Текст книги "Колокола (сборник)"

Автор книги: Сусанна Георгиевская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 36 страниц)

ЛЮБОВЬ И КИБЕРНЕТИКА

1

Два года назад тетю Веру бросил муж, и она, такая мягкая, словно сделалась сумасшедшей. Уезжала за город на машине (тогда в их доме был «Москвичок») и, остановившись где-нибудь в поле, где ее никто не мог видеть, бросалась на землю и рвала, рвала свои длинные бедные волосы – в руках оставались их светлые клочья. Она закрывала глаза, выла, как зверь, как кликуша, захлебывалась. Пугалась страшного своего голоса. И, набрав дыхания, кричала опять, опять.

Вокруг цвивиркало поле – спокойное, стрекочущее скрытыми в стерне существами. Все продолжало жить, и дышать, и цвивиркать, словно бы не случилось того, что случилось с ней.

Голос срывался. Темнело. Спускалась ночь. Нет! Нет!.. Нет ночи, нет дня... Выть и кричать, прижимаясь к земле растрепанными волосами, распухшей щекой.

– Нет! Нет!

И обо всем об этом она рассказывала много времени спустя тишайшим, бархатным своим голоском, и бабушка с Юлькой слушали замирая, не шевелясь.

...Ладно. Ну, а теперь кое-что о маме.

Мать Юльки, крупный ученый, конструктор и математик, любила ходить пешком. Неторопливо, на дальние расстояния. Она якобы восхищалась метро, автобусами и троллейбусами, толкотней и давкой. Особенно в часы пик. Все это, мол, взбадривает, придает энергии. Об этом она информировала свое небольшое семейство с каменным выражением лица, стараясь не рассмеяться.

Удивительный человек – мать!

Уезжая как-то на съезд за границу, она задумалась и насмешливо сказала вдруг тете Вере:

– «Погоди, прелестница! Поздно или рано шелковую лестницу выну из кармана».

Так она сказала и привезла с собой отличнейший «мерседес». За его ветровым стеклом висела игрушечная обезьяна. «Мерседес» стал собственностью тети Веры. (Ведь мама так любила метро и троллейбусы, особенно в часы пик.)

Тетя Вера слыла отличным водителем.

– Прирожденный водитель! – сказал про нее инструктор, когда ей вручал права. Сказал и принялся тут же выпрашивать «телефончик и адресок». (Все и всегда, так выходило из тети Вериных рассказов за завтраком или обедом, отчего-то выпрашивали у нее «адресочки и телефончики».)

И на самом деле, хоть истинным ученым она не была – и быть не желала, – но что делала, делала до того хорошо, будто руки у нее не простые, волшебные.

Ладно. Будет. Теперь о бабушке.

Бабка в их доме была не бросовой бабкой. Высокая, представительная, она заглядывала с высоты своего величия в лица людей с непередаваемым выражением дерзкого любопытства. Был у нее о явлениях и людях свой суд, особый. Она высказывала эти неожиданные, подчас ошарашивающие суждения тоже за чаем или обедом, но когда разъезжались гости.

На ней держался весь дом. Однако у Юлькиной бабушки имелось еще занятие личное, очень серьезное, так сказать, частное: ей надо было заставить всех себя почитать.

Утром, когда она просыпалась и шла в уборную, даже спина ее требовала уважения и почтения.

Дети тайно прозвали ее Лупус [3] 3
  Волк ( лат.).


[Закрыть]-почтениус. (Это звучало как классификация вида.)

Их небольшая семья состояла из четырех человек – четырех женщин разного возраста – и была семьей тружеников. Даже вон тот огород за домом был вскопан их собственными руками.

В доме часто молчали. (Бедная бабушка!)

Мама, когда ей вздумывалось отдохнуть, не спускалась вниз, в сад, а сидела у себя наверху, на балконе, рядом с рабочей комнатой.

– Евгения, давай спустись. Слейся с массой, – поднимая голову, грозно и коротко говорила бабушка.

Но счастливая мама уже вышла из того возраста, когда дети обязаны слушаться матерей. Она вежливо, улыбалась, не отвечала.

Вдоль ее балкона ходили первые тени. Небо над маминой головой становилось серым, большим, лицо ее выражало непонятное спокойствие и радость.

В некрасивом этом лице, с крупным носом и отчетливыми надбровными дугами, удивительными казались Юльке большие веки. К маминым векам она никак не могла привыкнуть: тяжелые, мощные, они были почти совершенно белые, не темноватые, как у большинства людей.

Их дом был тихим гостеприимным домом. Очень редко кто-нибудь повышал голос. Все всегда были заняты выше головы, все острили, острили. «О серьезном» не было принято говорить.

Иногда казалось, словно под тонким льдом проходит скованное течение реки, могучее и свободное: жизнь рыб, жизнь смятенных водяных капель. Но ледок не позволит им обнаружить себя. Никому!.. Страсти людские огласке не подлежат, ими не размахивают перед чужими носами, их не обнажают, не декларируют. Ведь это значило бы обременить другого собой – поведение, в высшей степени недостойное уважающего себя человека.

Кто запрограммировал в их доме подобное поведение? Должно быть, мама – самая сдержанная и скрытная.

Прекрасно! А каково Юльке?.. Когда растешь и думаешь, все же хочется хоть когда-нибудь с кем-нибудь поговорить о важном, о самом главном. Куда там!.. Растешь? Расти. Мы, может, тоже росли, но при этом острили, острили... И ты расти на здоровье, никто тебя не тронет, не обессудит. Но помни, занимать собой окружающих – неучтиво, нехорошо.

2

Случалось, что поздно вечером тетя Вера вдруг садилась в машину и уезжала в город. Возвращалась под утро и не одна. Гостю или гостям стелили внизу, на террасе.

Вначале бабка пыталась робко ей выговаривать за то, что та «колобродит». Но Юля отлично помнит, как тетя Вера однажды ответила бабке с несвойственной горечью и горячностью:

– Мама, оставь меня. Поняла? Оставь! Иначе я повешусь.

Бабка глубоко вздохнула. И больше не трогала тетю Веру.

Бабка ее не трогала, и та продолжала вести свою скрытную смятенную жизнь.

Иногда ей вдруг приходило в голову совершить ночную прогулку, скажем, в Загорск. Гости не сопротивлялись – это казалось забавным.

Один раз и Юльку взяли с собой.

Из машины вышли на монастырской площади. В великой тишине ночи зашуршал под ногами гравий.

И вдруг тетя Вера сказала, что хочет разыскать сторожа.

Все принялись, хохоча, ее отговаривать. И она сдалась со своей детской ложной покорностью, обманывавшей людей.

Юлька подошла к одной из церквушек, толкнула двери. И тут-то случилось чудо – дверь поддалась.

Сколько они потом об этом ни говорили, никто не верил: «Быть не может! В Загорске? Нет!»

Поддалась дверь. Из церкви пахнуло холодом, влагой. Прижимаясь друг к другу, они шагнули во мглу. Это была та церковь, где бьет «святая вода». Тетя Вера умыла лицо, обрызгала Юльку.

Спутники, хохоча, тотчас же выволокли их под открытое небо, назад, к машине.

Волосы тети Веры блестели, в волосах повисли росинки, лицо, как всегда, выражало детскую безмятежность. Она села за руль, и они отправились восвояси.

Темной была дорога – с обеих сторон леса. Болота и перелески рассекала лента шоссе.

Молчали.

– Споемте, что ли, – предложил тот, кто сидел по правую руку от тети Веры. – Заводи, Юлька.

И Юлька запела, не долго думавши:

– Без женщины мужчина, как без хвоста скотина, без дула пистолет, без запаха букет...

Тети Верины спутники скисли от смеха. Только тетя Вера была совершенно невозмутима – спокойно вела машину. Она даже спросила не без любопытства:

– Ну, а дальше как, Юлька?

– Тетя Вера, это же из оперетты, из оперетты! Я слышала, бабушка пела, – принялась с излишней горячностью уверять Юлька.

Пришвартовались к дому. Тетя Вера ловко и бережно завела машину в гараж.

Светало. Навстречу им вышла бессонная бабушка. Бабка сказала хрипло:

– А ребенок тут ни при чем. Ясно? Чтобы это было в последний раз.

И, шурша по гравию, с достоинством побрела к себе.

Так бабка сорвала Юлькины ночные мероприятия. Тетя Вера хоть и пожала плечами, но с тех пор уже никогда не прихватывала Юльку с собой.

3

В мае месяце этого года Юльке минуло пятнадцать лет. С первого класса вплоть до десятого, в который она перешла, Юлька числилась круглой отличницей. Это обстоятельство никого из домашних не заботило и не радовало. Никто в их доме не забивал себе голову подобными пустяками. Они и вообразить себе не могли, чтоб она не была отличницей: мама когда-то была отличницей, тетя Вера – отличницей, а теперь Юлька. Ни мать, ни бабка не удосуживались приходить в школу на родительские собрания. Подобную трату времени они просто считали вздором.

Все солидное и серьезное, что делала Юлька, разумелось как бы само собой: ездить по воскресеньям с бабкой на рынок, полоть огород, стричь ножницами усики у клубники. Она их стригла так честно, так рьяно. А они все росли, росли.

В седьмом часу утра Юльку гнали на реку купаться.

Болотистая земля легонько чавкала под Юлькиными ногами, мягкая, топкая. Трава вся мокрая, потому что утро. Воздух, полный тяжелого, смолистого запаха, Неподвижно стоял под навесами сосен.

Сбросит платье и ну поеживаться.

Тишина, непередаваемая, большая широкая, – в этот час хозяйка реки. Чуть слышно ударялась вода о берег.

И вдруг вдалеке коровы. Их вел босой пастушок, в брюках, закатанных выше колен. Коровы мычали. Мальчик насвистывал, ему и в голову не приходило смотреть на купавшуюся Юльку.

Берег на той стороне щетинился лесной чащей. Над Юлькой – перистые облака. И ей начинало казаться, что она на земле одна. Девочка не могла бы назвать это чувство словами, не слово это, а звук, дрожащий, дальний и неотчетливый.

Все в их доме были всегда заняты, а бабка словно проигрывала одну и ту же назойливую пластинку: тетю Веру и маму она называла «оне», про Юлькиного отца говорила шепотом: «Этот мерзавец».

«Мерзавец»! – скажет тоже... Ведь это ж надо додуматься!

Дело с «мерзавцем», видимо, обстояло вот как: мама училась на математическом, «мерзавец» – в архитектурном. Время пришло, и у них должна была народиться Юлька.

Бабушка кипела, но «держала нейтралитет». Только однажды она корректно спросила у будущего Юлькиного отца:

– Извините великодушно за любопытство, но мне бы очень хотелось знать, как вы относитесь к моей дочери?

– Я люблю ее! – коротко отвечал папа.

Прекрасно... Бабушка продолжала корректно держать так называемый нейтралитет. А что ей еще оставалось делать?

И вот родилась Юлька.

Когда Юльке минуло четыре месяца, между матерью и отцом случилось что-то таинственное для бабушки. Ни с того ни с сего он переехал – якобы по вызову! – в Ленинград.

– Любовь! – хохоча горьким смехом, говорила бабушка про это прискорбное обстоятельство. – В достаточной мере странное понятие о любви!

Случалось, когда мама не замечала, Юлька внимательно разглядывала ее и не могла понять, разве это возможно – любить ее маму?! Однако любил же ее Юлькин папа, поскольку взяла и вдруг родилась Юлька!

Бабушка иногда говорила, вздыхая, про маму: «Жене снова представился очень серьезный случай».

Это значило, что кто-то, кого бабушка называла «случай», был согласен жениться на Юлькиной матери.

Юльке помнится, бабушка несколько раз говорила про «случай». Стало быть, довольно много народу в самое разное время готово было жениться на Юлькиной матери. И этого Юлька тоже никак не могла понять! Когда мама была в одной из своих поездок, во Франции, некий выдающийся кибернетик француз снял ее на пленку. На фотографии она стояла с откинутой головой у садовой стены.

Щелкнув, он якобы подошел к стене и со свойственной французам милой сентиментальностью погладил камни, которых только что касалась голова мамы. Об этом, смеясь, рассказали дома ее друзья. Мама конфузилась, сдвигала брови... И потом подальше спрятала знаменитую фотографию.

Однако портрет «мерзавца» всегда висел (в открытую!) в кабинете Юлькиной мамы.

Юлька совсем не была на него похожа. Ни на кого она не была похожа – ни на бабушку, ни на тетку, в общем, ни на кого.

До четырнадцати лет она робко мечтала, что мать сознается: «Ты у нас, Юлька, удочеренная».

Но мама не сознавалась. Сознаваться ей, видимо, было не в чем.

Юльке минуло пять лет, когда она в первый раз увидела своего отца. Приехав в Москву, он зашел за Юлей и принес ей в подарок костюмчик: рейтузы и шерстяной джемпер.

– Чисто мужской подарок, – улыбнувшись, сказала мама. – Она не будет этого носить. Скажет: кусается.

А папа развел руками и обаятельно рассмеялся.

А еще он привез с собой собачку, которую звали Полкан. Она была ростом с ладонь, но очень злая. Собака сидела в папином пиджачном (верхнем) кармане.

Юля сперва подумала, что отец собирался ей подарить и собачку, но ничуть не бывало: Полкан был папин.

Папа повел ее и Полкана в «Националь». Они сидели в углу у столика. Из папиного кармана торчала злая морда Полкана.

С собаками не пускают в кафе и кондитерские. Но про Полкана подумали: какая-то игрушечная собака.

Все вокруг с любопытством разглядывали Юлиного отца, его красивое лицо и седую прядь. Потом стали всячески подлизываться к Полкану:

– Полкан!.. Полканчик!

А тот рычал.

– Возьми себя в руки, мой друг, – посоветовал ему папа.

Улица с проезжавшими мимо окон кафе машинами, папина трубка, его улыбка прочно осели в Юлькиной памяти. Все – даже папин уснувший Полкан и острые его уши, его крошечная сердитая морда – отчего-то слилось для Юльки с воспоминанием о взбитых сливках, присыпанных поверху шоколадом. Понятие «мерзавец» отдавало привкусом взбитых сливок.

...Про маму бабушка говорила:

– Юлька, дитя мое, запомни: доктор наук – такое на улице не валяется.

И действительно, невозможно было себе представить, чтобы Юлькина мама валялась на улице (у нее недостанет на это воображения). Страшно и странно, что дети рождаются даже у столь уважаемых, сдержанных и достойных персон. Это... ну, как если бы родила... ну, скажем, статуя Свободы в Америке. Рука простерта вперед, в ней – факел. А между тем эта статуя родила.

Юля любила тайно высмеивать окружающих. Может, это от одиночества?.. Оно нарастало, ширилось, как звук над гладкой, тихой водой. Мир был, ничего не скажешь, и щедр и добр. Но в этом мире Юлька одна. Одна.

4

Дом, ближайший от их участка, был домом психолога, профессора Иннокентия Жука.

Как он был умен, как учен, как сдержан и суховат!..

Однако за ним, как и за всякой нормальной личностью, водились странности и причуды. Например, профессор любил, чтобы во время работы напротив письменного стола сидела его дочь Груня.

Груне и в голову не приходило, что можно его огорчить отказом, она искренне считала отца ребенком.

Ей недавно исполнилось восемнадцать. Она была замечательно хороша собой. Всех, кто восхищался красотой дочери, отец называл дебилами.

О Груне тоже рассказывали всякие небылицы: что вот, мол, хотели устроить ей торжественное восемнадцатилетие, пригласили из города молодежь, а она взяла и спряталась в погреб.

Бедняжка, какою она была выдающейся неряхой! Все с нее соскальзывало, как с незрячего человека. Груня теряла шпильки и пояса. Ей кричали вдогонку: «Эй, девушка, де-евушка, вы теряете поясок!..»

Но у Груни с Юлькой при всем несходстве характеров и семейных укладов было все же нечто сходное: у каждой по тетке.

Грунину тетушку звали Галина Аполлинарьевна. Врач-психиатр, она, несмотря на почтенный возраст, слыла красавицей, занималась йогой и совершала длительные моционы.

Возвращаясь с прогулок, Галина Аполлинарьевна частенько заглядывала на дачу Верниховых – на дачу к Юлькиной матери.

Здесь она бывала, по-видимому, ради одной только тети Веры.

– ...Противоположности сходятся!.. Чрезвычайно верное, так сказать, житейское наблюдение, – косясь в их сторону поверх толстых своих очков, шепотком говорила бабушка.

И действительно, тетя Вера не имела, допустим, склонности обсуждать человеческие слабости и характеры. Они ее попросту не занимали. Галина Аполлинарьевна, напротив, очень любила злословить. Будучи психиатром, она считала всех, кто ее окружал, не вполне полноценными, словно люди вокруг нее – все как есть, – легонько побиты молью. Даже деверя – психолога с мировым именем – она характеризовала как существо до крайности инфантильное.

Любила она подтрунивать даже и над собой.

– Я вдовею, Веруша. А что, если хотите знать, серьезнейшее занятие. Что делают в сказках зайчихи?.. Они вдовеют. Сидят на пеньках и вдовеют, вдовеют... Их время уплотнено. Не бездействуют, а вдовеют. Вот так же и я. Однако (и она расширяла смеющиеся глаза), если нельзя изменить обстоятельств, следует изменить свою точку зрения на них – так мы учим своих пациентов. И вот, стало быть, я изменила свою точку зрения на обстоятельства. Вдовею, однако по вечерам очень плотно закусываю... ветчинкой и острым сыром. Люблю закусывать!.. Ну, а какие житейские слабости у вас, признавайтесь, Вера?

– Красивые вещи, цветы, стихи... Мужики! – И тетя Вера, вздыхая, поднимала глаза от спиц. – Из-за пристрастия к абстрактной живописи (я покупаю кое-какую мелочь) увязаю в долгах, Галина Аполлинарьевна! Придется взять дополнительную халтурку, иначе, пожалуй, не выберусь из этого омута. Не владею собой!.. Страсти-мордасти и всяческие напасти почему-то сильней меня. – И, сверкнув на Галину Аполлинарьевну скрытым блеском своих странных, продолговатых глаз, она возвращалась к прерванной на минуту работе.

Глаза смеялись. Тетя Вера вязала очередной (мужской) темно-синий джемпер.

Груня Жук и Юлька тоже дружили. Случалось, они вдвоем спускались к реке, садились на деревянный мостик и, болтая ногами, изливали друг другу душу. Говорили о том, что Груня обязательно останется старой девой; о том, что найти бы дело такое, которое захлестнет ее, как свет и огонь...

– Понимаешь, личность складывается из устремлений высоких. Никогда еще не бывало, чтобы стремления к мелкой цели выковывали личность значительную. Я хочу такого размаха, чтоб страсть желаний подчинила всю мою жизнь, чтоб этой меркой я измеряла свои и чужие поступки, добро и зло.

Так говорила Груня. А Юлька рассказывала, что, когда ей минуло одиннадцать, она тоже искала цель и словно с ума сошла: вдруг, ни с того ни с сего, принялась удирать из дому.

Приходила к подружке, прощалась и говорила: «Расстаемся навечно, Саша... Сил больше нет терпеть. Ухожу!.. Вот. Смотри, сухарики... В носовом платке. Это я на дорогу». – «Бог велел делиться», – вздохнув, отвечала Саша. И выносила две-три дольки апельсина. Юлька их завязывала в платок и, всхлипывая, уходила прочь. Шла и шла. Очень долго, до поздней ночи. Устав, садилась где-нибудь на ступеньку и принималась грызть сухари. Наплакавшись, возвращалась домой.

– Конечно, – задумчиво отвечала ей Груня, дочь психолога и племянница психиатра, – если нельзя изменить обстоятельств, следует изменить свою точку зрения на них.

– Обстоятельства, обстоятельства! По-одумаешь, обстоятельства... А знаешь, как один раз, когда я удрала и вдруг вернулась, до чего моя мама меня избила?! Она не спала, бабка плакала... И вдруг мама схватила скалку, которой тесто катают, и принялась лупцевать. Бабушка еле вырвала меня у нее из рук.

– Черт знает что! – отвечала на это Груня. – Неужели же твоя мама не понимает, что детей в раннем возрасте бить нельзя? Это создает комплексы. Хочешь, я дам тебе почитать Фрейда?

– Я читала. Нет!.. Ты бы видела, какое зверское было у мамы лицо... Я испугалась. Я же и знать не знала, что мама такая бешеная!

– Ясно, – сказала Груня. – Что-то выпорхнуло в эту минуту у твоей матери из подсознания.

– И никакого там вовсе не было подсознания! Она, понимаешь, сказала, что запросто, совершенно запросто отдаст меня в интернат.

Дома никто не ждал ее, кроме бабушки. Сидя у обеденного стола, бабка штопала Юлины цветные колготки.

– Привет, – говорила Юлька.

– Привет, – отвечала бабушка. И не спрашивала, где Юлька была. (Недоверие друг к другу, некорректность и любопытство в их доме не были приняты.)

– Бабушка, я с тобой немножко посижу. Ладно?

– Очень мило с твоей стороны.

Хорош был сад по ночам. Весь темный. Издалека белели беседки и скамьи, сколоченные тетей Верой.

– Доченька! Дорогая!.. Ты бы еще фонтанчик соорудила, – насмешливо предлагала бабушка.

– Что ж, – соглашалась весело тетя Вера. – Подумаю. И, пожалуй, сооружу.

А у матери в кабинете почти всегда горел по ночам свет. Широкий луч, похожий на луч прожектора, освещал верхушки деревьев.

Надумав, босая Юлька прокрадывалась на кухню, открывала кухонный шкаф, доставала тети Верину водку.

Обжигало горло, а радости никакой (кроме тайной радости от сознания, как бы она досадила им, если б увидели, что она творит по ночам).

Стащив сигареты у тети Веры, бедная Юлька приучала себя курить. Занятие тяжелое, тошнотворное.

Однажды бабка, к Юлькиному ликованию, наконец-то настигла ее за этим мужественным занятием.

– Женя!.. Она курящая. Это ужасно. Ужасно!.. В пятнадцать лет!

– Да не курит вовсе она, – махнув рукой, ответила мама. – Вольно обращать на нее внимание.

И в самом деле, курить не хотелось, хоть разорви.

Для того чтоб нарушить спокойствие матери, нужны были меры покрепче. Дом поджечь, что ли?

Юлька не понимала, что могла потрясти маму, к примеру, обняв ее.

В их семье и это не было принято. Ну, а поскольку не было принято, ей подобная странность ни разу не приходила в голову.