Текст книги "Любовь… любовь?"

Автор книги: Стэн Барстоу

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 27 страниц)

Происходит это потому, что мы с мамашей Росуэлл, как я и ожидал, не сошлись характерами. Мы не бранимся, ничего не происходит (поначалу, во всяком случае), и если начать рассказывать, то получится, что вроде бы и говорить не о чем, потому что всего не объяснишь, – чтобы в этом разобраться, нужно наблюдать нашу жизнь изо дня в день, из часу в час, видеть, как одно тянет за собой другое, и слышать, каким тоном все это произносится.

Она страшно кичится своим домом, но это меня мало волнует. Я сам парень довольно чистоплотный, и если ей нравится каждую минуту вытряхивать за мной пепельницы и взбивать диванные подушки и напоминать, чтобы я не курил в верхних комнатах и надевал домашние туфли, когда туда поднимаюсь: что ж, это ее дом в конце-то концов, и, если она им так кичится, пусть будет по ее. Однако мало-помалу это начинает действовать мне на нервы.

Но все же не в такой мере, как ее манера разговаривать. Она несет какой-то несусветный вздор на каждом шагу, а посмейте только ей возразить, и она тотчас впадает в ледяное молчание, словно вы страх как ее оскорбили. У нее есть две излюбленные темы. Королевское семейство – одна из них. Она собирает альбом газетных вырезок с фотографиями королевы, Филиппа и ребятишек, читает все сплетни, какие о них пишут, и тупо верит каждому слову, точно это Священное писание. Как будто кто-то разрешил бы об этом писать, если бы даже и вправду кому-то что-то было о них известно! И еще она обожает сообщать о том, как она поставила на место какого-то лавочника. Послушать ее, так в Крессли все только и думают, как бы ее объегорить. Но нет, это у них не пройдет, не на такую напали! О, она умеет вправить мозги, что да, то да! Первоклассный вправлятель мозгов мамаша Росуэлл. Ей и в голову не приходит, что будь она настоящая леди, какой она себя мнит, все бы из кожи лезли вон, чтобы ей угодить, и, значит, ей по крайней мере надо бы делать вид, будто они лезут, даже если они и не думают. Ну и затем еще политические проблемы. То, что она заядлый консерватор, об этом и говорить не приходится. Чего еще можно ждать от этой пошлячки с ее напускным аристократизмом? Она в жизни не сказала ни одного доброго слова ни о профсоюзах, ни о лейбористах. Дать ей волю, так она одним махом прихлопнула бы все профсоюзы. А что касается шахтеров, то, по ее словам, они только и делают, что устраивают беспорядки, мешают всем жить, держат страну за горло и высасывают из нее соки. Она прекрасно знает, что мой Старик – шахтер, но это нисколько не мешает ей молоть языком о том, о чем она не имеет ни малейшего представления. Кстати сказать, достается от нее и цветным – и пакистанцам, и корейцам, и всем на свете. Она бы в два счета повыгоняла их отовсюду и отправила обратно на родину, потому что, видите ли, от этих черных в автобусе дышать нечем, и когда читаешь, что пишут о них газеты, так порядочной английской женщине лучше не высовывать носа на улицу. Короче говоря, стоит ей открыть рот, как вам становится ясно, что эта старая, глупая, невежественная корова напичкана предрассудками. А я вот должен жить с ней под одной крышей.

Что касается Ингрид, то мне кажется, что до встречи со мной у нее не было ни единой серьезной мысли в голове, и если раньше она задумывалась только над тем, какого цвета купить себе на зиму пальто и какая викторина ей больше нравится – «Кроссворд», «Удвойте ваши деньги» или «Сделайте ваш выбор», – то это я научил ее думать о вещах посерьезнее.

Но особенно тошно мне оттого, что я теперь должен все время приноравливаться, жить по чужой указке и не могу позволить себе ничего такого, что мне нравится. Как-то раз попробовал я послушать свои пластинки – один-единственный раз, и на том дело и кончилось. Даже одну сторону пластинки не удалось дослушать до конца. Ингрид и ее мамаша заявили, что это скука смертная, и мне пришлось снять пластинку, потому что они включили телевизор. Раньше я, пока не переехал в этот дом, любил смотреть телевизор, теперь же один вид его вызывает во мне омерзение, потому что, когда я прихожу с работы, он уже включен и выключается лишь тогда, когда надо ложиться спать. И я, хочу не хочу, вынужден смотреть все эти передачи, потому что не могу же я читать в темноте, а пойти куда-нибудь вечером без Ингрид мне нельзя, так как ее мамаша считает, что это не положено.

В первый раз мы с ней немного поцапались месяца через полтора после моего переезда. Мистер ван Гуйтен сказал, что к нам приезжает Большой филармонический оркестр, и пригласил меня пойти с ним на концерт. Это по-настоящему первоклассный оркестр, сказал он, такой не часто можно услышать.

– Право, не знаю, мистер ван Гуйтен, – говорю. – Мне бы очень хотелось пойти, но ведь я теперь, вы знаете, себе не принадлежу. – Тут я слегка хихикнул. – Я теперь человек подневольный – женатый.

– А вы пригласите вашу жену, Виктор, – говорит он, – я буду очень рад, если она тоже составит нам компанию.

Я говорю ему, что передам его приглашение Ингрид, и в тот же вечер спрашиваю ее, не хочет ли она пойти на концерт, но допускаю при этом ошибку: затеваю этот разговор в присутствии ее мамаши. Как и следовало ожидать, Ингрид делает кислую мину.

– Я умру со скуки, – говорит она.

– Но почему не попробовать? Это ведь только сначала так кажется.

– Ингрид не хуже других поймает, что хорошо и что плохо, и не находит нужным претендовать на какую-то мнимую сверхинтеллектуальность, – говорит мамаша Росуэлл, которая, как известно, никогда не сует свой нос в чужие дела.

Меня это, конечно, бесит, я зол как черт и едва удерживаюсь, чтобы не высказать ей напрямик все, что я о ней думаю.

– Дело вкуса, – говорю я, проглотив остальное. – Конечно, это не так занятно, как телевизионные викторины, но для разнообразия тоже неплохо.

Она поджимает губы – понимает, что это камушек в ее огород.

– Я, во всяком случае, намерен пойти.

Я знаю, что Ингрид ничего не имеет против, но старая корова немедленно произносит одну из своих грошовых сентенций.

– В брачной жизни приходится идти на жертвы, – говорит она. – Необходимы взаимные уступки.

Ну какое, спрашивается, это имеет отношение к тому, что я хочу пойти на концерт? Вот когда она начинает что-нибудь подобное изрекать, я прямо готов лезть на стенку – до того это невообразимо глупо.

– Не понимаю, при чем тут это. Что тут плохого, если я пойду на концерт?

Она пожимает плечами. (Она так гнусно умеет пожимать плечами, как ни один человек на свете!)

– Конечно, если вы собираетесь вести такой же образ жизни, какой вели до женитьбы, – это ваше дело. Однако Ингрид, мне кажется, может иметь свое мнение на этот счет. – И, испакостив таким образом все, что только можно, она удаляется.

– Не понимаю, что вы хотите этим сказать, – говорю я ей вдогонку, и я действительно не понимаю. Ну как можно с ней о чем-нибудь говорить, когда все, что она изрекает, лишено всякого смысла?

– Ты не возражаешь, если я пойду? – спрашиваю я Ингрид.

– Когда это будет? – В субботу, через две недели.

– Не знаю. Может быть, нам захочется пойти куда-нибудь еще.

Я гляжу на ее глупое лицо и так ненавижу ее в эту минуту, что мне хочется отвесить ей хорошую оплеуху. Подумать только, что всего три месяца назад, стоило бы мне пальцем ее поманить, и она прибежала бы ко мне со всех ног! А с тех пор как я женился на ней, мамаша словно загипнотизировала ее, и она делает все, что та ни прикажет.

– Ну, так тебе придется потерпеть на этот раз, – говорю я. – Потому что я пойду на концерт.

Теперь уже я в ее глазах просто скотина, а попробуй докажи ей что-нибудь, когда здесь все время вертится мамаша Росуэлл. И приходится отложить объяснение до тех пор, пока мы не поднимемся к себе, чтобы лечь спать.

– Мне неприятно, когда ты так огрызаешься, – говорит Ингрид, стаскивая с себя джемпер и встряхивая головой, чтобы волосы легли на место.

– А мне неприятно, когда мне кто-то указывает, что я должен и чего не должен делать. Я вообще не понимаю, что это в последнее время на тебя нашло, Ингрид. Ты повторяешь все за своей старухой как попугай.

– Я бы попросила тебя отзываться о ней повежливей.

– Ладно, ты, вероятно, все-таки поняла, кого я имею в виду.

– Ты должен хоть немного оказывать ей уважение, Вик. Как-никак мы живем в ее доме.

– А то я этого не чувствую!

Она разделась и ложится в постель.

– Значит, ты намерен пойти на этот конверт?

– Да, намерен.

– И тебе непременно нужно поднять из-за этого целый скандал?

– Мне? – Я стою перед ней в сорочке и кальсонах и тычу указательным пальцем себе в грудь. – Мне нужно поднять скандал? Твоя мамаша ни за что ни про что обрушилась на меня, ты пальцем не шевельнула, чтобы меня защитить, а теперь говоришь, что это я хочу поднять скандал! И все потому, что ты сама предпочитаешь сидеть дома и смотреть тот чертов телевизор.

– Христа ради, не ори так. Ей слышно каждое слово.

– А мне наплевать, что ей слышно, – говорю я нарочно еще громче.

Раздается стук в дверь, и я слышу голос мамаши Росуэлл:

– У тебя все в порядке, Ингрид?

– Да, мамочка.

Я выключаю, свет и ложусь в постель.

– Какого черта она это спросила? Может, думает, что я тебя избиваю?

Она уже юркнула под одеяло и не находит даже нужным отвечать мне. Теперь она уснет, а мы так ни до чего и не договорились. Утром мы проснемся, и все начнется сначала. А во мне все кипит, и я долго не могу прийти в себя.

Однажды в магазине раздается телефонный звонок: мне звонит Джимми.

– Угадай, кто заходил к нам в контору на днях, – говорит он. – Старина Конрой.

– А мне казалось, он куда-то уехал.

– Его семья живёт в Бредфорде, а он сейчас не работает и надумал перебраться в Австралию. Перед отъездом хочет собрать ребят.

Мы болтаем о том о сем (посетителей в магазине нет), и Джимми говорит, что они думают пойти к «Лорду Нельсону» выпить – это ресторан на Бредфордском шоссе – и не хочу ли я присоединиться к ним. Решили скинуться по десять шиллингов с носа, забраться туда пораньше и сидеть, пока хватит денег. Я говорю, что еще не знаю, как у меня сложатся в этот вечер дела, но, так или иначе сообщу ему.

После той ссоры я уже знаю, что никуда не пойду, но рассказываю об этом предложении Ингрид, просто чтобы поставить ее в известность, какие мне приходится приносить жертвы ради сохранения покоя и мира.

– А мне всегда казалось, что ты недолюбливаешь этого Конроя, – говорит она.

– Под конец мы с ним очень даже сошлись. А кстати, ведь и товарищей повидать не вредно.

– Вы будете там выпивать?

– А что же ещё можно там делать?

– Ты сказал ему, что придешь?

– Нет. Я постарался отвертеться. Ты же знаешь, что твоя мамаша облысеет в одну ночь, стоит мне только заикнуться о чем-нибудь таком.

Она смотрит на меня кротко и вроде как растерянно даже.

– Ах, Вик, я не хочу, чтобы ты думал, будто ты теперь уже не можешь никуда пойти без меня.

– Хорошо, если бы ты, между прочим, сообщила об этом своей мамаше, – говорю. – Если я решу пойти, так пойду, и ни ты, ни твоя мамаша не можете мне помешать. Но прежде всего я хочу покоя, и, поскольку я вынужден жить здесь, с вами, мне придется от этой встречи отказаться.

Разговор происходит в спальне – единственной комнате, где мы можем потолковать с глазу на глаз при условии, что будем говорит вполголоса.

– И все же должен тебе прямо сказать, – говорю я, – что совсем не представлял себе, когда на тебе женился, какая у меня будет сволочная жизнь.

– Может быть, ты перестанешь сквернословить?

– Сквернословить?

– Да, сквернословить. Ты последнее время так привык сквернословить, что даже не замечаешь, какие слова говоришь. Раньше этого не было.

– Обстоятельства изменились. И святого можно довести так, что он начнет сквернословить.

Вот так у нас теперь всегда. Мы можем поговорить друг с другом только поздно вечером или рано утром, да еще если пойдем куда-нибудь вместе, что бывает крайне редко, потому что у Ингрид стало заметно и она очень этого стесняется, да и я тоже. Ну, по утрам, как известно, всегда спешка, а вечером у нас уже, кажется, не остается времени ни на что, кроме как сводить счеты и припоминать все обиды, скопившиеся за день. И получается, что мы только и делаем, что ссоримся и придираемся друг к другу.

– Ступай, если хочешь, – говорит она.

– Чтобы потом меня попрекали этим всю жизнь? Нет уж, спасибо. Я еще не забыл того симфонического концерта.

– Но ведь ты все-таки пошел на него?

– И поплатился за это. Можно было подумать, что я провел вечер не на концерте, а в публичном доме.

– Что ж, поступай как знаешь.

– Вот-вот, поступай как знаешь! Ты ведь никогда не станешь на мою сторону, верно? Твоя мать может говорить мне все, что ей взбредет на ум, а ты даже и не подумаешь вступиться за меня.

– Не вижу, почему я должна ссориться со своей матерью. Никогда я этого не делала и теперь не собираюсь.

Я со звоном швыряю ключи и деньги на туалетный стол.

– Даже ради того, чтобы поддержать мой престиж?

– Это же моя мать, Виктор.

– А я твой муж. Или ты уже об этом забыла после того как получила бумажку за подписью и печатью? Конечно, в глазах любого я здесь не больше как нахлебник, но я-то, будь я проклят, помню, как расписывался в книге.

– Может быть, ты жалеешь, что женился на мне? – говорит она, и зря, зря она это говорит, когда я в таком настроении, следовало бы ей это понимать.

– А ты еще сомневаешься в этом, черт побери? – говорю я.

После этого она ложится в постель, заливаясь слезами, а я в отчаянии шагаю из угла в угол, и от чувства безысходности меня так и подмывает схватить что-нибудь, что подвернется под руку, и трахнуть об пол.

Ну и жизнь! И впереди еще, быть может, тридцать, сорок лет такой жизни.

Глава 7

I

В конце августа, в самую жарищу, я возвращаюсь с работы в половине седьмого и вижу, что все двери в доме заперты. Ключа у меня нет, и я не могу войти в дом, пока Ингрид и ее мамаша не соблаговолят вернуться из магазинов или где еще их там носит. Меня они, во всяком случае, не нашли нужным поставить об этом в известность.

В полдень жара была еще туда-сюда, но уже после обеда у меня дико разболелась голова, и теперь я чувствую, что устал как собака. Стою возле заднего крыльца, засунув руки в карманы, и думаю о том, сколько мне еще предстоит ждать, и в это время миссис Олифант, наша соседка, выходит на крыльцо, чтобы вытряхнуть скатерть. Она уже собирается вернуться в дом, но, заметив меня, задерживается на крыльце и смотрит на меня как-то странно.

– Похоже, что меня не хотят пускать в дом, – говорю я, чувствуя себя дурак дураком. – Вы случайно но знаете, куда они ушли?

Теперь она уже с явным изумлением таращит на меня глаза и приближается к нашей загородке, держа в руке скатерть в белую и красную клетку.

– Так они же в больнице, – говорит она. – Разве вы…

В больнице? Но ведь Ингрид ходит на консультацию по вторникам… – Внезапно я чувствую, что меня словно саданули кулаком в живот. И от страха все кишки свело судорогой. – Что случилось? – говорю. – Почему вы так на меня смотрите?

– Да как же, – говорит она, продолжая таращиться на меня. – Ингрид же забрали в больницу. С ней случилось несчастье.

Мне кажется, что солнце прожигает мне череп насквозь, и лицо миссис О. начинает расплываться у меня перед глазами. Покачнувшись, я хватаюсь за решетку.

– Она, я слышала, упала с лестницы, и у нее как будто выкидыш. Ее еще днем отвезли в больницу. Часа примерно в два. Неужто вы ничего не знали?

Я трясу головой – хочу сказать, что нет, не знал, и стараюсь, чтобы хоть немного прояснились мозги. Колени у меня подгибаются, ноги не хотят меня держать. Чувствую, что должен сесть, иначе упаду.

– Пойдемте, посидите у нас, – говорит миссис О., отворяет калитку, соединяющую наши участки, и впускает меня. – Я, видать, вас напугала… Так я, понимаете, думала, что вы знаете. Заходите. Выпейте чашечку чаю. Сразу почувствуете себя лучше.

Когда мы входим в комнату, мистер Олифант поднимает глаза от вечерней газеты.

– Это молодой Браун, Генри, – говорит миссис О. – Я вижу, он стоит у крыльца – не может попасть в дом. И представь себе, он ничего не знал об Ингрид, это я ему сказала… Садитесь, я налью вам чаю. Вам сразу станет лучше.

– Он ничего не знал? – спрашивает мистер О. – Ты будто говорила, что это произошло еще днем?

Должно быть, миссис О. делает ему какой-то знак у меня за спиной, потому что он больше не задает вопросов.

– Я сегодня весь день чувствовал себя как-то неважно, – бормочу я, и он смотрит на меня.

– А теперь вам стало совсем худо? – спрашивает он, подходит ко мне (этакий здоровенный дядя в одной рубашке без пиджака), кладет свою ручищу мне на затылок, пихает мою голову между колен и держит меня в таком положении примерно с минуту. – Ну, а теперь откиньтесь на спинку стула и расслабьте мышцы, – говорит он, отпуская мою голову. – Сейчас вы получите чашку чаю, и вам станет легче.

Миссис О. наливает мне чаю. Я покрепче ухватываю чашку и блюдечко, боясь выронить их из рук, и спрашиваю, нет ли у нее двух таблеток аспирина. Она уходит на кухню и возвращается с лекарством. Я проглатываю таблетки и принимаюсь за чай. Он довольно жидкий и теплый. Двое олифантовских мальчишек с диким визгом врываются в дом со двора, но мистер О. тотчас поворачивает их обратно и выставляет за дверь.

– Должно быть, миссис Росуэлл была так потрясена несчастьем, что не смогла вам позвонить, – говорит миссис О. – У вас ведь там есть телефон?

Да, у нас в магазине есть телефон. И прошло уже целых четыре часа с тех пор. Как это случилось. Вполне достаточно времени, чтобы позвонить. Я прекрасно это понимаю, и мистер и миссис О. понимают тоже.

– Может быть, вы хотите позвонить от нас? – спрашивает мистер О. – Пожалуйста, звоните, не стесняйтесь.

– Спасибо, – говорю я. – Сейчас позвоню.

«А что, если она умрет? – думаю я. – Что, если она умерла? Что, если сейчас, в эту самую минуту, я уже стал вдовцом и только не знаю об этом? Снова стал свободным…»

Я допиваю чай, и мистер О. ведет меня в прихожую, где на маленькой полочке стоит телефон.

– Номер вы знаете?

Я отрицательно качаю головой, и он начинает перелистывать, справочник. Потом берет трубку, называет номер, ждет и наконец говорит:

– Больница? Одну минутку. – И протягивает трубку мне. – Вот, говорите.

– Хэлло! Я хочу справиться о миссис Браун. Ее доставили сегодня днем. Несчастный случай, выкидыш… Что? Это говорит мистер Браун. Меня зовут Виктор Браун, а ее Ингрид… Да, да, правильно.

Я оглядываюсь, но мистер О. уже ушел. Стою, держу трубку, жду. В углу у входной двери детский педальный автомобильчик и трехколесный велосипед, а на площадке лестницы – большой резиновый мяч. Мне нравится, как отделана у них прихожая: стены оклеены светло-коричневыми обоями, а потолок – темно-синими с крошечными звездочками. По-моему, мистер О. все делает сам. Я толком не знаю, какая у него профессия, но по всему видно, что на жизнь им хватает. Они славные люди. Славные, положительные, спокойные и счастливые…

– Хэлло!

– Да?

– К сожалению, у нас пока еще нет сведений, мистер Браун. Миссис Браун еще находится в родильном отделении.

– А когда вы будете знать?

– Позвоните примерно через час. Или зайдите сюда и подождите. Тогда мы сообщим вам сейчас же, как только получим сведения.

– Хорошо, спасибо. Я зайду.

«Небось удивляется, почему меня до сих пор там нет», – думаю я, возвращаясь в столовую, где моего сообщения ждут мистер и миссис О.

– Я уверена, что все будет в порядке, – говорит миссис О. – У меня тоже был раз выкидыш, и даже в больницу не увозили. А потом двоих ребятишек родила, так что, видите, мне этот выкидыш ничуть не повредил. И у Ингрид была ведь еще не очень большая беременность?

Она, конечно, не подозревает, что Ингрид была уже на третьем месяце, когда мы с ней поженились, думаю я и говорю:

– Нет, не очень большая. – И предпочитаю дальше не уточнять.

– Все будет в порядке, – повторяет миссис О., – вот увидите.

– Вы теперь поедете туда? – спрашивает мистер О., и я киваю:

– Да, я сейчас, пожалуй, поеду.

Он встает.

– Я подвезу вас на машине, – говорит он.

– Большое вам спасибо.

– Через пять минут будем там, – говорит он. – В таких случаях не очень-то приятно изнывать на остановке, дожидаясь автобуса.

– Да, конечно. Очень вам признателен.

– Может, еще чаю выпьете? – спрашивает миссис О. – Небось ничего не ели? Куда вы помчитесь на голодный желудок? Все равно там ждать придется.

– Я не хочу есть, спасибо большое.

– Обождите минутку, я сделаю вам бутерброд.

– Спасибо, но, право, мне сейчас кусок не идет в глотку.

Мистер О. завязывает галстук и натягивает пиджак. – Ну, тогда пошли, – говорит он. – Прокачусь с вами в город.

В справочной дежурит другая женщина – не та, что подходила к телефону. У той был приятный звонкий голосок, а эта разговаривает так, словно набила полный рот липкими конфетами и едва-едва проталкивает между ними слова, – с трудом можно разобрать, что она там лопочет.

Объясняю ей, кто я такой и зачем пришел, и она предлагает мне обождать в приемной – по коридору направо. Прохожу в этот большой высокий зал со стеклянным потолком и длинными скамейками, обитыми голубой кожей, сажусь. Смутно припоминаю, что был здесь однажды еще мальчишкой. Смотрю на бронзовые дощечки с именами всех местных заправил, которые жертвовали деньги на постройку этого крыла, потом перевожу взгляд на двустворчатые двери с надписью: «Скорая помощь». Кажется, это было в тот раз, когда я рассек себе лоб, свалившись с изгороди, и, наверно, я сидел здесь и дрожал весь, от макушки до пяток, воображая, какие ужасы готовятся для меня там, за этими, похожими на иллюминаторы стеклами. За дверью горит свет, но в приемной, кроме меня, никого нет. Вероятно, они там всегда наготове – на всякий случай. Кто-то может позвать на помощь, и они всегда начеку.

«Неужели она умрет? – снова мелькает у меня в голове. – Неужели она умрет и унесет с собой ребенка? Неужели этим все должно было кончиться?..» – А еще говорят, что в жизни есть свой порядок и смысл. Что все предначертано. Как же это было предначертано? Чтобы я влюбился в нее, а потом разлюбил, но и после этого желал ее настолько сильно, что сделал ей ребёнка и поставил нас обоих перед необходимостью пожениться – и всё это для того, чтобы она потом упала с лестницы и убила себя и ребенка и сделала меня снова свободным? Какой же в этом, смысл? Разве только тот, чтобы заставить меня после этого всю жизнь думать, что это я убил ее, что если бы в ту ночь, в парке, я не позволил себе лишнего, она сейчас была бы жива?

Я не желаю ей смерти. Я не люблю ее, но я не желаю ей смерти.

От больничного запаха меня начинает мутить. Голова разламывается по-прежнему, аспирин не помог. Не люблю я больниц. Меня, как, вероятно, и других людей, пугает вид больных, пугает чужая боль, которая заставляет чувствовать свое превосходство. Усаживаюсь боком на скамейку, ставлю на нее ногу, опираюсь локтем о спинку и, примостившись так, хочу положить голову на руку.

– Мистер Браун?

Я вскакиваю. Она подошла так неслышно на своих каучуковых подметках. Я смотрю на эту маленькую темноволосую женщину в очках и белом расстегнутом спереди халате, под которым темное платье.

– Да.

– Я доктор Паркер. Я только что была у вашей жены.

– Как она?

– Лучше, чем можно было ожидать. Она очень натерпелась сегодня, потеряла много крови, но мы сделали ей вливание, и теперь всё будет в порядке. К сожалению, мы не могли спасти ребенка, хотя делали все, что в наших силах.

– Я понимаю. – Я опускаю глаза в пол.

– Вы давно женаты?

– Три месяца.

– Вот как… Вы…

– Она уже была беременна, когда мы поженились.

– Понятно. Ну, она поправится, и у вас будут еще дети. 3а этим дело не станет.

– Могу я повидать ее? – спрашиваю я как-то автоматически, словно уверен, что она ждет, чтобы я это скажу. Сам я даже не знаю, хочу ли я сейчас видеть Ингрид, и, пожалуй, чувствую некоторое облегчение, когда доктор Паркер говорит:

– Сегодня лучше не стоит.

Я боюсь увидеть Ингрид в таком плачевном состоянии. А вдруг мне станет противно, и она это заметит.

– Ее мать только что ушла, – говорит доктор Паркер. – Боюсь, что ее посещение не принесло пользы больнице. Несколько экзальтированная особа. Вашей жене нужно сейчас уснуть. Если бы вы пришли пораньше…

– Я ничего не знал.

– Но это произошло еще днем.

– Я был на работе. Узнал только, когда вернулся домой.

– Неужели ваша теща не оповестила вас?

– Я узнал от соседей. Меня-то она оповестила бы в последнюю очередь.

Доктор Паркер смотрит на меня молча, и я встаю.

– Завтра утром можете позвонить нам, а вечером, в семь часов, придете навестить вашу жену.

– Если она не придет.

– Ну, вы пользуетесь преимущественным правом.

Она провожает меня до двери.

– Вы можете передать ей, что я был здесь и что я пришел, как только узнал?

– Могу. Больше вы ничего не хотите ей передать?

Я качаю головой.

– Да нет, пожалуй. Скажите ей, чтобы она не расстраивалась из-за ребенка. Я еще как-то не успел освоиться с мыслью, что стану отцом.

Когда я выхожу за ворота больницы, с холма вниз ползет автобус, и я припускаюсь бегом и успеваю вскочить в него на остановке. Поднимаюсь наверх. Я как-то не очень огорчен потерей ребенка, потому что он ведь не успел еще стать настоящим. Это не было одушевленное существо, и я не могу жалеть, что лишился его. И тем не менее меня приводит в содрогание мысль о том, что со временем это могло бы стать человеком, а теперь его прикончили – трахнули об лестницу, расшибли в лепешку, и нет его. «Она очень натерпелась сегодня», – сказала эта докторша. Я закрываю глаза и вижу перед собой Ингрид: ноги у нее раскинуты, и хирурги извлекают из нее это кровавое месиво.

В автобусе воняет бензином и табачным перегаром, он почти пуст, несётся с холма, подпрыгивая и раскачиваясь во все стороны и вытряхивая из меня все кишки. Внезапно тошнота подступает у меня к горлу и я покрываюсь холодным потом. Сбегаю вниз, выскакиваю из автобуса, когда он замедляет ход на повороте, и бросаюсь через дорогу в общественную уборную. Нашариваю в кармане пенни, вхожу в одну из кабинок, и треск захлопнувшейся за мной дверцы эхом отдается во всех углах. Мне кажется, что все, собравшись воедино, одним махом обрушивается на меня: женитьба, Ингрид, которую я не люблю, мамаша Росуэлл, ссоры и свары и теперь этот выкидыш, и тошнота, и головная боль… Я наклоняюсь над унитазом и корчусь, и корчусь, и тужусь так, что душа расстается с телом, и наконец меня рвет. И я говорю громко:

– А, к чертовой матери, к чертовой матери, будь все трижды проклято, и катитесь вы все… – И повторяю это до тех пор, пока мне уже нечем больше рвать и слов больше нет, и я выпрямляюсь, весь дрожа, и чувствую только холод и пустоту внутри.

Вероятно, я произвел довольно много шума, потому что, когда я выхожу, служитель уже поджидает меня.

– Не следует так много принимать, если не можешь удержать, – говорит этот говночист, которому тоже хочется, как и всем на свете, сунуть нос не в свое дело и хоть кому-нибудь прочесть мораль.

Я спокойно шагаю мимо него и говорю:

– Поди ты… знаешь куда, – и выхожу из уборной.

Он что-то орет мне вслед, но я не обращаю внимания.

Я никак не могу решить, куда мне идти: к Росуэллам или к себе домой. Сначала совсем было решаю никогда больше не возвращаться к Росуэллам, после того, что произошло, но потом думаю, что Ингрид и так здорово натерпелась и я не имею права причинять ей еще новые терзания. Пусть сначала выпишется из больницы, а там посмотрим. Некоторое время я просто брожу по городу: чувствую, что должен пойти домой, к Старикам, и рассказать им все, и понимаю, что могу рассказать только с чужих слов, а они захотят узнать подробности, которых я и сам не знаю, и тогда все выплывет наружу, а я сейчас просто не в состоянии во всем этом копаться. В конце концов я все же направляюсь к моим старикам, но потом решаю, что у меня мало времени и лучше зайти завтра, после того как побываю в больнице, и поворачиваю обратно, добираюсь до Росуэллов, вхожу в дом и застаю мамашу Росуэлл в беседе с миссис Олифант: она повествует ей о, том, что произошло, вернее, о том, что она по этому поводу думает. На столе у них чайник. На мамашу Росуэлл страшно взглянуть – такое у нее безобразное, опухшее от слез лицо.

Мамаша Росуэлл не глядит на меня, но миссис О. говорит:

– А вот и Виктор. Ну, как Ингрид, Виктор?

– Я ее не видел, – говорю я, бросая выразительный взгляд на мамашу Росуэлл и стараясь, чтобы он не укрылся и от миссис О. – Я пришел слишком поздно. Она уже спала.

Мамаша Росуэлл внезапно начинает рыдать, и слышать эти звуки и видеть, как искажается ее лицо, когда она перестает владеть собой, просто невыносимо.

– Чего бы я только не дала, чтобы Ингрид никогда не встретилась с ним! – прорывается сквозь рыдания ее вдавленный голос, и миссис 0. говорит:

– Успокойтесь, успокоитесь, Эстер. Вы же знаете, что Вик здесь совершенно ни при чем. Это с каждой женщиной может случиться.

Я стою возле двери и чувствую, как меня начинает трясти от бешенства и кровь отливает от лица. Если бы не взгляд миссис О., который удерживает меня на месте, мамаше Росуэлл могло бы сейчас не поздоровиться. Но я выхожу из комнаты, поднимаюсь к себе в спальню и принимаюсь шагать там из угла в угол. Я все еще дрожу с головы до пят и во весь голос осыпаю мамашу Росуэлл самыми грубыми ругательствами, какие только подворачиваются мне на язык.

II

Ночью я слышу, как к дому подъезжает автомобиль, и утром вижу, что приехал мистер Росуэлл. Ему она, как видно, успела сообщить, в то время как мне не удосужилась даже позвонить по телефону. Только его приезд и удерживает меня от того, чтобы расплеваться с ней окончательно, уложить свое барахло и убраться отсюда восвояси. Ему, должно быть, удалось немного утихомирить ее и вразумить. И каких бы гадостей она ему про меня ни напела, с виду его отношение ко мне ничуть не изменилось. Он держится совершенно так же, как держался прежде, во время своих наездов домой, – спокойно, вежливо, дружелюбно. С ним как-то всегда чувствуешь себя человеком, и это снова заставляет меня пожалеть о том, что он так редко бывает здесь.

Во всяком случае, на этот раз он берет отпуск на неделю и остается дома до возвращения Ингрид из больницы. Она должна была бы пробыть там дней десять-пятнадцать, но ей разрешают выписаться раньше при условии, что она будет на первых порах очень беречься. Но время бежит, и мистер Росуэлл должен вернуться к своим делам, а у нас все опять идет по-старому, только хуже. Порой мне кажется, что это какой-то сон, и я жду, что он кончится и мы возвратимся к нормальной жизни. Мамаша Росуэлл почти не разговаривает со мной, и я, конечно, адресуюсь к ней только в самых крайних случаях.