Текст книги "Колокола (сборник)"
Автор книги: Сусанна Георгиевская
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 36 страниц)
5
Про тетю Веру все говорили, что она собою нехороша, что она почти что уродлива, но при этом очень пикантна и обаятельна.
Но Юлька никак не могла допустить, чтобы кто-то посмел тетей Верой не любоваться. Ей так нравились ее кошачьи глаза, растерянное, трогательное, полудетское какое-то их выражение. Оно словно бы выдавало в ней человека незащищенного.
Как женственна и беспечна была она, как легка, артистична! Волосы, небрежно стриженные по моде, такие робкие, легкие, разлетающиеся... Волосы! Бедные волосы, что рвала тогда на себе тетя Вера.
Как часто Юльке хотелось погладить тетю Веру по волосам.
Узкие глаза ее иногда светились как-то ярко и странно, словно она была наркоманкой; сияли блеском сдержанного оживления, особенно если приезжали гости, кто-нибудь, кого тетя Вера хотела очаровать. Просто так! За милую душу – взять и очаровать!
– Я из «вороньей слободки», – говорила она насмешливо Юлькиной маме. – Захотела и подожгла! Будь другом, не обессудь.
Когда на даче не было никого, кроме близких, тетя Вера – сама тишина, покой. Если кто-то являлся в дом, она – словно фонарь, который – раз! – и затеплится. Затеплится, и становится видно, что стекла его не простые, а разноцветные, причудливые, с рисунком.
Даже Юльке невозможно было привыкнуть к этим ее колдовским превращениям. Казалось, будто до этого тетя Вера тихонько спала и вдруг просыпалась.
Когда гостей оставляли на ночь, они покорно устраивались внизу, на террасе, на полу у обеденного стола. Тишину ночи нарушали взрывы беспечного хохота.
Тетя Вера выволакивала из комнаты мамы ковер, на ковре разбрасывались подушки со всех диванов. Тут же, на полу, на ковре стояли «знаменитые» бабушкины фужеры.
Гости сидели на диванных подушках, поджав по-турецки ноги; головы у всех – молодых и старых – были эффектно обмотаны шарфами и махровыми полотенцами. Слышался суховатый звон «баккара» – так бабушка называла свои фужеры.
Тетя Верочка была оживленней всех. Со своей изящной, откинутой назад головой, обмотанной голубым шарфом, она смахивала на волшебное существо из «Тысячи и одной ночи» – причудливая, как принцесса, непосредственная, какими бывают ребята-дошкольники.
Как мило она расширяла глаза, с каким невиннейшим выражением рассказывала что-нибудь зазорное тишайшим своим шепотком. Невозможно было ею не любоваться, не потерять из-за нее головы!.. Каждое ее движение бессознательно грациозно, будто движение кошки. Заметив чьи-то внимательно глядящие на нее глаза, она прижималась к груди человека, разглядывающего ее, головой, обмотанной в голубой шарф, зажмурившись, впитывала в себя чужое тепло... Кому бы это простили? А ей прощали.
Как-то один, замерев в углу, набрасывал тетю Веру жадно и быстро карандашом на обрывке ватмана; другой пел французскую песню тихим речитативом:
– Выпьем за ту, что брызжет искрами, как шампанское!
– Юлька, – не оборачиваясь в сторону застекленной двери террасы, сказала однажды ласковым шепотом тетя Вера, – мы бы не имели понятия, что за нами подглядывают, если б ты временно перестала крутить гоголь-моголь... Как ты рассеянна. По-моему, гоголь-моголь давно готов.
Содрогаясь от унижения, Юлька вихрем метнулась в кухню.
Но долго потом тетя Вера с невинным видом ее донимала:
– Юлька, скажи по правде, у тебя хорошо получился тот гоголь-моголь?
Возвращаясь с работы на дачу, тетя Вера почти всегда прихватывала с собой по дороге гостей. Без особого выбора. Была бы только персона мужского пола.
И вот однажды выяснилось, что гость, которого она привела в их «почтенный дом», познакомился с ней не больше часа назад: он голосовал.
– Веруня – умная женщина, – усмехаясь, говорила мама, – подбирает все, что приносит прибой. Поскольку она биолог – хороший биолог – не так ли? – не станет ждать милостей от природы...
Если при этом оказывалась на даче Галина Аполлинарьевна, она отвечала маме:
– Вы правы, правы! Пора ей посыпать пеплом главу, отречься от земных радостей, ходить одиноко по лесу и... и сморкаться!.. Желательно в мужской носовой платок. Или стать дуэньей и сопровождать на речку свою племянницу: весна, так сказать, и позднее лето... Живая картина! Нет, лучше офорт: листва, две купальщицы... Нет, уж лучше одна купальщица. Другая, постарше, сидит в траве, обхватив колени, поскольку надеть в ее возрасте купальный костюм – ни-ни!.. Олицетворенное самоотречение, тишь, одиночество... Знай свое место! И закруглись.
Ничего особенного она, казалось, не изрекала. Но Юльке вдруг становилось яснее ясного, что перед ней дура. «Я дура!» – так и было написано на красивом полном лице Галины Аполлинарьевны. «Интеллигентная дура! А что, нельзя?»
«Дура! – ругалась про себя Юлька. – Дура, дура!»
А тетя Вера спокойно и молча вязала очередной мужской сероватый джемпер. Сидела на садовой скамье, чуть-чуть наклонив голову. Ее пальцы бегали, тетя Вера считала петли.
– Тетя Верочка, это кому? Прокофьеву?
– Нет, зачем же... Может быть, Иванову, если мне посчастливится и прибоем вынесет на мой бережок Иванова.
– ...Тетя Вера, ну а почему это мне никогда не бывает скучно купаться одной?.. И по лесу ходить одной?
– Одной?.. Ах, да... – ответила тетя Вера, сосредоточенно продолжая вязать. – Что ты, Юлька? Да, да, конечно... Одной, одной...
И вдруг она стала задумчивой и серьезной. Кошачьи глаза легонько сощурились.
– Мир хорош. Кто спорит?.. Но все вокруг тебя, понимаешь ли, расцветает, если ты с мужчиной, с сопровождающим. Все вокруг делается радостнее, острее. И закат, и лыжи, и хорошая выставка, если тобой восхищаются, если ты чувствуешь себя женщиной... И ничего особенного мне как будто не надо... Так... Одного, двоих... А знаешь ли, девочка, что такое слова?! Мужские слова?.. Знаешь ли, что такое власть над чужой душой? Пусть бедной, пусть нищей! Знаешь ли, что значит вдруг одарить человека взглядом и...
– Довольно, Верушка! – небрежно сказала мама с балкона. – Благодарю тебя за бесценный, так сказать, педагогический инструктаж. Ты просто великолепна!
И, нагнувшись, мама выбрала себе огурец из банки. Малосольный (она любила малосольные огурцы!). Надкусила его, усмехнулась. В глазах с тяжелыми веками вспыхнул короткий огонь.
– Право, впору изобрести для вас кибернетического кавалера!.. Спутника, сопровождающего, как вам будет угодно. Пусть рядом с ним для тебя и Галины Аполлинарьевны расцветет мир.
– Бог в помощь!.. – живо откликнулась Галина Аполлинарьевна. – Евгения Васильевна – вы гуманнейший человек и гуманнейший кибернетик!
– Валяй, Женюрка, – тихим своим голоском насмешливо добавила тетя Вера. – Работай в темпе. За образец возьми кого-нибудь из «Великолепной семерки»... Желательно самого длинноногого. Ценю, признаться, длинные ноги. А ты? Ведь у тебя, насколько помнится, был недурной вкус?
– Мама, – спросила Юлька, – как ты можешь, как ты решаешься так разговаривать с тетей Верой?.. Забыла, а я, например, не могу забыть, сколько тетя Вера пережила... Отчитываешь ее!.. Да еще с балкона, как будто бы с высоты своего величия.
– Ты совершенно права, дружок. Страдания Веры – страдания неповторимые... В этом мире она единственная, кого оставил любимый.
– Единственная, единственная... Люди разные. Это первое. А второе то, что разве красиво и разве это великодушно – состязаться в несчастье?!
– Юлька, пойми!... Они просят о малости. О подаянии... Как нищие у дороги! С протянутой дрожащей рукой... Ведь не было оговорено, чтоб сопровождающий, кавалер, спутник был обязательно человек, со своей точкой зрения на мир, с душой и сердцем... Они ждут пустяка, такой, по сути дела, ничтожной крохи... Действительно, было бы стыдно не посочувствовать... Ты права.
– И... и ты на самом деле решила им посочувствовать? Изобрести!
– А как же! – лихо ответила мать. – Нынче же вечером сяду и приступлю... Ты что же думаешь, это дело простое? Пожалуй, придется не раз пораскинуть мозгами.
– И ты... раскинешь?
– А как же, как же! Ведь это моя, так сказать, профессия – мозгами раскидывать. Дело доблести, дело чести... И великодушия, к которому меня призывает единственная и дорогая дочь.
6
По утрам тетя Вера ходила в кардиологический санаторий на физкультуру.
Однажды она явилась с зарядки и, хохоча, поведала бабушке свою обычную присказку: физкультурник выпрашивал у нее «телефончик и адресок».
На следующий день по какой-то странной причуде она разрешила ему себя проводить.
И Юлька его увидела.
Всего она ожидала от своей элегантной лукавой тетки, все ей готова была простить, отступление от любых норм (отступление, которым, кстати, стала бы восхищаться), но то, что она увидела, было как будто из злого сна!
Физкультурник оказался щупленьким человеком. Жидкие волосы едва прикрывали его трогательное блестящее темя. Маска застывшей глупости. Не лицо, а как бы воспоминание о том, что жизнь тяжелая штука – не раз получаешь в печальном ее потоке и по заду, и по мордам.
– Однако! – подняв глаза и глянув поверх очков на тети Вериного провожатого, не без юмора, но все же несколько ошеломленно сказала бабка. – А не принести ли, делом, метлу... Может, он нам подметет дорожки?
– «Эвиг-мэнлихес» [4] 4
«Вечно мужественное». Перефразировано из «Вечно женственное».
[Закрыть], – не дрогнув бровью, с серьезнейшим выражением ответила мама. – Ничего не поделаешь, ничего не попишешь!.. Юля, а кстати, действительно, где метла?
Юля молчала. Она не могла опомниться. Как будто вдруг ворвался в ее представление о жизни и людях дрожащий, фальшивый звук. Хотелось не слышать его, спрятать голову под подушку... «Выпьем за ту, которая – как пузырьки шампанского».
– Тетя Верочка, ну как ты могла разрешить ему хоть раз, хоть разочек себя проводить? – спросила Юлька, опомнившись.
– А я это для смеху! Для радости и забавы... Неужели не поняла?... «Мартышка к старости слаба глазами стала, но от людей она слыхала, что это зло не так большой руки, лишь стоит завести очки, очков с полдюжины она достала...» Ужасно жаль, но придется отказаться от физзарядки. Чтоб он сгорел! Чтоб он провалился в погреб.
– Только прошу, не в наш, – покашляв, сказала бабушка.
А ночью Юлька услышала негромкие голоса. Кто-то, видно, снова приехал из города к тете Вере.
Не спалось. Подойдя к окну, девочка осторожно глянула в сторону террасы. На тахте безмятежно спала ее тетя Вера. Простыня под байковым одеялом поднималась и опускалась от тети Вериного дыхания.
Свет шел из балконной двери. Наверху, на втором этаже, работала мама. Мама всегда работала по ночам, она говорила, что люди делятся на дневных и ночных, как птицы. Мама была птицей ночной.
Юлька томилась, глядя в душную черноту ночи. И вдруг опять услышала голоса.
Голосу мамы вторил мужской, знакомый, забытый голос. Голос из дальнего Юлькиного детства, из сна, из сказки.
Крепко забилось сердце, сделалось страшно.
Юлька встала на подоконник и тихонько спрыгнула в сад.
Ступая босыми ногами по влажной траве, она взяла деревянную лестницу, прислонила ее к балкону. Едва приметно скрипнула лестница, коснувшись перил. Юлька бросилась на траву и замерла.
– Кто там? – послышался голос матери.
– Кузнечик! – шепнула Юлька теплой земле.
Стало тихо, тихо. И вдруг опять голоса.
Юлька выползла из засады и принялась тихонько взбираться вверх по лестнице.
Балкон... Банка с малосольными огурцами. Этот угол не освещен, его заслоняет штора.
Сжавшись в комочек, Юлька затихла, потом осторожно, встав на колени, глянула из темноты в свет.
Рама отцова портрета была пуста. Сквозь раму просвечивали более темные, не выгоревшие от солнца обои. Перекинувши ногу на ногу, в мягком кресле, раскуривая ярко светившуюся огоньком трубку, сидел ее молодой папа. В волосах его не было седины, которую так отчетливо помнила Юлька.
– ...не сужу, – говорила мама. – Но многое я понимаю только теперь. Когда начала стареть!
– Разумеется. Я с тобой поступил не по совести. Сердишься?..
– «Сердиться», «совесть» – слова, слова... Сознаюсь, что первое время я думала только о том, что ты плохо питаешься и что некому тебе постирать рубаху.
– Забавно, Женя... Если б я это знал, я бы мог тебя успокоить. Право же, я недурно обедал. В «Астории».
– А ты... Ты думал о нас? – осторожно спросила мама.
– Женя, ты разве не знаешь этой моей черты – странной какой-то привязанности к тому, что сделалось моим прошлым? Иногда я ходил на Мойку, стоял под окнами, помнишь дом твоей тетушки? Дом, где мы с тобой однажды гостили, Женя.
– А мне все снилось, – сказала мама, – будто наша с тобой московская комната заколочена. А там клад. И мне надо взломать эту дверь и добыть этот клад... Смешно? Правда?
– Нет, – ответил отец. – Я, признаться, не полагал, что ты любишь так стойко, так сильно, Женя.
– Уж будто! – пожав плечами, ответила мама.
– Зачем же ты не боролась, не удерживала меня?
– Я знала, что все это безнадежно и бесполезно. Разве помогут слова, борьба?.. Я знала, что мы не властны над своей любовью... А ведь только она одна мне была нужна!
– Чудачка, – прищурившись, сказал папа. – Разве ты, Женя, не помнишь, что частенько я сам себя будто не понимал. Жил. Просто жил. И все!
– Тебя много любили, – вздохнув, ответила мама.
– Признаться, не без того. Да и сам я много любил. Но экая стойкость... Поразительно все же, что ты до сих пор разговариваешь со мной по ночам.
– Скажи мне... вспомни, когда «это» с тобой случилось? Когда ты начал охладевать?
– Право, не знаю, – подумав, ответил отец. И раскурил трубку. Кольца дыма помчались к самому потолку. – Знаешь ли... Нет... Не помню... Я не задумывался. Уж ты меня извини, Женя.
– Однажды ты целое лето был влюблен в жену какого-то капитана, который уехал в дальнее плавание... Не помнишь? Вспомни!
– Как же, я помню, – ответил отец. – Она, кажется, не особенно тебе нравилась? Ты не права! Прелестная была женщина.
– Ну уж, – сердито сказала мама, – ты слишком многого от меня ждешь.
– Ха-ха-ха! Так, ты, значит, все еще любишь? Ревнуешь? Забавно! Проговорилась, проговорилась!.. Зяблик, иди сюда...
– Нет. Я стара, – ответила мама.
– Что ты сказала? – удивившись, спросил пожилую маму молодой папа. И протянул небрежно вперед ту руку, что была свободна от трубки.
Разгорался рассвет. Небо над Юлькиной головой и банкой с малосольными огурцами сделалось светло-серым.
Мама усталым движением погасила в комнате свет.
На ее рабочем столе лежали клочки бумаги, небрежно исчерченные.
Папа больше не сидел в кресле. Из рамы, что на стене, светлело его молодое лицо с прищуренными глазами. В руке, небрежно опущенной, светился огонек трубки.
Мама встала, зажмурилась, подошла к стене и, раскинув руки, прижалась лбом к портрету отца.
Девочка на балконе не дышала, не шевелилась.
Там, где только что стояла банка с малосольными огурцами, вдруг неотчетливо проступила статуя из белого мрамора. Юлька похолодела.
Мнемозина – греческая богиня памяти.
Исчезла. На прежнее место встали малосольные огурцы в банке.
Испугавшись, что мама сейчас оглянется, Юлька принялась тихо спускаться... Лестница под ее босыми ногами поскрипывала, раскачивалась.
– Кто там? – спросил хриплый голос матери из глубины комнаты.
Юлька зажмурилась, сжалась, притихла.
Добежав к себе, она побыстрее легла в кровать и в полном смятении натянула на голову одеяло.
7
– Сегодня ночью у нас были воры, – сказала бабушка. – Пытались забраться наверх и обобрать дом... Поглядите! Вон под балконом лестница.
– Да что ты, мама, – ответила тетя Вера. – Неужели не помнишь? Я вчера сама подтащила ее к стене, чтоб поправить вьющийся виноград.
– У вас какая-то страсть бессмысленно мне перечить. У меня, слава богу, и ясная голова, и ясная память. Отлично помню, что лестница лежала вон там...
– Мама!.. – сдвигая брови, ответила бабке Юлина мама. – Я нынче работала до четвертого часа ночи. И не видала, право же, никаких воров. У нас ничем особенно не разживешься... Запомни, мы не объект для краж. Уж если так, они бы, пожалуй, орудовали на какой-нибудь из соседних дач... Ну хоть на даче Жуков, что ли.
– А может, они хотели украсть машину? – нелогично ответила бабушка. – «Мерседес» – большая ценность.
– Конечно, – сказала мама. – Для того чтобы увести машину из гаража, необходимо приставить лестницу к моему балкону.
Она сидела в саду в гамаке, что случалось с нею не часто, и, лениво отталкиваясь от земли пяткой, напевала что-то себе под нос.
– Ой, бабушка, – сказала испуганным шепотом Юлька, – мама поет. У нее какие-то неприятности.
У Юлькиной мамы не было ни слуха, ни голоса. Она пела только в случаях крайнего огорчения или сосредоточенности.
– Поскольку все вы меня не ставите ни во что, – сердито сказала бабушка, – я больше в ваши переживания не вникаю и не вдаюсь!
– Бабушка! Но ведь мама поет! Ты слышишь? Неужели тебе не страшно?
Не ответив и даже не оглянувшись, бабка презрительно зашагала прочь.
– Дай я тебя немножечко покачаю, – ласково предложила Юлька и нерешительно подошла к гамаку.
– А? Что? – вздрогнув и будто выйдя из величайшей задумчивости, тихо спросила мать.
Что-то защекотало у Юльки в носу. Ей захотелось подойти к маме, тихонько погладить ее по прямым растрепавшимся волосам, прижаться к ее макушке.
Это было нелепо и неожиданно. Никогда она не позволит себе такого – она нормальная!
Девочка отвела глаза от усталого лица матери, покрепче вцепилась в гамак и, взяв себя в руки, избавляясь от наваждения, принялась говорить, говорить, говорить... Первое, что приходило в голову.
Хрипло:
– Мама... а ведь это, наверно, вполне возможно... Ну, в общем... кибернетического сопровождающего, а, мама? Внешность, конечно, варьировать... Верно? Ведь это же просто, да?.. А к кому из скульпторов ты обратишься? К Герасимову?
– И дался же тебе этот дурацкий кибернетический аппарат, – щурясь от солнца и рассмеявшись, небрежно ответила мама. – И при чем тут Герасимов? Ты что же, так представляешь это себе, что внешность механического кавалера должна обязательно смахивать на внешность неандертальца?.. И вообще, дружок, нельзя же быть такой немыслимой фантазеркой. Право, пора взрослеть. Неужели же ты и на самом деле вообразила, что это возможно? Или разыгрываешь меня? Нужно быть пятилетним ребенком, чтобы принимать подобные шутки всерьез!
– Но ведь ты уже начала работать! Ты же сама призналась...
– Ах, да... Разумеется, разумеется. Я просто успела забыть, что проговорилась!.. Сложное дело, однако, Юлька, сконструировать характеры, темпераменты... Конструктор сегодня учитывает психологию человека при создании даже самых простых машин. Обязан! Любой аппарат обслуживается человеком. Так?.. Значит, надо принять во внимание утомляемость, силу возможного напряжения... В помощь изобретателю вступила нынче научная психология... Бесчеловечное жить не будет, ни простое, ни сложнее – ни обеденный стол, ни туфли, ни кибернетическая машина...
– Мама!.. Как ты, однако, все усложняешь, мама! – Юлька прищурилась и раскачала гамак. – Я себе представляю это сложней и проще: наружность разная, рост, лицо и тэ дэ и тэ пэ... Основное и самое главное, мне кажется, запрограммировать речь... Черты характера мы узнаём не только из поведения, а из высказываний человека. Верно?.. Как мы узнаём про то, что чувствуют и думают люди? Из речи... Стало быть, все очень просто... Тебе придется запрограммировать побольше готовых, ходовых фраз... Каждому свои изречения, вопли, высказывания... Ну, а речь, само собой, создаст иллюзию темперамента и характера... Отчего ты хохочешь?! Нет... Вы действительно ни меня, ни бабушку не ставите ни во что.
– Опомнись, Юлька! Я попросту сражена твоими мыслительными способностями, твоим, так сказать, научным подходом к делу... Во-первых, мы не всё узнаем из речи. У речи бывает подстрочие... А второе то, что... гм... понимаешь ли... У меня застопорилось... Ну, на этой, как раз... ну, в общем, на речевой программе. Воображения не хватает... Сухость. Сухость души.
– А я это себе представляю так, – глядя вверх, на макушки деревьев и уже совершенно увлекшись, сказала Юлька, – что каждому несколько пусть очень коротких фраз... Ну, например: «Перенаселена страна одиночества». Или: «Вы моя лапочка»... Некстати и кстати, одно и то же, одно и то же, как заигранная пластинка... Ну, а можно еще какую-нибудь неожиданную остроту. Например: «Зажарим эту покойницу»... Помнишь, это сказал тети Верин поклонник про курицу, что привез в воскресенье?
– «Зажарим эту покойницу» – уж очень противно. И слишком частно, если учесть, что речевая программа каждого ограниченна. Представь себе, Юлька, Галину Аполлинарьевну, которой вдруг совершенно некстати скажут в лесу: «Зажарим эту покойницу»... Надо найти высказывания более общие, более нейтральные. Например: «А гениален все же Булгаков...»
– «Я люблю вас!» – сказала бабушка, выглядывая из кухонного окошка.
– Ни в коем случае. Совершенно несовременно, – сказала мама. – Сегодня в моде высокая честность. Можно все, но всуе нельзя говорить «люблю».
– Скажите пожалуйста! – удивилась бабушка. – А в наше время это считалось совершенно необходимым. Как не солгать самому себе?! Грех не верить, что ты не находишься хоть в первейшей стадии гипноза.
– Не путай, бабушка... Не темни!..
– Великолепно, – откликнулась мама из глубины своего гамака. – Это просто великолепно!.. Исключив речевые излишества, я сокращу речевую программу. Ну, а что ты скажешь, Верушка, на следующее высказывание: «Мне хорошо с тобой!»?
– Пойдет. И я бы еще порекомендовала: «Женщина!.. Моя женщина!» Погоди-ка... Надо не забыть обтекаемое: «Привет, старуха!..» Или лучше: «Привет, маркиза!» Старики со старухами, по-моему, несколько устарели...
– «И откуда ты такая взялась?!» А? Как по-твоему? – захохотала мама.
– Хорошо, – тишайшим своим голоском одобрила тетя Вера. – Но учти, что здесь совершенно необходима хоть некоторая модуляция голоса. Ты потянешь?
– Еще бы! Вы мне просто цены не знаете.
– «Не возникай!» – перековавшись на современный лад, вставила из кухонного окна свое слово бабушка. – Это модно... Юлькино любимое выражение.
– «Я мужчина все же. Не дерево!» – подумав, сказала мама. (И Юлька искоса и подозрительно глянула на нее.)
– «Наконец мы с тобой вдвоем!» – мстительно предложила Юлька. (И мама, став очень серьезной, искоса и подозрительно глянула на свою дочку.)
– «И кто это выдумал?» – хохоча в открытую, внесла свой вклад тетя Вера.
– «Мечта моя! Где ты раньше витала?» – вздыхая томно, сказала бабушка.
– Песню!.. Песню!.. – крикнула Юлька. – Под аккомпанементик гитары... А что, к примеру, он должен петь? Как по-вашему?..
– Любое. На выбор... Новеллу Матвееву, Высоцкого... Нет... Пусть лучше поет Цветаеву. Как это было бы хорошо! Мой любимый поэт, – сказала задумчиво тетя Вера.
...Сверхбессмысленнейшее слово:
Рас-стаемся. – Одна из ста?
Просто слово в четыре слога,
За которыми пустота.
...Рас-ставание. Расставаться...
Сверхъестественнейшая дичь!
Звук, от коего уши рвутся,
Тянутся за предел тоски...
Расставание – не по-русски!
Не по-женски! Не по-мужски!..
– Я не позволю ее опошлить! – сердито вскинулась Юлька. – Цветаева – не для механических кавалеров!.. Мама, мама, а можно, чтоб один из них – душа общества – умел подражать голосам птиц?
– Отчего же! Своя рука владыка, как говорится. Ну?.. Какую же мы установим песню?
– Валяй Высоцкого, – подумав, сказала Юлька.
– А суп какой? – выглядывая из кухонного окна, невнятно спросила бабушка. – Грибной изволите?.. Или, может, с фасолью? И чем хохотать без толку, начистили бы лучше картофелю. Право.
– Слушаю, ваше высочество, – отчеканила Юлька. – Мама? А знаешь что? Давай называть друг друга: ваше величество, ваше усачество...
– Ваше кусательство, – зевнув, подхватила мать. – Юлька, скажи, а ты помнишь немецкую сказку про Рюбецаля?.. Ведь я тебе рассказывала когда-то?.. Помнишь, как из петрушки, моркови и сельдерея изготовили человечков? Совершенно таких же, как настоящие. Таких же и все-таки не таких!.. Ни собственных чувств, ни самостоятельного мышления, ни смелости... ни живого отклика на человеческие несчастья... и радости... Тень человека – не человек!.. Картофельные сердца.
– Да, да... Я помню. Я навсегда запомнила, мама... А еще я помню, ты мне читала Андерсена... И наизусть рассказывала про медведя и зайца. А иногда ты вроде бы плакала. Или мне это все приснилось?..
...Из вихря давнего прошлого долетели как бы обрывки дальней мелодии.
...Темно. Юлька маленькая. Безграмотна. Лежит в кровати больная, а рядом мама. У мамы встревоженное лицо. Рука держит Юлькину руку. Пальцы Юльки вздрагивают. Нарочно! Они купаются в тепле дорогой знакомой руки. Вихри любви и света! Весь мир – это мама, мама...
– Ма-а-ма!
– Что, моя Герда, русалка моя бесхвостая, мой гадкий утенок? – усмехнувшись, сказала мама. И потихоньку вылезла из гамака. – Устала, однако... Пожалуй, пойду завалюсь спать.
– Мама!.. А когда ты работаешь... ты разговариваешь с собой или со своим прошлым?
– Нет. Я пою. И главным образом, понимаешь, из Пушкина... А? Как я немыслимо старомодна. Верно? Бедная моя девочка!
– Да будет тебе... Ты у меня молодец, мама. Только, пожалуйста, обещай, что больше не станешь петь! Я нынче так испугалась, так испугалась...
– А вот и буду! И буду тебя пугать... Потому что я Соловей-Разбойник... Кое-что, понимаешь ли, у меня не ладится. Тут и запоешь, и заговоришь, и закудахчешь, и залаешь... Да ладно уж!.. Знаешь что? Выбери-ка мне, а не кибернетическому человеку, хорошую певческую программу. Что-нибудь лирическое... Шуберта или Чайковского... Какой-нибудь славный романсик... А?
– Пой! Пой себе на здоровье! – сердито сказала Юлька. – Вы действительно нисколько не считаетесь ни с бабушкой, ни со мной... Пой. Верещи. Лай. Вытаскивай по ночам на балкон Мнемозину!..
– Кого?
– Мнемозину – богиню памяти! Вали!.. Добивай. Я больше не моргну глазом.
