Текст книги "Любовь… любовь?"

Автор книги: Стэн Барстоу

– Что с тобой? – спрашивает она.

– А что?

– Ты вздыхаешь. Да так тяжело, точно у тебя на плечах весь мир.

У меня и в самом деле такое чувство, будто на плечах у меня весь мир – и какой же это прекрасный, тихий мир!

– Ты ничем не расстроен? – спрашивает она. – Сегодняшний вечер тебя не огорчил?

– Конечно, нет.

А почему я, собственно, должен быть огорчен? Если я и противен себе, то не поэтому. А потому что понял: ничто нас не связывает. Не только девчонкам есть что терять, я тоже потерял кое-что сегодня из-за девушки, которую я вовсе не люблю и которая даже не очень мне и нравится. Но кое-что я, пожалуй, и приобрел – известный опыт. Да, наверно, это можно назвать опытом.

Я думаю об этом всю дорогу, пока мы идем через парк и затем по улицам, к ее дому. Пусть потихоньку само отомрет, решаю я, охладеет, остынет. Я считаю, что она имеет право на что-то лучшее, но знаю, что никогда не смогу ей этого объяснить.

– Когда мы теперь увидимся? – спрашивает она у своей калитки.

– Завтра.

– Не на работе же, глупый, – я не то имела в виду.

– Боюсь, что в эту субботу не удастся. Да и в воскресенье тоже. Один старый приятель приезжает ко мне на выходной. Мы не виделись несколько лет. Во всяком случае, мы ведь встретимся на работе. А сейчас очень трудно условиться. Я понимаю, что она не может не почувствовать охлаждения во мне, даже если и не догадалась, что я все вру насчет приятеля. И все-таки едва ли она может понять, насколько я к ней охладел. Откуда ей догадаться?

– Ладно, – говорит она, и я рад, что она не нудит. Она ждет. Молчание. Она не подставляет мне лица и даже не смотрит на меня, но я знаю: она ждет, чтобы я поцеловал ее. И почему бы ей не ждать после того, что только что было? Я колеблюсь всего секунду, потом беру ее за подбородок, приподнимаю ее лицо и целую в губы. Но даже все золото Английского банка не заставило бы меня вложить хоть каплю чувства в этот поцелуй. Теперь-то уж она поняла, думаю я по дороге домой, если не понимала раньше.

II

Несколько дней мне удается держаться вдали от Ингрид, а потом я получаю от нее записку через юного Лейстердайка. Я прочел ее в туалете и задумался: что отвечать? Самое простое – забыть о записке, сделать вид, будто я ее и не получал. Но это нечестно, думаю я. Не могу же я просто так взять и оттолкнуть Ингрид… Некоторое время я обмозговываю это, а потом составляю ответ, в котором прямо ничего не говорится, но все сказано между строк. «Дорогая Ингрид, я не могу встретиться сегодня с тобой, потому что должен кое-куда пойти. Я снова начал заниматься в Технологическом и на этот раз собираюсь сдавать экзамены за полный курс, поэтому мне придется не только посещать вечерами лекции, но и свободные от лекций вечера сидеть за книгой. В связи с этим я едва ли смогу много развлекаться, и, наверно, несправедливо было бы связывать тебя и заставлять дожидаться, когда я буду свободен. Вик».

Мне стало немного стыдно, когда я перечитал записку, но глуше я об этом сказать не могу. Итак, я вручаю записку юному Колину вместе с шестипенсовиком.

– Вот, передай это и помалкивай.

– С удовольствием, – говорит он, кладя в карман монету. – Только за особые поручения – десять шиллингов.

– Вот дам по уху, тогда будешь знать десять шиллингов.

На следующее утро приходит ответ. «Дорогой Вик, твоя записка очень удивила меня. Не понимаю, что может изменить в наших отношениях посещение вечерних лекций. Ясно, что у тебя будет мало свободного времени, но всегда можно как-то извернуться, если, конечно, ты захочешь видеть меня. В тот вечер мне показалось, что у нас что-то не так, а теперь я в этом уверена. Если в этом виновата я, пожалуйста, скажи мне, в чем дело. Ингрид».

Мне становится не по себе после этого письма. Она не может понять, в чем дело, и страдает. Очень это неприятно. Все выходит как-то не так. Но ведь с чувством ничего не поделаешь, правда? Словом, это конец. Она девчонка гордая и не станет мне писать снова, если я не отвечу, а я не намерен отвечать.

Часть вторая

I

На следующей неделе должен состояться бал для всех сотрудников завода Уиттейкера.

Из года в год, примерно в одни и те же числа, Уиттейкер снимает зал в ратуше и приглашает всех нас принять участие в этом вечере. Женатые могут привести с собой свою половину, а холостые – приятеля или девчонку. Танцуем, играем в вист, закусываем, выпиваем в баре, и все задарма – кроме выпивки, понятно: выпивка – из собственного кармана.

Мистер Мэтью толкает небольшую речугу: докладывает сотрудникам, как здорово они работали в минувшем году и как будут еще того лучше работать в наступающем, в чем он нисколько не сомневается. Говорит он почти всегда одно и тоже. После чего, если каким-нибудь старикашкам пришла пора выкатываться на пенсию, приготовленные для них золотые часы извлекаются на свет, и все хлопают в ладоши и трясут старикашкам руки. И я бы посмотрел, кто бы это не хлопал, когда этакий старикан, который начал вкалывать на заводе еще в 1907 году, ползет через весь зал за своим подарком, а тебя мороз подирает по коже при мысли о том, что ты еще и на свет появиться не успел, а он уже тридцать лет потел тут, и, конечно, хочешь не хочешь, а тебе начинает лезть в голову, что еще лет через тридцать родится какой-нибудь малый, и он тоже будет когда-нибудь стоять так вот, как ты, и думать то же самое, а ты будешь ковылять за своими часами или еще за какой-нибудь штуковиной, которой они станут награждать через пятьдесят лет. Только мне почему-то кажется, что со мной так быть не может. Прежде всего я просто не в состоянии представить себе, что у меня тоже будет за плечами когда-нибудь такая куча лет, и все мои беды останутся позади, и я буду преспокойно ковыряться у себя в саду, пока меня не сволокут на кладбище.

Словом, вот что происходит на этих вечерах, и почти всякий раз кого-нибудь награждают, потому что завод Уиттейкера – это такое предприятие, на которое как кто поступит, так и трудится там чуть не всю жизнь.

Выпито бывает столько, что хватило бы затопить половину линкоров в Портсмутской гавани, и все – и сотрудники и начальство – становятся прямо-таки закадычными друзьями. Ну, вы представляете себе, как это бывает: все отпускают шуточки, хлопают друг друга по спине, знакомят со своими женами, и каждый думает про другого, что эта старая скотина не такой уж плохой малый в конце-то концов. Наутро, понятно, они уже снова будут по разные стороны барьера, но все же, по-моему, это хорошо, когда хоть и ненадолго, но бывает – вот так.

Женщины – так те ждут не дождутся этого вечера. С самых святок они ни о чем другом уже не говорят. Они будут демонстрировать там свои новые платья, мужей или любовников, но не упустят из поля зрения и того, что нацепят на себя другие дамы, так как все это пригодится им в будущем. Я даже не знаю, что они любят больше – сами эти вечера или возможность посудачить о них потом в гардеробной. Женщины – странный народ. Если на таком вот сборище встретятся двое парней, которые недолюбливают друг друга, они в два счета начинают вести себя как добрые приятели. А у женщин такая встреча только хуже испортит дело.

Но в общем, так или иначе, вечера эти – неплохая штука, погулять можно здорово.

Если бы обстоятельства сложились по-другому, я бы пошел туда с Ингрид, а теперь, часов около восьми, отправился на вечер один. Выпил для затравки бутылки две пива, потанцевал, потрепался с ребятами. Было часов около десяти; стою я в стороне, и мимо меня проталкивается Конрой. Вижу, он уже порядком нагрузился. Подходит к оркестру и в перерыве начинает толковать о чем-то с дирижером. Этот стиляга, Оскар Уинтроп, с лакированными волосами и тоненькими, будто нарисованными карандашом усиками – точь-в-точь как на парикмахерских манекенах, – смотрит на Конроя с сомнением и слащаво улыбается. Вижу, Конрой трясет головой и делает такую рожу, словно хочет сказать: «Ну, брось, чего там, не будь скотиной!» Уинтроп вроде как соглашается, и Конрой лезет на эстраду и начинает пожимать руки всем музыкантам, что сидят в первом ряду. Те скалят зубы и подмигивают друг другу, но наш Конрой ничуть не теряется. Том Ивенс, начальник группы, который у нас бессменный распорядитель на всех таких вечерах, потому что шикарно выглядит во фраке и танцует прямо как профессионал, устремляется к оркестру поглядеть, что там такое. Поговорив о чем-то с Уинтропом и Конроем – а Конрой при этом делает вид, что он его не замечает, – Ивенс отходит и пожимает плечами: он, дескать, умывает руки, будь что будет.

Сзади меня появляется Джимми Слейд.

– Что это Конрой затеял?

– Понятия не имею. Сам удивляюсь.

Дирижер поднимает палочку, и музыканты берут первый аккорд.

– Леди и джентльмены, – говорит этот стиляга Уинтроп, – один из ваших сотрудников изъявил желание спеть с нашим оркестром. Пусть же никто и никогда не посмеет сказать, что Оскар Уинтроп не оказал поощрения молодому таланту. Итак, леди и джентльмены, вашему благосклонному вниманию предлагается вокальная сенсация фирмы «Уиттейкер и сыновья» – Эл Конрой!

В зале смех, два-три жидких хлопка. Конрой подходит к микрофону – лицо у него красное, напряженное – и раскланивается. Дирижер делает ему знак начинать, и Конрой сгибает ноги в коленках, разбрасывает руки в стороны и орет в микрофон во всю мочь:

 
Бэ-э-э-эби!
С кем была ты в эту ночь?
Кто тебя целовал, кто тебя обнимал
В эту яркую лунную ночь?
Ох-ох!
Нет, не дам, нет, не дам никому мою крошку обнять!
Слышишь, бэби, я не шучу, нет, не шучу!
Если, крошка, тебе не прискучили ласки,
Если хочешь, чтоб покрепче я тебя обнимал,
Берегись, бэби, берегись! Не целуй другого!
 

Кончив петь и не обращая внимания на оркестр, который играет новое вступление, Конрой пускается вскачь по эстраде, так сотрясая свой торс и вертя им во все стороны, словно под рубашку к нему забрался скорпион. Тут в зале все прямо шалеют, ребята из нашего чертежного вопят от восторга как оглашенные и заглушают оркестр.

Я слышу, позади меня кто-то говорит:

– Это, кажется, ваш сотрудник, Хэссоп?

Быстро оглядываюсь – да это Мэтью Уиттейкер, главный босс, собственной персоной.

Хэссоп даже поперхнулся, и я голову готов отдать на отсечение, что ему до смерти хочется отречься от Конроя.

– Э-э, м… Да, сэр.

– Хороший работник?

– Способный молодой человек, – говорит Хэссоп. – Но боюсь, что некоторая безответственность и упрямство не идут ему на пользу.

Я весь обращаюсь в слух: интересно, что скажет на это мистер Мэтью, но тут миссис Уиттейкер, темноволосая дама (очень, кстати, недурна, хотя и не первой молодости), говорит со смехом:

– Не думаю, чтобы ему грозила голодная смерть, если он потеряет место чертежника.

Все тоже смеются, я слышу звуки, похожие на бульканье воды в засорившемся стоке из раковины, и догадываюсь, что и Хэссоп принимает участие в общем веселье.

Они проходят дальше, а Конрой тем временем заканчивает свое выступление целым набором такой первосортной вокальной белиберды, что это просто чудо, чего только не вытворяет у него во рту язык. Потом так внезапно обрывает свои скачки по сцене, что едва не слетает кувырком с эстрады прямо на горшки с папоротником. Я аплодирую, как бешеный, и все, куда ни погляди, делают то же самое, даже музыканты. А Оскар Уинтроп хлопает Конроя по спине, когда тот спускается с эстрады.

Конрой идет через зал, и все смеются и кричат что-то ему вслед. Он подходит ко мне.

– Не видал Джеффа Льюиса?

– Нет, его что-то не видно.

– Мне с него фунтяга причитается.

– Тут сейчас мистер Мэтью и старик Хэссоп распространялись на твой счет.

– И не слишком лестным образом, надо полагать, – говорит Конрой, приподнимаясь на цыпочки и ища глазами Льюиса.

– Хэссоп сказал, что ты способный молодой человек.

– Ты лживая скотина, мой юный Браун.

– Честное слово! Но он прибавил, что твое упрямство и безответственность тебе вредят.

– Вот это больше похоже на правду, – говорит Конрой. – Этому я еще могу поверить.

Я повторяю ему слова миссис Уиттейкер, но его мысли заняты чем-то другим. Льюисом, по всей видимости.

– Меня больше интересуют мои гроши, – говорит он. – Пойдем, помоги мне разыскать Льюиса, и я поставлю тебе пинту пива.

– Пошли.

Мы устремляемся в разных направлениях, проталкиваемся через толпу и по коридору направляемся в бар. Почти сразу же я вижу Льюиса и подхожу к нему сзади. Вокруг него собралось человек пять. Он стоит, треплется, и вид у него, прямо надо сказать, стиляжный. Он здесь один-единственный – кроме администрации – в смокинге. Все остальные ребята в вечерних костюмах, которые они берегут для торжественных случаев и надевают только на свадьбы, на похороны и званые воскресные обеды.

– Конрой тебя ищет, – говорю я, хлопая его по плечу…

– Да? Зачем я ему?

– Затем, что ты должен мне фунтягу, – говорит Конрой, появляясь с другой стороны. – Ты поспорил на фунт стерлингов, что у меня не хватит духу спеть с оркестром.

Льюис достает бумажник, открывает его.

– Речь как будто шла о десяти шиллингах?

– Нет, фунт стерлингов, красавчик, – говорил Конрой и тянет у Льюиса из бумажника фунт. Хочет уйти, потом оборачивается. – Добавь фунт, и я изображу вам еще что-нибудь, – предлагает он Льюису.

Но Льюис не из тех, кто так легко швыряет деньги на ветер, и Конрой говорит мне:

– Ладно, пошли, мой юный Браун, раздобудем эту пинту.

В дверях бара мы сталкиваемся с Кеном Роулинсоном и его девчонкой. Блондинка, очень тоненькая, и кажется, что она смотрит не на тебя, а сквозь тебя, словно ты пустое пространство.

– Ну, как дела, Роули? – говорит Конрой, и я замечаю, что Роулинсон поеживается. – Понравилась тебе моя песенка?

Блондинка вперяет свой взгляд в Конроя с таким видом, словно только сейчас его заметила и недоумевает, из какой щели он выполз.

– Понравилась она мне или нет – не имеет значения, – довольно холодно отвечает Роули, – гораздо важнее выяснить, что думает по этому поводу администрация.

– Жаль, я не захватил своей скрипки, – говорит Конрой. – Я бы исполнил для вас скрипичный концерт. Немножко Дюбиси, а?

– Дебюсси не писал скрипичных концертов, – говорит блондинка, берет Роули под руку и увлекает его в зал.

Конрой корчится от смеха, мы входим в бар.

– Займи столик, – говорит он, – а я пойду раздобуду какое-нибудь пойло.

Я нахожу местечко под большим зеркалом, и в ту же минуту появляется Конрой с четырьмя кружками пива – по две в каждой ручище.

– Для кого все это? – спрашиваю я, когда он ставит их на стол.

– Для нас, – говорит он. – По две на брата. Они не продают пинтами. Недостаточно утонченно. Совсем как Роули. – Он снова хохочет. – Бедняга Роули.

– Ну, мне кажется, на этот раз он здорово тебя поддел, а, Конрой? – говорю я. – Насчет этих скрипичных концертов.

Конрой большими глотками пьет пиво, ставит кружку на стол и трясет головой.

– Это не он сказал. Это она сказала. А сам-то Роули небось думал, что Дебюсси – это какой-нибудь дядя из Министерства финансов.

Я замечаю, что Конрой на этот раз правильно произносит фамилию композитора – как блондинка. Он, видно, все мотает себе на ус и когда-нибудь не преминет поддеть Роули, и я начинаю думать, что Конрой не так прост, как кажется.

– А впрочем, кто его знает, может, он в этом и разбирается, – говорит Конрой и снова отхлебывает пива. – Он помнит кучу разных имен и при каждом удобном и неудобном случае выволакивает их на свет божий. Такие, как он, сбегают раз в год в концерт, а наутро во всеуслышание распинаются об этом в автобусе. Я его терпеть не могу, мой юный Браун. Вместе с его Бетховеном и Достоевским. Та-ра-ра-ра, трам-пам-пам – вот и все, что он знает из Бетховена. И прочти ему кусок из Достоевского, он ни в жизнь не угадает. Все это у него сплошная липа, Браунчик, поверь мне, а я этих фальшивок не выношу.

Все эти излияния ничуть не мешают Конрою поглощать пиво, и, прикончив первую кружку, он принимается за вторую.

– Он покупает «Таймс» и «Гардиан» и сопливые воскресные выпуски, читает критические заметки и воображает, что уже все знает. Ему, понимаешь, нравится пускать пыль в глаза, выпаливая разные имена и факты. Он может сообщить тебе, что 13 марта 1888 года Лев Толстой съел на завтрак утиное яйцо с жареным картофелем, но спроси его, как звали возлюбленного Анны Карениной, и он уставится на тебя как баран на новые ворота.

– А кто она такая, эта Анна Кара… как, ты говоришь, ее зовут?

– Каренина. Молодая женщина, по ее имени названа эта книга.

– А ты откуда все это знаешь?

– Потому что читал эту штуку, вот почему, – отвечает Конрой. – А что, тебя это удивляет? Ты считаешь, что я питаюсь одними дешевыми журнальчиками? Ну, так ты меня недооцениваешь, мой юный друг. Я, может, тоже бываю иной раз хвастливой скотиной, но только другого сорта. Не той марки, что Роули. Его марка не по мне. Если кому-то нравится Достоевский и заплесневелый Бетховен – на здоровье. Я понимаю, что из них тоже можно извлечь кое-что. Это тебе не «Пегс пейпер», не светская хроника за прошлую неделю. Но при этом не обязательно кричать на всех перекрестках, какой ты культурный и утонченный, и считать других остолопами.

Он приканчивает вторую кружку пива и отодвигает ее в сторону. Я успел высосать только полкружки, и он бросает взгляд на мою вторую, еще не початую.

– Будешь пить?

– Нет. Пей, пожалуйста. – Я пододвигаю кружку к нему.

– Я сейчас раздобуду тебе другую, мне только хочется немного посидеть. – Он делает глоток и облизывает губы. – И еще мне претит этот пижонский подход ко всему. Непременно, видите ли, нужно либо отращивать длинные волосы и делать маникюр, либо, наоборот, щеголять грязными ногтями в знак полного пренебрежения к таким мелочам, как чистоплотность. Верно, все эти великие мужи ворочаются в могилах, когда такие вот типы начинают к ним примазываться.

Я, признаться, слушаю его разинув рот. Гляжу на его руку, когда он снова подымает кружку с пивом. Широкая, короткопалая, волосатая. Вид у Конроя не шибко интеллигентный. Это точно. Лицо у него квадратное, с низким лбом и глубоко посаженными глазами. Но я знаю, что по части механики голова у него работает что надо. И чертежи у него – первый сорт, тут его у нас никто не переплюнет. И при этом он шумный, грубый и сквернослов. Но сегодня что-то новое открылось мне в нем. Вот вам, пожалуйста, Конрой, который, оказывается, всерьез, по большому счету разбирается в музыке и в книгах – в хорошей музыке и в хороших книгах, – словом в таких вещах, которыми, как мне казалось, интересуются только жуткие пижоны, вроде Роули, да почтенные старикашки, вроде мистера ван Гуйтена. Согласитесь сами, что все это как-то не вяжется с пристрастием к пиву и похабным анекдотам. Для меня, по крайней мере до настоящей минуты, никак это не сочеталось. Короче говоря, Конрой, оказывается, интеллектуал!

– Черт бы тебя подрал, Конрой, – говорю я. – Никогда не слыхал от тебя такого.

– Правильно, – говорит он. – Конечно, ты не слыхал. Потому что ты меня всегда видел трезвым, а сегодня я бухой. Не в дугу еще, но хватает. Одни при этом лезут в драку, другие – на каждую бабу, какая только попадется им на глаза, третьи валяются под забором… а я начинаю трепаться… просто трепаться… и чем дальше, тем хуже…

Он допивает пиво и вроде как с сожалением смотрит на пустую кружку. А затем отливает уже такую пулю, что только держись.

– Я когда-нибудь рассказывал тебе о моей супружнице, Браун?

Я молчу остолбенело, и он не настолько окосел, чтобы этого не заметить.

– Мне бы не следовало выносить сор из избы, болтать об этом, – говорит он.

– Я даже не знал, что ты женат.

– Я уже не женат, – говорит он. – И для всех других никогда и не был женат. А если ты станешь трепать языком, мой юный Браун, я тебе шею сверну.

– Нет, я никому не скажу, – говорю я. – Можешь не беспокоиться.

– Ну, конечно, ты же неплохой малый, мой юный Браун. – Он оборачивается к стойке – хочет, видимо, опять отправиться за пивом. Потом резко отодвигает стул, встает. – Надо пойти потолковать с одним старым дружком, – заявляет он и пропадает в толпе.

II

Остановившись в дверях бального зала, я вижу невдалеке Ингрид – она стоит одна. На ней ярко-желтое платье с большими синими цветами по подолу и золотые бальные туфельки. Выглядит она классно, и мне становится жаль, что я больше в нее не влюблен. Наблюдаю за ней минуты две, а затем меня словно что-то толкает подойти к ней и пригласить ее на танец. Она на секунду вскидывает на меня глаза и тотчас опускает их. Мы танцуем минут десять, но она не глядит на меня. И почти ничего не говорит, и я тоже.

Оркестр играет вальс-бостон, огни притушены. Чувствую, что мне приятна ее близость, и ловлю себя на том, что сердце у меня колотится как бешеное и дышу я так, точно бежал в гору. Так же бывает, когда в каком-нибудь журнале попадутся на глаза фотографии обнаженных женщин. Моя правая рука лежит у нее на спине, как раз в том месте, где застегнут бюстгальтер, и я продвигаю руку подальше, чтобы покрепче прижать ее к себе. Но она по-прежнему не смотрит на меня и ничего не говорит. Держит себя так, словно я для нее все равно что любой другой парень, с которым она может пойти потанцевать, а я не понимаю, что это со мной такое, просто не знаю, что и думать. Все время твердил себе: не люблю ее больше, не люблю, а теперь опять чувствую, что хочу ее. Но только по-другому, не так, как прежде. Раньше я бы отдал все на свете, чтобы просто быть с ней вот так, как сейчас, а теперь она возбуждает меня, как все эти голые из журналов. Получается, будто я и не ее вовсе хочу… Не знаю, как вам это объяснить.

То ли из-за этого самого, то ли потому, что мне хочется сделать ей приятное, но я начинаю раздумывать, не предложить ли проводить ее домой. В конце-то концов мы ведь почти условились пойти на вечер вместе, а получилось так, что она пришла одна. Но когда танец кончается, я все-таки решаю подождать. Если к концу вечера увижу, что она по-прежнему одна, тогда еще не поздно будет предложить ей свои услуги. В общем, я еще сам не знаю. Не могу разобраться в своих чувствах. Сейчас я гляжу на нее и уже как будто жалею, что порвал с ней.

Бар закрывается, вскоре часы на колокольне бьют полночь. Веселье идет на убыль, и, как только кое-кто начинает забирать из гардероба свои пальто, торопясь одеться, пока не образовалось толкучки, все как-то сразу сникает. Когда я выхожу из гардеробной, меня встречает шотландская песня, а потом оркестр начинает играть гимн.

Ко мне подходит Джимми.

– Как ты будешь добираться домой?

– На своих двоих. У моего шофера сегодня выходной.

– Миллер приехал на машине. Он обещал подвезти меня с Паулиной и велел посмотреть, не надо ли прихватить кого-нибудь еще. Можешь поехать с нами.

Посматриваю по сторонам, ищу глазами Ингрид, но в конце концов не так уж она мне позарез нужна, и я иду за Джимми. Мы направляемся в вестибюль, а там эта самая Паулина Лоуренс, рыжая девчонка из машинописного бюро – Джимми, кажется, немало преуспел у нее за сегодняшний вечер, – стоит рядом с мистером и миссис Миллер.

– А, Вик, – говорит мистер Миллер. – Вы поедете с нами? Отлично… Вы не знакомы с моей женой? Это, дорогая, Вик Браун, один из наших молодых, подающих надежды сотрудников.

Я говорю «здрасьте» миссис Миллер – немного расплывшейся особе довольно простоватой с виду, – и мы все направляемся к автомобильной стоянке. Машина Миллера – желтовато-коричневый громоздкий «ланчестер» довоенного образца; должно быть, Миллер подцепил ее где-нибудь по дешевке. Он как раз из тех типов, которые всегда ездят на трофейных колымагах, потому что они, дескать, некапризны и не бросаются в глаза. Я устраиваюсь на заднем сиденье рядом с Джимми и Паулиной. Джимми, по-видимому, чувствует себя как рыба в воде, он с ходу обнимает Паулину, а она прижимается к нему так, словно это уже вошло у нее в привычку. Миллер вытирает тряпкой ветровое стекло и усаживается за баранку рядом со своей супругой.

– Как вы там? Удобно устроились? – спрашивает он, включая зажигание.

– Все в порядке, – отвечаю я, – если не считать того, что я тут третий-лишний. Надеюсь, вы не заставите меня нести ответственность за этих влюбленных голубков?

– А ты отвернись и немного вздремни, – говорит Джимми.

Паулина хихикает, а миссис Миллер бросает взгляд через плечо и смеется. Мне кажется, она неплохая тетка. Да и сам Миллер тоже невредный малый. Он оборачивается и смотрит на подъезд ратуши.

– Минутку, – говорит он вдруг, выскакивает из машины, не выключив мотора, исчезает и почти тотчас возвращается в сопровождении кого-то еще. Отворяет заднюю дверцу. – Вот, пожалуйста, это немного исправит положение.

Девушка наклоняет голову, чтобы сесть в машину, пододвигаюсь, освобождая для нее место, и стараюсь угадать, кто бы это мог быть. И тут сердце у меня делает бешеный скачок, потому что это – Ингрид.

– Ну, теперь не разберешь, кто у кого сидит на коленях, – говорит Джимми. Он садится немного боком, чтобы всем хватило места, и Паулина опять прижимается к нему. Она жуть до чего старается, ей-богу! Интересно как давно это у них, думаю я и делаю вывод, что Джимми очень скрытный малый – ни разу не проговорился. Но тут мне приходит в голову, что, значит, я тоже скрытный – ведь и я ни словом не обмолвился об Ингрид.

– А какая разница? – говорит мистер Миллер. – Мы все друзья-товарищи.

Мы снимаемся с якоря, сползаем с холма и держим путь к торговой части города. Миллер не больно-то лихо управляется со своей машиной. Он сидит какой-то напряженный и ведет машину рывками, точно никак не может решить, туда ему ехать или сюда. Витрины кое-где еще освещены, но кругом ни души. Поначалу Миллер пытается поддерживать общий разговор, но потом прекращает эти попытки и адресуется только к своей жене. У нас, на заднем сиденье, царит молчание. Джимми и Паулина целуются как ошалелые. Начали целоваться, как только машина тронулась с места, и я что-то не заметил, чтобы они дали себе передышку хоть на секунду.

Немного поерзав на месте, я спрашиваю Ингрид, удобно ли ей.

– Мне вполне хорошо, – говорит она.

Мы сидим очень близко друг к другу, совсем близко, потому что иначе невозможно. И я опять начинаю чувствовать то самое… совсем как было во время танца. Только теперь обстановка более интимная, мистер и миссис Миллер сидят к нам спиной, Джимми и Паулина заняты друг другом, и мы с Ингрид вроде как наедине. Темно, моя нога касается ее ноги, и я вижу совсем близко ее лицо.

– Полюбуйся на эту парочку, – шепчу я ей на ухо.

– М-м-м, – произносит она. – Да, они, по-видимому, очень довольны друг другом.

Я немного меняю положение, словно хочу устроиться поудобнее, и закидываю руку на спинку сиденья. Потом касаюсь ее плеча и притягиваю ее к себе. Первую секунду она ведет себя так, как будто не желает, чтобы ее трогали, но потом придвигается ко мне, и ее голова оказывается так близко, что я могу коснуться губами ее шеи возле левого, уха. Через несколько минут я свободной рукой поворачиваю к себе ее лицо и целую ее в губы. Она не сопротивляется, но я не чувствую никакого отклика с ее стороны. Я сижу так, что загораживаю ее от Джимми и Паулины и они ничего не могут увидеть, даже если б и стали смотреть, а они не смотрят, и я засовываю руку ей под пальто и легонько тискаю ее сквозь платье. Через две-три минуты она оживает и начинает проявлять интерес к моей особе. А я уже вспоминаю наше последнее свидание в парке и думаю лишь об одном – скоро ли мы сможем все это повторить.

– Когда мы увидимся? – шепчу я ей на ухо.

– Мне казалось, что ты не хочешь.

– Хочу… Когда? Завтра?

– Завтра нельзя.

– Когда же? Послезавтра?

Она отвечает не сразу.

– Хорошо.

– Кто-нибудь из вас знает, где мы сейчас находимся? – спрашивает Миллер. – Советую вам там, на заднем сиденье, поглядывать в окно. Мое дело ехать вперед. Если я все проскочу и доставлю вас к себе домой, вам придется либо возвращаться пешком, либо удовольствоваться сараем у меня в саду.

Джимми на мгновение отрывается от Паулины и бросает взгляд в окно.

– Поверните налево на следующем перекрестке, – говорит он. – А там еще ярдов двести и остановите, не доезжая до церкви на левой стороне.

– Кто из вас там живет?

– Высадите нас обоих. Я провожу Паулину домой. – Вы можете положиться на него, Паулина? – спрашивает Миллер.

– В каком это смысле положиться? – спрашивает Джимми с циничным смешком.

– Не вмешивайте нас в ваши пошлые интрижки, – говорит Миллер. – Как только вы, моя дорогая, покинете мой автомобиль под ручку с этим морским волком по фамилии Слейд, вам уже придется самой отвечать за себя.

– Я все-таки рискну, – говорит Паулина.

– Ну, будь по-вашему, – говорит Миллер и сворачивает направо в проезд.

Он ставит машину к обочине, там, где ему указал Джимми, и, подавляя зевок, откидывается на спинку сиденья.

– Когда ведешь машину ночью, в то время, как все уже лежат в постелях, невольно задумываешься.

– Над чем задумываешься? – спрашиваю я.

– Задумываешься над тем, что и тебе самому следовало бы давным-давно находиться в таком же состоянии.

– Ну, будет тебе, Джек, – говорит миссис Миллер. – Ты же сам получал удовольствие, не притворяйся. По-моему, мы все неплохо повеселились, верно? – спрашивает она, оборачиваясь к нам.

Мы хором соглашаемся, и Паулина говорит:

– Я считаю, что нужно устраивать такие вечера каждый месяц.

– Упаси господи! – говорит Миллер. – Завтра и так все придут с тяжелой головой.

– А как вам понравился номер, который отмочил старик Конрой? – спрашиваю я их.

– Что ж, это внесло оживление, – говорит Миллер. – Признаться, я никак от него этого не ожидал.

– Он хватил лишнего, – говорит Ингрид. – Это сразу было заметно.

– Конрой спел это на пари, – сообщаю я им. – Льюис проиграл ему фунт стерлингов.

Миллер оборачивается ко мне.

– Это правда, Вик?

– Я сам видел, как он получал свой выигрыш. Льюис хотел отвертеться, отделаться десятью шиллингами, но Конрой забрал у него фунтягу. И угостил меня. – После этой выходки Конроя мне почему-то приятно похвалиться тем, что я пил с ним.

– Ты пил с Конроем? – говорит Джимми. – Кто бы мог подумать!

– А он неплохой малый, надо только узнать его получше. У нас с ним в баре был длинный разговор по душам. Вы, конечно, и понятия не имеете о том, что он…

Тут я умолкаю, едва не проболтавшись им, что Конрой женат. А ведь я обещал держать язык за зубами, – … что он так начитан и так здорово разбирается в музыке, – спешу я загладить свою оплошность. – Куда лучше, чем Роули. Только не кричит об этом на всех перекрестках.

– Терпеть не могу ни того, ни другого, – говорит Ингрид. – Кен Роулинсон – страшный сноб, а Конрой – просто какое-то двуногое животное.