Текст книги "Колокола (сборник)"

Автор книги: Сусанна Георгиевская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 36 страниц)

ПЕКА

ГЛАВА ПЕРВАЯ

1

Сквозняк! Сквозняк!.. Но уж, знаете, здесь ничего не поделаешь. Комнату все же надо проветрить, особенно если хозяйка курила всю ночь.

Это вредно, плохо, а вот она – дура! – курит и не спит по ночам.

Она, видите ли, курила, а губы, само собой разумеется, сильно накрашены, пепельницы переполнены окурками, измазанными помадой. А сегодня – пятница, надо из детского сада забирать Пеку и надо, чтобы было чисто.

– Иллюминация, иллюминация, – говорит соседка Александра Алексеевна, по-хозяйски протягивает в комнату руку и гасит свет.

И тут же делается почти совершенно темно.

Дом – на Невском. Он – старый. Какие в то время были дворы, глубокие, узкие и печальные! Как жить в таких квартирах? Как жить вот в этакой комнате, окно которой упирается в противоположную стену? Когда солнце, – оно играет на той стороне стены, робко ложится на край подоконника. Но в комнату не врывается, в эту комнату даже и в ясный день входят сумерки, только сумерки.

По полу, освещенному тусклым светом, топают босые, узкие ноги. Разработанные: балетные. Хозяйка ног в прозрачной ночной рубахе – немецкой, с розочками у выреза. Очень практично! – простирнуть такую рубаху пустяк – раз-два!

Топают по влажному полу босые ноги. Она убирается, убирается... В одной руке – тряпка, в другой – папироса.

– Спектакль! – вздыхает яростно из коридора Александра Алексеевна и хлопает дверью.

Однако в темной комнате все ж таки стало чисто. Все прибрано. Хозяйка даже переменила простыни.

Теперь, пожалуй, можно пойти помыться.

В руках у нее – заграничные тапки (такие тапки, не правда ли, не наденешь на влажные ноги); мыльница, зубная щетка, мохнатое полотенце (все это привезено из последних гастролей по ГДР).

В ванной комнате дремлет кошка. Заболев, Александра Алексеевна перестала менять ей песок. В ванной – хоть нос затыкай, хоть на стены лезь. Но лучше не вникать, забот хватает.

В действие приходит мочалка. С колен энергично стекает грязь. Еще бы! Ровно с неделю не убиралась: времени не хватало.

Все! Насыпала в воду порошок «Дарья». Замочила в тазу с холодной водой ночную рубаху. Голая, совершенно голая, в заграничных красивых тапках, умиротворенно возвращается она в комнату.

– Комедь! – стонет Александра Алексеевна за полузакрытой дверью. – И когда это кончится, господи, господи!

«Оно» окончилось. Потеряв терпение, молодая женщина изо всей силы хлопает дверью своей полутемной комнаты, зажигает свет («Иллюминация, иллюминация!»).

Момент ответственный. Она рассматривает в зеркало свое шустрое, молодое лицо.

Косметика вышла из моды, лучше не краситься. Эдак лицо, с очень коротко, по-мальчишески стриженными волосами, выглядит современнее. Но если ты актриса, привыкла к гриму и к тому же всю ночь не спала?..

Она несколько заколебалась, глядя на свою новую драгоценность – японские ресницы в крошечном мешочке из целлофана.

Не плохо бы. Но в детском саду не обязательно потребуются наклеенные ресницы.

Так. Причесаться, теперь поскорее одеться. Кожаные брюки и шерстяной джемпер. Сверху длинный жакет под зебру.

Ничего не скажешь – она хороша. По правде сказать, этого-то как раз никто не оспаривает. Говорят: «Хорошенькая, но круглая дура, набитая дура. И вообще у балетных ум выше колена не поднимается».

Ей столько раз приходилось слышать: «круглая дура», это с такой готовностью ей передавали подруги («Если я тебе не скажу, кто ж тогда? Ведь я твой лучший друг!»), – что она полностью уверилась в своей глупости и меру своих умственных способностей не обсуждала даже и про себя.

Только один человек никогда ей такого не говорил. То есть, быть может, были еще другие, которые тоже не говорили... Но этот «один человек» внушал ей как раз обратное: «Ты умна – как ветер, как дождь, как трава... Ты больше чем умная. Ты – мудра!»

А на улице влажно, – видно, был дождик. Не взять ли для Пеки ботики?

Нет. Не будет она таскаться, и так сойдет.

...Но на улице дождик был, а теперь – свет, свет, свет, и все на нее оглядываются.

Она идет, сияя глазами, вскинув небольшую, коротко, как у мальчика, стриженную голову, высокая и худая. В кармане остались ее заботы. Заботы там, где соринки, в самом углу кармана, там, где спички, бумажка с чьим-то наспех записанным адресом, две копейки для автомата, окурок от папиросы.

Ну не глупость ли это?

Казалось бы, ветру забот взметнуть ее, пронести над крышами и прямо – в светлое небо – ее, с ее кожаными портками и сумкой через плечо.

А у нее голова забита любовью.

Она беспричинно радуется тому, что идет по улице.

«Набитая, круглая, у балетных ум – короче, чем мини-юбка».

2

Он застенчивый, толстый и тихий мальчик: легкий ребенок, – сам одевается и раздевается в детском саду, ест быстро и хорошо, ни с кем почти никогда не ссорится. Если бы Пеке ждать, чтобы обязательно помогали одеваться и раздеваться, – ходить бы ему голым всю жизнь, – а ведь он родился на Севере. Ему бы голым ходить или спать одетым в то время, как мама отклеивает или приклеивает ресницы и бережно их укладывает в мешочек из целлофана. Если бы ему ждать, чтобы мама его уговаривала поесть, быть бы ему голодным. Если б ему орать, кто бы стал обращать внимание на его крик?

Вот он и сделался тем, чем был: прекрасным ребенком для детского сада – ни малейших забот воспитателям.

Это все же не значило, что в нем не буйствовали тайные страсти, желания, любовь и ненависть. Кому, однако, дело до его страстей?

Больше всего на свете он любил свою маму. Таких беспечных мам всегда любят их сыновья.

Когда она за ним приходит по пятницам, от радости он не в силах вымолвить: «мама», – ликуя, глядит, на нее и, медленно к ней приблизившись, переводя дыхание, гладит ее жакетку, растопырив короткие пальцы. Год назад он ей сочинил: «Ты моя красавица, всем ты очень нравишься» – и очень часто пел эту песню себе под нос.

– Пека! – говорит мама. А он молчит, он краснеет от радости и разглядывает ее исподлобья.

– Петруша! Счастье ты мое ненаглядное, – механически говорит мама, а потом воспитательнице: – В понедельник Пеку не приведу, я его забираю с собой в поездку, соседка у нас заболела, в будущую пятницу некому будет за ним прийти и побыть с ним в субботу и воскресенье.

– Да как же так, Неля, – отвечает ей воспитательница. – Тебе трудно будет... Шутка ли, ребенка в поездку?

– Ничего не поделаешь, – отвечает Неля. – А куда ж я его, на помойку, что ли?

– Да что ты, Неля?!

– Пека, – говорит мама, – ты что, уснул? Давай-ка я тебе помогу обуться.

– Неля, – говорит воспитательница, – захвати с собой его тапки, они ему очень понадобятся в дороге, от сапожек у него устают ножки.

Воспитательнице двадцать пять лет, точно столько же, сколько Пекиной маме. Она – заочница, учится на историческом, в университете.

Пекину маму она «котирует». Актриса! Не раз приносила ей контрамарки. Воспитательница была – как предполагала – абсолютно в курсе всех местных эстрадных дел. «Что там творится, как затирают Нелю, представить себе нельзя! Она – железная!»

– Ты его, Неля, не перекармливай сладким – все ж таки у него диатез, – это раз, и следи в поездке, чтобы он сырую воду не пил, ты же знаешь, он любит исподтишка открывать кран... А что это у тебя за жакетка? Новая? Из ГДР?.. Богато живете, черти. И, между прочим, я хотела тебе сказать, ты неудачно купила ему сапожки. Лучше бы со шнуровочкой, как у всех. Ему трудно эти напяливать, и сапожки тяжеловаты. Ладно, Пека, – дай пять! И смотри за мамой. Ты мне за маму ответишь, Пека!

– Отвечу! – с готовностью соглашается Пека и подает «пять».

Они очень серьезно обмениваются рукопожатием, и он сияя выходит на улицу рядом со своей мамой.

Ни одна из двух молодых женщин не потрудилась помочь ему аккуратно надеть берет. Уже выйдя из детского сада, мама все же заметила, что берет как-то странно торчит на его большой голове.

– Погоди-ка, Пека, – присев на корточки, она, чуть прищурясь, натягивает берет на растрепанную головенку мальчика; подумала и сдвинула посильней на правое его ухо.

– Сойдет, – сказала она задумчиво и взяла его за руку.

Он был в кожаных черных брюках, расширявшихся книзу, в лохматой куртке. Куртка была вся в пятнах, а брюки... Ну что ж? Все это она приведет в порядок. Им лететь только завтра. Впереди – ночь.

3

Неля:

«Это у них зовется не любить, а строить личную жизнь.

Мой отец говорил когда-то давно, когда я была совсем маленькой: «Зимой мы состроим Неле пальто». Строят – дома, плотины, мосты, заводы. Но когда кто-нибудь говорит: «Построить семью», – я принимаюсь хохотать. Я хохочу так же глупо, как если мне говорят, что кто-нибудь кого-нибудь обокрал. Мне это почему-то кажется очень смешным. И я фыркаю.

А мне: «Вот обокрадут тебя, упрут твои заграничные шмотки – увидим, как ты станешь тогда хохотать. Ты же лопнешь со смеху». И еще они говорят: «Ты – дура!»

Так вот я, дура, должна поехать туда, чтобы изжарить ему яичницу. Я хочу на него стирать и ему готовить, но разве такое значит: «построить жизнь»?.. Я – люблю, люблю...

Его не будет дома, мы к нему войдем вместе с Пекой... А как войдем? И кто нам откроет дверь?

Я не знаю. Но как-нибудь да войдем. Пеке я дам что-нибудь такое... чтоб он отстал, хоть книгу, что ли. А сама начну прибираться. Разуюсь, вскипячу воду и приберусь. Он после работы придет домой, а дом – на себя не похож. Дома – чисто, чисто, и дома – мы. Я соберу на стол. Я... я... что-нибудь такое... Я... я ему – яичницу...

Я лечу в Тольятти, чтоб приготовить ему яичницу!

Да, да – я летела сквозь облака, над землей, чтобы изжарить тебе яичницу. Александра Алексеевна заболела, и я взяла с собой Пеку. Да, да, конечно, – он не твой сын, – но куда ж мне его девать? Я взяла Пеку. Я знаю, ты любишь Пеку, и мы прилетели, чтоб изжарить тебе яичницу.

Над землей мы летели. Внизу, понимаешь, были огни. Стюардесса сказала: «Прошу вас, граждане пассажиры, застегнуть ремни».

Мы затянули ремни, а потом отстегнули ремни. И стали видны далекие городские огни. А потом – ничего не видно, потому что мы уже летели над облаками. Неровной грядою лежали они, как странное белое поле. А здесь, наверху, еще виден закат! – багровая полоса неба. Она была узкой... А потом провалилось солнце, ушло, уехало.

А мы все летели, летели. И все время под нами была земля. А глаза мои голодны по тебе... Будь рядом! Будь близко!.. Больше я не могу!

Мы летели к новому в моей жизни аэродрому. Уф! И сколько же я в своей жизни излетала, изъездила. Мы летели к новому аэродрому и к новому городу. Я, Пека, скрипка и чемодан (мы легкие пассажиры). Во мглу прилетели мы, во мглу ночи.

Пека захотел спать. Он заныл. Я взяла его к себе на закорки. Во влагу ночи, в ветер – вперед!.. (Говорят, что у вас ветра!) Мы шагнули к машине и поехали, покатили: к гостинице. Он спал, и мы рассекали ночь. Рядом был чемодан. В чемодане его одежка и мой костюм. И рядом – футляр от скрипки.

Мы ехали как все добрые люди. И никто не знал, зачем мы ехали и летели.

А мы, понимаешь, летели и прилетели для того, чтобы изжарить тебе яичницу.

Ты постучишь, я открою дверь.

«Здравствуй. Входи скорей. На столе – яичница».

Вот только и всего».

4

На конкурсе эстрадных актеров в Москве она получила премию. Вторую... Правда, директор Ленинградской эстрады, бывший танцор, и Эмилия Яковлевна – балетмейстер (Неля ее называла «Квяка», потому что Пека так выговаривал ее отчество) – рассчитывали, что она отхватит первую премию... Номер был острый, проработанный до мельчайших подробностей, изящный, смешной... (Молодчина Эмилия Яковлевна!)

– Эмилия Яковлевна, я устала, больше я не могу, не буду.

– Отдыхай танцуя. Начнем сначала.

«Новый скрипач в оркестре», по одноименной музыке Петрова – ленинградского композитора.

Когда Неля впервые услышала эту музыку, она заявила, что не будет поспевать в темпе, потому что это вообще нельзя танцевать. Но, разработавшись, стала обгонять музыку.

– Слушай музыку! Танец – музыка, музыка, музыка прежде всего... И это всегда – что бы ты, между прочим, Неля, ни танцевала.

Уставшая Неля плакала.

– Неля, – говорила Эмилия Яковлевна, – иди сюда, я тебя, на всякий случай, благословлю.

– Эмилия Яковлевна, Квя...

– Говори. Я все равно знаю.

– Квяка! У меня перегорят мускулы, как у Эдика!.. Вот увидите.

– Неля, давай начинать сначала, не мелочись.

И Неля все начинала сначала, сначала... Нет! Не для будущей публики. А для Эмилии Яковлевны.

Они прорабатывали «актерскую сторону»; слияние танца с музыкой; из Нели выжимали всю ее гротесковость, эмоциональность.

Танец ей здорово подходил, хорошо ложился на ее данные. Она исполняла мужскую роль – у нее всегда получались мальчики.

Музыкант – опаздывал. Он опаздывал на свой первый концерт. На нем – коротенькое пальто. В руках у него – огромный футляр от скрипки. Он бежит по сцене, как будто бы обгоняя время. «Голосует», пытаясь остановить проезжающие машины, автобусы, троллейбусы, грузовики. Все напрасно! «Рушится» его первый концерт.

И вдруг – дождь. Где спрятаться от дождя? Как укрыться от ливня и уберечь свой фрак?

Дождь, дождь. У неба нет жалости!

Ничего не поделаешь – в дождь, в вихрь, в смятение восставших непогод.

И вот уже музыкант летит навстречу победам – через всю сцену – прыжками немыслимыми (гран-жатэ). Он несется по воздуху. Не ноги танцовщицы, а самолет. Над городом, над домами – в едином стремлении вперед.

И поспел. На секунду выйдя за сцену, она сбрасывает пальтецо.

Музыкант перед публикой во фраке, с крошечной скрипкой, которую вынул из огромнейшего футляра (скрипка – величиной с ладонь).

Как он играет! Как пылко, как самозабвенно!

У музыканта страсть передает смычок. У танцора – движение.

То на коленях, то встав с колен; на одной ноге, на другой... Много скупых, едва уловимых жестов – четких, ритмичных, разнообразных... Исполненных музыки.

Музыка бьет через край. Это уже не танец – почти акробатика, полет, парение... Это – живая страсть, искусство и... и... И вот уже в изнеможении музыкант падает. Лежит недвижный, немой. Но что это – волны энергии – воли к жизни бегут по обессилевшим членам артиста... Где скрипка?

Он вновь играет на скрипке, лежа, закрыв глаза. На сцене маленький Паганини. Скрипач играет. Он все же играет. Победа! Зал замер. Музыкант как будто опоминается от хлопков. Выходит, кланяется – «высокомерно», едва снисходя до публики: он – покоритель. Это его победа!

Директор эстрады назвал ее номер истинно современным.

Но она должна была выступать седьмой, а ее ни с того ни с сего объявили третьей. Неля не успела не только как следует разогреться, но даже натереть канифолью ноги и руки. Это привело черт знает к чему. Во время танца, когда музыкант, как циркуль, вращался по сцене, выскользнул из руки смычок (это не было предусмотрено).

Ей присудили вторую премию вместо первой.

Три балетмейстера получили дипломы за постановки эстрадных танцев, – и Эмилия Яковлевна получила, но ей было обидно, что танцевала Неля не так, как могла. «И все это оттого, что мы недостаточно репетировали в день выступления. Нам следовало хоть сколько-то, сколько-то поработать. Я тебя пожалела. Ты меня умилила своим волнением. Но это – последний раз».

Как ни огорчался балетмейстер, в голове у него уже роились прелестные замыслы будущих танцев Нели, например «Шербурские зонтики».

Трудность в том, что Неля танцевала одна. И все это из-за Пеки. Был у нее партнер. Но кто же хочет подчиняться ее историям с детским садом, болезням ее ребенка. Она не раз срывала концерты, лишая партнера заработков, не раз отказывалась от дальних поездок.

В эстраде ей шли навстречу. Но партнеру, как и следовало ожидать, все это в конце концов надоело. Ей пришлось перестраиваться. Эмилия Яковлевна очень ее жалела. У них с партнером был мировой номер: «Доисторический человек». Он выходил на сцену под звуки хора, с высоко поднятой головой, прикрытый шкурой, – олицетворение юности, силы и мужества. Неля тогда исполняла женскую роль – роль беспомощной слабости. Она простирала к нему слабые руки, но знала, слышала: он оставит ее. Она влачилась за ним, обнимая его колени. Но он все-таки уходил. Оставлял – уходил в ту сторону, где рассвет, – молодой, сильный.

Она металась одна во мгле, под звуки крепнущего хора. С той стороны, куда он ушел, било солнце – багровые лучи его. И вдруг она понимала, что ей следует полететь за ним, и, взметнувшись, летела в прыжке, сквозь обруч с натянутой папиросной бумагой, в свет, в день, к избавлению от одиночества.

Когда она начала работать одна, никто не думал, что это кончится все же ее удачей. Никто не думал об этом, все каркали, кроме Эмилии Яковлевны, которая поддерживала танцовщицу, ободряла.

Неля с Пекой сильно нуждались: вспоминать страшно! Ведь практически она была без работы. Неля загнала свой демисезонный жакет и зимнюю шубу... Сколько раз в минуты слабости она прибегала домой к Эмилии Яковлевне. Эмилия Яковлевна обнимала ее, успокаивала, кормила обедом, совала – тайно от мужа – в Нелину сумку то пятерку, а то и десятку.

«Ей так трудно. Она – талант: артистична сверх всякой меры...»

И Неля взяла свое, как обещал ей ее педагог.

С новым номером ее включили в поездку по ГДР. Чего это стоило балетмейстеру – каких козней, каких интриг, – об этом Неля и не подозревала. Но она отлично прошла в концертах, хотя предполагалось, что ее номера «сложны».

Нисколько они не сложные: ее приняли преотлично.

Правда, с Пекой не обошлось без некоторых заминок и трудностей. Поездка была продолжительной – целый месяц. Пеку забирала в субботу, по договоренности, Александра Алексеевна – соседка, и это влетело Неле в копеечку. Но Александра Алексеевна хоть обстирывала его, кормила, отвозила в понедельник назад в детский садик. А у Нели были долги, ей бы просто не вывернуться, если бы не поездка в ГДР.

Тогда, перед тем как уехать, она нарочно разбросала в их с Пекой комнате два своих платья и кое-какое белье для того, чтобы он знал: она тут, тут. Она скоро вернется.

Как он без нее прожил? А ведь прожил! А что же ей оставалось делать?

Вот и сейчас, во время этой поездки в Тольятти, она хотела оставить его с Александрой Алексеевной, но та сказалась больной и ни за что, ни в какую. «Как-нибудь, как-нибудь».

Она не была запланирована в Тольятти, бригада уехала позавчера, Неля об этой поездке узнала случайно; узнала, пошла к директору, и плакала, и говорила, что ей тоже необходимо «строить личную жизнь». (Ведь другого языка они совершенно не понимали!)

Он сдался (надо думать, из-за Нелиной премии). А может, попросту пожалел Нелю?..

Она поедет теперь вдогонку с дополнительным номером. И все образуется, образуется... Как? Она не имела об этом понятия. Образуется, вот и все.

Удивительны все ж таки разговоры о глупости. Особенно о глупости творческого человека. Все вокруг забывают, что ум художника порой в легкомыслии и беспечности, ведущих к успеху.

Творческий человек – причудлив, интуиция его велика, а это значит, что он всегда намного умнее того, что создал и создает. Ведь это он со временем сделает свой большой или малый «прыжок Паганини». Он, – а не кто другой.

5

Неля сдала в багаж два своих маленьких чемодана – один с Пекиными вещицами, а другой – со своими костюмами и всем, что могло бы понадобиться ей для «центрального удара». Она сдала в багаж свой футляр от скрипки. В руках у нее осталась только правая Пекина ручка, – страх на Нелю нашел, как бы Пека не потерялся, – Пекина рука и летняя соломенная корзинка с едой для Пеки на вечер и утро. Тут же стояла бутылка, наполненная молоком, но пробку в спешке не нашла и кое-как закупорила бутылку самодельной бумажной пробкой. О бутылке Неля, разумеется, очень быстро забыла, и та начала заливать ее черные брюки молочными слезками. Хорошо, что брюки были из кожи, их удалось обтереть носовым платком.

Несмотря на то что уже вечерело, Неля надела модные голубые очки в костяной оправе.

В ожидании автобуса оба они шагали по аэровокзалу, На них оглядывались, и Пека тоже на всех оглядывался, он был счастлив. Он пел.

 
Ты моя красавица,
Всем ты очень нравишься, —
 

вот что очень громко распевал Пека.

– Хорошо поешь! – сказала ему какая-то пожилая женщина, присаживаясь перед Пекой на корточки. – Разрешите вам поднести по этому поводу, – и она подала ему пончик.

У этой женщины была с собой маленькая собака, черная, с острыми ушками.

– А можно мне ее немножко погладить? – задумчиво спросил Пека.

– Можно, – сказала женщина.

– А можно, я поцелую ее в лицо?

– Нет, твоя мама рассердится. (Она не знала, какая у Пеки мама!)

Присев на корточки, мальчик с серьезнейшим выражением гладил собаку растопыренными толстыми пальчиками. Он даже что-то ей говорил, уверенный, что та решительно все поймет.

И понимала, что ее ласкает ребенок, не тявкала, не огрызалась.

Радио объявило посадку на их автобус. Мама и Пека пошли к автобусу. Автобус тронулся, а навстречу ему – огни.

Был всего четвертый час дня, но в синеве вечереющего Ленинграда уже сияли, трепетали первые огни зажегшихся фонарей, окруженные лучиками. Светло еще было на улице, а огни – горят. Пека стоял у окна автобуса на коленях, мама обнимала его за пузо, чтобы не свалился.

Мама смотрела поверх его головы и думала: отчего мы так любим место, где родились, хотя бы и очень много на этом месте пережили горя? О том она думала, как радуется огням Ленинграда, когда возвращается из дальней поездки; о том, как дороги ей эти улицы, и Нева, и Аничковские кони; о том, что она любит здесь каждое дерево, каждое зажигающееся окошко.

А Пека думал про то, что он самый счастливый мальчик на свете, потому что сейчас полетит в самолете, а в самолете – летчик... И о том он думал: «А почему это не летают звери?» Если бы он был зверь, так он бы летал. А еще он думал, что вот приедет назад и расскажет в детском саду Максимке: «Летал!»

А Максимка ответит: «Врешь!»

«И почему это люди всегда говорят «врешь»?» – думал Пека.

А пока он был занят этими философскими мыслями, они подкатили к аэродрому.

Торопливо пошли по асфальту в толпе, толпа спешила на самолет.

К самолету вела широкая лестница, которая под шагами немножко дрожала.

Они с мамой вошли в самолет.

В самолете были кресла без всяких столов. И еще в нем были окошки.

Пека сел поближе к окну, чтоб ничего не пропустить. Самолет загудел, загудел, и вдруг побежало от самолета поле аэродрома; и вдруг самолет оказался в воздухе, а под ним – город, весь из огней и разных квадратов, а потом – не стали видны квадраты, а только огни. А потом не стало видно огней, а только большое небо.

И небо было все в облаках.

Они летели над облаками: он, его мама и соломенная корзинка. Виднелась в небе яркая полоса заката. Вспыхнула, загорелась, погасла, и небо вдруг стало черное. Но не было видно в небе никаких звезд, никакой луны.

Они летели к луне, и Пека знал, что они летят на луну, и даже начал немножко поджидать, когда же это они остановятся. А самолет дудел и даже чуточек дрожал от страха.

Мама сказала: «Пека, может, ты наконец выпьешь это проклятое молоко? Я им вся облилась».

Пека не хотел молока, но сказал «хорошо», чтобы угодить маме. Он пил молоко и заедал его кусочком печенья, а пока суд да дело, они летели, летели, летели к луне. Мама тихо запела:

 
Баюшки-баю.
Уклад да услад,
Улетели филины
В малиновый закат.
Улетели филины,
Остался один,
Остался один на сучочке сидеть.
– Нету, – говорит, – у меня силушки,
Я еще не филин, а филюшка.
Дальше этой рощи никуда не летал,
Чернее этой ночи ничего не видал...
 

Они летели, летели и прилетели. И купались с мамой в лунном озере – в таком, как было у них на даче. Он купался с черной собакой, которая хорошо плавала. Собака взяла у Пеки из рук пончик и съела его.

Пека:

– Тебе понравился пончик?

А мама:

– Пека, проснись! Пора.

Так сказала мама, и он сразу проснулся, и они с мамой спустились в ночь по той лестнице, которая немножко дрожала.

– Пека, не потеряй шарф, – попросила мама.

И оба зашагали скорей, скорей за тележкой, на которой лежали их чемоданы.

– Пека, давай побежим, – предложила мама.

И они побежали за этой тележкой и встали в очередь.

Встали и получили два чемодана и мамин футляр от скрипки.

– Пека, держись за мою жакетку, – молила мама. – Очень прошу, держись, а то потеряешься...

– В Тольятти, в Тольятти, кто едет в Тольятти?! – заорал какой-то дяденька с бородой.

– Мы едем в Тольятти, – живо сказала мама.

И они пошли в темноту, в ночь. И сели в машину. Там были еще пассажиры (и среди них бородатый дяденька).

Пека сидел на коленях у мамы. А в окне были ночь и поле, и никаких огней. Но вдруг они разгорались, редкие, большие, бежали навстречу машине... И все... Опять поле и снова ночь. А потом опять немножечко огоньков, но никаких звезд.

Улицы были темные и пустые. На ветру раскачивались белые фонари, только свету мало они давали: город все равно оставался темным. Он был влажным от дождика. Влажные и блестящие мостовые. А дома большущие. И в них пылали, горели окна.

– Гостиница «Волна», – сказала мама.

И шофер подвез их к маленькому забору.

Он подвез их к забору и вынул из багажника чемоданы и огромный футляр.

– Здоровая скрипка! – сказал шофер.

– Так задумано, – объяснила мама.

И вот они с Пекой стали звонить в чью-то дверь.

Это была дверь гостиницы.