Текст книги "Колокола (сборник)"
Автор книги: Сусанна Георгиевская
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 36 страниц)
ПОЛЕТ«Отец восклицательный знак Я знаю вы мне не поверите, но сгорел Лауренсовский университет восклицательный знак Глубоко травмирована пожаром тчк Что делать вопросительный знак Свой адрес сообщу телеграфно
Скорблю целую недомогаю люблю
Ваша Кира».
Скоро прилетит самолет, прибудет с острова Санамюндэ, чтоб совершить свой очередной рейс.
Кира заходит в маленькое деревянное зданьице и пристраивается у печки-времянки.
Как здесь тепло, как славно... Голова опускается. Кира вздрагивает.
...Из теплого коридора их старой квартиры выходит мама. «Мама, ты здесь?» – удивившись, говорит Кира и бежит ей навстречу, растопырив толстые, короткие руки. Бежит и вдруг упирается руками и головой в колени матери – в ее подол.
«Кира, хочешь блинка?» – говорит мама.
«Хочу», – отвечает Кира.
«Ах, доченька, доченька дорогая, долго тебе теперь не поесть блинков».
– Посадка на Санамюндэ!.. Граждане пассажиры, просим поторопиться: посадка на Санамюндэ.
Исчезли большие дома, показались маленькие – стоящие далеко друг от друга среди полей. Их окружают изгороди. Дома словно бы нарисованы рукою ребенка. Из труб валит дым.
Шоссейная дорога, река, озера. И лес. Он хвойный, черный, густой.
А вот и земля. Она белая. Ни деревца, ни коровы, ни человека. Это – море. Балтика. Море в торосах, в неровных глыбах столкнувшихся друг с другом, вздыбившихся льдов.
...Островок. На острове – дом. Как жить человеку совсем одному? А ведь живет, живет!
...Остров, еще, еще... Да не остров это вовсе, а полуостров!
Море усеяно островами и полуостровами. Меж льдом и небом – зима. Она синяя, прокаленная светом. Небо, вода, а на самом ветру большущее солнце.
Вот остров круглый. Вот темная точка: с крыльями. Ура! Ветряная мельница!
Начинает больно ломить в ушах. Самолетик, вздрагивая, бежит по земле и вдруг останавливается.
Кира на острове Санамюндэ.
ЖАННА– Как вы, однако, легко одеты! Пятьдесят лет у нас не был такой суровы зима, а девочка без шерстяные чулочки, без варежки...
Присев на корточки, горничная единственной в Санамюндэ гостиницы подбрасывает дрова в жерло старой печи. Поленья потрескивают, высоко взвивается красно-желтое пламя... А вдруг это вовсе не пламя, а приоткрывшаяся душа широкой, жаркой, старой печи?
А ведь у них, в Москве, тоже была когда-то настоящая печка, а не мертвые трубы центрального отопления!
Мертвые? Врешь. Живые. Разве ты не помнишь их говорок? У труб – своя тонюсенькая, чуть слышная песня, она поет, как зеленый кузнечик: «Тир-тири-вир». Когда озябшая ты возвращалась из школы, помнишь? – ты сразу бежала к окну, садилась на корточки, грела о теплые трубы ладони и нос. Папа еще говорил, что в пыли, меж труб «парового», живет домовой.
Хорошо... Но разве скромная жизнь того, невидимого тепла может сравниться с гудением живого пламени?
Санамюндская печка облицована глянцевыми изразцами; она оканчивается витой, очень сложной короной с острыми зубьями. Не печь, а царица печей! Недаром так громко бушует ее сказочная душа. От ударов погнувшейся кочерги летят во все стороны точечные, багряные искры. Становится розовым лицо пожилой женщины, наклонившееся к огню. Это лицо северянки – худое и светлокожее.
– Меня зовут Жанна.
– А меня – Кира... Почему вы смеетесь, Жанна?
– Так, дитя мое... Просто так.
«Юность, – думает Жанна, – вот ее чемодан: поклажа – доверие, надежды и счастливая самоуверенность».
– Как вы молоды, Кири... Зачем вы остригли волосы?
– До чего у вас хорошие печки, Жанна.
– Старинны. Этот печка, наверно, сто лет. На остров жили когда-то хорошие мастера.
Лицо пожилой женщины густо иссечено тонкой сетью морщин. На ее подбородке – вмятина, похожая на след от удара или ранения.
Горничная – вернее администратор гостиницы (здесь она все – и горничная, и хозяйка, и администратор) – не отрываясь смотрит на Киру. Кира – на горничную.
– Отодвиньтесь от печки, вы обожжетесь, мадемуазель Кири.
– Зачем вы так странно меня называете, Жанна? Я даже представить себе не могла, что где-то еще бывают «мадемуазель». Я – Кира, Кира... Мой папа – маляр. Маляр. Понимаете?
– О да. Мальяр. Это хорошо. Это очень красиво: Кири папа мальяр... Стены, окна и потолок, да?
– Да, да! Вот именно!
Жанна выходит из комнаты. Она возвращается с голубыми расшитыми варежками.
– Плохо без варежки. Вот. Это вам от меня: подарок.
– Да что вы? Нет, нет!..
– Без всякие разговор. Подарок, подарок... Первий подарок от Санамюндэ. У вас гитара!.. Спойте, Кири. Пожалуйста!..
Кира задумывается, настраивает гитару...
Мы ехали шагом,
Мы мчались в боях
И «Яблочко»-песню
Держали в зубах.
«Что со мной, – думает Жанна. – Юность?.. Я, должно быть, забыла, что значит «юность»...
Неужели я, шестидесятипятилетняя Жанна, та же самая – я, которая в пятнадцать лет пошла на спевку со своей престарелой теткой Аделаидой? Помнится, в зале, на спевке, тетка Аделаида увидела своего бывшего мужа с той женщиной, ради которой он ушел и бросил ее. Она вскинула руку, замахнулась и крикнула. И ударила. А я от неожиданности громко захохотала.
И эта Я вела ее по темным улицам домой. Она шла опустив голову и говорила мне, пятнадцатилетней: «Тебе хорошо! Конечно... Тебе хорошо!»
И мне на самом деле было хорошо. Я думала: я-то все могу. Все! Все!
И я могла все.
Неужто это Я – была я!
Словно две жизни, прожитые одним и тем же человеком!..»
Он пел, озирая
Родные края:
«Гренада, Гренада,
Гренада моя!..»
«...В то время тело мое еще не было «бренным». Оно источало силу. Властное, молодое животное!
Где надобно мне было родиться, чтобы навечно остаться той девочкой, той жестокой невинностью?!»
...Ответь Александровск.
И Харьков ответь:
Давно по-испански
Вы начали петь?
«...А что это значит: юность? А что значит: радость? Не помню, забыла.
А что это значит: смерть? Смерть – это значит не худшее из того, что предстоит человеку.
А что такое жизнь?
А так – ничего особенного. Жизнь – это значит любовь!»
...Восход поднимался
И падал опять,
И лошадь устала
Степями скакать.
Но «Яблочко»-песню
Играл эскадрон.
Смычками страданий
На скрипках времен...
* * *
– Жанна, – выходя в коридор, раздумчиво и тихо сказала Кира, – я вам хочу сказать одну очень важную вещь. Здесь, на острове, мой жених. Он – солдат... Но ведь не могу же я все время в гостинице... Это очень дорого, верно?
– Верно. Разве можно гостиница для молодой девочка? Нехорошо. Надо дом. Надо устроиться на работа.
– Жанна, у меня пропуск всего на одну неделю.
– Будет пропуск. А жить – у меня... Мой внук – он тоже солдат. А вдруг он тоже имеет большой красивый любовь? «Дружба, дружба» – ведь так теперь говорят девочки? Слово «любовь» не модно... и не модно длинные волосы. Правильно я говорю, милый Кири – дочка мсье мальяр?..
КИРА И ЛАЙНА– Вот эта... комната. Ваша. Для вас... Хорошо?
– Еще бы! Ох, Жанна!..
Странный остров... Старинный очаг и здесь занимает чуть не полкомнаты. Он такой же, как и в гостинице. Широкий, низкий, голубоватый. Но у этой печки небольшой выступ: не то печка, не то камин. На ее изразцах тончайшие трещины... Трещины времени. И красивые, выгоревшие от времени и огня рисунки: корабль с розоватыми парусами, мельница, дом...
– О да, я знай, это очень красивый печка, – улыбаясь говорит Жанна. – Посмотрите, Кири, вот Лайна. Вы не слыхали про нашу Лайну!.. Кири, вам одна или две подушка?
...На большом изразце как бы прочитывается голова женщины – молодое улыбающееся лицо, размытое временем. Глаза ее полузакрыты. На мягко очерченном подбородке – глубокая вмятина: тончайшие волосы, как бы сплошь состоящие из царапин, венчает крошечная корона.
– Кири, вы ужинали?
– Как у вас хорошо, Жанна!
– Ну нет, это очень старинный дом. А печки на самом деле красивы, их сделал, должно быть, такой же бравый майстер, как ваш отец. В новых квартирах белый печка и заводской кафель, а это ручной работа... В те времена, когда майстер-художник жил на земля, на свете было меньше людей... Мой внук тоже нравится этот красивый печка. Он говорит: когда нам новый квартира дадут, мы, бабушка, этот старый печка возьмем с собой, разве можно рушить работу такого майстер!..
Кирин сонный корабль плывет сквозь мглу ночи, развеваются его паруса. На подушке – голова Киры с тщательно промытыми волосами. Голова у Киры в бумажных рожках. Они называются «бигуди». Накрутить бигуди помогла ей Жанна.
– Ай, ай, ай, как ты изменилась, Кира!
– Все это вышло из-за волос. Дурацкая стрижка, верно?
– Ха-ха-ха! Ты разве Самсон? Разве сила твоя в волосах?
– Чего ты мелешь? Какой Самсон?
– Я – фея, – ответила Лайна. – Фея, а не кофейная мельница. Я не мелю. Я – звеню... Итак, ты в нем искала силу сопротивления. И ты нашла ее... Твой любимый – маньяк.
– Как ты смеешь так о нем?! Какое еще такое сопротивление?.. И маньяк – это Гитлер.
– А, Кира, со всеми вами так трудно сделалось говорить! Вы не бойтесь фей! Хорошо. Я назову его «устремленный». Стрела! Посмотри – вот она прорезает воздух... Когда я ходила по этой земле, еще жили-были на свете стрелы и лошади.
– Лайна, существительного «устремленный» – нету! Не существует.
– До чего ты мне надоела, девочка. Я – фея. Грамматика – не отчизна фей.
Стало тихо.
– Лайна, мне страшно. Не засыпай.
– Кира, с той самой поры, как я обернулась камнем, я никогда не сплю.
– Лайна, скажи, «устремленные» – это люди высокой жертвенной совести?
– Может быть, может быть... Но ведь страсти – они бессовестны. Удивительный век – век, когда совершенно забыли о феях! И мало думают о любви. Всех вас занимают вопросы совести. Кира, когда на земле еще жили феи, люди пели песни о доблести и любви. А теперь вы поете о труде и войне. Но самые ваши любимые песни и сказки – о совести.
– А ведь я – красивая, Лайна? Верно?
– Девочка, разве любят самых красивых? Красота – великая сила, не спорю, ведь она дает человеку уверенность, поэтому красивый, случается, бывает и сильным...
– Лайна! Может, это плохо – любить? А?.. Валяй говори правду!
– Валяют валенки, девочка. Я – фея, я не могу «валять». Я звеню. Любить – не плохо, любить хорошо. Но любящий не бывает силен. Он – уязвим. А в жизни действует право сильного, а не право правого.
...Звякнула дверца печи. На пол упали поленья. Присев на корточки, Жанна принялась разводить огонь.
– Лайна, ты здесь?
– Помолчи! Разве не понимаешь – меня затопили... Дай огню разгореться...
(И в сумерках занимающегося дня блеснула крошечная серебряная корона.)
– Лайна, ты уже разгорелась?
– Да.
– Знаешь ли, я была еще совсем маленькой. И вот наш папа вдруг захотел уйти, оставить маму и нас. Он ушел. Мама сидела на табуретке и держала на руках Кешку. Она не плакала. Плакал папа. Я сказала: «Папа!» Он не ответил и начал спускаться с лестницы. Я – за ним. Я кричала: «Папа!» Он остановился и поднял меня. Я была очень маленького росточка, мне было четыре года. Я обняла папу, я уперлась в его щеку открытым, плачущим ртом.
Он сказал: «Осторожно, дочка, ты же меня задушишь». И повернул назад со своим чемоданом. Я помогала ему нести чемодан, а он мне сказал: «Не путайся под ногами».
Потом, когда я сделалась старше, папа рассказывал, что любил балерину, которая скакала в цирке на лошади. Она была очень красивой, говорил папа.
– Кири, вставайте! Раш-раш. Уже восемь утра.
– Доброе утро, Жанна. Какая странная у вас печка! Всю ночь ужасно громко гудела тяга и звякала дверка.
– Да что вы, Кири, я только что растопила ее. Кто ж топит на ночь? Спать будет плохо. Жарко... Со вчерашний вечер до самый утра я не подходила к печи...
О СОВЕСТИ«Дорогой папа!
Ты получишь мою телеграмму из Лауренса и постановишь, что я завралась. Однако, как это ни удивительно и ни странно, в Лауренсе на самом деле сгорел университет. (Вас небось пригласят на восстановление.) Другое дело, что я и не собиралась держать экзамены и соврала тебе на корню – тогда еще, когда ехала в Лауренс. (Мне нужно было попасть в Санамюндэ. Ловко?)
Сева Костырик отчислен из института по милости твоей дочери, ему не дали возможности защитить диплом. Его отчислили, а потом призвали и отправили на острова. Что хочешь, то про меня и думай! Но видишь ли, отец, я не только перед Севой без вины виновата, а еще и люблю его. Ничего не поделаешь! Вот. В таком духе, в таком разрезе. Люблю.
Речь, однако, не обо мне. А о нем. Свяжись с Костыриками. Не ради себя и не ради меня, а ради истины. Д о б е й с я восстановления Севы. Ты у меня толковый, я знаю, ты все сделаешь правильно. (А я бестолковая – не в тебя.) Была толковой, и вдруг – любовь. Меня сорвало со всех катушек. Я еще дома хотела тебе рассказать, но ты был в Киеве и возвратился, когда Севку уже отправили на Санамюндэ... И разве ты бы мне дал согласие, чтобы я помчалась за ним? А я должна была его разыскать. Ведь ты не забыл, надеюсь, какой это кошмар – любовь? Папа! Сегодня ночью мне приснилась странная вещь: будто мне года четыре и будто я бегу за тобой по лестнице, чтобы оторвать тебя от твоей любви. И только сегодня утром я поняла, ты пожертвовал для нас. И кланяюсь тебе в ноги. Ты, по моим понятиям, очень-очень порядочный человек. Я всегда это думала. Но на всякий случай пишу, чтоб ты никогда не сомневался в моем отношении.
Ты никогда нас не попрекал своим военным прошлым, не требовал ни уважения, ни почтения. И за это я даю себе труд понять, что жизнь у тебя была не особенно легкая, как и у всего твоего поколения, отец. Но ты нам не говорил: «Экая пошлая молодежь!» А максимум: «Мы в ваши годы были поаккуратней!»
Ваша жизнь и на самом деле была и жертвенной, и целеустремленной. Вы жили для будущего и отдали очень много: молодость, силы, сердце. Мы знаем – вы отдали лучшие дни своей молодости – не танцевали и не носили галстуков. (Я читала Пантелеймона Романова «Без черемухи».) В общем, вы себя отдавали идее, стране. А на нас сердитесь. Вот чудаки! Рождать нас мы, между прочим, вас не просили. Но ты-то как раз никогда ничего от меня за это не требовал. И поскольку такое дело – т о я д е й с т в и т е л ь н о тебя уважаю. Не сердись, отец. Все с твоей дочерью будет так, как ей нужно. И хорошо. Т о л ь к о т а к. Ясно? Дай мне жить своим умом, своим сердцем. Идет? И помни – с о в е с т ь е с т ь д а ж е и у м е н я. Ну ладно, пусть не совесть, а совестишка, – а все же есть. Я выросла и многое пересмотрела. (Помнишь, когда я была еще в шестом классе, я говорила, что выйду замуж только за вора, потому что воры отчаянные, а я уважаю отчаянных.) Севка не вор, а я здесь. По причинам совести. (Вру! По причинам любви.)
Папа, пойди к Костырикам. Поговори с его отцом. Пойди к самым главным военным начальникам. Прошу тебя. Я люблю тебя.
1) Здесь я устраиваюсь на работу и твой хлеб есть не стану.
2) Не огорчайся: учиться я буду. Но не ради того, чтобы отовариться высшим образованием. Просто хочу, и все.
В общем – не унывай, все в порядке. В Санамюндэ, по-моему, мирово! У моря я, правда, еще не была, но сейчас закончу письмо и подамся в ту сторону, посмотреть маяк. Здесь хорошо. Местные ребята, куда бы ни уезжали, всегда возвращаются на Санамюндэ.
Пишу и вижу, как ты приходишь домой поздно вечером, как ты хлебаешь суп, – лицо у тебя как будто припудренное. (Это от известки – да, папа?) Папа, – С а ш а! Вот и все. Ты мне лично ответишь за Сашу.
Никому не показывай это письмо.
Целую и остаюсь
Кира.
П и ш и д о в о с т р е б о в а н и я».
– Примите, пожалуйста, заказное письмо.
– Одна минуту... Вот. Вам – посылочка. Распишитесь.
Кире протягивают обшитый шелком спичечный коробок.
На подушке из ваты дремлет серебряное кольцо с голубым камнем. Тут же крошечная записка:
ОСЕЧКА«Родная моя, любимая девочка! Посылаю тебе колечко. Бирюза – это камень завоевателей. В старые времена воины пришивали бирюзу к своим седлам. Будь сильной, будь мужественной.
Твой любящий друг Валентина Ржевская».
Вспыхивали окна домов, мимо которых ехал автобус. Их свет осторожно вплывал в темноту вечера. В каждом доме зажигалось только одно окно. Хозяева экономили деньги и электроэнергию.
Кира уже успела узнать, что здесь на окнах бывают шторки, присланные из Швеции, ей уже рассказали, что в каждом особняке есть погреб, а в погребе – пиво (санамюндское, очень пьяное). Она уже знала, что по ночам никто на окраинах острова не запирает своих домов...
Автобус едет по широкой шоссейной дороге.
Дремлет лес. Спят зайцы.
Интересно, а может ли кто-нибудь оскорбить зайца? А медведя? А белку? Их можно убить. Поранить. Не дать им есть... Ну а если их оскорбить?
Деревья, стоящие на опушке, по обе стороны асфальтированного шоссе, мерцают бело и коротко. Загорятся – и снова ночь, ночь... До следующего автобуса.
Пахнет морем.
Море!.. Кира помнит: в Артеке – рыжий песок, упругий и зубчатый, принявший форму волн... «Ночью я просыпалась и думала: «К морю!..» И вот – я в море! Плыву, как лягушка, размеренными движениями, чтобы не задохнуться от счастья. Синее море, пустынное море, широкое море...»
– Конечная остановка! – объявила кондукторша.
Автобус вздрагивает и останавливается.
Перед Кирой пирс – место прибытия морских судов. Мостки, покрытые соляной пылью...
А море? Неужто эти вздыбившиеся бугры и есть волны?
Меж оледеневших вод сверкают узкие полосы – а над ними стеклянные перекаты. Вмерзнув в лед, стоят у причала баржи. Они тихо раскачиваются... Над Кириной головой гуляет студеная свежесть морского ветра. Ветер дует в затылок, вытягивает кончики старого шарфа и тащит его вперед, вперед – туда, к берегам Швеции...
На пирсе стоит сутулый подросток в темном пальто и отцовской шапке, надвинутой до бровей. Не девчонка, а запятая на белой странице снега.
Маяк... Он уставился на нее огромным зеленым глазом!.. Над маяком, над Кирой, над студеным дыханием моря – властным, скрытым, печальным, глухим и страшным – большое небо, уже начавшее темнеть. В небе гуляют ветры. Угу-гу! – поет зюйд-вест у нее на зубах. Угу-гу! – улюлюкает норд, вздымая поземку. Угу-гу, – отвечает Кира, придерживая руками в Жанниных варежках отцовскую шапку.
– Гражданка, что вы тут делаете? Пройдемте. Без разговорчиков. Предъявите-ка документ!
– Чего орешь? Я, кажется, не глухая.
– Прекратим разговорчики. И попрошу не тыкать: я на посту.
Здравствуй, море! По твоим поэтическим берегам ведут прибывшую из Москвы Киру. На плече у солдата винтовка.
...Оконные стекла той будки, куда приводят московскую девушку, золотятся испариной. Сияет навстречу Кире яркая пасть времянки.
– Вот, – говорит Кира, – пожалуйста... Паспорт, пропуск, школьный диплом.
– Вы что ж, приезжая? Из Москвы? – нахмурившись, спрашивает конвоир.
– Нет. Француженка. Из Парижа! Отдай, же ву при, мой пропуск, я рассеянная, еще, чего доброго, потеряю... Привет, ребята! Дайте-ка закурить.
– Скажи, ты, делом, не чокнутая?
– Товарищ старшина! Пусть он извинится... Он меня обозвал чокнутой.
– Ну и что?
– А то, что он на посту! Он обязан соблюдать вежливость.
– Иванов, извинись. Скорей. И пусть она сматывается.
В караульную будку заглядывает офицер.
– В чем дело?.. Вы что?! Караульное помещение превратили в теплушку?
– Я проверял документы гражданки, – вытянувшись, рапортует солдат. – Она стояла на пирсе... Докладываю: документы в порядке. Сержант Сердюк.
– Ребята, – говорит Кира, – я приехала к солдату Костырику... Может, вы его знаете? Севка... Севка Костырик.
– Да нет... Не знаем...
– Мальчики! Как мне его найти?
– Обратитесь к начальству, гражданским можно и без доклада.
– Ни за что! Не пойду. Не буду я унижаться. Мы говорим на разных языках.
– Чудачка, да какое же тут унижение?.. А кем вы ему приходитесь? Сестрой, что ли?
– Эх вы, горе, а не детективы. Вы же только что смотрели мой паспорт... Я – Зиновьева, не Костырик, – значит, я не сестра... Я его сударушка.
– Ой лопну, ой здорова врать! Ты ж малолетняя.
– Ребята, тише... Сейчас явится офицер, и он будет прав.
– ...Ну знаете ли... Вы просто безграмотные, в моем паспорте ясно сказано – ровно семнадцать лет.
– Спектакль, ну прямо спектакль!.. Ты, делом, не киноартистка?
– С первого курса ВГИКа.
Ребята ошеломлены.
– Вот что я вам посоветую, – раздумчиво говорит сержант. – По воскресеньям мы ходим в кино. Видели клуб в центре города?.. Так вот: приходите-ка в воскресенье на первый сеанс – просидите все шесть!.. Так, пожалуй, будет самое верное дело.
– Спасибо! Большое спасибо!.. До воскресенья, мальчики.
Задумчиво шагает Кира к автобусу.
«...Это уже было со мной когда-то: и вечер, и этот снег, и орущие рыбаки...»
Одна – в огромном заиндевевшем царстве... Одна, одна!..
Все тесней и тесней обступает Киру остров с домами, в которых не закрывают на ночь дверей; с черепичными крышами, с трубами, из которых валит дымок...
Время пройдет, и, быть может, память об этих крышах, серых дымках и ветряных мельницах ей покажется счастьем?..
А вдруг это и было счастье?
...Взмахнула издалека, навстречу Кире, застывшими большими руками старая мельница, полоснула небо отчаянно и угрюмо.
За окнами автобуса густо и нежно засинел воздух... Из лесу тихо выходит ночь. По правую руку – дома, у забора – чьи-то салазки... Интересно, а где живет их местный тролль – Пек?
