Текст книги "Части целого"

Автор книги: Стив Тольц

сообщить о нарушении

Текущая страница: 34 (всего у книги 41 страниц)

VII

– Удивлены? Конечно, удивлены! – рассмеялся он. Его гулкий, мощный голос шел словно из глубины пещеры. Хромая, он приблизился к нам. – Эх, жаль, вы не видите выражения своих лиц. Искренне жаль. Подать зеркало? Нет? В чем дело, Марти? Ты поражен? Это понятно, очень даже понятно. Подождем, пока удивление отступит и сменится негодованием и чувством обиды. Полагаю, ни один из вас не простит мне лжи. Над такими вещами сразу не смеются, а только потом, когда все уляжется. Не сомневайтесь, уляжется. Через несколько дней вы с трудом вспомните хотя бы один день, когда я не числился среди живых. Но ответьте, вы подозревали что-нибудь в этом роде? Хотя бы чуть-чуть? Вот ты, Марти, через столько лет встретил давным-давно покойного брата, а он не только имеет наглость ожить, но даже не предлагает пива. Эдди, дружок, принеси-ка нам пива. А ты, Джаспер, знаешь, кто я такой?

Я кивнул.

– Племянник, у тебя бабушкин нос. Отец говорил тебе об этом? Очень рад с тобой познакомиться. Эдди мне о тебе рассказывал. Ты, должно быть, кремень, раз жил с отцом и не раскололся на миллион кусочков. Но ты выглядишь вполне нормальным и уравновешенным. Как могло случиться, что ты не сбрендил? Можно сбрендить от одной мысли, что тебе удалось не сбрендить. Или все-таки сбрендил? Вот это я и собираюсь выяснить в будущем. А ты, Кэролайн… Признаю, встреча с тобой – своего рода потрясение. Эдди мне, конечно, рассказывал, что ты вышла замуж, и тем не менее… – Терри долго смотрел на нее, затем прогнал наваждение. – Понятно, вас застали врасплох. Выпейте пива, почувствуете себя лучше, а я подожду, пока вы не успокоитесь. Время терпит. Если у каждого из нас что-то и есть, так это время. Марти, у меня от твоего взгляда начинается мандраж. И от твоего, Кэролайн, тоже. А вот от твоего, Джаспер, нет. Наверное, потому, что ты еще молод. Когда стареешь, удивляешься, что по-прежнему способен удивляться. Интересно, что вас больше удивило: что я так поразительно выжил или что я так поразительно толст? Можете сказать – я не возражаю. Мне нравится быть толстым. Я толст, как Генрих Восьмой. Я толст, как Будда. И прочь это все из головы, чтобы не зацикливаться. Я толстый хрен. Сейчас сниму рубашку, и вы поймете, насколько все серьезно. Видели? Я кит. Мой живот непомерен. Он неодолим.

Терри не преувеличивал. Создавалось впечатление, что его живот неистребим и способен выдержать любой катаклизм. Татуировки животных из зоопарка, о котором много лет назад мне рассказывал отец, растянулись и превратились в бесформенную круговерть красок.

Отец застыл. Он собирался что-то сказать, но язык его не слушался.

– Живой… толстый… – Вот и все, что он сумел из себя выдавить.

Я догадался, что Терри и сам был смущен. Он не знал, на кого смотреть, и то и дело обращал на меня испытующий взгляд. Видимо, надеялся, что я его вернейший шанс получить признание и незамедлительную любовь, но просчитался: я испытал только горечь – речь шла не о моей матери, пусть даже наш легендарный родственник объявился живым и здоровым.

– Никто не хочет меня обнять?

Ни один из нас не двинулся с места.

– Так кто же такой Тим Ланг? – наконец спросил отец.

– Тима Ланга не существует. Как и Прадита Бантадтана или Танакорна Крирккиата.

– Ты о чем?

– Я наконец этим занялся.

– Чем занялся?

– Созданием демократического кооператива преступления.

Отец дернулся, словно у него внутри рывком завели мотор.

– Что?! – Это была его первая эмоциональная реплика.

– То самое, приятель, – у меня впервые все сложилось, как надо. Должен признаться, Гарри кое-что нащупал. Все отлично действует.

– Не могу поверить! Будь я проклят, не могу поверить!

Словами о демократическом кооперативе отец был явно поражен сильнее, чем фактом, что Терри все это время был жив.

– А что это за демократический… – начала Кэролайн, но отец не дал ей договорить:

– Не спрашивай. О Господи!

Терри захлопал в пухлые ладоши и принялся подпрыгивать на своих крепеньких ногах. А я подумал: как он не похож на того юного бунтаря, что являлся мне в мечтах. Этот толстяк и есть тот самый благородный герой, беглец и виджиланте, которого обожал народ?

Внезапно его колени распрямились, и он принял озабоченный вид.

– Эдди сказал, что ты болен.

– Не будем менять тему! – Голос отца срывался от волнения. – Поверишь ли, я развеял твой прах.

– Вот как? И где же?

– Кое-что всыпал в минимаркете во флаконы из-под кайенского перца, остальное вытряс в лужу у дороги.

– Что ж, не возьмусь утверждать, что заслуживаю чего-то большего! – Терри громко расхохотался и положил руку брату на плечо.

– Не трогай меня, толстый призрак!

– Слушай, братец, не надо так со мной. Ты что, взбеленился из-за своих миллионеров? Не надо. Я просто не сумел устоять. Как только узнал, чем ты занимаешься в Австралии, сразу понял, чем следует заняться мне. Не забывай, я всю жизнь вытаскивал тебя то из одной, то из другой передряги. Помогая тебе, я стал тем, кто я есть. И ни о чем не жалею. Мне нравится оставаться собой. Завладев миллионами по такой очевидной схеме, я спас тебя в последний раз. Видишь ли, братец, я хотел, чтобы ты приехал сюда. Решил, что нам пора увидеться, и еще – я давно мечтал познакомиться с Джаспером.

Я взглянул на отца. Бушевавшая в нем ярость была готова прорваться наружу. Бешеный вихрь сжигал его, и дело было в Кэролайн. Он видел, злости в ней не было – она оставалась спокойной и в страхе и с удивлением во все глаза смотрела на Терри. А он тем временем остановил улыбчивый взгляд на мне:

– А ты, племянничек, что молчишь?

– Как вам удалось выбраться из карцера?

На мгновение лицо Терри потухло, словно его покинули все мысли. Затем он заговорил:

– Пожар, что же еще! А ты, Марти, все ему рассказал? Отлично. Хороший вопрос, Джаспер, прямо в точку.

– А ты вообще-то был в этом карцере? – спросил отец.

Мы все подались вперед. Что скажет Терри?

– Еще как был! В самом что ни на есть карцере. И чуть не поджарился. В таких камерах окон нет, но я слышал вопли и громкие крики охранников, которые отдавали друг другу приказы, и когда под дверь начал просачиваться дым, понял, что спекся. В цементном мешке царила кромешная мгла, стало жарче, чем в аду, и все наполнилось дымом. Я испугался, начал кричать: «Выпустите меня отсюда! Выпустите меня отсюда!», но никто не приходил. Я колотил в дверь и чуть не сжег себе руку. Потребовались все духовные силы, чтобы успокоиться и смириться с неминуемой страшной смертью. Но вдруг в коридоре послышались шаги. Это был Франклин, один из охранников. «Кто здесь?» – закричал он. «Терри Дин», – ответил я. Старина Франклин! Он любил крикет и одобрял мои буйства. Франклин открыл дверь: «Быстрее!» – но в панике потерял бдительность. Я его оглушил, забрал одежду, самого положил в камеру и закрыл дверь.

– Ты убил человека, который пришел к тебе на помощь.

Терри замолчал и как-то странно покосился на отца, будто раздумывал, объяснять или нет несмышленому ребенку очевидное природное явление.

– Дальше все было просто. Тюрьма пылала, и мне даже не пришлось воспользоваться украденными ключами – все двери оказались открытыми. Каким-то образом я нашел дорогу в наполненных дымом коридорах, увидел охваченный пожаром город и скрылся в облаках черной гари. Вот и все.

– Значит, в твоей камере сгорел Франклин.

– Да. И ты собрал его прах.

– Что было дальше?

– Я увидел тебя в огне. Звал, но ты меня не заметил. Понял, что ты загоняешь себя в ловушку. Крикнул: «Налево! Налево!» Ты повернул налево и исчез.

– Я тебя слышал. Решил, что это твой дух, а это был, оказывается, ты.

– Пару дней я отлеживался в Сиднее – носа никуда не высовывал. Затем пробрался на грузовое судно и отплыл в Индонезию. Шатался по земному шару, смотрел, что мне могут предложить континенты, и наконец остановился в Таиланде. Вот тогда я начал создавать демократический кооператив преступления.

– А какова роль Эдди?

– Эдди начал работать на меня с самого начала. Я хотел напасть на твой след, Марти, но ты уже уехал из Австралии. Поэтому самое лучшее, что я мог придумать, это поместить Эдди поблизости от Кэролайн. Ее адрес я знал из письма, которое она прислала мне в тюрьму. Эдди снял рядом с ней комнату и стал ждать, когда ты объявишься.

– Почему ты был так уверен, что я приеду повидаться с Кэролайн?

– Я вовсе не был уверен, но, как видишь, оказался прав.

– А почему ты не разрешил Эдди просто сообщить мне, что ты жив?

– К тому времени я понял, что и без того причинил тебе достаточно хлопот. Ты старался мне помочь, наверное, считал, что я не замечаю, но я видел, что ты смертельно за меня волнуешься. И решил, что с тебя довольно.

– Это ты приказал Эдди, чтобы он сделал Кэролайн миллионершей?

– Разумеется. – Терри повернулся к Кэролайн: – Когда я узнал о смерти твоего сына, я очень сильно расстроился.

– Продолжай, – поторопил его отец.

– Я приказал Эдди следить за тобой. А когда он сообщил мне, что ты познакомился с какой-то ненормальной дамой и она от тебя забеременела, но у тебя совершенно нет денег, я дал указание ссудить тебя некоторой суммой. Но ты не взял. Я не знал, как тебе помочь, поэтому предоставил работу. К сожалению, время было неспокойным, и ты угодил прямиком на войну между бандами. Я не мог предвидеть, что твоя свихнувшаяся подружка спрыгнет на баржу и взорвется вместе с ней. Странный способ покончить с собой. Извини, Джаспер.

– Продолжай.

– Когда ты повез Джаспера в Австралию, я отправил Эдди за тобой. Он приезжал ко мне с какими-то бредовыми отчетами. И я снова предоставил тебе работу. Ты управлял одним из моих стрип-клубов, устроил в нем погром и попал в больницу. Я дал тебе немного бабок, чтобы ты построил свой лабиринт. Затем ты поставил на уши всю Австралию своими безумными идеями, и вот мы встретились. Все шло к тому, чтобы мы воссоединились.

Отец слушал рассказ брата, а мне казалось, я вижу не его, а голливудскую декорацию – стоит обойти кругом, и станет ясно, что он толщиною в дюйм.

– Когда я сидел в тюремной камере и был на волосок от смерти, – продолжал Терри, – мне стало очевидно, что все мои усилия вернуть этику в спорт совершенно бессмысленны. Я понял, если не принимать в расчет несчастный случай, моя жизнь могла бы продлиться восемьдесят или девяносто лет. Я разозлился на себя, сильно разозлился. Старался понять, для чего я все это сделал? О чем думал? И осознал, что хотел оставить на свете свой след, чтобы, когда я уйду, все равно как бы все еще присутствовал здесь. Все подытоживалось дурацкими словами «как бы». И знаешь, что я решил на пороге смерти? Что мне отнюдь не на все наплевать. Я больше не собирался возводить памятник самому себе. У меня случилось прозрение. С тобой бывало подобное? Это потрясающе! Вот в чем оно заключалось: я понял, что убил себя, потому что стремился жить вечно. Погубил жизнь из-за какого-то дурацкого… как бы выразиться…

– Проекта, – подсказал я, и мы с отцом переглянулись.

– Да, да, проекта. Я поклялся себе, что, если выберусь, буду жить моментом, и пошло все в задницу. Пусть другие поступают как хотят, а я стану следовать совету Гарри и до конца своих дней останусь анонимом.

Внезапно Терри повернулся к Кэролайн к посмотрел на нее чистыми серьезными глазами:

– Все хотел тебе позвонить, но каждый раз, когда собирался, вспоминал изолятор, свою камеру смерти, и понимал, что моя любовь была собственнической – как и мои спортивные безумия, способом отгородиться от небытия. Поэтому предпочитал заниматься любовью только с проститутками. С ними нет опасности скатиться в древнее болото ревности и проявить себя собственником. Я, как бы выразился Гарри, снял себя с соревнования. Я свободен и стал свободным с того самого дня. И знаешь, чем я теперь занимаюсь? Каждое утро, проснувшись, десять раз повторяю: «Я животное без души с удивительно коротким сроком жизни». Затем выхожу, и пока мир пляшет или плачет, доставляю себе маленькие радости. Мы в кооперативе зарабатываем не бог весть как много, но на приличную жизнь хватает. И можем позволить себе жить как короли, потому что в Таиланде все дешевле грязи.

Установилось долгое молчание, и никто не знал, куда девать глаза.

– Австралия тебя любит, – наконец произнес отец.

– А тебя ненавидит, – ответил Терри.

Дороги братьев, на которых не было других пешеходов, расходились в противоположные стороны, но, несмотря на это, они пришли к одному заключению: Терри – посредством прозрения в миг катарсиса второго рождения, отец – после долгих рассуждений, размышлений и навязчивых интеллектуальных мыслей о смерти. Необразованный Терри, о котором отец однажды сказал, что он не способен, помочившись на снег, написать собственное имя, интуитивно почувствовал, какую западню представляет страх смерти, и легко ее обошел, словно собачье дерьмо на ярко освещенной улице. А отец, наоборот, умом понимая, где таятся ловушки, умудрился угодить в каждую. Я видел это по его лицу. Отец был раздавлен. Терри жил правдой его жизни, а он нет, хотя это была егоправда.

– Ну и к чему мы пришли? – спросил он.

– Вы останетесь со мной. Все.

Мы переглянулись, понимая, что ничего хорошего в этом нет но и выбора нам не дано. Никто не пошевелился. Мы напоминали пещерных людей, чья пещера только что просела в глубь земли. Переводя взгляд с отца на его брата, я подумал: «И эти исковерканные натуры – моя семья!» А затем: «Профессиональные преступники и философы имеют на удивление много общего. Они не в ладах с обществом, живут бескомпромиссно, только по своим правилам и очень плохие родители». Прошло несколько минут, все так и стояли как вкопанные, но я почувствовал: братья тянут меня в разные стороны и рвут на части.

VIII

Жизнь в Таиланде текла легко и непринужденно. Эту землю называют страной улыбок. И не случайно: тайцы все время улыбаются, так что сначала я даже решил – мы попали в страну дураков. Впрочем, хаос Бангкока весьма гармонировал с состоянием моего рассудка. Остерегаться приходилось лишь одного – если не считать водопроводных кранов и этих подозрительных улыбок: тайцы чрезвычайно высоко ценят головы, чего не сказать о ногах, и мне постоянно твердили, чтобы я не вздумал целить своими ходулями по черепушкам. Неужели в глазах окружающих я собрался заняться именно этим?

Туристический справочник утверждает: иностранцев не возбраняется посвящать в буддийские монахи. Подобная запись была бы впечатляющим добавлением к моей биографии, подумалось мне, но потом я узнал, что монахи должны воздерживаться от убийства клопов, даже если те заползают к ним в пижаму, им нельзя воровать, лгать, заниматься сексом, предаваться роскоши и употреблять опьяняющие вещества, включая пиво и двойной эспрессо. Из радостей остается одна медитация и ритуальное курение благовоний. Подобная философия основана на понимании, что вся жизнь – страдание, и так оно и есть, если жить, не воруя, не обманывая, не занимаясь сексом и в отказе от роскоши, пива и двойного эспрессо. В любом случае, чтобы стать буддийским монахом, я был слишком переполнен ненавистью. В уме я сочинял письма Адской Каланче. Они включали такие слова, как «ненасытная шлюха» и «распутная дрянь», и пожелания: «надеюсь, ты через рот отрыгнешь свою матку». Буддисты, как правило, мыслят совсем иначе.

Я рассказал Терри о моих планах убить Тима Ланга, и мы смеялись до колик в животе. Это растопило лед между нами, и впоследствии мы провели вместе много дней и ночей. В постель я ложился с уставшими и продолжавшими гудеть ушами. Терри, как и его брат, был склонен к жестоким приступам словесных извержений на любые мыслимые темы. Иногда они прерывались мгновениями рефлексии, и он поднимал палец, словно призывал к тишине всю Вселенную. Раскачивался на толстых ногах, безмолвно раскрыв рот, а его зрачки в это время сужались, будто я направлял ему в лицо луч фонаря. Бежали минуты, пока палец не опускался и он не продолжал говорить. Терри вел себя так в ресторанах, на овощных базарах, на маковых полях и на секс-шоу. Чем больше я проводил с ним времени, тем отчетливее видел за его озорной улыбкой силу и нечто нестареющее. Даже застрявшие в его бороде крошки хлеба, в которых до того обжарилась рыба, казались чем-то вечным, будто сидели там всегда.

Он обзавелся невообразимыми привычками. Любил побродить по улицам, проверяя, осмелится ли его кто-нибудь грабануть. Частенько позволял залезть себе в карман, а потом хохотал, вспоминая, что у него пропало. Время от времени ловил воришек и объяснял, что они делали неправильно. Иногда регистрировался в туристических гостиницах и изображал немецкий акцент. И ни разу не пропустил ни восхода, ни заката. Однажды под вечер мы наблюдали, как темно-оранжевое солнце истекает кровью над горизонтом.

– Это великолепие возможно вследствие загрязнения атмосферы перенаселенным городом. Кто-то даже должен об этом сказать! Так почему не я? По сравнению с этой красотой собственно деяния природы выглядят бледно. То же касается массового уничтожения. Придет время, и мы будем наслаждаться сиянием радиоактивной зимы – и как по-твоему, неужели она не покажется нашим глазам божественной?

Кроме контрабанды героина и проституции, демократический кооператив преступления занимался приемом ставок на матчах по боксу – этому национальному виду спорта. Терри брал меня с собой, когда подкупал спортсменов, чтобы те изображали поражение. Я вспоминал, какая у него была слава в Австралии, с каким упорством боролся он с коррупцией в спорте, и был поражен, что ему так легко удалось спустить все это в унитаз. По дороге на матчи он пытался остановить трехколесное мототакси, но только пугал водителей – ни один не соглашался посадить моего мамонтоподобного дядю, и нам приходилось идти пешком. Терри никогда не злился – радовался возможности остановиться на овощном базаре, купить пучок кориандра и повесить его на шею («пахнет лучше любого цветка»). Во время матчей расспрашивал обо мне: что мне нравится, что не нравится, на что я надеялся, к чему стремился, чего желал? Несмотря на то что его средствами к существованию были наркотики, проституция и игорный бизнес, Терри умел расположить к себе. Я раскрывался перед ним, как ни перед кем другим. Он серьезно выслушивал мои исповеди, и когда я поведал ему историю страхов и любви к Каланче, ответил, что я любил ее искренне, но не по-настоящему. С этим я поспорить не мог.

Но что меня больше всего привлекало в родственнике, так это то, что он говорил о реальном мире: о тюрьмах, массовых убийствах, потогонной системе и голоде, бойнях, гражданских войнах, королях и современных пиратах. Я с удовольствием отдыхал, покинув на время навязчивый, удушающий философский мир загнанной в тупик и заключенной в отхожее место отцовской мысли. Терри рассказывал о своей жизни в Китае, Монголии, Восточной Европе и Индии, о набегах в отдаленные опасные области, встречах с убийцами в грязных игорных притонах и о том, как он убеждал их присоединяться к демократическому кооперативу преступления. Говорил о своем чтении – что начал с любимых книг брата. Как сперва продирался сквозь них, влюбившись затем в печатное слово, и жадно глотал тома в пустынях и джунглях, в поездах и на спинах верблюдов. Я узнал про тот миг, когда он решил дать себе волю в еде (это случилось в Чехии – подавали холодный картофельный суп с клецками). В еде Терри видел связь с человечеством: куда бы он ни приезжал, его везде приглашали к семейной трапезе. Он угощался по законам народа, пробуя по всему миру на вкус культуру страны и обычаи. «Быть толстым – значит любить жизнь», – заявил он, и я понял: его огромный живот – отнюдь не неприступная крепость на пути к миру, а попытка его объять.

Почти каждую ночь в дом приходили проститутки, иногда по две или три вместе. При виде огромного тела Терри их профессионализм моментально улетучивался, а тайские улыбки на молодых, свежих личиках превращались в гримасу. Мы невольно сочувствовали девушкам, когда они вели Терри в спальню, словно работницы зоосада пришедшую в возбуждение гориллу. Но когда они появлялись снова, он был реабилитирован, проститутки удалялись радостные и осчастливленные. Опыт укреплял их, даже омолаживал. Были у Терри и любимые шлюхи, навещавшие ночь за ночью. Они часто ужинали с нами и не переставали улыбаться и смеяться. Он их страстно любил, относился к ним с нежностью и вниманием и, мне казалось, ничуть не расстраивался, что они уходили отдаваться еще кому-то и отсасывать у других мужчин. Его любовь ничем не отягощалась – ей не мешало чувство собственника. Это была подлинная любовь. И я сравнивал ее с тем, как сам любил Адскую Каланчу. Моя любовь к ней настолько погрязла в желании беспредельно владеть, что, если вдуматься, мое чувство вообще не напоминало любовь.

Первые месяцы в Таиланде отец оставался угрюм и нелюдим. Очень редко мы отваживались выбираться в посещаемые австралийскими туристами рестораны. Его имя непременно возникало в разговорах, и отца воротило с души, когда он слышал, как о нем говорили в третьем лице. Он часто покупал австралийские газеты, читая, скрежетал зубами, потом писал длинные письма редакторам, а я умолял его не отсылать их. Что касается меня, я на милю не подходил к газетам и поклялся себе поступать так и впредь, придя к выводу, что читать газеты – это все равно что пить собственную мочу. Некоторые утверждают, что это полезно, но я не верю.

Может быть, именно накатывающие из Австралии волны ненависти сделали свое дело – отец снова принялся умирать. Стало очевидно, что рак возродился в его легких и продолжает распространяться. За несколько месяцев его тело сделалось средоточием всех болячек. Его словно кто-то поедал изнутри. И он, отвратительно усыхая, лишался плоти и превращался в костяк. Кожа его поблекла, будто его накачали метаном. Он избегал зеркал, перестал бриться и изгоем бродил вокруг дома Терри, столь исхудавший, что в одежде своей мог бы плавать. Но внезапно его траектория к смерти совершила вираж. Отцу не легчало, но и не становилось хуже. Я понял: он чего-то ждал, что-то затеял и не собирается умирать, пока не выполнит задуманного. Очень много сказано о том, какой силой обладает упорство. Воля поддерживает в людях жизнь, калеки встают, у мертвых отмечается эрекция. Оглянитесь вокруг – все обстоит именно так.

Поначалу Терри и Кэролайн ничего не предпринимали, только умоляли отца сходить к врачу и возобновить курс химиотерапии, но он отказывался. Я понимал, что вряд ли сумею его в чем-либо убедить, однако напомнил ему про Анук и про веру ее в медитацию. Постарался склонить отца к мысли, что у него остается возможность предельной концентрацией воли самому победить рак. Чтобы доставить мне удовольствие, он совершил такую попытку. Мы сидели у подножия Будды. Я предупредил его, что для опыта требуются сверхчеловеческие усилия: надо установить контроль над собственным разумом, но отцу никогда не удавалось очистить ум от скептических мыслей. В процессе медитации он открыл один глаз и произнес:

– Знаешь, что сказал Менкен [48]48
  Менкен, Генри Луис (1880–1956) – американский журналист, эссеист, критик, лингвист.


[Закрыть]по поводу человеческого тела? Что все ошибки и недоработки Создателя проявились в нем в самой полной мере. В роли механизма наше тело удивительно неэффективно. По сравнению с ним даже семга и стафилококк – машины намного более рациональные и качественные. У человека из всего зоомира самые плохие почки, самые плохие легкие и самое плохое сердце. Глаза, если учесть, какую они выполняют работу, хуже, чем у земляного червя. Если бы оптик соорудил такой несовершенный инструмент, его клиенты с ним быстро бы разобрались.

– Похоже на правду, – заметил я.

– Так почему ты считаешь, что медитация способна одолеть врожденную дефектность моего тела?

– Не знаю. Просто пришло в голову.

– Бесполезная мысль. Вспомни Гераклита. Он сказал, что характер человека – это его судьба. Неправда: судьба человека – его тело.

Отец поднялся, воспользовавшись ступнями Будды как рычагом, и направился к дому. Кэролайн ждала нас у дверей.

– Ну, как все прошло? – спросила она.

– Отлично. Я излечился. Теперь проживу несколько миллионов лет. Ума не приложу, почему я не воспользовался этой методикой раньше.

Кэролайн устало кивнула и проводила отца в дом.

Бедная Кэролайн! Помимо того что на ее плечи легли основные заботы о моем отце, у нее возникли собственные проблемы. Неожиданно для себя она стала эмоционально срываться и временами подолгу плакала. События в Австралии не прошли для нее даром. А ведь до этого она считала себя толстокожей, беззаботной жизнелюбкой, ни на кого не обращала внимания и на все плевала, тем более на общественное мнение. Но когда ненависть сограждан сфокусировалась именно на ней, это серьезно и надолго вывело ее из равновесия. Она стала озабоченной, превратилась в интроверта, понимала, как изменилась, и больше себе не нравилась. К тому же появление Терри, ее детской любви, поставило под сомнение ее нынешний брак. Я плохо спал и не однажды был свидетелем этих «мыльных опер». Кэролайн с затуманенными глазами выходила на кухню заварить чай. Отец выскальзывал за ней в коридор и следил из-за двери. Но его всегда выдавало хриплое от мокроты дыхание.

– Что ты здесь делаешь? – спрашивала Кэролайн.

– Ничего. Разминаю ноги.

– Шпионишь за мной?

– Не шпионю. Соскучился. Ну как, романтично?

– Что ты вбил себе в голову? Считаешь, я жду, когда ты заснешь, и тогда… и что тогда?

– Ты о чем?

– Сам знаешь о чем.

В жизни не слышал столько подтекста, сколько в их диалогах.

Отец с Кэролайн спали в комнате по соседству. Нередко я слышал в три утра, как раздвигаются двери дома, выглядывал в окно и замечал худенькую фигурку Кэролайн – она шла через газон к статуе Будды. В свете луны я видел все. Иногда она приклоняла голову на плечо статуи, и в тихие ночи, когда птицы спали, до моей комнаты долетал ее голос:

– Он толстый, отвратительный, и он преступник. Он толстый, отвратительный, и он преступник. И еще он умер. Он толстый, умер, и ему нравятся шлюхи.

Как-то раз я услышал:

– А сама-то я какая? Взгляни на меня – отнюдь не подарок.

Самые неприятные моменты возникали, когда наступало время ложиться в постель. Мы, подвыпившие, с раздутыми после вечернего застолья животами, разваливались на разложенных на полу подушках. Внезапно разговоры превращались в мертворожденные диалоги:

Отец: Яустал.

Кэролайн:Ложись в кровать.

Отец не слишком доброжелательно косится на Терри.

Отец:Еще подожду.

Кэролайн:Тогда я иду спать.

Терри: Я тоже.

Отец: Я тоже.

Отец делал все возможное, чтобы не оставлять Кэролайн и Терри наедине. Со стороны его поведение казалось нелепым, но я подозревал: ему втайне нравилась мысль, что брат его может предать. Предательство брата – дешевая мелодрама библейского масштаба. Она бы стала подарком умирающему, и отец бы понял, что жизнь не забывает включать и его в число исполнителей своих грязных комедий. Но вот однажды я заметил, что Кэролайн, таясь, выходит из спальни Терри, ее волосы в беспорядке, рубашка расстегнута. Увидев меня, она застыла. Я скучающе посмотрел на нее – что еще я мог? Подмигнуть? Но у меня не хватало сил обвинить ее в предательстве. Ситуация с любой точки зрения была безысходной. Только бы она набралась терпения и повременила! Пройдет совсем немного времени, и отец перестанет мешать ей. Рак буйно разрастается на разбитых сердцах. Это стервятник, который только и ждет, чтобы из жертвы ушло человеческое тепло. Отец часто рассуждал о позоре непрожитой жизни, но его убивал стыд за жизнь нелюбимую.

Не уверен, что Терри понимал, какую роль играл в этом треугольнике, и также не уверен, что он догадывался, как преуспел в том, о чем отец лишь мечтал, и тем самым отсек его от себя. Иначе он не стал бы с такой настойчивостью изводить брата.

Через несколько месяцев после нашего прибытия в Таиланд Терри вбил себе в голову, что в его силах превратить последние дни умирающего в непрекращающееся радостное чудо, и призвал на помощь меня. Он потащил нас с собой искупаться в реке голыми, дальше мы любовались формой облаков, потом делали ставки на собачьих боях, затем нас развлекали плотью и выпивкой во время пьяной оргии. Отец негодовал по поводу вмешательств в тихий процесс своего умирания и бросал на Терри злобные, полные ненависти взгляды. Что до меня, я испытал облегчение, что можно было хоть чем-то заняться. С самого приезда в Таиланд я чувствовал подъем сил – возможно, это объяснялось той новой свободой, которую я обрел, ибо появился другой человек, готовый тревожиться об отце. Мне казалось, я стал настолько могуч, что мог повалить на землю зверя. Просыпаясь по утрам, исхаживал Бангкок из конца в конец и очень поздно ложился. Много сна мне не требовалось. Меня поддерживала бурная деятельность, хотя Терри надеялся – она поддержит отца.

Однажды неприлично жарким утром, проведя на ногах несколько часов, я устроился в гамаке. Разглядывая гороподобного Будду, я оценивал свой жизненный опыт – насколько все, что со мной случилось, логично переплеталось. Впрочем, в то время я об этом еще не догадывался. Мне казалось, если я расшифрую последовательность прошлого, то смогу предсказать будущее.

Но не получилось. На меня упала тень. Я поднял глаза. Мой взгляд уперся в обнаженный торс Терри. Его вид без рубашки всегда впечатлял. Это наводило на мысль, что Терри переиначил традиционный порядок прозрения и достиг буддийского просветления способом извне внутрь.

– Ты готов? – спросил он.

– К чему?

– Попытаемся снова завести мотор твоего отца.

Я спустил ноги с гамака и последовал за Терри в отцовскую комнату. Тот лежал ничком на кровати и никак не среагировал на наше присутствие.

– Послушай, Марти, ты не находишь, что отяжелел и тем самым пригвоздил себя к одному месту?

– Кто бы говорил.

– Неужели не хочешь стать подхваченным ветром листом, каплей дождя или клочком облака?

– Может быть, да. А может быть, нет.

– Тебе надо возродиться. Умереть и родиться заново.

– Я слишком стар для возрождения. А ты за кого себя выдаешь? Ты не раз убивал, распространяешь наркотики, занимаешься контрабандой оружия, сводничаешь и вместе с тем строишь из себя прорицателя и мудреца. Не тошно тебе от своего лицемерия?

– Прекрасный вопрос. Но одно не противоречит другому.

Подобные безрезультатные споры продолжались до бесконечности.

Терри вытащил отца из кровати и поволок на полигон, где стреляли по целям из помповых ружей. Но ни отец, ни я не любили оружия. Отец выстрелил, однако отдача оказалась настолько сильной, что он опрокинулся навзничь. Брат склонился над ним. Отец поднял на него глаза, его губы дрожали.

– Марти, ответь, куда тебя привели все твои размышления о смерти? – спросил Терри.