Текст книги "Колокола (сборник)"

Автор книги: Сусанна Георгиевская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 36 страниц)

6

– С ребенком, – заворчали в той комнате, куда она вошли. (Никто не любит, чтобы с ребенком.)

Здесь стояло четыре кровати и один большой стол. Кровати были разобраны, кроме той, к которой подошла мама.

– Здравствуйте, – сказала мама. И все ей сразу заулыбались. (Вокруг стола сидели три молодых девушки, а на столе карты.)

– Вы артистка? – спросила у мамы одна из них.

– Артистка, – сказала мама. И живо прошла к кровати, накрытой белым одеялом, стянула с Пеки шапку, пальто. Потом пошепталась с Пекой, и он сказал!

«Да».

В коридоре стояли девушки и курили. В уборной стояли девушки и мыли над раковиной чулки.

Вернувшись с Пекой назад, мама усадила его на стул и быстренько вынула ужин из той корзинки, что они прихватили с собой.

– Не мешкай, попрошу пооперативнее, мне некогда, – сердито сказала мама.

Но Пека хотел запивать колбасу, и вообще он понял, что его золотые часочки окончились, из мальчика он превратился в коня, мама будет ему говорить все время: «Не мешкай, Пека!»

Одна из девушек, которая разложила карты на самом углу стола, сказала:

– Вот вам чаек. Пожалуйста.

Мама быстренько сполоснула кружку и налила в кружку чаю. Чай был горький, но Пека не смел намекнуть. Он ел хлеб с колбасой и запивал горьким чаем.

– Вот тебе конфета, – сказала мама.

И он развернул конфету. Она была вся шоколадная и текла. Руки у Пеки стали коричневые.

– Началось! – сердито сказала мама. Намочила край вафельного полотенца в остатках чая и вытерла Пеке руки.

– Ты сыт? – спросила она. – Умыт? Накормлен? Напоен?.. Все. Давай закругляйся, спи.

И быстро раздела Пеку. Он лежал в кровати и притворялся, что крепко спит, но не спал. Он все видел: как мама сняла жакетку, взяла распялку, повесила ее в шкаф; как мама взяла волосяную щетку и быстренько причесалась.

Громкоговоритель пел серенаду Шуберта. Мама все бросила и закружилась по комнате, запрокинув голову и крепко закрыв глаза.

– Я влюблена, влюблена, девки!.. Я – помираю! Освежите меня яблоками! [2] 2
  «Напоите меня вином, освежите меня яблоками, ибо я изнемогаю от любви». «Песнь песней», глава 2, стих 5.


[Закрыть]

– Яблок нету, – виновато сказали девушки. – Ты давай садись! И напейся чаю.

Он слышал, как мама сказала:

– А неправильно вы гадаете! – И девушки удивились. – Давайте-ка я, – предложила мама. – Я подожду актеров, они в двадцать пятой комнате. Как вы думаете, услышим?

– А как же! Им мимо нашей двери ходить – аккурат по этому коридору.

Мама и три девушки, притулившись друг к другу, сидели, склонивши головы, над уголком стола.

На столе были карты, графин, стакан и квадратное зеркало мамы.

Мама с девушками громко о чем-то шепталась, и казалось, что мама приехала сюда, в Тольятти, только для того, чтобы погадать девушкам.

– И бывают же, правда, люди такие простые, хорошие, – сказала самая молодая.

Она была толстая, вся в кудрях.

– ...Мы, понимаешь, матросами на пароходе. А через месяц закончится навигация. Что будем делать, в толк не возьмем!

– Ничего, – подперев кулаком щеку, сказала мама, – матрос – работа хорошая. Шутки? Все время по Волге, по Волге.

– Это верно, – сказали девушки, все объясняют нам, что работа хорошая...

И они продолжали шептаться с мамой.

– А я еще не решилась, – сказала старшая. – Мне рабочей на стройку. Учеником маляра. Я еще не сказала ни да, ни нет.

– А кем ты хотела? – спросила мама.

– Я? Секретаршей, что ли... В общем, кем-нибудь в канцелярию.

– Ты опухла! – сказала мама. – Когда выучишься на маляра – сможешь по вечерам прирабатывать. Живая копейка. И потом, на стройке – полно ребят... Познакомишься, влюбишься, выйдешь замуж.

– Этого добра здесь хватает! – вздыхая, сказали девушки.

– Да я ж не одна приехала, – заметила та, которая собиралась стать маляром. – Мы вместе приехали... Думали устроиться, получить квартиру... А он!..

Они шептались, шептались, а свет от лампы пронизывал графин, в котором вода. По столу, по белой скатерти бежали круги, как мелкие волны. Свет от лампы и свет от графина сливались, превращаясь в желтый поток.

Потом мама сказала Пеке, приложив губы к его щеке:

– Мое высочество – теплое, толстое, – так сказала мама и обняла Пеку. – Я тебя больше всех на свете люблю.

Мама обняла Пеку, который спал и сквозь сон сказал себе, что ему хорошо. Ему было так хорошо, что жалко было продолжать спать.

Лампа погасла. Теперь в комнату входил сквозь окошко свет от уличного фонаря.

Мама дышала ровно. Она чувствовала, должно быть, теплую близость Пеки. Дыхание ее ударялось о голую руку, которую мама согнула. Ей приснилось, что это дышит сурок, которого они однажды завели с Пекой. Невинное, теплое, кроткое дыхание сурка ударялось о мамину руку двумя отчетливыми резкими струйками. Это дышал не сурок, а хомяк, которого они однажды завели с Пекой. Хомяк был маленький. Не хомяк – хомячишка. Усики у него дрожали, глаза блестели, живот был пухлый. Хомяк был шустрый, любил умываться: он аккуратненько умывал свои крохотные розовые ладошки. Потом аккуратненько вымывал себе ногу: вытягивал ногу, вылизывал каждый розовый пальчик на одной ноге, на другой.

И все эти теплые дыхания смешивались. С улицы входил в комнату едва уловимый свет. И бились, бились в комнате молодые сердца, полные ожиданий, опасений, надежд.

По темным улицам тихо шагала ночь, прилепила губы к стеклу окна, дохнула в открытую форточку, поднялся ветер, вздул белую занавеску.

Рассвет потеснил ночь, утро – рассвет. По улицам побежали машины. В тишине комнаты послышался шорох шин. А утро все разгоралось и разгоралось. И яркое, светлое солнце взяло и взметнуло белую занавеску.

7

А утром все встретились: мама, актеры, Пека и все шумели. Все называли маму «деточкой», «лапушкой»... Потом актеры ушли репетировать, и мама сказала им, что придет попозже, только накормит Пеку.

Мама с Пекой спустились в буфет, сели за отдельный маленький столик, и все, кто здесь был, смотрели на Пеку и его маму, на их кожаные красивые брюки.

Потом, когда мама стояла в очереди, какой-то дяденька наклонился к Пеке и тихо его спросил: «Мальчик, ты тоже артист?»

– Да, да. Я артист, артист...

И мама расхохоталась.

От буфета она принесла к столику четыре яйца, кусочек жареного цыпленка, сметану и два пирожных. Она подала Пеке чайную ложку и сказала тишайшим шепотом:

– Верно, хороший завтрак? Если бы мы всегда так хорошо завтракали!..

И вдруг взглянула на Пеку и осеклась: у него сделалось томное, виноватое выражение лица, словно он был виною того, что не всегда хватало у них деньжат на очень хороший завтрак.

– Ничего, ничего, – зашептала мама, – теперь уже все в порядке, теперь у нас с тобой будут деньги. Мы будем с тобой всегда хорошо есть.

Но он все еще почему-то не мог опомниться и не решался взять яйцо.

Она облупила ему яичко и велела не забывать про хлеб.

Он любил яйца и ел с удовольствием, виновато глядя от блюдца с яйцом на маму.

– Пека, не мешкай, ешь, – сказала она. И тут же: – Сметану будешь?

– Буду, – робко ответил Пека. Он был сыт, наелся. Но завтрак был очень хороший, он это понимал и, давясь, продолжал есть.

– Я оставлю тебе на после второе яичко, – догадавшись, сказала мама. – Я его положу на стол возле нашей кровати, а ты, когда погуляешь и проголодаешься, придешь и поешь потихоньку... Ляжешь и отдохнешь. Я тебе положу хлебушка и пирожное. Хорошо?

– Ладно, – ответил Пека, – продолжая очень медленно есть.

– Взять тебе еще кофейку горячего?

– Возьми, никто тебе не запрещает, – солидно ответил Пека.

Она принесла ему стакан горячего кофе, но пить его он уже не мог, глядел на стакан и вздыхал, моргая.

– Знаешь ли что, мой друг? Хорошего понемножку, – сердито сказала мама. – Мне надо спешить. Мне еще репетировать...

Наверху она надела Пеке пальто и берет, вышла вместе с ним на улицу и велела гулять вон тут: не дальше тротуара и этого садика. Она велела не только не переходить мостовой, но даже и не глядеть в ту сторону.

Мама ушла. Пека остался один у здания гостиницы. Он долго смотрел вслед маминой удаляющейся спине. Все меньше, меньше делалась мама и, наконец, вскочила в автобус.

На улице было солнце. Вокруг был новый для Пеки город. Город большой, широкий, с домами большущими, высоченными... Аж до самого неба были дома.

Там, в гостинице, яркое солнце било жаркими лучами о доску стола и об яйцо, что почистила ему мама... А здесь, в высоком холодном небе, кудрявились облачка... Вот одно, похожее на ворота. Поплыло, поплыло и начало осторожно таять над крышами. Вдоль тротуара стояли деревья – желтые... Внизу, на земле, были листья – тоже желтые, покореженные. Если ветер дул – листья потихоньку шуршали. Если толкнуть ногою – тоже шуршали. А вокруг гостиницы был очень хороший сад. А в саду сушилось белье. Оно сушилось на длинной веревке. Белье то вздувалось, то опадало.

В саду пахло прелью опавших осенних листьев и свежестью влажного белья.

Пека шагал по саду, засунув руки в карманы.

Времени прошло еще совершенно мало, но было скучно, словно уже пробежал весь день. День будто прошел – а он все один да один.

Мальчик присел на корточки и принялся собирать черепки и камешки. Скоро он набрал их целую горстку, целую кучку, большую гору. До самого неба была гора. Наверху лежало синее стеклышко – такое же, как очки у мамы. Он взял это стеклышко, прищурился и посмотрел на солнце. Солнце сейчас же переколдовалось в луну... Все смягчилось мягким сумраком ночи. А вокруг был все тот же сад, все то же белье и все те же опавшие с деревьев пожухлые листки.

Пеке сделалось очень скучно. Он вышел на. улицу, остановился на тротуаре, глянул на мостовую: по мостовой бежали машины – красивые легковички, белые, темно-красные. А вот одна совершенно синяя. Легковичек было много, и все они новые-новые... Пека сразу смекнул, что все они одной марки: он знал, что они с мамой в городе легковых машин.

Пека сильно любил машины, он бы хотел иметь собственную машину. В крайнем случае грузовую. Он бы целый день катался по городу, он бы развозил дрова и белье, он бы привозил картошку для Александры Алексеевны, мамины чемоданы и мамино зеркальце, если б мама позволила.

Вокруг Пеки шныряли машины туда и сюда. Были они умытые, но, если глянуть в синее стеклышко, – разом темнели, как будто вечер.

К двери гостиницы подошел трубач – один из тех джазистов, с которыми нынче утром встретилась мама.

– Ты что здесь делаешь, Пека?

– Немножко скучаю, – ответил Пека.

– Знаешь что, – подумав, сказал трубач, – я еду в клуб и тебя прихвачу с собой, ты нам не будешь мешать, верно, Пека? Ты хочешь к маме?

– Хорошо, – сказал Пека.

Они дошли до угла. На углу трубач поднял руку, и белая легковушка сейчас же остановилась. В ней сидел какой-то молодой парень.

– До клуба «Пятидесятилетия Октября», – объяснил джазист. – Может быть, подбросишь артистов?

– Ладненько, – согласился парень. – Садитесь живо.

И они не мешкая сели в машину.

– А этот маленький – тоже артист?

– А как же? Артист, артист.

Ой, до чего широкие улицы. И на каждой улице новенькие дома, они похожи один на другой, как родные братья. Правда, кое-где встречались домишки старые, очень даже хорошенькие – только вовсе мало их было. А еще по дороге – несколько площадей и народу немного, не так, как на улицах Ленинграда.

А еще тут и там стояли деревья, роняя листья. Стояли, роняли листья, желтые, как мамино золотое колечко. А наверху, над всем, в синем небе, стояло белое солнце и обливало широкие улицы. От строений ложились на тротуары острые тени. А потом вдалеке показался лес, широкий, большущий, огромный лес. Ох, какие тощие в нем деревья, без листьев, с иголками. А еще – подальше облитая светом улица и баркас, покрашенный в черно-желтую краску. Дрожал, дрожал тонкий пар над землей.

Вода мигнула издалека. Водой была Волга. Волга, казалось, все расширяется, уходя вперед. И вот уж она обнимает полнеба.

И снова широкие улицы. И опять дома, точь-в-точь такие же, какие были на других улицах, как будто бы Пека с джазистом уже проезжали здесь.

А легковичка – вперед, вперед. А легковичка – шуршать и вздрагивать полегонечку, потихонечку. А в легковичку и в стекла – ветер.

Вон ветер поднял листки. И они закрутились, затанцевали.

Площадь. А посредине площади – большой дом.

– Спасибо, – сказал джазист.

– Да какое может быть тут «спасибо», – ответил ему молодой парень. – Желаем успеха в вашем в высшей степени культурном мероприятии.

Так он сказал, и машина сейчас же дрыг! – и остановилась.

8

Зал был совершенно темный, в зале, на дальнем кресле, сидел один только Пека.

Мама, видно, не знала, что Пека здесь. В черном трико и черных тапках она делала на сцене фуэте и прыгала.

Раз, два, три. Прыг! Раз-два-три! Прыг... И еще: шпагат.

Она подпрыгивала высоко, и ноги у нее разлетались в воздухе, будто ножницы. Потом – смыкались. Хохолок на лбу у мамы легонько вздрагивал.

На сцене она была не одна: тараторили что-то свое музыканты – не играли, а тараторили. Потом на авансцену вышла тетенька с попугаем. Он сидел на жердочке. Попугай картаво сказал: «Петруша хороший, Петруша хороший, Петруша хороший...» Женщина, которая его вынесла, быстренько подала ему что-то в ладони, и попугай энергично клюнул ее ладонь.

– Жрать хочешь? – вежливо спросил попугай.

И женщина опять подала ему что-то в ладони.

– Жрать хочешь, жрать хочешь? – доброжелательно тараторил Петруша. И голос у него был домашний. И чуть картавый.

– Здрасте, товарищи, здрасте, товарищи, здрасте, товарищи!..

А мама все прыгала, прыгала, прыгала... Раз – шпагат. Два – шпагат... Отдышалась, потерла балетки о канифоль, которая лежала в углу, на сцене. Пека знал – это канифоль, и снова – прыг.

Задудел трубач. К маме подошел дяденька, что привез с собой Пеку, что-то ей тихо шепнул. Она заломила руки, затопала вдруг ногами в туфельках, смазанных канифолью, подошла к авансцене, глянула в темный зал и сказала:

– Пека! Горе мое...

Пека не отозвался. Он не был горем.

– Пека, – дрожащим голосом вопрошала мама.

А он молчал. Но глаза у мамы, видно, привыкли к темноте зала, и она разглядела Пеку.

– Горе, горе мое, наказанье мое, – вне себя повторяла она и лихо сбежала в зал. – Я же ясно тебе сказала: гуляй, – зашипела мама и хвать его за руку.

– Жрать хочешь? Жрать хочешь? – спросил попугай, и дяденька, который доставил в клуб Пеку, подул в трубу.

Попугай красиво сплясал на жердочке: он затряс головой в такт музыке.

– Петруша хороший, Петруша хороший.

А мама все дальше и дальше волокла Пеку. Они шли по темному коридору: Пека в своих кожаных брюках и лохматой немецкой куртке, а мама – в черном трико. Было похоже, что мама будет сейчас купаться, – такой она была голой.

Они долго шли по длинному коридору. Мама сжимала Пекину руку, но все молчала. На глазах у мамы стояли слезы.

Наконец они дошли до какой-то двери, мама толкнула дверь, и оказалось, что в этой комнате живут книги. За столом сидела молодая, красивая и, наверно, добрая библиотекарша.

– Умоляю, – сказала мама дрожащим голосом, – дайте ему какую-нибудь книжонку с картинками. Займите его! Мне... мне репетировать! Мне... Я по личному... Он меня погубит!.

– Не волнуйтесь, – ответила библиотекарша. – Идите и репетируйте. Мы с ним неплохо проведем время.

– Не знаю, как и благодарить, – ответила мама. Вытащила маленький носовой платок и высморкалась. – прямо представить себе нельзя, до чего мне трудно!

Мама закрыла двери, ушла, и не было слышно ее шагов, потому что ноги ее были обуты в туфельки, а туфли смазаны канифолью... А Пека остался с библиотекаршей.

Библиотекарша широко заулыбалась, стянула с Пеки куртку, беретик. Потом она пристально на него глянула и обняла Пеку.

– По заграницам шастаешь, мой пухляк?

– Я мамин, мамин пухляк.

– Хорошо, – согласилась библиотекарша. – Зернышко, – сказала она, – зачем ты мешаешь маме? Ведь мама работает.

– Я гулял, меня привезли, меня зовут Пека, – ответил Пека.

– Пекирей-фекирей, – запела библиотекарша, подошла к полке, достала книжку и положила ее перед Пекой.

Книга была очень даже прекрасная. На одной из страниц сидел ворон, и волосы на голове у ворона торчали дыбом. Голова была пухлой, мягонькой.

– А он не кусается? – вежливо спросил Пека.

– Да ты что? Ясно, он не кусается. Дай-ка я тебе немножечко почитаю.

И она принялась читать ему вслух про ворона и про разных других зверей. Вздымались золотисто-белые бровки библиотекарши, шевелились все быстрей и быстрей. Сперва Пека молчал, не отрывая глаз от ее шевелившихся светлых бровок, и вслед за бровками шевелил губами.

Потом он сказал:

– Я это умею сам:

 
...Не филин, а филюшка.
Дальше этой рощи никуда не летал.
Чернее этой ночи ниче-его не вида-ал!
 

– Здорово! – удивилась библиотекарша.

– А попугай говорит: «Жрать хочешь, жрать хочешь?» – рассказывал Пека.

– Уж будто? – ответила библиотекарша. – Ты, погляжу, большой фантазер.

– А вот и правда, а вот и правда!

– А может, это ты захотел жрать?

– Нет, большое спасибо, я не хочу. Сегодня мы хорошо позавтракали, – объяснил Пека.

А в это время открылась дверь, и в комнату вошла мама (в жакетке и брюках), она обняла и расцеловала совершенно чужую библиотекаршу и принялась сердито одевать Пеку.

На улице стоял автобус. Вместе с актерами сел в автобус испуганный Пека. До того еще, как автобус тронулся, в раскрытую его дверь заглянули школьники, посмотрели на Пеку и сказали: «Артист, артист».

Пека молчал, он боялся сердитой мамы.

В гостинице они снова прошли в буфет, и мама, всем вокруг улыбаясь, но не глядя на своего сына, поставила перед ним сметану.

– А у нас наверху яйцо, – шепотом напомнил ей Пека.

– Ешь! – сдвигая брови, ответила мама. И тоже принялась есть.

Наверху, в комнате, они на этот раз оказались совсем одни. Мама, прищурясь, взглянула на Пеку и с ним посоветовалась:

– Мне тебя укладывать спать пора. Тебе время спать. Я и сама прилягу: устала. А вечером у меня концерт, но имей в виду, что сегодня нам на завод, – я ищу Валеру. Ты понял? Не будешь мне мешать и путаться под ногами?

Пека молчал.

– Отвечай! – побледнев от волнения, спросила мама.

– Я не буду путаться под ногами, – виновато ответил Пека. И вдруг заплакал из-за того, что его не любила мама.

Мама увидела, что он плачет, и тут же сама заплакала, обняла Пеку и прижала его к себе.

– Кто ж виноват, что у нас нет бабушек? – спросила она. – У всех есть бабушки, а у нас – нет бабушек. Только ты да я, вот и все семейство. Почему ты плачешь?

– Потому что у нас очень мало семейства, – горько плача, ответил Пека.

ГЛАВА ВТОРАЯ

1

У каждого цеха – свой вход. У каждого входа – свой контролер, проверяющий пропуска.

Повсюду – люди, велосипеды, грузовики. Повсюду – пыль.

...Словно песчинка маленькое такси, в котором едут мама и ее мальчик.

Оно как песчинка среди других легковых машин и огромных грузовиков. Его колеса выдавливают грязь и разбрызгивают ее во все стороны. А шофер ругается. Мама и ее мальчик – молчат. Они жмутся друг к другу.

– Вот! – говорит шофер и осаживает машину. – Вам, должно быть, к сборочному? Так вас надо понять?

Они не знают, куда им надо. Им надо инженера Валеру Савельева. И мама быстро говорит: «Да».

– Мама, он страшный, верно, этот шофер?!

– А ну его к черту! – говорит мама, берет Пеку за руку и подходит к цеху, где идет сборка.

Двери в этом цехе широко распахнуты. И всем видно, что там вершится чудесное чудо. Не чудо, а колдовство! Легковые машины, чем-то похожие на игрушечные, летят, летят и летят по воздуху. У них есть крылья! Но ведь это крылья автомобиля – не самолета, автомобиля – машины земной, земной...

Как медленно, как осторожно скользят они по воздушной трассе... Ах вот оно что: их поддерживают колдовские руки. Не с неба они спустились, – отходят от огромного троса и тянутся вниз – трехпалые, красноватые. Руки обхватывают кузов, толкают его вперед, все вперед, вперед... Кузова машин сверкают всеми цветами радуги – чистотой и свежестью, – они блещут, переливаются... Белые, красные, темно-синие. Вот их бока: они отражают свет. Отразили – и дальше, дальше – в неутомимом движении, в воздушном, несмелом кроссе. Их дорога – воздух.

Здесь нет водителя. Нет колес. Но стекла уже протерты. (Кто их протер, когда?!)

...Современный фейерверк летящих автомобилей.

Еще без судеб, еще без хозяина, еще без единой земной дороги, – они здесь, и первый шажок – он станет их будущим.

Терпеливей. Сейчас, сейчас.

Раз, – и по ходу скольжения к ним привинчиваются колеса.

Раз!.. Но все еще мчатся они по воздуху. Их новенькие колеса – все еще не коснулись земли. Нет, нет... Машина все еще совершает своей несмелый воздушный кросс.

Но вот колеса, будто не решаясь поверить себе, тихонько уперлись в землю.

Первый плавный рывок, первый плавный шажок...

И вот она: новая, сияющая, только что родившаяся машина, все еще не знающая, что такое дорога.

Коснулась земли. Впервые!

Раз! – ив машине появляется человек. В каждой машине по человеку. Еще мгновение... Разжались трехпалые руки, дали свободу.

Вот! – глядите-ка, вот они: только что рожденные, сверкающие, сияющие, всецветные «Жигули».

Пека:

«Я бы хотел такую машину. Я бы хотел вот эту белую легковичку. Я в ней сижу, а легковичка крутит колесами. По воздуху. И я ее веду, я ее выкатываю с завода, и я – по улице. Нет! По небу, как самолет!

Я у нас во дворе. А тут наш Ленька на своей игрушечной легковичке. Я прячусь, а потом выскакиваю и говорю:

«Дай катнуться».

А он:

«Прочь с дороги, куриные ноги».

И вот я сажусь в свою белую настоящую легковушку.

«Пека, а Пека, это чья ж легковушка, а?!»

«А наша. Валерка подарил маме. Восьмого марта. Я – корзинку, – хорошенькую корзинку, – а он – легковую. Не веришь, да?»

«А дашь немного покататься?»

«Прочь с дороги, куриные ноги!»

Валера (он в дальнем участке цеха):

«Я – полусонный. В голове у меня все время как будто бы молотки и поршни.

Вчера вечером – черт знает что! – итальянский мастер:

«Синьор, я вынужден отказаться от наладки сварочной машины. Дело в том, что детали поступают ко мне загрязненными. Проводить наладку нет никакой возможности».

Я подумал с ужасом:

«Может, надо было предусмотреть мойку и промывать детали».

Как же быть теперь? Место для мойки не предусмотрено... Куда нам поставить мойку! Бегал всю ночь как скаженный и осматривал тару.

Дело в том, оказывается, что детали долго лежат в цехах и, естественно, покрываются пылью. Их надо использовать прямо с «колес». Из-под пресса они загрязненными не выходят.

Уснул под утро, тут же – в цеху. Мне снилось, будто бы кто-то мне наступил на голову. А еще мне снились – уж это как водится – двигатели и коленчатые валы.

Ребята для смеху прикрыли меня фанерой. А на фанере какой-то остряк мелком: «Осторожно. Стекло».

...Организация производства – не труд, а – искусство, у нас плохо владеют этим, искусством. Верная мысль. Я ее занесу в свою записную книжку».

Неля:

«Эмануэль... Эмануэль!.. Что за странное слово: «Эмануэль»... Почему на машинах – вон там, через раскрытые двери: «Эмануэль?»

Тревожное слово. Страшное. И будто бы мне уже снилось оно... Лохматое... И... И железное. На высоких ногах. Ноги вздрагивали... Он ко мне наклонялся и вытеснял, выталкивал все теплое, что я люблю... Все простое, родное... Пека?!»

– Пека!

– Я тут.

«Скажи, Валера, при чем, ну при чем тут «Эмануэль»?»

– Простите, пожалуйста!.. Вы не могли бы мне немного помочь? Инженера Савельева. Валерия Николаевича... Если разыщете, то намекните ему, пожалуйста, что к нему приехали из Ленинграда... Не понимаете?.. Из Ленинграда, не понимаете?.. Ошалели?! Не понимаете русского языка?.. Итальяно! Ой, до чего же здорово!.. Первый раз вижу живого, настоящего итальянца в жизни, а не в кино... Валерий... Понимаете? Валери Савельеф. Помогите, синьор. Я – аморэ! Я люблю его. Шепотом, шепотом говорите... Я аморе инженьер Валери Савельеф... И никому ни слова! Понятно?.. То-то же! А еще говорили: «непанимай».

А вокруг – все гудит, стрекочет и бьется. Это летят по воздуху легковые машины, под потолком огромного цеха, над Пекой, Нелей, ее любовью.

По воздуху скользят они – без колес и с только что привинченными колесами. И хлопочут люди вокруг, занятые делом огромной важности, в засаленных комбинезонах, спокойные и вместе сосредоточенные.

Машины, машины, машины... Можно тронуть их на ходу. Можно пригладить волосы, глядя в их полированную поверхность.

А наверху – многоцветные трубы, провода, фермы.

Бетон под ногами – всюду бетон: монолитный, сухой, сплошной.

Машины, машины, машины: дышат, живут, и скользят, и рождаются – совершенно как человек.

Неля зажмуривается, сердце колотится: Неля – аморэ, аморэ, аморэ... Она аморэ – Валеру Савельева, инженера.

...Легковичка делает свой первый на этой земле шажок. А в ней – человек. Он испытывает машину.

А там подальше – лампочки, транспаранты. Пульт управления! Думающий. Живой. Станки – с обратной связью, с контролирующей системой. Кибернетика – она главный диспетчер завода.

Машины. Бой. Стук. Дыхание у Нели перехватывает. Как сильно она волнуется... «Ну где же ты?... Валерка, я тут, я тут».

– Пека, хорошего понемножку. Ему, наверно, не передали. Давай уйдем.