Текст книги "Колокола (сборник)"
Автор книги: Сусанна Георгиевская
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 36 страниц)
Когда Пека с мамой вышли на широкую улицу, там, где дорога, грязь, грузовики и троллейбусы, – уже зажглись фонари. Они покачивались в потемневшем небе, в прохладном воздухе, и, если прищуриться, ложились от них во все стороны лучики неровные, колкие, длинные и короткие.
И во лбу у троллейбуса уже горел огонь, и во лбу автобуса тоже горел огонь. Но еще не затеплились фары у легковых машин: на дворе – день.
Мама крепко взяла Пеку за руку, вышла на середину дороги и поправила свой длинный, красивый шарф «Айседора Дункан». Мама принялась улыбаться всем водителям автомобилей, она поднимала в воздух руку с коричневой сумочкой.
Какая-то легковая машина остановилась.
Мама просунула голову в кабину водителя, о чем-то они пошептались с ним.
– Пека! Садись! Нас подбросят, – весело закричала мама.
– Покрепче закройте двери, – оборачиваясь, сказал молодой водитель.
И мама захлопнула дверь покрепче.
Машина тронулась: свернула с широкой дороги вправо, в сторону огромных белых домов, что были видны вдалеке. Они ехали по полю в выбоинах, ухабах. Машина подскакивала, ее обдавало грязью.
Все ближе, ближе дома, некоторые окошки желтые от зажженного электричества, а другие – темные, отражают небо.
Первый дом, второй. А водитель все едет и едет. Возле домов вздувалось от ветра белье, стояли разноцветные легковые машины – красные, черные и голубые.
А водитель все ехал, ехал.
Впереди показался лес, навстречу покатили грузовики. Лес уже потемнел и был совершенно черным. Издали не было видно его голых стволов.
Мама держала в руке письмо, которое вынула из коричневой сумочки. Они с водителем все читали обратный адрес и совещались.
– Вот. По-моему, этот дом, – обернувшись, сказал водитель и затормозил.
– Ой, мы вам так благодарны, ой, ну я прямо не знаю как, – очень быстро сказала мама, выскочила из машины и вытащила за собой Пеку.
В парадном было темно, Пека принялся спотыкаться.
– Что с тобой такое? – сердито спросила мама. Вздохнула, подмяла Пеку и посадила его к себе на закорки.
– Не мажь мой жакет калошами, – попросила она.
Он сейчас же старательно вытянул обе ноги, чтоб не мазать жакет калошами.
Так они поднимались вверх, вверх, до самого верхнего этажа. Здесь мама спустила Пеку на пол, вытерла носовым платком жакет, постучала в какую-то дверь... Ей открыла старая женщина и сказала:
– Его нет дома. Войдите и оставьте ему записку, он двери не запирает.
Мама взяла Пеку за руку, и они на цыпочках вошли в комнату.
Окно здесь было широкое и большое, – глядело в лес.
Когда Пека положил подбородок на подоконник, издалека стало видно реку. Широкий свет уходящего дня врывался в окно, не занавешенное никакими шторами. Виднелись огни на дороге, тускло-белые, все еще ничего решительно не освещавшие. Люди сверху казались маленькими. Шастали грузовики, но их шума не было слышно.
Комната была почти совершенно пустой, большущий чертежный стол, на столе карандаш. В углу комнаты притулился матрас без ножек. На матрасе – подушка и плед. А еще здесь стояли две некрашеные табуретки. А в стену вбиты два не очень больших гвоздочка: на одном из них – плащ, на другом – полотенце.
Мама пошла на кухню.
– Ты подумай только, у них не газ, у них электричество! – обернувшись к Пеке, сказала мама.
На плите дремала кастрюля, в кастрюле – недоеденная картошка. А еще на кухне был табурет. Мама села на табурет, подобрала ноги, задумалась.
И вдруг обняла Пеку и тихо сказала:
– Квартира очень хорошая. Мы бы в ней навели порядок. Верно я говорю, заяц?
– Верно, – ответил Пека, чтоб угодить маме. Он ответил тихо потому, что вокруг было совсем темно.
– И большая комната, – продолжала мама, – и лес совершенно близко... Жалко, времени нет, а то бы я вымыла пол. Ладно, Пека... Времени у меня в обрез, – и она вздохнула.
Мама написала Валере записку и спросила Пеку, когда они вышли на лестницу:
– Как ты думаешь, Пека, он, наверно, только ночью придет? Сегодня, пожалуй, нас не разыщет. А?
– Разыщет, – ответил Пека. – Итальянец ему про тебя расскажет. Вот увидишь, увидишь, мама.
3– Девочки, поклянитесь, что вы никуда его не отпустите из гостиницы... Я же просто не знаю... я не могу... у меня концерт!
– Уложим, не беспокойся, – сказали девушки.
И мама принялась, тихонько вздыхая, все аккуратно складывать в чемодан. Уложила фрак, котелок и грим. А футляр от скрипки не уложила: он был больше ее чемодана, и мама держала его в руке.
– Нелька, автобус подан, мы тебя ждем, рыбка, – сказали маме из коридора.
– Сейчас, – ответила мама, быстро поцеловала Пеку и выбежала из комнаты, неся в одной руке чемоданчик, в другой – футляр от скрипки.
Мама ушла. А одна из девушек – самая молодая – принялась развлекать Пеку. Она ему построила дом из карт, а потом сказала, чтобы он сам построил себе, поскольку здесь все строители. Но он не успел построить: пришел Валера.
Валера был очень высокий, поджарый. Зубы у него – белые, большие, сплошные. Волос не особенно много: он их зачесывает на макушку. Руки у него сильные, ноги – длинные, а улыбка – добрая. А глаза – синющие. Прямо на удивление! Синие, синие, много синей, чем озеро, в котором Пека летом купался с мамой. И немножко синее неба. Он их щурил, когда задумывался. А вообще-то он очень любил смеяться.
– Здравствуй, Пека, – сказал Валера, приподнял его и подкинул чуть что не до самого потолка. – Пека, Пека, Пекерей, мой прекрасный сельдерей, – радуясь, заголосил Валера. – У вас что?... У вас завелись связи? Мама познакомилась с итальянцем? Кстати, а где она?
– На концерте.
– Ну что ж... Ну что ж... Есть хочу, умираю. Не успел пообедать, я к вам бежал. Пойдешь со мной? Закусим, выпьем пивка.
– Жрать хочешь? – вежливо спросил Пека.
– Еще как, – ответил Валера, засинел на него глазами и принялся одевать Пеку. А Пека все повторял:
– Жрать хочешь, жрать хочешь?
– Да ты что? Ошалел, что ли? – удивившись, спросил Валера.
– Так это же не я. Это попугай!
– А Нелька велела, чтобы ребенка не уводить, – сурово сказала Валере девушка, что построила Пеке домик из карт.
– Ну, положим: мне бы она доверила.
И они пошли вон из комнаты и вон из гостиницы. Они перешли улицу и пришли в столовку.
В столовке было много народу. Все стояли в очереди и держали в руках подносы. Подносы были очень красивые, в очень больших горохах, и Пека сказал, чтоб Валера дал ему подержать поднос.
– Ладно, – сказал Валера и дал подержать, но скоро забрал назад, поставил на прилавок и попросил: – Две порции щей, два гуляша, кисель и кофе.
Они донесли поднос до стола и хорошо устроились.
– Ты что ж не ешь? – поинтересовался Валера. – Жарко, что ли, тебе? Давай-ка я расстегну пальто.
– Если бы у нас с мамой всегда были деньги, – принялся занимать собеседника Пека, – мы бы с ней всегда хорошо завтракали.
– А часто у вас не бывает денег? – прищурившись и посерьезнев, спросил Валера.
– Не особенно часто, – объяснил Пека. – У нас не было, когда маму бросил ее партнер.
– Ага-а... А за что он бросил ее?
– Это вышло, понимаешь, из-за меня, – шепотом отвечал Пека. – И тогда мы ели только: мама – булку и чай. А я булку и молоко.
– Прелестно! – сказал Валера. – Пека... а между прочим, твой папа... Он где?.. (И Валера чуточку покраснел.)
– Так ты же знаешь, мама тебе сказала! Мой папа умер, когда мне было шесть месяцев. Утонул. Он моряк. Капитан-наставник.
– И намного старше, чем твоя мама?
– Наверно, – подумав, ответил Пека. – А ты у нее спроси.
– Ладно, – кивнул Валера... – Ты пей киселек, пей кисель.
– Могу, – подумав, ответил Пека. – А мы сегодня всюду, всюду тебя искали. Мы на заводе тебя искали... Мама там рассказала: «Я аморэ инженьер Валера Савельеф».
– Скажи на милость!.. Кто бы подумал? – ответил Валера и захохотал. – И... и мама серьезно «аморэ» – как на твои глаза?
– На мои глаза, довольно-таки серьезно... И нам все у тебя понравилось. А еще моя мама хочет изжарить тебе яичницу.
– Чего-о-о?
– Ничего такого: яичницу. Для тебя.
– Ты, по-моему, заговариваешься, браток.
– Ничего подобного! Это она, она заговаривается. Она сказала: «Мы – в Тольятти, чтоб сделать Валерке яичницу».
– Быть такого не может! – крякнул Валера. – От вас обоих можно с ума сойти! Врешь небось?
– А вот и нет, вот и нет... Валера!.. Почему это, когда человек говорит правду, ему всегда отвечают: «Врешь!»?
– Я от вас лопну! – захохотал Валера. – От тебя и от твоей мамы... Спи-инозы! Софоклы! Философы!.. Яичницу!.. Из Ленинграда – в Тольятти – жарить яичницы... Садись ко мне на закорки. Живо! Скорее! В клуб.
4Зал в клубе был переполнен людьми. Когда вошли Валера и Пека, на них зашикали. Наконец Валера нашел местечко и посадил к себе на колени Пеку. На сцене был попугай. Попугай говорил, легонько картавя: «Петруша хороший, Петруша хороший...»
Потом артистка, что держала его на жердочке, вышла в зал, и попугай принялся тараторить: «Здрасте, товарищи! Здрасте, товарищи!» И вдруг он оговорился и быстро спросил: «Жрать хочешь?» Публика прямо-таки покатилась со смеху, а Валера шепнул, наклонившись к Пеке: «Ах, вот откуда оно пошло?!» А потом попугай раскланялся, и тетенька его унесла.
Заиграли знакомое, заиграли Петрова (ленинградского композитора). Пека сразу узнал.
Сейчас, сейчас...
И на самом деле, на сцену выбежала мама, в черном, – узкая, тоненькая, как запятая, в развевающемся пальто, со скрипичным большим футляром. Пека так сильно обрадовался, что громко заорал: «Мама!»
Валера к нему наклонился и громко шепнул:
– Ты что, приятель, взбесился? Получается несолидно.
А вокруг довольно громко захохотали.
А мама на сцене подумала: «Как отлично меня принимает публика».
...Если б кто видел, если б кто знал, до чего красиво и весело она танцевала... Вот уже прячется от дождя. И в зале на самом деле смеются. А потом... потом началось!
Мама летит по сцене. Летит как вихрь... Как может до того красиво и так воздушно летать человек?! Прыжок! Прыжок!.. И еще прыжок... И все это Пекина мама... Мама!
Валера, вне себя, закричал: «Браво!» И все вокруг сейчас же захлопали и, как по команде, вдруг закричали: «Браво!.. Браво, Богатырева...»
А мама радовалась успеху, она танцевала все лучше, все красивее, все веселей.
Мама – она большой музыкант... Музыка, музыка – каждое движение ее, музыка – согнутое колено, музыка – взвивающаяся рука, музыка – ее вращение, ее фуэте!.. И вот уж она на спине. Обессилена. Лежит посреди сцены. Но по ней, уже чуть не потерявшей сознание, – волнами ходит музыка... Музыка! Музыка! Смычок вздымается: мама играет лежа... Играет, играет, играет на своей игрушечной скрипке.
Окончила. Замерла. Вышла кланяться в образе музыканта (зазнавшегося музыканта).
Все кругом хохочут и аплодируют.
Как красиво кланялась мама! А как громко хлопали ей Валера и Пека. И Валера опять что было сил закричал «браво». И все вокруг закричали: «Браво!» Кто-то из публики подал маме букет, и она опять очень мило раскланялась. И прижала букет к себе. А в публике бесновались, и даже кто-то выкрикнул: «Бис! Бис!.. Богатырева – бис!»
Но биса им не было никакого. Мама вышла, помахав котелком, – худенькая, высокая – самая красивая, самая, самая веселая и распрекрасная на земле мама.
Как только она ушла, Валера с Пекой смылись из зала.
– Так ты уверен? – тихо спросил Валера. – Так и сказала: «Я, в общем, того... аморэ Валеру Савельева»?.. И вот именно не вообще, а Валеру Савельева?
– Я же тебе сказал!
– Нет, погоди: «люблю» или «аморэ»?
– А моя мама и я – мы на всех языках умеем!
– Но если ты того, поднаврал, так будешь дело иметь со мной.
Они долго путались по освещенному коридору, и вот наконец Валера нашел кулисы.
В это время на сцене громко пел дяденька – очень красиво и очень громко... Жалко, не было времени, чтоб его послушать.
За кулисами – полумгла. Стоя на выходе, конферансье грозно нахмурился, увидев Валеру с Пекой.
– Не ребенок, репей! – сказал про Пеку конферансье.
Кулисы театра были для Пеки буднями. «А куда же его девать?.. На помойку, что ли?!»
Пека знал, что здесь пахнет особенно: старой пылью, словно повсюду она жила и даже носилась в воздухе; он знал про то, как легонько, едва приметно, сотрясаются декорации, если проходишь мимо... По ним как будто бы рябь бежит. Он знал, что где-то здесь артистические и там одевается его мама.
Когда Валера стукнул согнутым пальцем в двери уборной, оттуда послышался женский, не мамин голос: «Валяй входи».
Они распахнули дверь и увидели маму. Она уже разулась, стирала грим, но еще не сняла своего узкого иссиня-черного фрака. Оба они, Валера и Пека, кинулись к ней. И Пека опять заорал: «Мама!» А Валера не сказал ничего, только широко заулыбался, покраснел отчего-то и у всех на глазах принялся целовать маму. Он целовал ее в голову, в руки и в ее фрак. Он целовал ее, а все, кто были в уборной, весело хохотали:
– Ай да Тольятти! Не северные, а итальянские темпераменты!
Пеке, он сам не знал почему, вдруг сделалось очень стыдно. Пека вдруг рассердился на маму и низко опустил голову.
– Отстань! – хохоча, вместо «здравствуй» сказала Валерке мама. – Кто тебе передал?
– Мне все объяснил твой сын!
Она рассмеялась так заразительно, что вслед за нею все в уборной снова принялись хохотать. Не смеялся один только Пека, – стоял весь красный, злой и не поднимал глаз.
Они возвращались домой пешком. В одной руке Валера тащил футляр от маминой скрипки, а другой – поддерживал под руку Пекину маму. А мама держала Пеку. Пека хныкал, он сердился и не хотел спать.
Валера остался внизу, у двери в гостиницу. Мама поднялась наверх с футляром от скрипки и чемоданчиком. Она быстро раздела Пеку и положила его в постель.
– А ты скоро придешь? – расстроившись, спросил Пека.
– Когда надо, тогда и приду, – огрызнулась мама. – Ты сыт? Напоен? Ухожен? Спи!
Когда мама на цыпочках вышла из комнаты, уже погасили свет. Девушки крепко спали. Пеке даже слышалось в темноте их ровное, спокойное дыхание. Казалось, что под потолком летает огромная бабочка и все бьется большими мягкими крыльями о погасшую лампу.
Пека уснул. Он проснулся, когда возвратилась мама. Она, должно быть, очень долго гуляла, потому что колени у мамы были совсем холодные.
Они были холодные, и вся она была ледяная, и щеки, и нос.
Мама обняла Пеку, свернулась калачиком и натянула на ухо одеяло. Так они лежали во тьме, но оба не спали. Мама закрыла глаза, и ей вспомнилось вот что.
Пеке минуло четыре года, наступал его день рождения, а Валера был как раз в Ленинграде, в командировке. Они втроем отпраздновали Пекины именины.
Валера принес шоколадный торт. Она взяла большие четыре свечи и поставила их по краям торта.
– Как это забавно, что человеку только четыре года, – сказал Валера. – Что за возраст? Всего ничего. Когда человек – ребенок, – годы – свечи толстые и весомые, а потом они все тоньше и тоньше, словно все быстрее бегут года... Верно, Неля?
Она ответила:
– Я не знаю. Я о таком никогда не думала.
И вот теперь, лежа рядом со своим сыном, под одним одеялом, она вспомнила те четыре свечи, их пламя и то, как Валера погасил электрический свет вверху.
Они были втроем. Пламя свечей отражалось в глазах. Они пили чай и ели торт с кремом.
Неля крепко-крепко зажмурилась, и ей ни с того ни с сего привиделось, как Валера сидит на реке, у проруби (подледный лов). Пламя тех четырех свечей играет во льду, и лед становится голубым. Горят четыре свечи над прорубью. Лед припорошен снегом. Пламя четырех зажженных свечей бежит голубоватым светом по снегу и плавит снег. А Валера сидит, согнувшись, и держит удочку. Он ничего не видит.
Это сон такой, должно быть, приснился ей.
«Какие толстые свечи, – вдруг говорит Валера. – Когда человек маленький, каждый год весо́м».
Так говорит Валера и вытаскивает из проруби рыбу. Рыба трепещет в воздухе, и Валера рад.
– Родной мой, сыночек мой! Я тебя больше всех на свете люблю, – застонала мама.
А Пеке приснилось вот что.
Будто бы дяденька высокого роста играет что-то грустное-грустное на трубе. Играет красиво и хорошо. Стоит и держит трубу в руках. Лицо у дяденьки наклонено, подбородок большой, тяжелый. И вдруг этот дяденька принимается горько плакать. Он, как маленький, весь дрожит от слез. Он плачет и продолжает играть на своей трубе.
«Мама, что же это такое?»
«Это твой папа», – шепотом отвечает мама.
«А почему он плачет?»
«Он умер, а любит тебя, – едва дыша, говорит мама. – Больше жизни. И после жизни...»
...Уклад да услад.
Улетели филины
В малиновый закат.
Улетели филины,
Остался один,
Остался один на сучочке си-идеть...
– Нелька, ты ошалела? Да?.. Может, еще того... запляши давай посреди ночи!
5А Валера тем временем шел сквозь город. Он метил сперва попасть на трамвай, но они с Нелей прогуляли нынче до того долго, что трамвай решил расплеваться с Валеркой и провалился в тартарары.
Одинокий фонарь над Валеркой раскачивался. Валера по-дурацки переступал с ноги на ногу на остановке, под фонарем. Он озяб, застыли руки и ноги: на дворе была осень, с ее ветрами.
Наконец бедняга сообразил, что может, пожалуй, эдак прождать всю ночь, – засунул руки поглубже в карманы и двинулся одиноко по темным тольяттским улицам.
Долог путь из «старого» в «новый» город. Накануне Валера почти не спал. Он был до того счастлив и так ошеломлен случившимся, что вроде бы задремал на ходу: как конь.
Во тьме, когда то и дело закрывались веки, ему виделся Нелькин профиль: странное детское выражение ее лица, слегка приоткрытые губы, ее взгляд из темноты улиц.
От ее жакетки будто пахло духами, а?.. Валера остановился, вытащил из кармана руку, понюхал. От руки легонько тянуло машинным маслом. Он решил, что его рука насквозь пропиталась Нелькиным запахом.
И вдруг как будто взметнулись по ветру концы ее шарфа. Валера остановился и обронил шляпу. Когда он поднял ее, поля шляпы были в свежей грязи.
«Черт знает что такое! А я-то думал, нынче первые заморозки, почему не схватилась грязь?» – спросил у себя Валера. И дошагал до своего дома, балансируя шляпой в вытянутой руке.
Едва сил у него хватило подняться вверх, на девятый этаж. Толкнув дверь, он вошел кое-как в ванную и обтер свою шляпу. «Вроде бы пахнет Нелькой! Я... я окончательно ошалел!»
Он разделся и лег, но не мог уснуть.
«Я обязан спать! Мне завтра вставать с первым светом» – так он себе говорил, но все ворочался и ворочался бессонно под пледом.
«Скоро прибудет контейнер с мебелью, что послала мама. Она догадается и пришлет, должно быть, теплое одеяло. Я бы хотел, чтоб приехала мама, хоть бы накоротко! Я – свинья. Я так редко пишу. Откуда ей знать, до чего я бываю занят? Да нет же, – странное дело, – она всегда и все знает на расстоянии... Не мама – дух!»
И вдруг ему почему-то вспомнилось, как была война. Он был с ребятами в эвакуации. И тут приехала его мама. Стояла и молча смотрела на Валеру через забор: «Отчего ты босенький? Где твои сандалии?» – так сказала мама. И он в ответ заорал: «Ма-ма!»
Ему было тогда два года, но он до сих пор помнил, как сильно обрадовался. Даже подумал, что вовсе это не мама. Что все это ему приснилось.
...Она сняла себе угол неподалеку от тех яслей, где жил ее сын – Валера, нанялась и стала работать в совхозном поле. (Это мама ему рассказывала потом.) А он помнит только воскресный день, когда они шли сквозь поле, сквозь ветер, под жарким солнцем.
«Ты не устал?» – наклонившись, спросила мама.
«Нет», – отвечал Валера.
«Хочешь, я тебя на руках понесу?..»
«Нет».
И вдруг он увидел огромное огородное чучело. Оно размахивало длинными рукавами и старой кепкой.
«Мама, он – страшный», – сказал Валера.
«Ничуть, – ответила мама. – Ведь он неживой, это – пугало, огородное чучело. Разве не понимаешь?»
Они шли. Вдалеке виднелась река, под ногами – пыль и цветы. Над цветами – разные бабочки. Ветер, солнце, рукава чучела – все это сплелось почему-то в воспоминание о счастье. А ведь война, война...
Крыши дальних домов – наличники у домов резные; бабочки, какой-то крошечный воробей или другая какая птица справляли свой праздник лета. Вокруг было лето, солнце, и запах травы, и еще какой-то особенный запах пыли. А впереди – нескончаемая дорога, а в конце дороги стояло небо.
Зажужжала муха, чирикнуло что-то над их головами. Все вместе – застывшая песня зноя и ветра.
«Какой ты худой», – остановившись, сказала мама и вдруг заплакала.
Он, ясное дело, не знал, как умер его отец и какое последнее слово вымолвил, умирая. Но Валера вдруг отшвырнул плед и спустил на пол босые ноги. В возбуждении от ночной бессонницы ему показалось – он слышит слова отца:
«Мама. Валера. Мама».
По странной ассоциации, в полусне ему вдруг привиделся Пека. Пека сидит рядом с ним в столовке, держит ложку и неохотно хлебает щи. Полненькое лицо ребенка выражает вину и робость. Что-то сжалось в сердце Валеры. Это «что-то», кажется, было любовью. «Что же, что же это такое, почему я вечно чувствую себя виноватым. За все... За все... За наш сборочный; за то, что у Пеки шальная мама, за то, что у мальчика виноватое выражение глаз... Они – дети... Я – отвечаю, я отвечаю...»
– Мы на рыбалку вместе пойдем! – вдруг громко сказал Валера и испугался звука своего голоса.
Вставать мне, что ли? Не то я смену просплю.
Вста-а-вать!.. Бодрей – веселей.
Вставать!
