Текст книги "Колокола (сборник)"
Автор книги: Сусанна Георгиевская
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 36 страниц)
8
Лето выдалось жаркое и сухое.
Бабушка иногда останавливалась посреди сада, вскидывала седую голову и, заслонив глаза козырьком ладони, оповещала:
– Назревает дождичек.
Однако дождик не назревал. Он, как видно, недостаточно уважал бабушку.
Облака пролетали мимо. Посредине неба, как прежде, ярко и непочтительно пламенело солнце.
...У мамы наступил отпуск. Она никуда не поехала.
– Озверела. Работает, – говорила бабушка. – Во всем нужно чувство меры, а меры нет.
Свет в маминой комнате гас в пятом, а иногда и в шестом часу. Днем мама спала, – зашторив окно от солнца. Выходила к обеду и ужину рассеянная, утомленная.
– Где ты витаешь, Женя? – сердилась бабка. – Ты бы хоть супу-то с удовольствием похлебала. Можешь все же хоть за обедом с нами поговорить... Великий Павлов велел разряжаться. Или вы нынче не признаете Павлова? Наука вертится колесом. Может, Павлов вышел из моды и я отстала?
– Жара – нет терпения, – рассеянно отвечала на это мама, не подхватывая дискуссию о Павлове. – Я попозже вечером «разряжусь». Пойду на речку... А после купанья, пожалуй что, снизойду до вас.
Казалось, одну только тетю Веру не донимает жара. Свои тонкие волосенки она стала подкалывать бабкиной старой роговой шпилькой, вместо туфель на каблуках обувала белые тапки в сборку. Эти тапки сшил для нее ее друг, цирковой сапожник, тот, кто справлял легчайшую обувь канатоходцам.
Утром, в шестом часу, тетя Вера, старательно поливала из шланга грядки и огород. Иногда оказывались обильно политыми даже дорожки сада.
Когда вставало солнце, над сияющим миром взвивался острый, нежный запах травы.
Возвратившись с работы, тетя Вера не шла обедать: выпьет, бывало, нарзану, расстелет под тенью дерева бабкин плед...
– Эй вы, интеллекты!.. Нельзя ли немного потише? – сдвинув брови, воркующим своим голоском говорила она и засыпала. Тут же, мгновенно, словно куда-то проваливалась.
А к вечеру выводила из гаража машину.
– Где ты вчера была, тетя Верочка? – шепотом дознавалась Юлька.
– Да нигде, знаешь ли, особенно не была. Прошвырнулась во Внуково, посидели, попили кофе. Видны были огни... Зеленые. Самолетные. Побегут и взовьются в воздух, как летящие светляки. Не знаю, что со мной делается, когда я вижу летящее, отъезжающее. Мне бы стать негром, что ли, хорошим охотником, родиться где-нибудь на экваторе...
– Ну, а потом, тетя Вера?
– Потом?.. Москва. Люблю, признаться, Москву в те часы, когда начинает светать!.. Все вокруг, понимаешь, серое, одинокое... Когда мы проехали Красную площадь, мне захотелось выйти и в чем-то раскаяться, но все вокруг задавили мою красивую инициативу... А мне хочется, хочется встать на лобное место и в чем-то раскаяться. И всем поклониться в пояс! Всем... Тому, кто спит и не спит, и всем дежурным милиционерам... А какие стены Кремля в светлеющем небе, Юлька!.. Неописуемо! Солнца все нет и нет. И серо... И тихо... И сердце сжимается, до того это строго. И странно... Мне в такие минуты хочется погладить каждый камень и камешек. Да кто же даст?! Не дают, развернуться, Юлька!..
– Ну, а потом?
– Ах, да! Мы дернули по Зарядью... Куб «России», кое-где электричество, а рядом те старые-старые, перенесенные церковки, ну ты же знаешь, будто грибки.
– Что б я дала, чтобы хоть разок поехать с тобой на всю ночь! – мечтательно говорила Юлька.
– Не горюй... Я никуда не уеду нынче. Вернусь и кого-нибудь прихвачу с собой.
И она приезжала. И кого-нибудь с собою прихватывала. Шли купаться и брали Юльку.
Оставшись на ночь, как всегда, устраивались вповалку у обеденного стола на террасе.
– Никто из нас, разумеется, не коснется личной жизни другого... Это неделикатно, – вздыхала бабушка. – Но все же!.. Всему есть мера. А в данном... я бы сказала, конкретном случае меры нет!
Утром мама вставала сердитая и говорила:
– Дайте-ка мне, пожалуйста, книжку... Чего-нибудь поглупей... Для разрядки, что ли! Ты это что же, Юлька, всерьез увлеклась психологией? Влияние Груни?.. Привет профессору Жуку. Я не нашла у тебя на столе ни одного романа. С ума сойти!
На столике тети Веры по большей части оказывались стихи. И гадальные карты (откопала где-то карты мадемуазель Ленорман, гадалки, предсказавшей крушение Наполеона)... Книги к тете Вере забредали как бы случайно. Но отчего-то всегда хорошие. Из прозаиков она больше всего любила Трумэна Капоте.
– Мечется! – говорила бабка. – Мечется и никак не найдет покоя. Что-то в ней надломилось... Надломлена вера в душевный покой, в красоту чувств. Все пересмотрено, смятено, затоптано... Боже!.. Как сильно она любила!.. Женя!.. Ведь ты сестра, человек, мать... Задумалась бы, к чему это приведет... Хоть бы слово сказала ей!.. Хоть бы привезла кого-нибудь с кафедры... Солидного. Аспиранта, что ли... Вмешайся!.. Она доведет себя до туберкулеза.
– Не беспокойся, мама. Все со временем образуется. Вера влюбчива. Не теряй надежды. Возьми себя в руки и уповай.
– Уповай!.. Тебе хорошо смеяться. А мне не до смеху. Она мне дочь!
– А я? – ни к селу ни к городу вдруг спросила мама.
– Ты тоже, ясное дело. Один бог видит, как я страдаю. А все оттого, что никто из моих детей не наделен элементарнейшим чувством меры... Ладно, молчу, молчу.
...Мама принялась каждый день уезжать в город, была оживленной, доброй. Можно было легко догадаться, что по работе что-то там у нее хорошо заладилось.
– Мама! Над чем ты сейчас работаешь?..
– Это тайна!.. Все вокруг меня, как облаком, окутано отсутствием чувства меры... Усвоила? Вот хорошо! Понимаешь ли?.. Одолела идейка об искусственной почке. Непоэтично?.. Но это, выражаясь высоким стилем, спасение тысяч людей... Спасение жизней. Жизнь... Это, видишь ли, великолепно, Юлька...
– А если страдаешь?
– Все равно – жизнь. И страдание – жизнь.
– А что нужно, чтоб быть счастливой?..
– Погоди... Подумаю. По-моему, чистая совесть. Без чистой совести нет ни света, ни радости, ни спокойного сна, ни закатов, ни того, как тихо, как будто бы размышляя, полощется дерево на ветру..
– Мама!.. А у тебя хорошая память?
– Гм... Не жалуюсь.
– Я... между прочим, хотела тебе напомнить: Мнемозина – память, покровительница искусств и наук.
– Прелестно! Да здравствует Мнемозина... Иногда мне так не хватает простейшего озарения...
– Озарись!
– Есть! Приказано озариться.
– ...Видишь ли, в учебниках психологии сказано, что вдохновение не посещает ленивых. Стало быть, ты имеешь все шансы...
– На вдохновение? Спасибо. Я понятия не имела, что ты меня ставишь так высоко.
– Ты сильная. Я так понимаю, что можно с уверенностью на тебя положиться.
– Я слабая, а не сильная... А ты... гм... ты кому-нибудь уже предлагала, Юлька (для опоры!), свое плечо?
– Пятку! – сердито ответила дочь. – Как будто можно с тобой о чем-нибудь серьезном поговорить?
Мама сощурилась и странно, пристально поглядела Юльке в глаза. Глаза у мамы смеялись. В них теплился сдержанный огонек, которого не понимала Юлька.
– Жизнь, мама... Ты говоришь, жизнь!.. А я, знаешь ли, воображаю, что настоящая жизнь не кончится. Нет у нее конца! Разве может когда-нибудь уйти из жизни, например, наша бабушка? Навсегда уйти? Поняла?.. В каждой щелке нашего дома, в траве останется ее голос; иголка, которой она перештопала все колготки, которые я порвала...
– Философ! – вдруг изрекла мама, рассмеялась, взяла портфель и торопливым шагом пошла к калитке.
У калитки она обернулась. Ее застенчивое лицо было озарено какой-то юношеской, что ли, улыбкой.
– Ты уж меня прости. Меня, должно быть, заждались на совещании. Опаздывать – крайне невежливо. Галопом придется бежать на станцию, а то, пожалуй, пропущу поезд... Гм... Итак, твоя мать энергично шагает навстречу бессмертию, Юлька...
И мама в полном несоответствии со сказанными словами чуть наклонила голову и ласково и вместе застенчиво помахала Юльке рукой.
Недели через три она перестала уезжать в город.
– Ты уже больше не будешь ездить? Будем вместе ходить к реке?
– Ездить в город не буду. Теперь там, пожалуй, справятся без меня.
До самой осени не загорался ночью свет в ее комнате – мать спала по ночам, и бабушка успокоилась.
Однажды, когда над землей и садом стояла ночь, Юлька проснулась и рассеянно поглядела в небо.
С неба падали звезды. Это часто бывает осенью.
В маминой комнате так темно, так тихо...
Юлька томилась. Что-то металось в ней, как будто рвалось.
– Мама, – чуть слышно сказала она. – Бабушка, мама, мама... – И вдруг, ни с того ни с сего, заплакала.
...А утром был дождь. Не ливень, а добрый дождик, с радугой, отражавшейся в каждой капле. Радуга ярко сверкала и над землей, и над жадно поднятыми кверху глазами Юльки. Луж очень скоро не стало, а река – словно подогретое молоко.
В шесть часов вечера с работы приехала тетя Вера. По правую ее руку – новый сопровождающий. (Мартышка нацепила себе на хвост еще одну пару новых очков.)
Он был так юн и с такими розовыми щеками!.. Воплощение здоровья и молодости.
– Сашкец! – весело отрекомендовала его тетя Вера бабушке. – Мой друг. Орнитолог. В лес влюблен без памяти. Между прочим, умеет подражать голосам птиц.
– А отчество, если позволите? – учтиво спросила бабушка.
– Отчества нет! И не будет... Потому что он молод, молод! Отчества нет, но есть превосходный ликер. Яичный. Немецкий. Что скажешь, мама?.. Этот ребенок, видишь ли, мастер очаровывать продавщиц.
– Рада это услышать, – сказала бабушка. – Обаяние – один из самых могущественных даров человека.
– И самое злое! И алогичное, – вставила Юлька. – Ведь это же, бабушка, не достоинство!
– Я гибну под грузом их склонности к обобщениям, – улыбнувшись, сказала бабушка.
Когда обедали, мастер по очарованию продавщиц приподнял рюмку, эффектно отставив мизинец.
Бабка это увидела и закашлялась. Но она была мать-героиня, стоик – и тотчас же опустила глаза.
...Все на нем сверкало, галстук и носовой платок в боковом кармане коричневого пиджака. Лицо спокойно, «несколько деревянное», определила Юлька, волосы по моде острижены бобриком, на мизинце дурацкий старинный перстень.
После обеда Сашкец подошел к книжным полкам, осторожно, со знанием дела провел кончиками пальцев по их корешкам. В старинном перстне сверкнул огонь, выдав ярким коротким блеском не поддельный, а драгоценный камень.
– Гений все же Булгаков! Не правда ли?.. Замечательна эта выдумка с Понтием Пилатом!
Юлька насторожилась.
– А как же, как же, – вежливо подтвердила бабушка.
– Что вы сказали? – осекшимся голосом переспросила Юлька.
– А гений все же Булгаков.
– Ба-а-абушка!
– Детка, разве ты не согласна? Ведь, по-моему, ты увлекалась Булгаковым?
– А... а играть на гитаре и петь вы можете? – расширив глаза и приблизив их к его растерявшемуся лицу, очень тихо спросила Юлька.
– Отчего ты так побледнела, детка?.. Здорова ли? Не перегрелась ли нынче на солнышке?.. И что ты пристала к гостю? Это невежливо, молодой человек устал. Ему с дороги, надо думать, хочется отдохнуть.
– Я... Я здорова! Здорова!.. Здорова!.. Я... я сейчас!.. Ги-та-а-ра!!
И, не дождавшись ответа, Юлька прижала оба кулака к горлу и опрометью бросилась в комнату тети Веры.
– Что вы будете петь? – не идущим к делу, заговорщицким шепотом, возвратившись, чуть слышно выдохнула она.
(«Кудефудр!.. Влюбленность с первого взгляда, – горько решила бабушка. – Нам только этого недостает... Потеряла разум и по молодости не умеет этого скрыть!..»)
Он взял гитару из Юлькиных рук. Подумал. Сказал:
– Высоцкого.
И запел.
Да, но ведь Юлька помнит, именно это, это было ими запрограммировано!..
«...Капитанова невеста жить решила вместе; прикатила на границу: «Милый, то да се»... Надо хоть букет цветов подарить невесте».
Однако какой удивительно теплый и низкий у него оказался голос! Юлька не слышала ни единой подобной записи, не помнила хоть сколько-нибудь похожего тембра. Нигде! Ни по радио, ни по телевидению, ни в кино... Откуда мама достала такую запись?
Поджав под себя ноги, наклонив голову, слушала тетя Вера.
Он пел. Лицо его было серьезно. Чуть деревянно.
Бабка слегка кивала. Юлька беспокойно ерзала на тахте рядом с бабушкой.
Окончил. Вздохнул. Улыбнулся беглой, быстрой улыбкой и отдал гитару Юльке.
– Отлично, – одобрила тетя Вера. – Прошу вас, Саша... Еще, еще!
– Он не может! Дальше не запрограммировано! Ты разве не понимаешь? – шепнула Юлька.
И вдруг сидевшая рядом мама начала хохотать. Она хохотала неудержимо, отчаянно.
– Что с тобой? – тревожно и вместе сердито спросила бабушка. – Извините ее, Александр!.. Спасибо за радость. Юлька и Евгения Васильевна попросту крайне, крайне переутомлены.
– Уйдем отсюда! – усмехнувшись своей спокойной улыбкой, сказала ошеломленному гостю рассерженная тетя Вера. – К реке! Пусть Женя и Юлька придут в себя. А вы мастер, однако, производить впечатление, Саша.
Он поклонился бабушке так, словно плохо умел сгибаться.
Ушли.
В эту ночь светила луна. Выйдя из калитки, они влились в сферу лунного света. Отчетливы сделались их удаляющиеся спины: с обеих сторон деревья и посреди,в лунном блеске, свечении, сиянии, две движущиеся фигуры, мужчина и женщина.
Мопассан! Ирреальность! Колдовское видение.
Дойдя до конца аллеи и не предполагая, что Юлька, мама и бабушка с любопытством глядят им вслед, мужчина и женщина обнялись.
Сделалось тихо. На террасе замерли. Все молчали. Даже мама и та притихла.
– Как-то уж очень молод, я бы сказала. Не знаю, что и подумать! – прервала молчание бабушка.
– Мама! Как ты посмела?! Как ты могла... Ну, Галина Аполлинарьевна, она дура. Пусть Галине Аполлинарьевне. Пусть, пусть!.. Но ведь не тете Вере?! Мама! Ах, мама!..
– Юлька, возьми себя в руки, – высокомерно сказала мать. Пожала плечами и, не оправдываясь, поднялась к себе.
...А в пятницу вечером вместе с тетей Верой из города приехали Сашкец, Галина Аполлинарьевна и какой-то почтенный человек, знакомый Галины Аполлинарьевны.
Он был пожилым, с седеющей бородой. Привез ананасы, консервы из крабов – их очень любила Юлька – и большущую, толстую курицу.
– Разведем костер, когда станет смеркаться, – поеживаясь от свежести, предложила Галина Аполлинарьевна.
– Прелестно! И зажарим на вертелушке эту покойницу, – бодро подхватил ее пожилой поклонник.
Добыли какое-то подобие вертела. Присев на корточки, он принялся умело и ловко поджаривать курицу, которую называл покойницей.
И тут-то Юлька, не выдержав, громко и отчаянно зарыдала.
– Ко всему прочему мне не хватало еще истерик, – жестко сказала мама.
– Юлька, родная, – обняла ее бабушка. – Наша девочка заболела. Я давно-давно примечаю... Трудный, переходный возраст. Она сделалась так неуравновешенна!.. Помогите, Галина Аполлинарьевна! Что-то с ней случилось... Я чувствую!.. Вы же врач, врач...
– Дайте ей валерьянки, – спокойно сказала Галина Аполлинарьевна. – Чайную ложку. Не разбавляя водой. Видите ли, нынешнее поколение так неуравновешенно. В лучших случаях легкая истерия.
Она сидела, поджав ноги, в свежей траве у разгоравшегося костра. По ее полному, ухоженному лицу порхали зыбкие огневые тени. Глаза уставились завороженно в колышущееся пламя.
– Это, видите ли, принято называть протестом. Против кого, чего – не пойму!.. Бойкотируют институты. А если и поступают, так уж только на гуманитарные... Отчего? Не знаю. Я психиатр, не социолог... А простота их браков?.. Может, это зовется романтикой? Без романов... И все это – не пережив войны, теперь, когда им все подают на блюдце, на хрустальной тарелочке? Непостижимо!.. А чего стоят знаменитые битлы с их идеями: человек – цветок?.. Массовая истерия.
– Молчите! – топнув ногою, крикнула Юлька. – Ничего вы действительно не понимаете!.. Хиппи: человек – цветок. А битлз – это жуки, п е в ц ы... Их четверо... Вы всё повторяете вслед за другими, как лента магнитофона... Вы Рюбецаль, Рюбецаль. Все неправда. Мы... Мы нормальные!.. Это вы... вы все со своими кибернетическими приборами... Курицами-«покойницами»... Психопаты! Камбалы! Кра-а-бы, крабы!
– Юлька, как ты смеешь так говорить?.. С нашей гостьей, с по... с человеком старше себя? – сдвинув брови и вскакивая, крикнула мать.
– Уйди! Уходи! – прижимаясь к бабушке, с ненавистью ответила Юлька. – Я, понимаешь, ви... ви... вижу тебя насквозь! Почка!.. Жизнь!.. А на самом деле изобрела для них, как грозилась, кибернетическое существо... Жестоко! Бесчеловечно! Насмешка над чувствами, над любовью.
– Прошу извинения, у нее жар, – сокрушенно сказала бабушка. – Моя девочка! Бедные-бедные мои дети!
И, укладывая Юльку в кровать, вдруг в отчаянии заломила пальцы.
Колыхалась от ветра штора в Юлькиной комнате. Юлька всхлипывала, проваливалась куда-то и опять просыпалась и всхлипывала. Рядом сидела задумавшаяся бабушка и тихонько, как маленькую, похлопывала ее по плечу.
Бабушка задремала. И будто сделалось ей опять тридцать восемь лет. И будто она проснулась во время войны и эвакуации в деревне на русской печке.
«Верушка голодная!» – подумала тридцативосьмилетняя бабушка.
И уснула опять.
«...Верунька!.. Такая слабая... тонконогая, тонкорукая. Тонкие волосенки, угрюмый взгляд...
До зимы далеко. Поменять бы разве шерстяную свою жакетку на яйца для Веруньки?..» – решила бабушка, переворачиваясь и кряхтя на холодной печи.
– Женюрка! Спишь?.. Что делать-то будем с нашей Верушей? Страшно!.. Не убережем.
– Убережем, не волнуйся, мама... Спи и не изводись.
Женя (старшая) тут же перебралась в ближайший от их деревеньки город. Жила в общежитии и работала.
Только к концу войны мать узнала, что девушка была донором.
Появилось немного масла и сахара. Однажды она приволокла из города картофель в большом мешке. Недалеко от дома, где жили мать и сестра, сдаваясь, девушка принялась волочить тяжелый мешок по земле, безвольно скинув его с плеча. Прохудился мешок от трения, начала вываливаться оттуда картошка.
– Что же ты, Женюра моя, наделала?
И та, ни слова не говоря, пошла сосредоточенно собирать на дороге рассыпавшуюся картошку.
– Мама, ешь! Ты здорово похудела... Мне даже страшно сделалось, когда я издали увидала тебя.
Так она говорила. А глаза ее были жестки, жестки. И губы жестки... А сама все в том же сером своем платьишке... Часами просиживала там, в своем неведомом городе, в нетопленых библиотеках, чтоб заниматься, не отстать. Отморозила руки, ноги...
«А от Владислава ни слова, ни весточки», – переворачиваясь на холодной печи, бессонно думала тридцативосьмилетняя бабушка.
Армии наступали и отступали. Как проследить в движении огромных армий биение сердца своего сына?
Восемнадцатилетний, худой, высокий, неприспособленный. Классический тип ученого, как дед и отец.
Как-то весной она поехала по Волге на пароходе со старой своей приятельницей. Сошли в городе Сталинграде.
Лестницы, лестницы, лестницы, ведущие к кургану на той большой высоте.
Ожила война.
...Статуя матери в наброшенном на волосы платке.
На руках сын. Лицо убитого сына прикрыто знаменем. Юные солдаты у входа и выхода в Пантеон. Вечный огонь в огромной руке, простирающейся из земли.
Содрогались стены, звучащие музыкой. Шуман. Два такта хора. На стенах отблескивали тусклым золотом имена.
Они были детьми. Два такта. Ему было всего восемнадцать лет!.. Всего восемнадцать лет!
Шли военные, опустив головы (бывшие участники Отечественной войны)... Женщины... Содрогались плечи старух. Они беспомощно кланялись низким русским поклоном пылающему огню и поблескивавшим золотым буквам.
«Они были всего лишь простыми смертными».
Они были детьми!
– Что с вами, ма... мадам?
Упала с головы шляпка, волосы растрепались. Среди живых цветов, среди смертей и бессмертий стояла она и склоняла голову перед вечным огнем и керамикой золотых букв.
И пел вместе с нею хор свою скорбную песню: два такта, два такта...
– Сын! – говорили люди. – Сын!..
И никто не знал, что лежит он не здесь.
– Выведите, скорее выведите ее!
Два такта, два такта.
– Мать! Уведите!..
«...Нет, не состарились. Не состарятся... Сыновья! Бессмертие!.. Вла-а-адислав!..»
– Унесите!.. Мать!.. Потеряла сознание...
Мальчики, девочки... Наши внуки! Кто в силах вас осудить?
Не я.
Перед Юлькой в белом своем хитоне стояла ожившая Мнемозина... Да нет же – бабушка! В белой ночной рубахе.
Она плакала. Тихо, беззвучно плакала.
9
Как бы ни был внимателен человек к окружающему его миру, каким бы ни обладал даром чувствовать, запоминать, слышать, все же увидеть мир во всей его свежести дано ему не каждый день. Только в редкие минуты, минуты дареные, он словно в первый раз открывает дерево, виденное множество и множество раз; вбирает его каждой частицей памяти – кору, смоляную каплю, листок... Жгуче выхватит и запомнит.
Но такое случается всего лишь несколько раз на протяжении целой жизни. Забудешь, а мир в тебе до тех пор, пока то ли в радости, то ли в печали не распахнет он снова перед тобой таинственные свои двери и ты опять откроешь великую бессуетность каждой травинки, листка, воды, неба.
Над рекой стелился туман, покрывал противоположный берег неровными клочьями. Зыбкий свет солнца таял, дремал, цепенел.
Юлька знала, как зовется этот туман. У него было название: одиночество. Влажные, чавкающие берега – одиночество. Вода в реке, ее течение, переполненное чуть слышными всплесками, шорохами, – одиночество, одиночество.
Она повалилась на влажную землю, зажмурилась и стала тихо-тихо шептаться с землей.
«Ты вечная, живая, большая», – сказала Юлька земле.
«Вечная? Нет. Со временем я погасну и превращусь в атомы».
«Но ведь это, не значит – смерть!.. Может, я тоже погасну. Может, я тоже превращусь в атом. Атом – значит Вселенная. Я буду рядом с тобой... Ты умная, ты родишь живое. Деревья, траву и людей с живыми сердцами. Ты не родишь машин».
«Верно. Я-то рождаю людей. А они рождают машины... Хорошее и дурное – ты же, девочка, все это знаешь – рождают люди».
«...Мудрая, ледяная, влажная, теплая... Отвечай по правде!»
«Ладно, – сказала земля. – Пойди-ка и поговори с Груней. Она старше тебя, она тебя, Юлька, на смех подымет. Ты успокоишься».
«А разве это возможно, – спросила Юлька шепотом, – поговорить с Груней?»
«Нет. Пожалуй что нет... Нельзя. Есть много разных слов, о которые ты расшибаешь голову, Юлька!.. Нельзя, нельзя».
«А кто придумал слово «нельзя»? – сурово спросила Юлька. – Это и другие, холодные, жесткие? Кто наградил их, мертвые, биением, похожим на биение живых и лживых сердец? Ты?!»
«Нет, конечно, – ответила ей земля. – Это тоже сделали люди».
«Зачем? Какие?»
«Обыкновенные. Но разве можно жить, Юлька, без слова «нельзя»... Давай подумай: расскажешь Груне, она, пожалуй, не удивится. Однако ведь не пришла же она к тебе, не жаловалась тебе, не распахнула перед тобой душу!»
«Вокруг – ни кошки, ни лодки, ни человека, – ответила Юлька. – Так сделай, пожалуйста, чтобы рядом со мною хоть появилась кошка!»
«Да будет тебе, – ответила ей земля. – Будто кошки купаются в реках... Уж будто люди приезжают за город в такую плохую погоду, чтобы купаться и загорать...»
«Дорогие земля, трава, дерево, сделайте так, чтобы хоть кто-нибудь промелькнул вон на той дороге. Я буду смотреть на дорогу, и пусть на ней сейчас же покажется человек!.. Такой же, как я, как Груня...»
Меж темных сосен замаячила точка – отчетливая в светлой пыли... Не точка это, а человек, человек! Ура-а! Человек!.. Он идет и свистит.
Подошел к берегу, недоброжелательно глянул на Юлькины, скрытые под водой ноги, отвернулся и принялся раздеваться. Остался в плавках, кинулся в реку, поднял фейерверк брызг, окатил лицо и волосы Юльки.
– Прошу извинения.
– Валяй. Подумаешь!
Он поплыл по реке кролем в противоположную от нее сторону. Юлькины ноги стали синеть от холода. Зубы защелкали. Она спряталась за деревьями, вытерла ноги, обулась. Пожалуй, надо бы уходить. Пора... да и сидеть здесь, собственно, негде, на этой чавкающей земле, что ли?
Она села в траву неподалеку от мальчиковой одежки и притворилась, что отжимает волосы. И вдруг ее шибануло запахом шоколада... Его спецовка была насквозь пропитана шоколадом.
Быть такого не может! Может... Еще как может! От его спецовки резко пахло цикорием и какао.
А шоколадный малый уже возвращался к берегу, он плыл кролем. Ступил на землю, сдвинул брови и снова сердито глянул в сторону Юльки.
– Пожалуйста... Если хочешь, я могу тебе дать полотенце!
– Да нет! Зачем тебе себя беспокоить?
– Чудак! Какое ж тут беспокойство?
Он взял у нее из рук полотенце, подхватил по дороге свою спецовку.
Вернулся, тщательно отряхнул полотенце и отдал его сидящей на траве Юльке. Она незаметно понюхала полотенце... Так и есть – шоколад!
– ...Скажи, пожалуйста, а ты... настоящий?.. Теплый? – спросила Юлька.
– Не особенно теплый, конечно. Я, признаться, продрог, как собака...
– А можно мне до тебя дотронуться?
– А знаешь, я, между прочим, сразу заметил, детка, что ты с «приветом».
Осторожно протянув вперед руку, зажмурившись, она, не дыша, дотронулась кончиками пальцев до его бровей, ресниц, глаз... Нос был холодным. От речной свежести.
– Ха-ха-ха!.. Если хочешь, валяй еще! – сказал шоколадный мальчик. – Не возражаю, не возражаю... А ты, между прочим, какого года?
– Мне восемнадцать лет.
– Здорова врать!
– А отчего ты так шоколадом пахнешь?
– Не твое дело. Хочу и пахну.
Перед нею был настоящий мальчик. Живой. Грубиян.
– Я, понимаешь, тоже озябла... Руки сильно озябли.
– Ну так, может, сунешь их мне за пазуху? Валяй. Я в твоем полном распоряжении.
– Чего-о-о?
– Ничего. Я тоже озяб... А веду себя, как положено.
– Озяб? Ну так вот что, – сказала Юлька, – пойдем к нам в дом и напьемся чаю.
– А у вас здесь что?.. Садовый участок?
– Приличный участок, – кивнула Юлька.
– А твоя мама в какую смену?
– Все больше в ночную... Она почти всегда работает по ночам. Говорит, что люди делятся на дневных и ночных... Мама – ученая. Кибернетик.
– Может, скажешь еще, профессор? Ты, погляжу, действительно здорова врать.
– А что я такого тебе сказала?
– А то, во-первых, что ни один кибернетик не называет себя кибернетиком... Кибернетика – это подход к явлениям, усматривающий во всем обратные связи. Ясно?
– Ясно, конечно... Но она математик. А математика – ведь это наука точная...
– Темный ты, как я погляжу, человек. Математика – наука несовершенная, поскольку многое из наработанного еще не доведено до такого предела, чтобы стало возможным все это применить к реальным объектам... Не все на свете может быть описано математически, не став предельно обеднено.
– Так, так, так... – ответила Юлька. – А я, понимаешь, чистейший гуманитарий... Между прочим, ты не читал в детстве такую сказку про человечков, сделанных из петрушки, моркови, репы?.. Они ходят по свету, как настоящие, только без душ и сердец.
– Не помню. Кажется, не читал... Ты вот что, насколько я понял, имеешь в виду: историю, рассказанную де Крюи об операциях по рассечению лобных долей. Верно? После такой операции люди продолжают выполнять все функции человека, но как бы начисто лишаются индивидуальных свойств.
– Ничего подобного. Я имею в виду человека кибернетического... Людей-машин, понимаешь? Людей, которых не родили, а изобрели и пустили в жизнь. Они из колесиков и металла, без живых сердец, без отклика на чужие радости и страдания, без собственных мыслей. Повторяют чужие слова, как пленка магнитофона...
– Видишь ли... стереотипность мнений, ну, например, у художника, бывает, по-моему, на все, что живо не касается его самого... Или, скажем, ученый, он может мыслить стандартно решительно обо всем, что не касается его области, но быть глубоко индивидуальным в единственной области, которой отдал жизнь... Самостоятельность мышления – тоже понятие растяжимое.
И вдруг глаза у мальчика округлились. Мыслитель замер. Он глядел на противоположный берег.
...На том берегу в зеленом, выгоревшем от солнца купальнике стояла Жук Груня. Она, видимо, только что выкупалась и старательно отжимала косу. Повернула лицо к реке и застыла с поднятыми руками. Глянула в сторону леса, задумалась. Леса уже легонько коснулась, осень, средь листьев зеленых проглядывали багряные, желтоватые... Полыхала издали ярко-красным рябина. И Груня забыла, что надо опустить руки: стояла босая, в мокром зеленом купальнике, словно цветок на стебле, красивая до того, что невозможно было от нее оторвать глаз.
Подхватила платье, ушла за дерево, переоделась. Вышла босая, неторопливо пошла вдоль берега.
Теперь она стала похожа на обыкновенную девушку, только очень красивую, которая шла, низко-низко опустив голову, и размахивала сандалиями.
– До чего хороша! – ошалело выдохнул умный мальчик.
– Да... Действительно. Девушка, – высокомерно ответила Юлька. – Между прочим, намного меня моложе... Хорошенькая... Но в ней чего-то недостает... Она похожа на ветку дерева или цветок.
– Много ты понимаешь!
Сделалось тихо. И вдруг Юлька, вздохнув, сказала решительно:
– Я хочу у тебя спросить... Ответь по-товарищески. Только правду!.. А я какая?
– Ты? Ничего себе. Симпатичная.
– Скажи, пожалуйста... только правду!.. А если б ты встретил меня на улице, ты бы за мной побежал к автобусу?
– Возможно... Это зависит от настроения.
Помолчали.
– А знаешь, – сказала она, – чего я больше всего на свете хочу?.. Горячего чаю.
– Что ж!.. А я, например, сегодня даже не пообедал.
– Идем! Мы очень близко от нашего дома. Ну? Не валяй дурака! Идем! – И подумав: – Ладно, я, может быть, тебе подарю перевод Рильке.
– ...Ну, а что ты скажешь им про меня?
– Кому?
– А твоим?
– А что, ты считаешь, я им должна сказать?.. Я скажу, что ты... А как, между прочим, тебя зовут?
– Толя... А тебя?
– Юлька... Так вот, я скажу, что у тебя от купанья сильно озябли ноги. И что ты пришел потому, что тебе захотелось чаю.
Когда они поднялись от реки, в глаза ударило вечернее солнце, но дальше стоял темный лес, видно было реку со стелющимся над нею редким туманом. Далеко за полем уже мелькали зажегшиеся огни.
Они шли по корням и упругим тропинкам. Юлька, шагавшая впереди, наклонялась от веток. Потом сбежала в разлужье и остановилась на границе тени в блеске низкого солнца. Небо все еще было светлое, как чай с молоком.
Они шли и размахивали руками. Он отпустил ее руку. Рука у Юльки осиротела.
– Вот наша калитка. Третья от дороги.
В саду на скамейке сидела мама и щурясь смотрела на клумбу, которую недавно полила тетя Вера.
– Заходите, – увидев их и вежливо улыбаясь, сказала мама.
Толя оцепенел от застенчивости. Потом, придя в себя, он зачем-то вытянулся по-военному... И вдруг гаркнул не идущим к делу громовым голосом:
– Анатолий! Кононенко!
После чего, подумав, выбросил вперед негнущуюся ладонь.
– Вернихова, Евгения Васильевна, – пожимая негнущуюся ладонь, серьезно ответила мама.
