Текст книги "Колокола (сборник)"
Автор книги: Сусанна Георгиевская
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 36 страниц)
На следующий день рано утром мама с Пекой поехали на завод.
Они знали, что в рабочие помещения без пропуска не впускают. Они долго-долго бродили возле цехов, в пыли и грязи (ночью шел дождик), пока не нашли большущий цех с настежь распахнутыми дверьми. Здесь еще не было никаких машин – только ящики... Рабочие рыли что-то, видимо закладывали новый фундамент.
Через раскрытые двери, в другом цеху, виднелась огромная штамповочная машина. Она штамповала верхушки будущих автомобилей... Верхушки, верхушки – одну за другой. Они были «черные» – не раскрашенные, унылые.
А цех, где сидели Пека и мама, – широкий, как улица, и просторный, как улица. Здесь гуляли ветры, взметая пыль.
Время от времени проезжали грузовики, какие-то вагонетки... В вагонетках – рабочие в очках и кепках. Они правили очень странно: раскачивали какие-то поршни туда и назад.
...Вот, блестя мелькающим поршнем, колесами, проскочила совсем рядом с ними какая-то вагонетка – начала сокращаться, сделалась маленькой, ушла далеко, исчезла.
Было холодно. Повсюду едва уловимый и все же отчетливый заводской шум, словно и здесь уже билось сердце завода. В большом и пустом цеху еще не было видно движущихся ремней. Сюда долетало только дыхание дальнего – живого и мощного: глубокое дыхание производства, начавшего выпускать свои знаменитые «Жигули».
Прошли, обнявшись, три девушки, измазанные известкой, в платках и рабочих брюках.
В полупустом цеху что-то громко ухало, содрогалось... Земля? Нет, это содрогались ящики, стоявшие тут и там: содрогался твердый пол, и, если как следует приглядеться, по этому земляному полу вились, рассекая его, какие-то рельсы, похожие на трамвайные.
Мама поправила шарф, подошла к молодому дяденьке и робко ему сказала:
– Разыщите, пожалуйста, в сборочном инженера Савельева... Валерия Савельева... Если вам не трудно. Мы подождем...
Дяденька заулыбался, глянул на Пеку, ответил, что охотно разыщет им инженера Савельева, – кто бы подумал, что у него такой большой малый?! А вы – не волнуйтесь... Я его видел под утро... Может, ушел домой?
Мама с Пекой принялись ждать. Долго ждали они и даже присели на ящик, и мама прочла на ящике: «Эмануэль»...
– Пека, мне страшно!.. Опять этот Эмануэль...
– Мамочка, не волнуйся. Это сейчас пройдет. Его заберут отсюда.
– А он мне снится, – сказала мама, – и будто бы ноги у него какие-то высо-оченные... Из железа.
По цеху ходили люди, слышалась речь, которую мама с Пекой не понимали. Это, должно быть, разговаривали между собой итальянцы. И... их ящик «Эмануэль»...
Долго ждали они. Мама всякий раз подходила к новому дяденьке:
– Вызовите, пожалуйста, из сборочного инженера Савельева.
И ей отвечали, что хорошо и что вызовут, мол, но никто его не вызывал. Мама с Пекой, обнявшись, долго-долго сидели и ждали.
И вдруг издалека показался Валера в рабочем комбинезоне. Он шел очень низко опустив голову. Подошел, сощурился и вместо «здравствуйте» вдруг сказал: «Ну?»
– Ты что?.. Ошалел? Взбесился? – спросила мама.
Валера пожал плечами и, не поднимая глаз, толкнул ногой листок фанеры.
– У тебя словарь, как у некой Эллочки-людоедки, – усмехнувшись, сказал Валера. – Нормально, по-русски, совсем говорить не можешь?.. И... между прочим, прочти-ка, что здесь написано. – Он сощурил глаза.
Мама совсем потерялась и прочитала вслух. На листке фанеры, который валялся у ее ног, было написано большими буквами:
ОСТОРОЖНО! СТЕКЛО.
Вот что было написано на фанере.
«Да, да... Конечно. Я... я говорю по-русски, как все у нас. Но ведь он-то... он-то – всегда... «Ты самая умная! Ты мудра, как змей». А я говорю по-русски, как все, как все».
Автор:
«Ты хочешь сказать: как у вас в эстраде?»
Неля:
«Да. Но думаю я иначе... И на другом языке вижу сны. Мы... мы всегда боимся, что нас засмеют. Разве возможно мне говорить иначе – не так, как все? Языком души, языком сердца?»
Автор:
«Валера, я вас, между прочим, знаю очень давно. С тех пор, когда мне было столько же, сколько вам».
Валера:
«Это же невозможно! Должно быть, вы меня перепутали с погибшим отцом?.. Между прочим, вы можете говорить мне «ты». Вы настолько старше меня!»
Автор:
«Пожалуйста. Если вам это удобно, я буду вам с удовольствием говорить «ты». Твоего отца я не знала... А может, знала? Не в этом дело... Я знаю тебя. Т е б я. Мы – воевали вместе».
Валера:
«Ха-ха-ха-ха... Мне только двадцать семь лет. Разве это возможно?»
Автор:
«Возможно. Знакомое выражение глаз. Да и лицо – знакомое... Ты ведь нынче ночью работал, да? Сколько ночей ты недосыпал, чтобы победить, чтобы поскорей наладить свои «Жигули»? Бедный мальчик! Вы здорово задержали официальное открытие завода. Страдаешь, да? Тебе нужно множество «Жигулей»... Ничего. Я только то и хотела сказать тебе, что ты – обязательно победишь, в этом можешь не сомневаться! Как бы ни было трудно, какая бы ни была «организация производства» (кажется, что-то в этом духе стоит у тебя в записной книжке?)... Ты победишь в с е г д а. Я в этом уверена... Но я хотела еще сказать... что самое трудное – это сохранить не в производственных, а в личных вопросах самостоятельность точки зрения...
С о х р а н и е е – и я н а з о в у т е б я л и ч н о с т ь ю !»
Валера:
«А вам бы весело было... если б... Нет! Вы – женщина... Вы такого не понимаете».
Автор:
«А вдруг понимаю? Ведь я очень немолода. Ты попросту недостаточно ее любишь».
Валера:
«Вы еще не забыли, что значит «любовь»?»
Автор:
«Ни в коей мере... Ведь ты для меня – сын...»
Валера:
«Но ведь это совсем другое».
Автор:
«Ты недостаточно ее любишь! Ты в ней любишь только частицу себя. Добрый, ты забыл, что значит великое слово «жалость».
Валера:
«Речь не идет о жалости».
Автор:
«Да... Но по-русски – это и есть любовь!.. Я его «жалею» – ведь так говорят крестьянки? А у Цветаевой – помнишь? – «Жалённая, желанная...».
Валера:
«Я жалею... Пеку. Вот это – да. Не ее! Ведь вы знаете, я сирота – как он».
Автор:
«Понимаю. Помню. Он тоже тебя так любит!.. А Неля?.. Каждый из нас «сирота» – по-своему. В этом мире... В этом мире, где за жестокое, за неосторожное слово вдруг предают любовь...»
6Четверо суток Валера не возвращался в свою одинокую комнату: ночевал у ребят – в общежитии, чтоб быть среди людей. Он спал не больше пяти-четырех часов: торчал в цехах даже ночью, когда можно было остаться дома, не приходить на завод.
«...Скоро пуск! Вот-вот... «Открытие». Официальное. Преотлично! Я буду здесь, пока не начнут выбрасывать все пятьсот... Нет – тысячу... Тысячу машин. Это мой второй дом. Я буду здесь постоянно, все время, все время, все время здесь... Я... Я как-нибудь перебьюсь. Для меня в цеху в любую смену найдется дело».
Однажды он проторчал на заводе так долго, что вдруг заметил: «Светает!» Валера пристроился тут же, в цеху, положив под голову полушубок.
Он ел в заводской столовой, он замечал, что голоден только тогда, когда начинал есть.
«Вставки» – где размещались столовые (так называют здесь все вспомогательные помещения), – а ведь столовые при заводе, и были они из сплошного стекла, – столы прикрыты сверкающими клеенками, словно повисли в воздухе в стеклянной своей оболочке.
Поглядишь сквозь стекло: внизу – улица. Она окрашена в сероватый цвет осени.
Тоска от каждого трамвая, автобуса, грузовика, тоска от ложки, тарелки, в которой суп. Он хлебал тоску.
«Улица! Пусть тебя сейчас же пересечет Нелька. Нелька со своим Пекой. Как брат с сестрой, как двое малых ребят.
Или вот что: пусть мне только покажется, что это прошла она... Я... Я что-нибудь сделаю, я остановлю движение на улицах!
Пусть, пусть все на свете замрет!
Отчего мне так пусто? Так зверски, зверски нехорошо?»
...Однажды, когда он пришел к ребятам, на столе у них, в общежитии, стояла бутылка водки. Ему дали выпить и закусить.
Из красного уголка доносились звуки баяна.
От усталости он захмелел, обхватил руками дурную голову и пьяно стал говорить:
– Поймите, ребята! Чуть было вокруг пальца не обвела. Я жениться, если хотите, жаждал... Я только того боялся, что не смогу ей создать условия!
Валера ругал ее. И сам не верил тому, о чем говорит.
Его горем была любовь. Его горем были сомнения, связанные с любовью.
Для того чтобы выразить это, надо было то ли завыть под баян; то ли броситься в койку и спрятать лицо; то ли заплакать навзрыд слезами пьяного.
Он выбрал первое – заголосил:
Из-за-а острова на стре-ежень...
Валера вопил и раскачивался.
А из стакана, на дне которого еще оставалось немного водки, шли боль и тоска, тоска... Тоска по этой дряни... по Нельке, которую он любил. «К но-огтю прижала меня, чертовка!»
Что ж вы, че-ерти, приуныли-и-и?
Эй ты, Васька, пой, пляши...
За-а помин ее души!
. . . . . . . . . . . . . . .
Что-то в нем бормотало, плакало и скулило, словно бы он был Пекой и вдруг заболел ангиной.
Видя такое дело – полнейшее расстройство чувств, товарищи хлопали его по плечам:
– Валерка! Неужто во всем Тольятти хороших девчонок нет? Молодых, культурных и скромных? А что скажет твоя мамаша, когда ты возьмешь артистку с ребенком? Ты это что ж?.. Сына сам завести не в силах, тебе нужен готовый товар, – так выходит по-твоему?.. А второе то, что из погорелого театра она артистка! Вот какая, если по правде, Нелька твоя артистка!
– Ой, врете... Она артистка. Она – талант... Она – перышко... Она – дух!..
Но его мать и действительно ничего не знала о Неле.
Трудно, немыслимо было представить себе его маму (хирургическую сестру) – рядом с Нелькой, с ее словечками, хохотом и тем, что она не брезгует «слегка дербалызнуть», если придется к случаю.
Не такой, должно быть, видела мать его будущую жену. Его мать была женщиной самоотверженной. Овдовев, она больше не выходила замуж, растила его, давала образование.
Когда он закончил курс, мать справила ему костюм и пальто – «неудобно все-таки! Специалист!».
Жила для него и ради него. Он считал ее старой. Но ведь только теперь она сделалась старой, да и то не вовсе по-настоящему.
Так он говорил себе, глядя в стакан, в котором поблескивала вновь налитая ему водка.
«Поддержать бы мать, хоть чуток. Внимание, то да се...»
Но ведь она писала: «Женись!..» Так она писала. Чуть что не приказывала ему. «Внука жду», – говорила мать.
Все это он повторял себе, про себя... Но ответа не было. Что-то грозно орало в нем: «До меня хоть потоп! Потоп... Мне-то что? Она меня любит. Я ее приберу к рукам».
– Оскорбили вы меня в моих лучших чувствах! – сообщил Валера товарищам. – Калошами в душу, в душу!..
После этого он пошел домой. Его пытались задержать, но Валера не поддавался.
Шатаясь, пьяный, он долго брел по ночному городу с улыбавшимися фонарями.
И вдруг он остановился, пристально вглядываясь в лицо фонаря, словно в его свечении был тайный смысл.
– Нелька, с чего ты такая бледная?.. Недоспала? Вот и парадное с неосвещенной лестницей. Он вошел к себе раскачивающейся походкой.
На столе лежала позеленевшая колбаса, тут же рядом – батон. Пол в комнате чисто вымыт.
Вот кухня, кухня... На кухне вычищенная кастрюля.
И словно шаги его чертовой Нельки послышались вдруг Валере в пустой, одинокой комнате. Смех, улыбка, выражение ее детских глаз, прозрачно-серых, пристальных, не умевших лгать. Ветер на набережной реки поднял ее шарф, закачались макушки сосен; затрещал костер и осветил живым своим теплым пламенем всех троих, примостившихся у огня.
Пламя гуляло по лицу Нельки и Пекиному лицу... И помнится, он заметил еще тогда, что очень они друг на друга похожи. Не взрослое у нее лицо. Не взрослое. Нет! Лицо девчонки.
– Перестань канючить, – сказал он Нельке. И рухнул на свой матрас.
Под подушкой была записка: «Люблю тебя. Твоя Неля». Бесчестный удар. Он его не снес.
– Успокойся, будет, – ответил Неле Валера. – Победокурил – и будет. Довольно. Все!
«...Дети... Оба они – недомерки!»
И странное чувство в нем родилось – ответственности за ее шалавость, наивность, причуды... И так хрупка и беспомощна она показалась ему, что захотелось ее заслонить от бурь своими руками, вот этими растопыренными, потемневшими пальцами.
«Какие грязные у меня руки, – опомнился вдруг Валера. – Надо руки вымыть, надеть рубаху... Вот свежая. Нелька, что ли, ее постирала? Хорошо, что нейлоновая, гладить не надо, и так сойдет...»
Он одевался с какой-то судорожной быстротой, вымыл руки, подставил лицо под холодный кран.
Был второй час ночи. Трамваи уже не ходили. Он знал, что они не идут, и зашагал энергичным шагом из нового города в старый город.
«Я попрошу дежурную разбудить ее, – шагая, сам с собой рассуждал Валера. – Откройте! Люблю!»
В нем бродило возбуждение от выпитой водки, недосыпания.
По улицам все еще проезжали редкие легковые машины с зажженными фарами. Мгновенный свет освещал Валере дорогу. И снова мгла. Все было смягчено легким призраком ночи.
Он добрел кое-как до асфальтированного шоссе и пошел быстрее. Что-то внутри него будто толкало его вперед, торопило, гнало.
Это «что-то» была любовь.
«Наплевать мне на всех и все! – рассуждал Валера. И размахивал на ходу руками. – Скорее, скорей!»
Вот и старый город. Черное небо вокруг казалось тяжелым пологом. Кое-где витрины освещены, кое-где одиноко и бедно раскачивается фонарь.
«Сейчас, я – сейчас, сейчас», – объяснял фонарям Валера.
Темнота, сырой ветер.
Гостиница. Вот и подъезд... Валера набрал побольше воздуху в легкие, приосанился, чуточек оправил шляпу.
Живо, чтоб не раздумать, нажал звонок.
7Самолет отлетал в Ленинград в три часа ночи.
Пека сделался «полуношником». Днем он дремал одетый, а ночью ложился спать, когда возвращалась мама.
Актеры стояли внизу, в вестибюле гостиницы. Все – оркестранты, певец, певица, попугайная тетка и ее попугай Петруша. Петруша был в клетке, он спал на жердочке. Пека все это подглядел: поднял потихоньку плед, которым прикрыли клетку. Спит! Крепко спит. И храпит! Честное слово: он сам слыхал.
Мамины чемоданы и чемоданы актеров лежали аккуратно, в рядок. Наверху был мамин футляр от скрипки.
Одной рукой мама крепко держала Пеку, другой – соломенную корзину со сдобными булками. А в термосе – молоко.
Подошел автобус. Все, все как есть, сейчас же сели в автобус. Нет... До того как влезть в него, актеры, шофер и толстый певец втащили вовнутрь чемоданы и мамин футляр от скрипки.
– Эй вы, поосторожней! – сказала мама.
На дворе ночь. Но Пека заявил маме, что спать все равно не будет, он будет сидеть у окна и смотреть на улицу.
Он сидел у окна и смотрел на улицу.
Улица – темная, тут и там на ветру раскачивались фонари. Изредка брел посредине темного тротуара одинокий прохожий.
Вот кто-то прошел покачиваясь... А на нем – шляпа. Пека вспомнил Валеру (он очень любил Валеру и его шляпу).
Автобус ехал. Он ехал из старого города в новый город. С обеих сторон стояли дома; их окна – погашены, редко где маячил чуть желтоватый свет.
Но вот уж они проехали старый город. По правую руку шумел завод, сияя стеклами. Возле завода по улице проезжали грузовики. Ни одной легковички. Уснули, верно.
Автобус миновал городскую черту – вырвался за ее пределы. Он помчался по черному полю, не освещенному ни одним огнем. Лунный свет в пустынных полях, огоньки вдалеке. Поле – осеннее, ничего не видать. Но вот впереди опять завиднелись огни – большие, редкие, – блеснули зеленым фосфором, как будто бы глаза волка.
А в небе – луна. Она не двигалась, тускло светила сквозь облачко.
Очень долго ехал автобус, и нигде он не останавливался. Небо возле луны было чуть зеленое, поле, как светлым дымом, переполнено лунным светом.
Актеры тихо переговаривались.
Зашевелился у тетеньки в клетке проснувшийся от толчков попугай. Он сказал, картавя: «Петруша хороший, Петруша хороший!..»
Автобус ехал. Он ехал.
И вот наконец вдалеке показались огромные огненные глаза. Они приближались: это стеклянные кубы аэровокзала. Все ярче свет.
Автобус затормозил.
– Прибыли и, как видите, не опоздали, – ворчливо сказал шофер.
Валера пришел в гостиницу через полчаса после отъезда автобуса.
Дежурная разъяснила, зевая, что все только что отбыли.
– А вы кто будете?.. Администратор?..
Валера странно засуетился. Хмель из него вылетел мгновенно, как будто бы Валера никогда и в глаза не видывал водки.
«Что делать? Как быть? Как поспеть на аэровокзал?»
И вот, словно сжалившись над Валерой, проехала по улице неказистая маленькая машина.
Валера заорал и, размахивая руками, бросился к ней.
– Товарищи, – взмолился Валера, – я заплачу... Хорошо заплачу... Я... понимаешь ли... Опаздываю на самолет! Мне – к матери... Мать заболела. Доставь, будь ласков.
И они помчались во вздрагивающей машине по пустынному городу: вперед, вдогонку за Нелей и ее Пекой.
– Чего ты стонешь? – спросил шофер.
– Ничего не стону! Я догоняю мать своего сыночка!..
– Ах вот оно дело какое! Вот это – да!..
8Объявили посадку.
Актеры пошли вперед по широкому, плоскому полю аэродрома.
Мама посадила Пеку к себе на закорки и тоже пошла вперед.
Возле той лесенки, что вела в самолет, стояла девушка в синей форме. Конферансье протянул билеты, и девушка быстренько пересчитала пальцами всех пассажиров.
– Женщину с ребенком вперед! – сказала она.
И мама с Пекой начали медленно подниматься по чуть вздрагивающей лестнице.
Они шли все вверх, все вверх, они шли до самой луны, недвижно стоявшей в небе. А потом уселись на мягкие кресла внутри луны.
Луна осторожненько загудела. Рванулось куда-то поле аэродрома, побежало назад, назад... И вдруг они оказались в воздухе. Пека, как всегда, сидел у окна и ясно видел небо в луне. Под луной лежала гряда облаков. Они вырвались из облаков. Небо сделалось гладко-черное: теперь луна светила только сбоку – слева от самолета.
Кое-кто из актеров спал, кое-кто шелестел журналом, проглядывая его. Рядом с Пекой сидела мама. И плакала. Из ее глаз по щекам катились большие слезы.
– Нелька, брось!.. Он тебя не стоит. И никогда не стоил, – лицемерно сказал тромбонист.
Мама вздохнула и не ответила.
...Они были в огромном небесном мире, под ними – земля. Просто ее не видно было, потому что на свете стояла ночь.
Под луной лежала земля и на этой большущей, круглой земле – очень маленький город Тольятти, с его огромным заводом и его станками «Эмануэль».
Все отступило назад, назад...
А в Тольятти дома́ – повернутые окошками к Волге. А в Тольятти – лес с игольчатыми вершинами, но впереди их с мамой родина. Ленинград.
Самолет качало. Хотелось спать, забыть про то, что вечером из гостиницы на концерт уходила мама.
Все, все осталось там – позади: первый волжский ледок и горевший в лесу костер.
Над ними – небо, впереди – небо, позади – небо.
Мама сказала, что небо, звезды, луна – все вместе зовется: Вселенная.
Во Вселенной летели они над спящей землей. Самолет потихоньку гудел и вздрагивал. Он пел свою тихую песенку самолета.
В кабине был главный летчик, он вел самолет сквозь небо – вперед, все вперед, вперед.
Сквозь любовь и слезы летели они. Внизу оставалась земля с соринками мелких дрязг, бессердечия, клеветы.
Два мира – мама и мальчик – в огромном мире неба и точечных звезд. Вперед, все вперед, вперед.
Если был бы день на дворе, стало бы видно, что, когда самолет опустится, земля предстанет перед глядящим в окошко мальчиком не в мелких, а в самых крупных своих чертах – в квадратах высаженных людьми садов и парков; вся – с ее селами и пригородами огромно-большого города.
Но вот уж блещут внизу огни. Мама медленно достает платок, вытирает слезы. Она старается перестать плакать.
– Освежите меня яблоками! – тихо бормочет мама.
– У нас нет яблоков, мама! – услышав это, громко зарыдал Пека. – Нету, мама! Ни одного!
– Тише! Чего ты кричишь?
– Ребенок хочет яблочка. На, возьми. Пожалуйста. Гражданочка, оно мытое, не опасайтесь... Я его хорошо помыла.
– Мамочка, до... дорогая, освежись яблочком.
– Пристал как репей! Отстань! – И мама почему-то не берет яблока. Она, видно, сильно задумалась о своем.
О чем думает мама?
О том, что она не только Пекина мама, а Неля; о том, что она – актриса, что это, должно быть, ее золотое, самое что ни на есть ее главное на земле. Может, искусство требует жертв? Кто знает! И еще о «Шербурских зонтиках», что для нее поставит Эмилия Квяка, и о Пеке, который тихо жмется к плечу...
– Мамочка, а когда люди целуются, они чавкают?
– Нет! И как нехорошо подслушивать и подглядывать!
– А его ты... больше меня?
– Тебя больше всего на свете! Больше жизни! Больше себя!
Все ярче, ярче огни внизу... Нет мглы. На земле – свет.
– Самолет только что улетел, – сказали Валере.
– Да нет же. Не может этого быть!
– Если не верите, так проверьте в справочном.
...Валера долго метался по зданию аэровокзала. Долго потом он не мог забыть специфический его запах, скамьи, на которых сидели ждущие люди, цементный пол.
Исшагав весь вокзал, даже тот пункт, где сдавали багаж, он ушел и остановился один во мгле, на проезжей дороге. Что-то странное делалось с ним, это, должно быть, от недосыпания, усталости, гонки, выпитой с вечера водки.
Плечи его затряслись, он всхлипнул, как маленький, и прошептал: «Неля!..»
– Что случилось? Что с ним стряслось? – спросил водитель какого-то грузовика, стоящего на дороге.
– Да вот убивается, – ответил водитель, который доставил Валеру на аэродром. – Видимо, прозевал своего мальчонку: переживает.
Валера отступил в глубину поля, во мглу его:
– Ах, чтоб все вы пропали пропадом! Нос суют в чужие дела... Прямо в душу – калошами. В душу – калошами.
На слове «калоша» он спохватился и, два раза обронив шляпу, снова помчался к аэродрому.
– Авиаконверт.
– Получайте.
– Марку.
– Зачем?
– Для крепости. И бумагу.
Неле Богатыревой:
«Вертайся»... Нет! «Вертушайся»... Нет... «Вертушинка... Река Вертушинка»... «Вертута»... «Вертись»...
Все слова забыл. Ошалел... Ага-а-а! «Вер-нись!..» Ага-а! Вот то-то!..
«Нелька! Вернись! Сейчас же. Совместно со своим Пекой. А за Пекой по пятницам я буду ходить в детсад. Ты – ветер. Тебе доверить ребенка никак нельзя... Нелька! Милая! Я жажду яичницу!» Что-то будто не то. Как-то грубо. Я перезабыл слова! Кто же я?.. Ага-а-а! Я – Эллочка-людоедка!
«...Вертись, вертушайся, вертайся, вертута... ве... ве... ве... Вечность... Вселенная... Валом валит... Вверх-вниз...»
За багажом помчался администратор. Неля медленно шла по полю ленинградского аэродрома и тащила на руках Пеку.
Она пела:
Уле-етели-и-и филины
В малиновый закат.
. . . . . . . . . . . .
Остался один, на сучочке сидит.
. . . . . . . . . . . . .
Я еще не филин, а филюшка,
Дальше этой рощи никуда не летал,
Чернее этой ночки ничего не видал.
...Ты сложи-ка, филюшка, крылышки,
Спи-усни. Прибавится силушки.
«Шу-шу-шу» – полетели, полетели,
Белый свет поглядели-поглядели.
Тольятти, 1970
