркие цвета вспыхивали в дюнах, бежали к воде; перед ними вытягивались длинноногие тени. Раздался девичий смех: я не мог разобрать, Амелия это или нет. – Можно, я пойду?

– Да, конечно. Иди. – Ее рука мяла подол юбки. – Не волнуйся, Майк, больше такого не будет, обещаю. Хорошего тебе вечера.

Я вскочил, поднял руку, чтобы пригладить прическу, и провел языком по губам, проверяя, чистые ли они. Мать схватила меня за рукав.

– Мам, я должен…

– Знаю. Я на секундочку. – Она притянула меня к себе, прижала ладони к моим щекам и поцеловала в лоб. От нее пахло кокосовым маслом для загара, солью и летом.

Потом все винили отца. Мы – он, я и Джери – старались сохранить наш секрет, и у нас слишком хорошо это получилось. Никто даже и не подозревал, что иногда мама плакала целыми днями напролет, что могла несколько недель не вставать с постели, только лежала и таращилась в стену. Однако в те времена соседи заботились друг о друге – или следили друг за другом, это как посмотреть. Вся улица знала, что она по нескольку недель не выходила из дому, что бывали дни, когда она едва могла выдавить «привет» или, опустив голову, бежала прочь от любопытных взглядов.

Взрослые пытались быть чуткими, однако в каждом соболезновании был скрыт вопрос; парни в школе даже не старались. Все хотели знать одно: прятала ли она синяки. Если оставалась дома, значит, ждала, пока срастутся переломанные ребра? Если она вошла в воду, значит, до этого ее довел отец?

Взрослых я затыкал холодным взглядом; одноклассников, которые слишком наглели, избивал до полусмерти, пока сочувствие ко мне не иссякло и учителя не стали оставлять меня после уроков за драки. А ведь я должен был возвращаться домой вовремя, чтобы заботиться о Дине и заниматься домашними делами, – на отца рассчитывать не приходилось, он и говорил-то с трудом. Тогда я и начал учиться самоконтролю.

В глубине души я не винил их за вопросы. Это было похоже на обычную тягу к грязным секретам, но даже тогда я понимал, что дело в другом. Они хотели знать. Как я и сказал Ричи, причинно-следственная связь – это не роскошь; отними ее, и мы окажемся парализованными, будем цепляться за крошечный плот, который плывет по бурному бесконечному черному морю. Если моя мать могла броситься в воду «просто потому», значит, так могла сделать и их мать, и они сами – в любую ночь, в любую минуту. Если мы не видим последовательности, то складываем фрагменты вместе, пока она не появится – поскольку нам это нужно.

Я дрался с ними потому, что они видели неправильную последовательность, а рассказать им правду я не мог. В одном они были правы: ничто не происходит само по себе. И только мне было известно, что в смерти матери виноват я.

Много времени прошло с тех пор, как я научился жить с этим. Это потребовало стольких усилий и боли. Избавиться от этого знания я не мог.

«Нет никакой причины». Если Дина права, значит, жить в этом мире нельзя. Если она ошибается, если мир нормален и с оси слетела только странная галактика у нее в голове – значит, все это произошло из-за меня.

Уже возле больницы я обернулся к Фионе:

– Вам нужно зайти к нам и дать официальные показания насчет браслета.

Она на секунду зажмурилась.

– Когда?

– Сейчас, если не возражаете. Я могу подождать, пока вы передадите вещи сестре.

– Когда вы собираетесь, – кивнула она в сторону здания, – сообщить ей?

Арестовать ее.

– Как можно быстрее. Скорее всего завтра.

– Тогда я приду потом. А до тех пор я должна быть с Дженни.

– Вам будет легче, если вы зайдете сегодня вечером. Прямо сейчас вам будет нелегко с Дженни.

– Да, наверное, – ответила Фиона бесцветным голосом. Она вылезла из машины и пошла прочь, держа мешок для мусора обеими руками и отклоняясь назад, словно он слишком тяжелый, чтобы его нести.

* * *

Я загнал «бумер» в гараж и дожидался у крепостной стены, притаившись в тени, словно шпана, чтобы смена закончилась и парни ушли домой. А потом я отправился к старшему инспектору.

О'Келли все еще сидел за столом, в круге света, отбрасываемого лампой. На кончике его носа висели очки для чтения, и он водил ручкой вдоль строк бланка показаний. Уютный желтый свет подчеркнул глубокие морщины вокруг глаз и в углах рта, а также седые пряди; О'Келли выглядел стариком из книги сказок, мудрым дедушкой, который знает, как все исправить.

За окном небо окрасилось в насыщенный зимний черный цвет, и в углах, вокруг неровных штабелей из папок стали скапливаться тени. О таком кабинете я мечтал в детстве – и сейчас я должен был запомнить его навсегда, до мельчайших подробностей.

Я шевельнулся в дверном проеме, и О'Келли поднял голову, на долю секунды став усталым и печальным. Затем его лицо превратилось в ничего не выражающую маску.

– Детектив Кеннеди, – сказал он, снимая очки. – Закрой дверь.

Я закрыл дверь и остался стоять до тех пор, пока О'Келли не указал ручкой на стул.

– Утром ко мне зашел Куигли, – сказал он.

– Он должен был предоставить это мне, – ответил я.

– Я ему так и сказал. Он изобразил святую невинность и ответил, что не доверяет тебе.

Вот гаденыш.

– Скорее хотел изложить свою версию первым.

– Ему не терпелось утопить тебя в дерьме. Но вот в чем штука: да, Куигли может исказить правду, но я никогда не слышал, чтобы он что-то выдумал от начала до конца. Слишком боится за свою шкуру.

– Он ничего не придумал. – Я нашел в кармане пакет для вещдоков – казалось, я засунул его туда несколько дней назад – и положил на стол О'Келли.

Он не прикоснулся к пакету.

– Изложи мне свою версию. Мне понадобится письменный отчет, но сначала я хочу услышать все от тебя.

– Детектив Курран нашел это в квартире Конора Бреннана, когда я вышел на улицу позвонить. Лак совпадает с тем, который нанесен на ногти Дженнифер Спейн. Шерсть – та же, что и на подушке, которой задушили Эмму Спейн.

О'Келли присвистнул.

– Ни хера себе мамаша. Ты уверен?

– Я провел с ней целый день. Под присягой она не признается, однако не для протокола дала подробное описание того, что произошло.

– Которое без этого нам ни хрена не поможет. – Он кивнул на конверт. – Если Бреннан не наш человек, то как это оказалось в его квартире?

– Он был на месте преступления. Именно он пытался прикончить Дженнифер Спейн.

– Слава Богу. По крайней мере ты не арестовал невиновного. Одним иском меньше. – О'Келли хмыкнул. – Продолжай. Курран нашел это, сообразил, что это значит. Какого черта он просто не сдал вещдок?

– Он был в сомнениях. Ему кажется, что Дженнифер Спейн достаточно настрадалась и что ее арест ничего хорошего не даст. Он считает, что лучше всего отпустить Конора Бреннана и закрыть дело, подразумевая, что преступления совершил Патрик Спейн.

О'Келли фыркнул:

– Прекрасно, просто прекрасно. Значит, он уходит, спокойный как удав, а в кармане у него эта штука.

– Он оставил улику у себя, пока не решит, что с ней делать. Вчера вечером одна моя знакомая была в доме детектива Куррана. Она заметила конверт, посчитала, что ему там не место, и забрала с собой. Затем попыталась вернуть его мне, однако ее перехватил Куигли.

– Эта девушка… – О'Келли нажал кнопку шариковой ручки большим пальцем и посмотрел на нее так, словно она его заворожила. – Куигли пытался меня убедить, что вы там втроем устраиваете безумные оргии, что его это беспокоит – ведь наш отдел должен поддерживать принципы морали. Что у вас там реально произошло?

О'Келли всегда относился ко мне по-доброму.

– Она моя сестра, – ответил я.

– Пресвятой Боже. Значит, теперь у Куррана не хватает пары зубов?

– Он не знал.

– Это не оправдание.

– Сэр, мне бы не хотелось, чтобы мою сестру втянули в это дело. Она нездорова.

– Точно, Куигли так и сказал. – Только скорее всего другими словами. – Ее вмешивать незачем. Возможно, с ней захотят побеседовать люди из отдела внутренних расследований, но я их приструню. Проследи, чтобы она не проболталась какому-нибудь журналюге, и все будет прекрасно.

– Спасибо, сэр.

О'Келли кивнул.

– Вот это, – он постучал по конверту ручкой. – Ты можешь дать слово, что сегодня увидел его в первый раз?

– Сэр, клянусь, я не знал о его существовании до тех пор, пока Куигли не помахал им у меня перед носом.

– Когда Курран это нашел?

– В четверг утром.

– В четверг утром, – повторил О'Келли, и в его голосе зазвучали угрожающие ноты. – Значит, он держал это у себя почти два дня. Вы двое целый день проводите вместе, говорите только об этом деле – по крайней мере, я на это надеюсь, – и все это время ответ лежит у Куррана в кармане треников. Скажи мне, детектив, почему ты ни хрена не заметил?

– Я был сосредоточен только на деле. И я заметил, честно.

– Господи Исусе! – взорвался О'Келли. – А это что, по-твоему, – сопля на палочке? Это и естьдело. И дело не про какого-то вонючего торчка, на которого всем плевать. Тут детейубили! Тебе не кажется, что в данном случае нужно действовать как настоящий детектив и следить за тем, что творится вокруг?

– Сэр, я знал, что у Куррана что-то на уме, но мне казалось, проблема в том, что у нас разные взгляды. Я думал, что наш человек – Бреннан и что заниматься другими версиями – зря тратить время. Курран, по его словам, полагал, что более вероятный подозреваемый – Патрик Спейн и нужно заняться им плотнее. Мне казалось, дело только в этом.

О'Келли набрал побольше воздуха, чтобы продолжить разнос, однако было видно, что он уже остыл.

– Либо нужно вручить «Оскар» Куррану, – проговорил он спокойным тоном, – либо надавать пинков тебе. – Он потер глаза большим и указательным пальцами. – Где сейчас этот урод?

– Я отправил его домой. Не хотел, чтобы он прикасался к чему-то еще.

– И правильно, черт побери. Свяжись с ним, скажи, чтобы утром сразу явился ко мне. Если он выживет после нашего разговора, я найду для него хороший стол, где он сможет перекладывать бумажки до тех пор, пока с ним не закончит отдел внутренних расследований.

– Слушаюсь, сэр. – Отправлю Ричи сообщение; разговаривать с ним я больше не хотел.

– Если бы твоя сестра не стырила вещдок, сдал бы его Курран? Или же спустил бы его в сортир? Ты знаешь его лучше, чем я. Что скажешь?

«Сэр, он бы вернул его сегодня. Ставлю месячную зарплату». Все напарники, которым я завидовал, сделали бы это не раздумывая, однако Ричи уже не был моим напарником – если и был им когда-то.

– Не знаю. Понятия не имею.

– Не важно, – буркнул О'Келли. – Все равно Куррану крышка. Я бы загнал его обратно в многоэтажку, из которой он прибыл, но сделать так – значит, привлечь внимание отдела ВР и прессы. Поэтому он снова наденет форму и я подыщу для него чудесную дыру, где полно наркоманов и пушек. Там он сможет спокойно ждать пенсии. И если он себе не враг, то заткнет пасть и смирится.

О'Келли выдержал паузу – на случай если у меня возникнут возражения. Его взгляд сказал мне, что спорить бесполезно. Впрочем, я и не собирался.

– Думаю, это правильное решение, – сказал я.

– Не гони лошадей. ВР и начальство не будут в восторге и от тебя. Курран на испытательном сроке, а главный – ты. Если следствие накрылось, это твоя вина.

– Понимаю, сэр. Но мне не кажется, что следствие накрылось. Навещая в больнице Дженнифер Спейн, я наткнулся на Фиону Рафферти – ее сестру. Тем утром, когда нас вызвали на место преступления, она нашла эту вещь в доме Спейнов – а вспомнила про нее только сегодня. – Я положил на стол конверт с браслетом, рядом с первым – и с отстраненной радостью подумал о том, что рука совсем не дрожит. – Она опознала браслет: он принадлежит Дженнифер Спейн. Судя по цвету и длине, волосы, застрявшие в нем, принадлежат либо Дженнифер, либо Эмме. Криминалистам не составит труда установить, кому именно: волосы Дженнифер осветлены. Если это волосы Эммы – а я уверен, что так и есть, – значит, дело рано списывать со счетов.

Проницательные глаза О'Келли смотрели прямо на меня.

– Чертовски удачное совпадение.

На самом деле он задавал мне вопрос.

– Сэр, нам просто повезло.

Еще одна долгая пауза, и наконец он кивнул.

– Советую вечером купить лотерейный билет, ведь ты самый везучий человек в Ирландии. Нужно объяснять, в каком дерьме ты оказался бы, если бы эта штука не нашлась?

Снайпер Кеннеди, честнейший из честных, двадцать лет службы и ни одного нарушения: если не считать этого крошечного подозрения, О'Келли полагал, что я чист как свежий снег. Все остальные решат так же, даже защита не станет терять время на отвод улики. Куигли будет стонать и сыпать намеками, однако его все равно никто не слушает.

– Нет, сэр.

– Сдай это в отдел вещдоков – быстро, пока снова не облажался. Затем иди домой и выспись. В понедельник, во время беседы с людьми из ВР, ты должен быть в форме. – Он нахлобучил очки на нос и опять склонился над бланком показаний. Разговор окончен.

– Сэр, я хочу еще кое-что сказать.

– О Боже. Если снова про это дело, то я не желаю ничего слышать.

– Когда дело будет закрыто, я подам заявление об увольнении.

О'Келли поднял голову.

– Почему? – спросил он после паузы.

– Думаю, пора что-то менять.

– Ты же не отработал тридцатку. Пенсию получишь только в шестьдесят.

– Да, сэр.

– И чем будешь заниматься?

– Пока не знаю.

Он посмотрел на меня, постукивая ручкой по листу бумаги.

– Я слишком рано вернул тебя на поле. Решил, что ты уже в полной боевой готовности. Я мог поклясться, что ты мечтаешь играть в основном составе.

В его голосе прозвучало что-то похожее на беспокойство или даже сочувствие.

– Я и мечтал.

– Нужно было понять, что ты пока не готов. А теперь еще и этот бардак действует тебе на нервы. Но это пустяки: выспишься, посидишь с парнями в пабе, и все будет супер.

– Боюсь, что нет, сэр.

– Почему? Не волнуйся, сидеть несколько лет за одним столом с Курраном тебе не придется. Это была моя ошибка – начальству я так и скажу. Бросать тебя на писанину я хочу не больше, чем ты – ею заниматься, ведь тогда я останусь с кучей идиотов. Я не дам тебя в обиду. Ну получишь выволочку, потеряешь несколько дней отпуска – у тебя все равно их много накопилось, так? – и все снова наладится.

– Спасибо, сэр. Благодарю за заботу. Но я готов принять все, что мне грозит. Вы правы: я должен был понять, что происходит.

– Так вот в чем дело! Дуешься из-за того, что тебя обвели вокруг пальца? Побойся Бога, с кем не бывало! Ну да, парни над тобой посмеются: Идеальный Детектив поскользнулся на банановой кожуре и плюхнулся на жопу, – они же не святые, чтобы упустить такую возможность. Ничего, не умрешь. Возьми себя в руки, и хватит этих пышных прощальных речей.

Дело было не в том, что я запятнал все, к чему прикасался, – если бы эта история всплыла, все мои дела подверглись бы пересмотру. И не только в том, что в глубине души я понимал: я провалю следующее дело, а затем еще одно, и еще, и еще. Дело было в том, что я опасен. Переступить черту оказалось очень легко. Можно сколько угодно твердить себе: «Это исключение. Такое больше не повторится». Нет, всегда найдется еще один особый случай, который потребует чуть-чуть перейти за черту. Все начинается с первой дырочки в дамбе, такой крошечной, что она ничему не может повредить. Вода непременно ее найдет и устремится в трещинку, будет давить на нее, размывать, бездумно и неустанно, пока дамба не рассыплется в прах, пока на тебя с ревом не хлынет море. Остановить это можно только в самом начале.

– Я не дуюсь, сэр. Когда я ошибался раньше, то спокойно принимал насмешки. Вы правы: наверное, у меня действительно отказали нервы. Одно могу сказать: эта работа уже не для меня.

О'Келли покатал ручку по костяшкам пальцев, пытаясь понять, о чем я умолчал.

– Ты должен быть уверен в своем решении. Если передумаешь, у тебя не будет права вернуться. Подумай как следует.

– Так я и сделаю, сэр. И не уйду до тех пор, пока не пройдет суд над Дженнифер Спейн.

– Хорошо. Я пока никому не скажу. Можешь в любое время вернуться, и мы обо всем забудем.

Мы оба знали, что я не изменю своего решения.

– Спасибо, сэр.

О'Келли кивнул:

– Ты хороший коп. Да, ты выбрал не то дело, чтобы его запороть, но полицейский ты хороший. Не забывай.

Прежде чем закрыть за собой дверь, я еще раз оглядел кабинет. Мягкий свет, огромная зеленая кружка, которая была у О'Келли уже тогда, когда я только пришел работать в отдел, на книжной полке трофеи за победы в соревнованиях по гольфу, на столе латунная табличка: «СТАРШИЙ ИНСПЕКТОР ДЖ. О'КЕЛЛИ». Раньше я надеялся, что когда-нибудь этот кабинет станет моим. Я столько раз представлял себе его: на столе фотографии Лоры и детей Джери, на полках мои старые, пыльные книги по криминологии, возможно, бонсай или маленький аквариум с тропическими рыбками. Нет, я не мечтал о том, чтобы О'Келли ушел, но нужно, чтобы мечта была яркой, осязаемой, иначе она рано или поздно исчезнет. Моя мечта была такой.

* * *

Я сел в машину и поехал к Дине. Я обзвонил все квартиры в ее задрипанном домишке, тыкал удостоверением под нос волосатым неудачникам, однако все они уже несколько дней ее не видели. Я навестил четырех ее бывших, получил целую гамму ответов – от брошенной трубки до: «Когда она появится, попросите ее мне позвонить». Я обошел весь район, где жила Джери, заглянул в каждый паб, освещенные окна которого могли привлечь внимание Дины, осмотрел каждый парк и лужайку, которые могли показаться ей спокойными и умиротворяющими. Раз двадцать я звонил Дине. Подумал, не съездить ли в Брокен-Харбор, однако Дина машину не водит, а для такси это слишком далеко.

Вместо этого я принялся кружить по центру города, высовываясь из окна, чтобы заглядывать в лица девушек, мимо которых проезжал. Ночь была холодной, все натягивали шапки, укутывались в шарфы и капюшоны; раз десять у меня перехватывало дыхание от надежды. Но когда крошечная брюнетка на шпильках и с сигаретой в руке завопила, чтобы я валил на хрен, я вдруг понял, что время уже за полночь, понял, как я выгляжу. Я остановился у обочины и долго сидел в машине, слушая голос Дины на автоответчике и наблюдая за тем, как мое дыхание превращается в пар. Потом сдался и поехал домой.

Часа в три утра, когда я уже долго лежал в кровати, я вдруг услышал, как кто-то возится с замком входной двери. После нескольких попыток ключ повернулся, и полоска света на полу в гостиной стала шире.

– Майк? – шепнула Дина.

Я замер. Полоска света стала уменьшаться, совсем исчезла; щелкнула закрывшаяся дверь. Осторожные шаги на цыпочках, затем в проеме спальни появился силуэт Дины – изящная плотная тень, неуверенно покачивающаяся.

– Майк? – спросила она чуть громче. – Ты не спишь?

Я закрыл глаза и задышал ровно. Дина вздохнула – словно ребенок, который целый день играл на улице и устал.

– Там дождь, – сказала она почти про себя.

Я услышал, как она села на пол и сняла сапоги, как каждый из них с грохотом упал на ламинат. Она забралась в постель, легла рядом со мной, накрыла нас одеялом и плотно подоткнула края. Затем несколько раз пихнула меня в грудь – пока я наконец не обнял ее. Тогда она снова вздохнула, зарылась головой в подушку и засунула уголок воротника пальто в рот.

За много лет мы с Джери столько часов потратили на расспросы, но один вопрос так и не смогли задать: «Ты высвободилась у кромки воды, когда волны уже обхватили твои лодыжки? Вырвала руку из ее теплых пальцев и побежала обратно в темноту, в шелестящий тростник, который сомкнулся вокруг тебя и надежно спрятал? Или же, перед тем как уйти, она разжала ладонь и отпустила тебя с криком: „Беги, беги!“?» В ту ночь я мог бы спросить ее об этом. Думаю, Дина мне ответила бы.

Я слушал, как она негромко посасывает уголок воротника, как ее дыхание становится более ровным и глубоким. От нее пахло свежим воздухом, сигаретами и ежевикой. Ее пальто насквозь промокло – вода просачивалась через пижаму и холодила кожу. Я лежал неподвижно, всматриваясь в темноту, и ждал рассвета.