Текст книги "Любовь… любовь?"

Автор книги: Стэн Барстоу

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 27 страниц)

Мать и дочь одновременно услышали глухое урчание приближавшегося к дому мотоцикла.

– Это, должно быть, Эрик, – сказала Ева, взглянув на свои часы-браслет. – Он сказал, что будет около десяти. – Она потянулась за сапогами и сунула в них ноги.

– Не хочешь выпить чайку перед уходом?

– Нет, спасибо, моя хорошая. – Ева поднялась. – У нас сегодня, право, мало времени. Мы обещали заехать к одним друзьям. – Она взяла сумочку и принялась в ней рыться. – Да, пока не забыла… Возьми вот это. – Она протянула руку ладонью вниз. – Тебе это пригодится.

Мать машинально тоже протянула руку и только тут поняла, что дочь сует ей десятишиллинговую бумажку.

– Нет, нет, – сказала она. – Хотя спасибо. Только не тебе давать мне деньги.

– Но разве я не могу сделать тебе подарок? – спросила Ева. – Возьми и купи себе чего-нибудь. Не часто ведь ты себя балуешь.

– А как я объясню потом твоему отцу? – сказала миссис Скерридж. – Он и так считает, что я транжирю его деньги. А сказать ему, что это ты дала, я не могу.

Ева сунула бумажку обратно в сумочку.

– Ну, ладно. Тебе виднее…

– Я не хочу, чтобы ты обижалась, – сказала мать. – Но ты же все понимаешь.

– Да, – сказала Ева, – понимаю.

Урчание мотоцикла затихло позади дома, и послышался стук в дверь. Ева вышла в сени и вернулась с Эриком, своим мужем. Он сказал «добрый вечер» миссис Скерридж и остановился на пороге; смущенно окинул взглядом комнату, потом поглядел на жену – она к тому времени уже надевала пальто и повязывала косынку под подбородком… Был он молодой, светловолосый, крупный, в просторном кожаном пальто и высоких сапогах. В опущенной руке у него болтались шлем и очки.

– Холодно, наверно, будет ехать сегодня на мотоцикле? – заметила миссис Скерридж. Она не знала, как вести себя с зятем, потому что до сих пор не имела случая толком его узнать.

Он с секунду смотрел на нее, потом взгляд его снова перешел на Еву.

– Да, нет. Не так уж страшно, если тепло одеться, – сказал он. – Ну как, готова, лапочка? – спросил он Еву.

– Вроде да. – Она взяла сумочку и поцеловала мать в щеку. – Я загляну, как только выберу минутку. И ты тоже соберись с силами и навести нас.

– Уж как-нибудь нагряну.

– Ну, ты ведь знаешь: мы всегда будем рады тебе, – сказала Ева. – Правда, Эрик?

– Конечно, правда, – сказал Эрик. – Приезжайте, когда вздумается.

Интересно, как бы они повели себя, если бы она вдруг вечером заявилась к ним, когда у них, скажем, были бы гости, – промелькнуло у нее в голове. Но она тут же отбросила эту мысль и проводила молодых людей до задней двери, где они с Евой снова поцеловались. Ева прошла по хрустящему смерзшемуся снегу и села в коляску. Миссис Скерридж пожелала им доброй ночи и постояла, пока они не завернули за угол дома. Она еще подождала, пока не взвыл мотор, и только тогда закрыла дверь и вернулась в дом.

Она села и принялась смотреть в огонь, и ей вдруг стало так горько, так жалко себя, что непрочный барьер безразличия, которым она себя окружила, рухнул, и по ее впалым щекам тихо потекли слезы. Впервые за многие годы она позволила себе эту роскошь – выплакаться. Она оплакивала многое: одиночество сегодняшнего дня и вчерашнего; слишком краткий период счастья и будущее, которое ничего не сулило ей. Она плакала о том, что жизнь не сложилась так, как могла бы, и плакала о том, что она сложилась именно так. Однако слезы не принесли ей утешения. Вечер постепенно переходил в ночь, а она все сидела, и горе ее медленно перерастало в возмущение, в обиду при мысли о том, что Скерридж находится сейчас в городе; среди света и людей, что он идет куда-то вместе с вечерней субботней толпой, чтобы поставить ее счастье и благополучие в зависимость от быстроты ног какой-то собаки, гонящейся за механическим зайцем. Немного погодя, нагнувшись, чтобы помешать в очаге, она вдруг почувствовала острую боль. Кочерга со звоном ударилась о каменную решетку – боль пронзила миссис Скерридж, как раскаленное копье. Усилием воли, от которого пот выступил у нее на лбу, она распрямилась и, с трудом переведя дух, откинулась на спинку кресла. Люмбаго – такое чудное слово, что его даже трудно принять за название болезни, хотя болезнь эта не шуточная – во всяком случае для нее. Боль возникала неожиданно, вот как сейчас, и миссис Скерридж становилась совсем беспомощной. Иной раз это случалось ночью, и она лежала, обливаясь потом, пока ей не удавалось разбудить Скерриджа и попросить его перевернуть ее на другой бок. Она взглянула на часы, стоявшие на полке над очагом. Скерридж вернется, может, только еще через час или два. А ей так хотелось побыстрее забраться в теплую постель, и чем больше она этого хотела, тем острее ощущала желание досадить Скерриджу.

Вот тогда-то ей впервые и пришла в голову мысль запереть дверь на ночь и не пускать его в дом.

Она понимала, что это жалкая затея, но ничего другого придумать не могла, чтобы выразить свою обиду и показать, что не желает больше считаться с ним. Она предвидела, что ничего хорошего из этого не получится, хотя мысль, притупленная болью, возникавшей на пороге каждой секунды, и не подсказала ей, каким гневом может вскипеть наутро Скерридж. Сейчас она думала лишь о теплой постели и о забвении, которое несет с собой сон. Она не могла и помыслить о возвращении пьяного Скерриджа или представить себе, что ей придется сносить его приставания, жалкую пародию на пылкие порывы их молодости.

Она вскипятила чайник и, налив кипятку в глиняную бутылку, потащилась наверх. Там она приготовила себе чаю и принялась рыться в буфете, где хранились старые рецепты и пузырьки с патентованными средствами, пока не наткнулась на круглую коробочку со снотворным, которое когда-то выписал ей врач. На этикетке значилось: принимать по две штуки и ни в коем случае больше. Она взяла две пилюли, помедлила и проглотила третью. Ей хотелось заснуть покрепче, чтобы не просыпаться, когда придет Скерридж. Стоя так, с коробочкой в руках, она вдруг подумала: а хватит ли там таблеток, чтобы заснуть и уже никогда не проснуться, и тотчас отшвырнула коробочку подальше, в гущу пузырьков и пакетиков, и закрыла буфет. Она налила себе чаю и выпила его, сидя перед огнем, охватив пальцами теплую кружку. В одиннадцать часов она разгребла угли в очаге, вышла в сени и закрыла заднюю дверь на засов. Еще не задвинув его, она почувствовала, как на нее наползает знакомая апатия. К чему? Что это даст? Потом повернулась и пошла назад, в кухню, прикрутить газ. При свете свечи она осторожно поднялась наверх. Разделась и, дрожа, залезла под влажную простыню. Долго передвигала она бутылку с горячей водой, пытаясь отогреть то один застывший бок, то другой, пока вдруг не согрелась, и тогда быстро заснула.

Скерридж пристально глядел то на купон, то на газету. Вошел какой-то человек и остановился у стойки рядом с ним. Он заказал себе выпить и заметил, обращаясь к Скерриджу: «Ну, и холодище сегодня, правда?» Скерридж не отвечал: он едва ли даже заметил, что сосед обратился к нему. В его мозгу бурлил Гольфстрим, он даже сжал пальцами виски, стараясь совладать с собой и успокоиться, чтобы не торопясь еще раз проверить результаты. Нет, все так, как он и думал. Ошибки быть не может: он выиграл по семи матчам в комбинации – вот выиграть бы еще один матч, и он наберет нужное число очков. Оставалось сверить цифры, а поскольку матч был поздний, данные о нем были впечатаны в последнюю минуту в самом низу страницы. Скерридж снова попытался их разобрать. Он выиграл либо в комбинации, либо по отдельным результатам. В последнем случае сумма будет меньше и он получит лишь часть выигрыша. Словом, его ждет либо несколько жалких сотен фунтов, либо состояние.

– Послушайте… Вы не можете это разобрать?

Он сунул газету под нос человеку, который ранее обращался к нему, тыча пальцем в расплывшийся шрифт.

– Вот эта последняя строчка, тут. Что здесь напечатано – просто двойка или же два и три?

Человек поставил кружку на стойку и взял газету из рук Скерриджа. Он повернул ее к свету.

Что-то не ясно, – сказал он. – Не знаю. Похоже, что два и три. Выигрыш по одному матчу.

– Не может быть, – сказал Скерридж. – Здесь должен быть выигрыш в комбинации. – Он обернулся к шахтерам, игравшим в домино: – Есть у кого-нибудь «Эхо»?

Голос у него был такой взволнованный, что верзила-шахтер, передавая ему газету, спросил:

– Что с тобой, Фред? Выиграл круглую сумму?

Скерридж выхватил у него газету.

– Еще не знаю, – сказал он. – Не знаю. – Он провел пальцем по интересовавшей его колонке. Выигрыш был в комбинации, по восьми матчам, на которые он поставил.

– Комбинация, – сказал Скерридж. И скомканная газета соскользнула на пол.

– Эй, ты! – крикнул ему верзила. – Это моя газета, верни ее, раз она тебе не нужна!

– Да я куплю тебе десять таких газет, – сказал Скерридж. – Я выиграл комбинацию в восемь матчей. Восемь проклятых матчей. Вот, смотри! – Он схватил купон со стойки и сунул его под нос сидевшим за столом шахтерам. – Я восемь раз выиграл, а в купоне как раз восемь талонов!

Тот, что сидел с краю, взял купон и внимательно осмотрел его.

– Видишь, – сказал Скерридж, тыкая в купон пальцем. – Семь талонов вот тут и один здесь.

Шахтер смотрел на купон, вытаращив глаза.

– Ей-ей, не врет. Ей-ей!

– А ну-ка, дай взглянуть, – сказал другой. Все положили домино черной костью кверху, и купон пошел по рукам.

– Счастливый, черт, – пробормотал один из игроков.

Скерридж тут же прицепился к его словам и возбужденно воскликнул:

– Счастливый, говоришь? А сколько лет я на это потратил! Сотни фунтов вложил и вот сейчас только выиграл.

– На этой неделе подбивают итоги, Фред, – сказал верзила. – Выигрышей-то всего восемь, так что дележки большой не будет. Да, тысяч сто можешь получить!

Услышав эту астрономическую цифру, на одни проценты с которой человек мог недурно прожить до конца своих дней, все умолкли. Сто тысяч фунтов! Скерридж, который думал лишь о том, что выигрыш у него в руках, до сих пор как-то не представлял себе его размеров. Но сейчас глаза его, да и все лицо загорелись диким огнем.

– И выиграю! – рявкнул он. – В купоне-то всего восемь талонов, я же сказал!

Он схватил кружку со стойки, сделал большой глоток и со стуком опустил ее, как бы ставя точку под принятым решением.

– Я сегодня выиграл шесть монет на собачьих бегах, – сказал он. – Всем ставлю угощение. А ну, давайте пейте. Заказывайте чего кто хочет – виски, рому, чего угодно.

Все протянули свои кружки, не дожидаясь повторного приглашения. Вскоре новость перекинулась через коридор, проникла в зал, где шел дивертисмент, и оттуда, повалил народ – они похлопывали Скерриджа по спине и пили пиво, за которое он платил, а он стоял, привалившись к стойке бара, раскрасневшийся, торжествующий.

Вскоре после того, как заведение закрылось, он очутился на улице в обществе Чарли и Уилли с целой бутылкой рома в руках и пустым кошельком в кармане.

– Я всегда говорил, – сказал Чарли, – всегда говорил: деньги не должны стоять между человеком и его друзьями.

– Какие деньги? – спросил Скерридж.

– Все в порядке, Фред. Ты чертовски верно поступил. Ну, что такое деньги? Я тебе скажу, что это такое – это проклятие для всего человечества, проклятие… И все равно я б хотел, чтоб их у меня был целый погреб. Вот если бы у меня был их целый погреб, я бы купил девятигаллоновую бочку пива, спускался бы каждый вечер вниз, пил бы и пересчитывал денежки. Я бы и тебя позвал, Фред, чтобы ты мне помог. Уж я бы не забыл тебя, нет, ни в коем разе. Я старых друзей не забываю. Ну, к чему они, деньги, если человек перестал иметь приятелей?

Уилли икнул.

– Дружба – это главное.

– Ничего вернее, Уилли, ты в жизни не сказал, – подтвердил Чарли. Он снова обхватил Уилли за плечи и повис на нем. – Сердце у тебя там, где надо, Уилли, мой мальчик.

Они расстались на углу, и, когда Скерридж уже отошёл, на несколько шагов, Чарли крикнул ему вслед:

– Смотри, не забудь прокатить меня на своем «роллс-ройсе».

Скерридж помахал бутылкой рома над головой.

– В любое время. В любое время.

Проходя через город по Корпорейшен-стрит, он вдруг подумал, что надо послать телеграмму в контору лотереи и потребовать выигрыш. Ведь так это, наверно, делается? Человек посылает телеграмму, требуя выигрыш, а потом – заказное письмо. Но почта была закрыта – фасад ее темнел через улицу. Некоторое время он озадаченно смотрел на здание. Как же послать телеграмму, если почта закрыта? Почему те, из лотереи, этого не предусмотрели? Тут он увидел тусклую полоску света под дверью почты и, вспомнив о существовании телефона, нетвердым шагом направился через пустынную улицу. Очутившись в будке, он некоторое время тупо смотрел на черную трубку, потом медленно поднял руку и поднес трубку к уху. Он никогда прежде не пользовался телефоном-автоматом и, услышав тихий голос у самого своего уха, вдруг испугался и грохнул трубкой о рычаг, словно она обожгла ему руку. Только тут, стоя в будке и тяжело дыша, он вспомнил, что для разговора нужна мелочь. Он принялся шарить по карманам. В результате длительных поисков на свет появились всего две монеты – шестипенсовик и пенни, они лежали на ладони Скерриджа, и он смотрел на них со смешанным чувством облегчения и сожаления. Сожаления от того, что он не может заявить о своем выигрыше, и облегчения от того, что можно отложить сложную процедуру отправки телеграммы до завтрашнего дня.

Выйдя на улицу, он снова подумал о том, как зло может посмеяться над человеком судьба: надо же – иметь сто тысяч фунтов и не иметь в кармане денег, чтобы доехать на такси домой. Он огляделся, определяя, где он находится, и повернул в направлении дома. Тут он вспомнил о своей жене. М-да! Вот это будет ей сюрпризик! Ведь она никогда не верила. Все требовала у него денег на всякие разносолы да на то, чтобы кур держать. Кур! О господи! А еще она требовала денег на этот старый барак – их дом. Ну, теперь-то у нее будут денежки – сколько душе угодно. Она увидит, что Фред Скерридж зла не помнит. Она увидит, что он за человек. И вообще они уедут из этого богом забытого места куда-нибудь, где легче жить, где много солнца и не надо спускаться в эту черную дыру и гнуть там спину, чтоб заработать на жизнь. Хватит с него. Он теперь свободен… свободен…

Где-то на задворках, на окраине города, он налетел на газетный киоск, привалился к двери, упал, потом сел. Откупорив бутылку, он сделал большой глоток рома. Потряс головой, вздрогнул, перекосился весь и выдохнул: «У-ух!» Немного погодя в лужице света, образовавшейся под фонарем у киоска, появилась тощая тень дворняги, шкура ее в полумраке отливала желтизной. Собака подошла к киоску и ткнулась холодным носом в руку Скерриджа. Он почесал ее за ушами, приговаривая: «Ну, ну, старина, чего ты!» А собака в ответ лизнула его в руку. «Ну, чего ты торчишь на улице в такую ночь?» – сказал Скерридж. «Сидела бы дома – тепло, уютно, славно. У тебя что, дома нет, что ли?» Он поискал на ощупь ошейник. «Э-э, да ты ничейная, а? Сама, значит, по себе… сама по себе живешь». Собака уселась подле него, продолжая время от времени тыкаться мордой ему в руку. «У меня когда-то тоже была собака, – сказал Скерридж. – Похожая на тебя – почти такая же. Только давно это было. Замечательный был пес… чудо. Он приходил встречать меня на шахту. Переехали его однажды утром в субботу – я как раз с шахты выходил. Грузовик с углем переехал. Полнехонек был. От собаки осталось одно месиво. Нельзя было даже взять домой, чтоб похоронить. Шофер лопатой сгреб останки и увез куда-то. Я даже не знаю куда. Очень я тогда горевал. Эта собака была мне как друг. Ее звали Томми. А как ела! В жизни не видал, чтобы кто-нибудь так ел. Не успеешь, бывало, глазом моргнуть, как она целый бифштекс слопает». Он провел рукой по впалым бокам собаки, по ее торчащим ребрам. «А ты, старина, давно, видно, не ел бифштексов. Ну, да ничего. Думается, скоро и на твоей улице будет праздник. Повезло мне сегодня, вот что я тебе скажу. Так повезло, как еще никогда в жизни. Первый и единственный раз. Никогда такого не было… Разве что тогда, когда я женился на своей миссис. Неплохой билет я тогда вытащил. Жена у меня совсем неплохая. А теперь я ее озолочу. Купаться будет в деньгах, вот что. Да уж тут этот скряга – ее папаша ничего бы не мог сказать. Он все свои денежки церкви оставил, когда мы чуть с голоду не дохли. Заявил, что никуда я не гожусь и никакого проку из меня не будет. Эх, хотел бы я, чтобы он был живой и видел меня сейчас. Может, все-таки он следит за нами с того места, где сейчас находится. Старый черт, ни разу доброго слова не сказал ни человеку, ни скотине. А я вот не такой. У меня всегда была слабость к животным. Таким, как ты. Ты, старина, малый замечательный, хоть ты и ничейный и никому не нужен. А плохо это, наверно, когда ты никому не нужен? Уверен, чертовски плохо. Так вот!..» – сказал он вдруг, приподнимая морду собаки. «Я тебе вот что скажу: повезло тебе. Ты теперь пойдешь ко мне домой. Ну что, по душе тебе это? По душе?»

Он приложил руку ко лбу и что-то забормотал про себя. Внезапно он почувствовал, что ему плохо, очень плохо. «Пора нам с тобой домой двигаться, – сказал он собаке. – Нельзя же провести здесь всю ночь». Он попытался было встать на ноги, но тотчас упал с таким грохотом, что даже киоск затрясся. Посидел немного и снова попытался встать – его качнуло так, что он отлетел на середину улицы. «Пошли, дружище, – сказал он, обращаясь к собаке. – Пошли, мальчик».

Нескоро он добрался до тропинки, пересекавшей лес, – шел он медленно, то пошатываясь, то спотыкаясь о тротуар, то делая замысловатые петли по мостовой, а время от времени и вовсе останавливался, притулившись к какой-нибудь стене, и припадал губами к бутылке. Тропинка, круто поднимавшаяся вверх, заледенела под снегом и походила на застывший водопад, по ней и трезвому-то было бы трудно пройти, а уж для человека, находящегося в том состоянии, в каком был Скерридж, и вовсе невозможно. Он падал на четвереньки почти на каждом шагу; наконец он сошел с тропки и двинулся напрямик вверх по, склону – от одного черного, изогнутого, засыпанного снегом дерева к другому; собака с бесконечным терпением следовала за ним. Почти у самой вершины холма он зацепился ногой за корень и упал плашмя прямо в снег, больно ударившись головой о ствол. Несколько минут он лежал без сознания, а когда пришел в себя, то что-то пробормотал, ошалело потряс головой, потом поднялся и неверным шагом побрел дальше, вверх, где уже не было деревьев. Лишь подойдя к задней двери дома, он заметил, что в окнах нет света. Он взялся за ручку и дернул дверь, подумав сначала, что ее просто заело, и только потом понял, что она заперта. Что за шуточки! Он постучал, затем распалясь гневом, ударил изо всей силы кулаком.

– Хильда! – рявкнул он. – Открой!

Но изнутри не доносилось ни звука, и, подождав немного он направился к парадной двери. Как он и ожидал, эта дверь была тоже заперта. Она всегда была заперта – они не пользовались ею уже пятнадцать лет. Он вернулся назад, тихонько ругаясь на чем свет стоит. Не нарочно же она заперлась!

Не могла она запереться от него!

Никогда она такого бы себе не позволила. И уж во всяком случае, не сегодня, когда у него такая удача. Собака стояла в некотором отдалении и наблюдала за ним, а он стоял в снегу, свесив голову, раздумывая, что же делать. Ему было плохо, очень плохо. Боль стучала в голове, и он с трудом держался на ногах. Приложив холодную дрожащую руку ко лбу, он застыл, ничего не сознавая, кроме боли, ничего не чувствуя, ни о чем не думая. У него даже память отшибло. Поэтому, когда он наконец пришел в себя, он не мог припомнить, как он очутился тут – один, в темноте, на снегу.

Он опустился на ступеньки крыльца, стараясь забиться подальше в уголок, чтоб не так дуло, и вытащил бутылку с ромом. Сделал большой глоток, чувствуя, как спирт обжигает глотку и теплой волной растекается но телу. На секунду он словно ожил, потом боль вернулась снова, еще более сильная, чем прежде, и захлестнула его черной волной. Он выронил бутылку, сжал голову руками и застонал. Что же это такое? Он хочет войти в дом. Хочет войти в дом, к Хильде. Ему надо что-то ей рассказать. Что-то хорошее. Что-то радостное. И вот извольте – он не может к ней попасть. Не может войти и порадовать ее. А теперь он уже и не помнит, что же такое он хотел ей рассказать. Он только знал, что это что-то хорошее, потому что до того, как ему стало худо, он чему-то очень радовался. Никогда еще ему не было так худо… Внезапно он поднялся, покачиваясь, на ноги и изо всей силы заорал: «Хильда, Хильда, пусти меня!», так что испуганная собака кинулась прочь, под деревья.

Ответом ему была тишина. Может, Хильда куда ушла, подумал он. Плюнула и ушла. Она не раз грозилась. Только он никогда ей не верил. Он не хотел, чтоб она уходила. Ведь она жена ему, так? Никакой другой женщины он никогда не хотел. А один жить не мог. Кто за ним ухаживать будет? И как он справится со всем? И потом, если она ушла, то как же он расскажет ей? Расскажет – что?.. Что-то хорошее. Что-то радостное… Он повернулся и, раскачиваясь, зашагал через заросли, когда-то бывшие садом, с удивлением и любопытством глядя на очертания сырых, прогнивших сараев. Он подумал, что мог бы там укрыться. Только там, наверное, холодно, а он совсем болен. Нет, надо попасть в дом, где тепло. Он повернулся и зашагал обратно по снегу, глядя на дом, который отчетливо вырисовывался в ярком свете молодой луны. И тут ему пришла в голову мысль об окне.

Нетвердым шагом подошел он к стене и дрожащей рукою стал ощупывать камни. С большим трудом ему удались отыскать неровности в старых, изъеденных непогодой камнях, и, уцепившись за них пальцами, поставить колено на подоконник. Затем он подтянулся и встал во весь рост, нащупывая выбоину над окном. Передвинул было, ногу, чтобы встать удобнее, поскользнулся на обледенелом подоконнике, потерял равновесие и полетел боком, тщетно пытаясь за что-то зацепиться. Правая рука его описала полукруг и ударилась о ржавый, острый как игла крюк для веревки, на которой вешают белье; крюк выступал на несколько дюймов из стены и вошел в руку Скерриджу, так что тот всей тяжестью повис на нем. Неописуемая боль пронзила его; он закричал было, но тотчас захлебнулся булькающим кашлем – острие продрало кожу и мясо, и Скерридж точно груда тряпья упал в снег и остался там лежать, стеная и что-то бессвязно бормоча, тщетно пытаясь здоровой рукой зажать зияющую рану, из которой теплым фонтаном хлестала кровь там, где крюк прорвал артерию. Потом боль заглушила все остальные чувства, он медленно повалился на бок и замер.

Тут вернулась собака, подошла, тихонько повизгивая, к телу, понюхала и стремглав кинулась обратно в лес. А через несколько минут начался снегопад – в воздухе замелькали пышные хлопья, покрывая долину, и город, и склоны холмов. Снег бесшумно падал на крышу дома, где в спальне лежала, погружённая в глубокий сон, миссис Скерридж, и на Скерриджа; сначала снег таял на нем, потом перестал таять и медленно накрыл его глубокой мягкой пеленой.