Текст книги "Колокола (сборник)"
Автор книги: Сусанна Георгиевская
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 36 страниц)
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
1Мама сказала, что после концерта пойдет танцевать с Валерой. Они пойдут танцевать в Дом дружбы.
Было так страшно остаться на ночь совсем одному, в чужом доме, с чужими девушками, что Пека не пожелал поверить ей.
Когда-то очень-очень давно Пека болел ангиной, мама взяла его из детского сада. Он лежал в темной комнате, мама не ходила на концерты, плакала, громко сморкалась и часами орала что-то по телефону. Пеку тошнило от телефона, но он боялся маме сказать.
За лекарством, медом и молоком для Пеки ходила вниз Александра Алексеевна.
Мама сидела день и еще один возле своего Пеки. Она старалась читать, но то и дело бросала книгу. Говорила: «Не до того».
К ним в гости пришла однажды Эмилия Квяка.
– Неля! Моя бедняга! – сказала она.
И тут-то мама схватилась и громко-громко заплакала. Она сказала Квяке, «что у нее совершенно терпения нет».
Квяка ничего не ответила про терпенье. Она сняла у входа лохматую свою шубу, от которой пахло морозом, улицей, погрела немножко руки и подала Пеке толстенную книжку. Книжка была с картинками. Эмилия Квяка поблестела на Пеку рыжими, ласковыми глазами, сказала «Лапушка» и повернулась к маме.
А Пека заулыбался от радости. Он радовался подарку. Сперва он немножко глядел на Квяку, на ее красивое платье в горошину (Пека любил, когда к ним приходили гости!).. Потом он стал глядеть потихоньку, из-под бровей, на новую книжку. Книжка была ничего себе – очень даже прекрасная. Он что-то долго шептал над книгой, гладил картинки пальцами.
И вдруг Квяка сказала:
– Неля, какой же он у тебя тихоня!
– Все хороши, когда спят, – ответила мама, хотя Пека вовсе не спал. – Если б вы только знали, Квяка, как он умело меня изводит!
– Пека чудесный мальчик, он коткин сын. Верно, ты коткин сын? – спросила Эмилия Квяка.
Он ничего не ответил. Он застеснялся. Он покраснел.
Эмилия Квяка ушла, а Пека стал приставать к маме, чтоб она ему почитала.
Она немножечко почитала, немножечко рассказала про зайца. А потом: «Сил моих больше нет!» – надела шубу, сказала, что пойдет «прошвырнется малость по воздуху».
Как ему было страшно, что мама сейчас уйдет! Она уже возилась подле замка, когда Пека вскочил с кровати и босой побежал по холодному коридору за нею следом. Он вцепился в мамин подол, он стал причитать: «Мама!.. Мама!»
– Что ты сделал? Ты же опять простудишься! – всхлипнула мама, подняла Пеку, и они возвратились в комнату.
...И вот теперь он снова лежал в кровати уже раздетый, и мама сказала:
– Спи! (Но не спросила: «Накормлен, напоен, умыт?..» Просто: «Спи!» И все.)
Так она сказала, а сама надела нарядное платье, черное кружевное, без всякого воротника. А еще мама надела туфли нарядные, лакированные, а в это время в комнату постучал Валера.
Мама вышла (к Валере). И Пека понял, что мамы нет. Как тот раз, тихо плача, Пека вскочил с кровати и побежал за мамой, хлопая по полу голыми пятками.
Девушки заворчали под одеялами: «Ай да Нелька с ее ребенком! Воистину, что артисты».
В коридоре, увидев босого Пеку, Валера поднял его и прижал к себе, Пека энергично обвил его шею руками. (Время тратить не приходилось.)
– Ты, верно, хочешь меня задушить? – рассмеявшись, спросил Валера. – Нелька, давай одевай Пеку. Пека с нами пойдет.
– Нас не впустят из-за него! – в сердцах ответила мама.
– А ты притворишься, что итальянка, пришла с ребенком... Я, понимаешь, буду вертеться рядом, как переводчик.
И они все трое пошли в Дом дружбы.
Валера взял Пеку на руки, чтоб шагать быстрее. Вошли в Дом дружбы, и тут Валера, наклонившись, тихонечко попросил Пеку, чтоб тот молчал и по-русски не говорил. Пека молчал все время, Валера быстро и ловко раздел его.
На Пеке был матросский костюм, а на маме – ее нарядное платье. И все дяденьки, сколько только их было в клубе, принялись сейчас же оглядываться на маму.
– Пялят глаза, как «не́люди», не по-людски себя ведут! – тихо сказал Валера. А мама громко расхохоталась и обозвала Валеру Маврой.
Наверху, в Доме дружбы, был очень большой бильярд. А еще была стойка. А около этой стойки стояли дяденьки и пили вино. Женщина, которая разливала вино, была русская, рядом с ней стоял мальчик лет десяти.
Валера, мама и Пека подошли к стойке. Тетенька налила Пеке в стакан очень сладкого лимонаду и дала ему две конфеты. После этого Пека с Валерой и мамой медленно прошагали в зал.
В зале громко играл оркестр. Он играл танец. Но не успели Валера, мама и Пека переступить порог, как маму тут же принялись приглашать (должно быть, узнали, что мама танцовщица).
Кто бы видел, как красиво кружилась мама!.. Она танцевала и танцевала...
А Пека с Валерой сидели в кресле и потихонечку поджидали маму. Музыка играла так шибко, так хорошо. Но у Валеры было надутое выражение – почему-то он не любил оркестр. А Пека – любил. Он привык к оркестру.
Мама еще не успела сесть, как Валера спросил ее:
– В чем, собственно, дело?!
– Пошли!.. Потанцуем. Быстро! – улыбаясь сказала мама.
Он встал, как будто аршин проглотил, кивнул, позволил маме обнять себя.
Замолчала музыка. Оба они остановились на середине зала. И тут же кто-то подошел к маме и вытащил ее из рук у зазевавшегося Валеры. Ведь все они иностранцы, спросить ничего не могут: по-русски не говорят...
– Я, видно, пришел сюда вместо няньки! – сердито сказал Валера, когда мама наконец подошла к нему и к своему Пеке.
– Пожалуйста, не устраивай мне скандалов, – тихо сказала мама. – Мы здесь не одни. Нас выведут. Мы здесь все трое на «честном слове».
– Я сейчас повернусь и уйду, – объяснил Валера. – Мне и так в шесть утра вставать, я пошел развлечься, потанцевать с тобой, а не караулить твоего Пеку.
– Ты не будешь орать на весь зал, если мы еще немножечко потанцуем? – наклонившись к Пеке, спросила мама.
– Конечно, не буду, – ответил Пека. – Никто вам не запрещает.
И мама пошла танцевать с Валерой. Они танцевали долго, Пека и не заметил, как задремал. Он проснулся, когда Валера нес его на руках в раздевалку. Внизу Пека громко заплакал, потому что мама с Валерой на него насильно натягивали пальто. Пека был русский и плакал по-русски. А Валера продолжал энергично ругаться с мамой.
– Это ты выдумал, чтоб его захватить с собой, – попрекала Валеру мама. – Он весь измучился, извертелся. Он в девять часов привык засыпать... Уж лучше бы мы посидели дома.
Валера с бледным и злым лицом вынул вдруг из кармана спички и стал их чиркать одну за другой. Лицо у него было очень злое.
– Прекрасно! – сказала мама. – Я тебе рекомендую: самосожгись. Или подпали себе волосы. Устрой веселенький ночной фейерверк... Ну а если хочешь – сожги меня. Отелло хоть задушил свою Дездемону, а ты меня подожги. Валяй!
– Ребятки, – сказал старичок, сидевший у вешалки, – попрошу вас все же поаккуратней: это же иностранный клуб. Почему где наши, так не обходится без скандала?
– Мы у себя! – ответил Валера.
– А кто ж говорит – в Америке? Такого я тебе не сказал... Гляжу – семья как будто очень даже культурная. Всем домом, с дитем. А он-то, голубчик, как на отца похож – портрет, отпечаток, право!.. Но не может быть, чтобы гладко. Нет! Не знают меры: если напиться, так перепиться. Надо понятие иметь: где пить! Пусть дома тебе поднесет хозяйка. И опять же, спички раскинуты по всей лестнице. Некультурно, нехорошо.
– Мы вам... мы вам... не какие-то подхалимы. Это раз, – ответил в сердцах Валера. – А второе то, что она же по-итальянски, ха-ха-ха... Она «аморэ» – ха-ха-ха! «Аморэ»!.. Поняли, папаша?
Мама:
– А ты слыхал?
Валера:
– До чего ты технически безграмотный человек, Неля. Когда мимо вас проплывали готовые «Жигули»... Одним словом, я сидел в одной из машин... налаживал двигатель.
Пека:
– Мама! Он врет!.. Все врет. Это я ему рассказал.
...Мать! (Прекрасное слово, а?) Что может быть на земле родней и дороже матери? Пека всегда, всегда ее защитит.
2Зато каким длинным, каким волшебным днем было воскресенье.
Валера, мама и Пека поехали в лес, долго шли по корням и утоптанным, упругим тропинкам. В лесу – сумрачно, под ногами словно трещал ледок, но они развели костер. Это Валера развел костер, а Пека ему приносил ветки.
Деревья по самым верхушкам – зеленые, а внизу, где лесная дорога, – опавшие иглы, мох – все желтое, желтое, желтое.
Лес глухо и сонно молчал, пахло хвоей. Хорошо было чувствовать себя близким этому лесу и его зайцам. А может, лисе?.. А может, настоящему волку?..
Теплый ветер тянул смолой.
– Ты умнющая, – объяснял Валера маме. – Ты самая умная на земле!
– Умней тебя? – удивилась мама.
– Еще бы! Ясное дело, умней... И лучше!
Они погасили костер и все трое пошли к реке.
У набережной стояли две пристани: одна – старая, а другая – новая. Мама сказала Пеке, что на новой пристани написано очень большими буквами «Тольятти» и что это название нового города. И летом у новой пристани начнут останавливаться новые пароходы.
Тускло блестели изгибы реки. Она уже чуточек схватилась льдом, тонкие льдины лежали вокруг темно-лиловой проруби. Мама увидела лед, остановилась, закрыла лицо руками, сказала:
– Я счастлива, но мне страшно.
– Ты и твой Пека вообще с «приветом», – ответил Валера и рассмеялся.
Валера принялся бегать вдоль набережной, чтобы Пека согрелся в своем коротеньком «лапсердаке». «Ну и вырядила ребенка!» Они отбегали далеко и видели маму, которая шла им навстречу медленно, медленно... Ее шарф «Айседора Дункан» развевался по ветру, издалека она в своих широких и длинных брюках была очень похожа на мальчика.
Дул острый ветер.
С одной стороны – река и ветер, с другой – дома, огромные, высоченные, очень белые, повернутые окнами в сторону мамы, Валеры и Пеки.
Скоро солнце задернуло тучкой и нежно, нежно засинел воздух. Они все трое долго гуляли по набережной, а когда на берег легли широкие, прозрачные тени, решили вернуться домой, в гостиницу, и поесть.
Пришли в буфет, и Валера сказал:
– А я буду сейчас кормить свой зверинец!
Он поставил на стол сосиски и лимонад и живо спросил у Пеки, как спрашивал попугай: «Жрать хочешь?»
Пека расхохотался, и всем стало видно, какие у него редкие, мелкие зубки. Они очень весело пообедали, а потом поднялись наверх и пошли к музыкантам.
В комнате, где музыканты, на бумажке лежала толсто нарезанная колбаса и стояли бутылки. Музыканты все были красные, все говорили разом; потом они сполоснули стаканы и налили маме с Валерой в один стакан.
Все чокнулись и сказали: «За хорошее настроение!»
– Я тоже хочу хорошее настроение, – захныкал Пека.
– Ему спать пора! – спохватилась мама.
Все втроем они прошли в ту комнату, где жили мама и Пека. (Девочек не было – воскресенье.) Мама быстро-быстро раздела Пеку. Но Пека ей объяснил, что он будет спать, только если мама с Валерой будут сидеть вон тут.
В это время в комнату вошла знакомая попугайная тетка. Только без попугая.
– А Петруша где?
– Он спит, – ответила тетя.
– Ладно. Тогда я тоже усну, – вздохнув, согласился Пека.
И он уснул. Во сне ему снилось странное: будто мама с Валерой все время целуются.
Пеке стало так стыдно, что он еще крепче закрыл глаза. Но и сквозь крепко-крепко закрытые веки они продолжали обниматься и целоваться.
Они шептались, а Пека спал. Когда он открыл глаза, за окном стемнело... Мама складывала чемодан, а Валеры в комнате не было.
– Ой, – сказала мама, – добрые люди, подайте мне яблоко! Я счастлива, сча-стлива-а-а... Голова – кру́гом... Чуть не забыла положить грим... Яблока, яблока!.. Освежите-ка меня яблоком. Ибо я изнемогаю, изнемогаю от лю... Пека! Ты что? Ошалел? Кальсончики! Ну? Зазевался и рот раскрыл. Норовишь штаны на голое тело? Но я все вижу!
3В этот вечер Пека остался один в гостинице: Валера пошел провожать на концерт маму.
Пека остался один, один в этом царстве лестниц, покрытых красной дорожкой, орущего телевизора и множества дяденек – толстых, тонких, старых и молодых. Они ходили туда и назад, туда и назад по лестнице. И никто не глядел на Пеку.
Пека долго бродил по лестницам, он попробовал даже скатиться с перил... Но перила были высокие: не взобраться. Тогда, немножко подумав, он вдруг запел:
Про-очь с дороги, куриные ноги!
Он пел красиво и очень громко. А «куриные ноги» все шастали, шастали...
Решившись, Пека подошел к раковине и отвернул кран. Он хорошо забрызгал себя водой. Стало ничего: очень даже холодно.
Все, что может быть сделано, было сделано. А вечер только еще начинался, и не будет, не будет, не будет ему конца.
И вот тут-то с Пекой случилось чудо: к нему подошел человек в голубой рубахе и сапогах с пряжками (как у кота в сказке) и сказал:
– Я Борис. А тебя как звать?
– Меня зовут Пекой, – ответил Пека.
– Это мальчик танцовщицы, – объяснил вдруг кому-то Борис, глянув через плечо, рассмеялся, взял Пеку за руку и повел его к себе в номер.
На столе у него лежали картинки.
– Кафе́! – объявил человек, у которого пряжки на сапогах, как будто бы у кота из сказки. – Понимаешь ли, я – художник... Я декоратор – спроектировал внутреннюю отделку этого вот кафе. Ну как?.. Хорошо? Что скажешь?
– Ничего себе!
– А ведь ты, дружок, ничего не понял. Я... я нарисовал вот это кафе... И я же его построю. Вот это – из кожи, а? Все кресла из красной кожи. Уяснил? Лады. А это из дерева. Светлого дерева. А вот эти блюда на стенах – из меди. Хочешь, я покажу?
Пека хотел.
И художник Борис показал ему блюдо. Оно стояло в углу и было красиво завернуто. Но художник его развернул, и Пека сейчас же увидел блюдо.
– Там будет двенадцать таких же блюд. Только рисунок немножко разный, – с увлечением продолжал Борис. – А ты рисовать умеешь? А как зовут твою маму?
– Нелей... А рисовать я, конечно, могу, – подумав, ответил Пека.
Художник дал ему толстый листок бумаги, карандаш и кисточку. А еще он дал ему краски, которые всех цветов. И Пека принялся рисовать.
– Признайся, чего ты нарисовал!
– Дом, – отвечал Пека. – Здесь живут Валера, мама и я. А кухня у нас – она вся электрическая... А это – белье. Оно сушится на веревке. А это – разные легковички. А это – Валерина легковичка!
– Скажите-ка! – восхитился Борис. – Значит, у вашего Валеры есть своя легковичка?
– Все легковички Валерины, – пояснил Пека. – Он может все! Он может костер, и рыбу, и всякие разные легковички. Он может – ветер, он может – реку...
– Заврался, – сказал Борис.
– А вот и нет! – отвечал Пека. – А это – спички. Спичками он поджег себе голову́!
– Как я должен это понять?
– Он взял спички – и голову́! Голову́!.. За то, что все танцевали с мамой.
– Мда-а... Неприятнейшее положение у Валеры, – вздыхая, сказал Борис. – Я бы на его месте тоже себя поджег.
– Моя мама – о-го-о-о! Моя мама фуэте, и батман, и все...
– А ты намекни, между прочим, маме, что я тоже – весь как есть холостой.
– Ладно. Я намекну, – согласился Пека.
В это время в комнату постучались. К Борису ворвалась мама. Она не сказала «Здрасте», а сразу:
– Куда ты пропал?! Я избегалась, изыскалась...
– Так мы же рисуем дом! – удивился Пека.
Художник привстал, поклонился и объяснил маме, что он Борис. А Пекина мама пожала руку художнику и сказала, что она Неля Богатырева.
– Он весь мокрый! – вдруг спохватилась мама. – Это вы окатили его водой.
– Никогда!.. Никогда я себя до такого не допущу.
И вдруг художник быстренько принялся рассказывать маме, какое он красивое нарисовал кафе. Он показал ей то блюдо, что уже показывал Пеке.
– Мама, а мама... Он весь-весь как есть холостой, – вмешался в разговор Пека.
– Чего-о-о?.. – удивилась мама. – Вам – хорошо. В Тольятти нужно строить и строить. У меня, вы знаете, даже благодарность к вам за это кафе. Хоть бы вы их сделали десять. А я... Я просто, просто в отчаянии, где я здесь стану работать, не понимаю.
– Тут есть два народных театра, – сказал Борис. – Но это же самодеятельность... А ты же профессионалка.
– А когда ты откроешь свое кафе? – вдруг спросила мама. – Может, временно я смогу выступать у тебя в кафе или перед началом в кинотеатрах?
Борис рассмеялся и отвечал:
– Нет. Здесь и так переполнены кинотеатры. С девяти утра не достать билетов, у нас не нужен дивертисмент. А в моем кафе эстрада такая маленькая. Но ты могла бы временно преподавать танцы, как хореограф, или поступить танцовщицей в Куйбышевский театр. Все же это недалеко от Тольятти, будешь приезжать хотя бы по выходным.
– Ни за что, – рассердилась мама. – Мы не будем больше шататься по белу свету. В крайнем случае я на самом деле стану первое время вести кружок. Здесь скоро театр откроется. Опереточный. Мне сказали.
– Очень жалко, – вздохнул Борис. – Я видел тебя. Ты танцовщица превосходная. И вообще... Счастливец этот твой какой-то Валера!
– Я сама – счастливица. И... и это самое главное. Я... я стану каждый день потихоньку тренироваться...
Так неинтересно они говорили. И Пека начал дремать, подперев голову кулаком, А в кулаке у него была кисточка.
– Спать! – сказала мама. – Спать, спать, спать. – И попыталась тихонько вытащить кисточку из Пекиного кулака.
– Не надо, – сказал Борис. – Не надо, я завтра ее возьму. И завтра я покажу вам свое кафе: тебе и Пеке. Лады? У тебя будет время между репетицией и спектаклем? А вдруг не так уж мала эстрада?
– Отлично, – сказала мама. – Я все же, на всякий случай, погляжу на нее. Она совершенно маленькая?
– Да. Но ты можешь все что вздумается, – ответил Борис. – Для тебя моя эстрада может стать... ну, эстрадой, как все эстрады.
Красивым было кафе Бориса. И пахло стружкой. Столы – блестящие, круглые и квадратные, деревянные. До их дерева очень хотелось дотронуться подбородком.
А на стенах – блюдо: одно-единственное и все в солнце.
Другая стена – стеклянная, но Борис сказал, что скоро ее завесит.
На полу лежали на животах четыре художницы и обмакивали в блюда большущие кисти. Они разрисовывали цветную материю.
– Очень грустно, – сказала мама. – Эстрада на самом деле как воробьиный нос. Но я... я могу в проходе! Я между стульев.
Она живо сбросила свой жакетик и шарф. И принялась кружиться по комнате.
Борис потихоньку включил транзистор.
Комнату переполнила музыка. Опера «Сказки Гофмана». Пека знал эту музыку: в ней плескалась вода, проезжали по сцене лодки – звались «гондолы».
Но-очь блаже-енства
Не-е-еземно-о-ого!
– Понимаете, – принялась объяснять мама, – Гофман – как песчинка в мире, совсем один. А гондолы – как сон. И люди вокруг – как сон. Они в том счастье, в том опьянении, понимаете, которого не бывает на самом деле, а только во сне! Ой, я не знаю, как объяснить! Ему все это кажется, а возлюбленная плывет... И все они на гондолах...
Она слегка приоткрыла рот и откинула назад голову. Глаза у нее затуманились, стали слепые. Она медленно принялась кружиться. Кисти рук ее соединились над головой. Потом ладошки разъединились. Ожили в танце обе ее руки.
А транзистор: «плюх-плюх» – это значит – «гондолы». Плюх-плюх вода за бортами лодок.
Мама плывет, плывет, вскинув голову... Лицо ее нежно розово. Она подходит к стулу, будто там человек, – протягивает осторожно обе руки и опять отходит – кружится, будто во сне, – счастливая, пьяная, забывшая обо всем. Даже о своем Пеке.
Вскочила на пустую эстраду, которая с воробьиный нос, и сделала три фуэте. Но не ноги ее плясали, плясали руки.
Замерла. Остановилась.
Художницы громко захлопали.
– Какая же ты счастливая, какая же ты талантливая!.. Это импровизация? Да?
А Борис молчал. Глаза у него блестели. В них были слезы.
– Ты, Нелька, того... Талантище! Жить не хочу... Это... это... Я как будто видел себя самого во сне.
– Еще! – просили художницы.
– Нет. Нам некогда, – ответила мама. И живо подняла с пола свою жакетку.
4И вот они с Пекой вышли на улицу, сели в трамвай и поехали в «новый город».
Валеры в этот час не было дома – квартира пуста. Мама пошла к соседке и попросила тряпку.
– Обыкновенную. Если можно!.. Тряпку... Тряпку для пола.
– А вы кто такая будете?
– Я? Уборщица.
– Странновато...
Но ей дали ведро и тряпку.
Мама посадила Пеку на табурет, широко распахнула окно, разулась, нагрела воды и живо вымыла пол. Она терла пол до того сильно, что скоро он стал совершенно желтый. После этого мама вскочила босая на подоконник и протерла газеткой стекла. Когда мама вытерла стекла окна, в Валериной комнате стало будто еще светлей. А потом уже мама потихоньку вычистила кастрюлю Валеры и сковородку.
– «Но-о-очь блаженства-а-а не-е-земно-о-го», – запела мама.
Потом она помыла немножко ноги, обулась, сказала:
– Сейчас вернусь. Давай сиди и береги тряпки. Я сбегаю в магазин и куплю харчей.
Мама и на самом деле скоро вернулась, принесла с собой колбасу, батон и пиво в бумажном большом мешке. Все это она аккуратненько разложила рядом с Валериными карандашами.
– Он вернется ночью, – сказала она, – а у него так чисто! И харч: колбаса, хлеб. А сейчас мы пойдем домой и завалимся спать. А вечером к нам придет... знаешь кто?! – Валера... Придет Валера, Валера, Валера!
И Валера на самом деле пришел (только не стал подниматься в их комнату).
Пека стоял внизу, а мама гладила наверху свой фрак.
Внизу, вместе с Пекой, были мамины музыканты.
В это время как раз и раскрылась входная дверь. А в двери – Валера.
Он сказал: «Привет». И музыканты сказали ему: «Привет!»
– Отбываешь вторую службу по совместительству? – захохотав, спросил трубач. – Правильно делаешь – отбывай! А Нелька – она ничего... Она отогреется и со временем, может, остепенится...
– Остепенится, ха-ха-ха! – загрохотал тромбонист. – Это гром-то остепенится? А может – молния?.. Ну, а может, гроза?.. Теплый ветерок каждого по щеке погладит...
– Чего это вы? – хрипловатым баском, растерявшись, спросил Валера. – Клюкнули, что ли, с утра пораньше и до вечера не оклемались? Так вот: угощаю. Берите. Опохмелитесь.
– Маковой росинки во рту не имели, – сказал трубач. – Это мы только немножечко по церковным праздникам. Нам попросту тебя жалко. Приличный парень... Солидный. С образованием... Строитель, так сказать, современной жизни. А сегодня утром ее подхватил, понимаешь, под мышку художник из тридцать третьего... И уволок. И она даже для виду не сопротивлялась. Пошла с ним шататься... Мы-то знаем своих, как облупленных: вернулась, сучка, только в шестом часу. Жаль тебя сердечно: ты парень славный. Не по-мужскому, несолидно будет не зажечь, так сказать, твоей легковой машине зеленый свет... Разобьешься! Что? Смекнул-таки наконец?
– Я в ваших доносах и раскрытиях не нуждаюсь, – сказал Валера, потоптался, подошел к Пеке и протянул ему маленькую коробочку из картона. Пека раскрыл коробку. А в ней... в ней лежала белая, всамделишная легковичка.
Весь покраснев от радости, он взглянул на Валеру, но тот как-то странно топтался по вестибюлю гостиницы. И вдруг, ни с того ни с сего, ушел, хлопнув дверью. (Рассердился, видно, на Пеку за то, что он не сказал: «Спасибо».)
А мама тем временем выгладила свой фрак, разложила его на стуле, сказала Пеке:
– Я вместе с тобой прилягу. Валера придет и меня разбудит.
– А он уже был, – объяснил ей Пека. – Пришел, снял шляпу, потом надел... Потом хлопнул дверью и вдруг ушел.
– Зачем ты врешь?
– Я не вру! – рассердился Пека. – Вот! Он еще подарил мне белую легковичку...
– Ну так где ж Валера?
– Не знаю. Он ничего такого мне не сказал. Потоптался, снял шляпу, надел... И все.
– И никто не стоял внизу?
– Все сидели, а я стоял, – виновато ответил Пека.
Пека дремал. Просыпаясь, он видел бессонные блестящие глаза мамы.
– Мама, – прижавшись к ее плечу, тихим шепотом спросил Пека, – а вдруг это вышло из-за меня?.. Как тогда, ты помнишь, с твоим партнером?.. Может, он, чтобы я на него не сердился, подарил мне эту белую легковичку. Так мне, посмотри, – не надо, не надо, не надо!.. Я ее брошу через окно. В форточку! Ты не плачь!.. Вот – гляди, Я бросил. Видала, мама?
