Текст книги "Любовь… любовь?"

Автор книги: Стэн Барстоу

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 27 страниц)

Актер
Перевод Татьяна Озерская

Он был крупный мужчина, плотный, но отнюдь не толстый, и безмерно застенчивый, однако, когда он по окончании рабочего дня, надев свой темно-лиловый плащ и мягкую фетровую шляпу, возвращался домой, спокойное, даже бесстрастное выражение лица в сочетании с ростом и мощным телосложением делало его поразительно похожим на переодетого полицейского, уверенно и деловито направляющегося куда-то по своим делам, в результате которых кому-нибудь может непоздоровиться.

Еще давно, как только он начал мужать, ему то и дело приходилось слышать:

– Вам бы в полиции служить, мистер Ройстон.

А то так и более фамильярно:

– Не по своей ты дорожке пошел, Олберт. Ты же как есть бобби, тебя прямо словно нарочно для этого слепили, приятель.

Но он только терпеливо улыбался, будто слышал нечто подобное впервые, и почти всякий раз давал один и тот же ответ:

– А на что мне это? Мне и так неплохо живется. Я люблю спокойно спать в своей постели по ночам.

Он служил в бакалейном магазине, и пять полных рабочих дней в неделю и один неполный его можно было увидеть в белой куртке за прилавком «Мурендского бакалейного» – одного из филиалов крупного предприятия, принадлежавшего Промышленно-кооперативному обществу Крессли; он заведывал отделением и был помощником управляющего. Он оставался помощником управляющего уже на протяжении пяти лет, и казалось, судьба сулила ему пробыть в этой должности еще долгие годы, прежде чем предуказанное ходом событий продвижение по службе сможет осуществиться. Ибо сам управляющий тоже был человеком, не склонным менять насиженное место и еще сравнительно крепким и молодым.

Но Олберта это, казалось, ничуть не тревожило. Ничто, казалось, не могло вывести его из равновесия. Но все это именно только казалось – такая уж обманчивая была у него внешность. Спокойный, даже флегматичный, неизменный в своих привычках – таким был Олберт с виду, и никто даже не догадывался о том, через какое горнило испытаний прошел он из-за своей мучительной застенчивости в день свадьбы, и никто не знал, каким нечеловеческим ужасом была объята его душа в тот день, когда жена преждевременно разрешилась от бремени мертвым ребенком, и этот его первенец, о котором он так долго, так страстно и тайно от всех мечтал, едва не стоил жизни Элис, его жене, единственному существу на свете, настолько ему дорогому и близкому, что он без нее и дня не смог бы прожить.

Да, так обманчива была его внешность и так умел он таить про себя свои чувства, что слыл самым уравновешенным, невозмутимым человеком на свете, и никто никогда не догадывался о том, какова истинная его натура.

– Вам бы у Олберта поучиться, – говорили люди. – Вот с кого надо брать пример. Олберт никогда ни о чем не тревожится, его ничем не прошибешь.

Таков был Олберт, когда ему почти сравнялось тридцать семь лет и когда в его жизни произошло это небольшое, но совершенно неожиданное событие.

Любительские спектакли были главным развлечением в Крессли и по мастерству исполнения весьма отличались один от другого, иной раз приводя зрителей в смущение и замешательство, а иной раз в восторг. Лучшим по праву считался местный драматический кружок, сокращенно называвшийся ДПКОК, что означало Драмкружок при Промышленно-кооперативном обществе Крессли. Этот кружок ставил не больше трех постановок в год и прилагал все усилия к тому, чтобы достигнуть профессионального уровня. И вот, когда приближалось время выпуска ежегодного рождественского спектакля, наиболее, пожалуй, ответственного в году, так как на рождественском любительском театральном фестивале в большом зале Промышленно-кооперативного общества все драматические кружки оспаривали друг у друга пальму первенства, в магазин, где работал Олберт, случайно зашла одна весьма свирепого вида дама из главной конторы общества, единодушно считавшаяся становым хребтом, опорой и столпом ДПКОКа и, уже направляясь обратно к выходу, внезапно увидела Олберта, солидно внимавшего с высоты своего гигантского роста какой-то миниатюрной покупательнице; дама внезапно приросла к месту и, подождав, пока Олберт освободится, решительно направилась к нему со словами:

– Скажите, вам приходилось когда-нибудь играть на сцене?

Более дикого вопроса Олберт еще отродясь не слышал и в полном замешательстве молча воззрился на вопрошавшую его даму, а его товарищ ответил за него:

– Как же, как же, он даже и у нас тут вечно что-нибудь представляет. Наш Олберт иной раз такие штучки откалывает, что сдохнуть можно.

– Не слушайте его, – сказал Олберт. – Он шутит.

– Я хочу знать, – спросила дама, – участвовали ли вы когда-нибудь в любительских драматических спектаклях?

– В драматических? – переспросил Олберт.

– В пьесах. Играли вы когда-нибудь в пьесах?

Олберт отрицательно покачал головой и даже позволил себе негромко хмыкнуть.

– Тут на будущей неделе обещался приехать один тип из «Мемориэл сиэтер» – будет пробовать его на роль, – ладил свое его коллега, любитель шуток. – Наш город хочет выставить Олберта против Аллана Ледда.

Не обращая ни малейшего внимания на неугомонного шутника, дама продолжала свой допрос:

– А вам никто не говорил, что вы похожи на полицейского?

– Да, кажись, кто-то говорил, – сказал Олберт, удивляясь, как это ей не надоест торчать тут целое утро и задавать идиотские вопросы. Делать ей, что ли, нечего?

Дама же, умолкнув, начала внимательно разглядывать Олберта со всех сторон, и продолжалось это так долго, что ему стало невмоготу и он полез под прилавок, делая вид, будто что-то там разыскивает. Он еще стоял, согнувшись в три погибели, когда дама заговорила снова, и в первую секунду ему показалось, что он ослышался.

– Чего такое? – спросил он, выпрямляясь над прилавком.

– Я спрашиваю, не хотите ли вы принять участие в нашей новой постановке? В драмкружке, в ДПКОКе, имею я в виду. Мы готовим для рождественского фестиваля пьесу Р. Белтона Уилкинса «Хозяйский сынок», и в ней есть роль полицейского инспектора. В нашей труппе нет ни одного актера, который бы так подходил для этой роли, как вы.

– Но я же не умею играть на сцене, – сказал Олберт. – Ничем таким сроду не занимался.

– Это совсем небольшая роль – примерно на страницу. Ее ничего не стоит выучить. И вы сами увидите, как это интересно и волнующе – принимать участие в любительском спектакле. Нет на свете ничего более увлекательного, чем сцена, уж вы мне поверьте.

– Ну, может, это и так, когда у вас к ней влечение, что ли. Вам, конечно, лучше знать, – сказал Олберт и с облегчением перевел дух, увидев, что к прилавку подходит еще одна покупательница.

– Ну, хорошо, не стану отрывать вас от работы – сказала дама. – Но все-таки надумайте. Мы будем очень рады принять вас в свою семью, и вы тоже об этом не пожалеете. Репетиции у нас начнутся на будущей неделе. Я еще загляну к вам денька через два. А вы пока подумайте.

– Конечно, конечно, я подумаю, – сказал Олберт, имея в виду, что он выбросит из головы всю эту чушь, как только назойливая дама скроется за дверью. Вообразит же человек такое – играть на сцене! Это ему-то!

Однако выкинуть все это из головы Олберту не удалось. Что-то, какая-то мыслишка прочно засела у него в мозгу и не давала ему покоя все утро, пока он обслуживал покупателей, и в обеденный перерыв, когда дверь магазина заперли, он подошел к одной из молоденьких продавщиц, работавшей за прилавком напротив.

– Ты, я слыхал, тоже из этого ихнего драмкружка или как там его, верно?

– Из ДПКОКа? – спросила девушка. – Ну да! Это очень увлекательная штука. Для нашего следующего выступления мы готовим пьесу Р. Белтона Уилкинса. Она имела самый шумный успех за последние годы в одном из театров Вэст-Энда.

– Вон оно что, – сказал Олберт. – Я, знаешь, тоже слышал про эту пьесу. Какая-то ваша дамочка приходила ко мне сегодня утром.

– Это миссис Босток, я видела, как она разговаривала с тобой. Жуткая ведьма. Но деловая и помешана на театре. Мне думается, мы бы без нее пропали.

– Она сегодня вроде как пыталась меня завербовать, – сказал Олберт, – хотела всучить мне роль в этой вашей новой пьесе. Надо же, чего придумала! – Какое-то новое ощущение, незаметно угнездившись в нем, понемногу крепло все утро, и теперь он вдруг сделал открытие, что предложение миссис Босток приятно ему и даже как будто лестно, хотя он и понимал, что все это чушь собачья. – А мне всегда казалось, что вы для этих ваших спектаклей подбираете этаких пижонистых парней, а не таких вот простых, как я, – сказал, он.

– Не знаю, как тебе сказать, – промолвила девушка, расстегивая халатик. – А какую роль она тебе предложила?

– Полицейского.

– А, ну понятно! У тебя же самый подходящий тип. Ты прямо создан для этой роли.

– Но все же сразу поймут, что никакой я не актер. Поймут, как только я рот раскрою.

– А никто и не должен думать, что ты актер. Все должны думать, что ты полицейский.

– Но я не сумею такого на себя напустить.

– А разве полицейские что-нибудь на себя напускают? Ты просто должен быть таким, как ты есть, и будет то, что надо.

– Но я ни строчки не могу запомнить наизусть, – сказал Олберт.

– Откуда ты знаешь, ты же не пробовал?

– Хм, – промычал Олберт.

– Вот что, – сказала девушка. – Я притащу после обеда мой экземпляр пьесы, а ты поглядишь, какая у тебя там роль. Мне что-то помнится, она не очень велика.

– Да нет, не стоит беспокоиться, – сказал Олберт. – Я не собираюсь этим заниматься.

– Какое же тут беспокойство, – сказала девушка. – Почитаешь пьесу, сам все увидишь.

В этот день после обеденного перерыва можно было наблюдать, как Олберт, улучив минутку, когда у него нет покупателей, сосредоточенно углубляется во что-то скрытое от глаз под прилавком. Когда же магазин закрылся, Олберт подошел к девушке, одолжившей ему книгу, и сказал:

– Она не понадобится тебе до завтра? А то я, пожалуй, взял бы ее домой поглядеть.

– Ну что, тебе понравилось?

– Да понимаешь, я ведь ее только наполовину прочел, – сказал Олберт. – Ну, и, конечно, интересно, что там дальше будет. Любопытно знать, чем это все у них кончится, если, конечно, ты можешь еще на денек одолжить мне книгу.

– Понятно, возьми, – сказала девушка. – Ты увидишь – под конец это что-то захватывающее. Она же в Лондоне два года со сцены не сходила.

– Да что ты говоришь! – сказал Олберт. – Так долго?

– Ну а мы, разумеется, даем только один спектакль, – сказала девушка, – так что ты не очень-то распаляйся.

– Как ты думаешь, что случилось у нас сегодня в магазине? – спросил Олберт жену после вечернего чая.

Элис сказала, что понятия не имеет.

– К нам заявилась некая миссис Босток из главной конторы и спросила меня, не хочу ли я принять участие в этой новой пьесе, которую они сейчас готовят.

– Тебя? – изумилась Элис. – Тебя спросила?

– Ну да, я так и знал, – сказал Олберт. – Я знал, что ты скажешь – бред какой!

– Я вовсе не сказала, что это бред, – возразила Элис. – Я, конечно, удивилась, но вовсе не потому, что это бред. А какую роль она тебе предложила?

– А вот угадай, – сказал Олберт. – Только поглядела на меня и сразу предложила.

Элис подумала и рассмеялась.

– Ну, а почему бы нет? Почему бы тебе и не сыграть?

– А потому, – сказал Олберт, – что если ты идешь по улице и при этом смахиваешь немного на полицейского, так это одно, а расхаживать по сцене и представляться, будто ты полицейский, – другое. По-моему, я никогда не смогу этого сделать, а уж подавно, если человек сто, а то и больше будут пялить на меня глаза.

– Да кто его знает. Говорят, как только выйдешь на сцену и начнешь говорить роль, так и про публику забудешь.

– А если не публику забудешь, а роль? Тогда как?

– Ну, так ее же надо сначала выучить. И будут репетиции и всякое такое. Роль-то небось не такая уж большая?

Олберт нащупал в кармане книжку.

– Одна страничка всего. Я прихватил ее с собой.

– Ах, вот оно что! – сказала Элис.

– Понимаешь, эта девчушка Люси Фрайер притащила ее мне, а я начал читать, ну и вроде показалось интересно. В самом деле, знаешь, неплохая пьеса. Им бы надо пустить ее по телику. Она два года не сходила со сцены в Лондоне.

Элис взяла у него книгу и поглядела на заглавие.

– Да, я тоже про нее слышала.

– Там, видишь ли, про одного парня, у которого очень богатый папаша, и старик в этом малом души не чает. Старику, понимаешь, кажется, что этот его сыночек прямо звезды с неба хватает, а на самом-то деле он сволочь, порядочная. Бездельник и прохвост.

– Ну а полицейский что там делает?

– Он появляется во втором акте. Дай-ка сюда, я тебе покажу. Этот малый сцепился с братом. Он, понимаешь, сбил кого-то машиной и не остановился, потому как был пьян вдрызг. А вот когда они там грызутся, вдруг появляюсь я и…

– Ты появляешься? – перебила его Элис. – А я думала, что ты совсем не разохотился на это дело.

У Олберта был смущенный вид.

– А я и не сказал, что разохотился, – пробормотал он. – Просто я, когда читал, все старался представить себе, будто это я говорю. И все.

– Понятно, – сказала Элис.

– Ну да, и все… Чего это ты на меня уставилась?

– Гляжу и все, – сказала Элис.

Два дня спустя миссис Босток появилась снова.

– Итак, – с устрашающей деловитостью изрекла она, – вы обдумали?

– Он прочел пьесу, миссис Босток, – сказала, подходя к ним, Люси Фрайер. – Я давала ему свой экземпляр.

– Превосходно, превосходно!

– В самом деле занятная пьеска, – сказал Олберт. – Но чтоб играть, этого я вовсе не говорил. Уж больно, не по моей части, знаете ли. Вот Люси думает, справлюсь, да и моя хозяюшка тоже, а мне что-то не верится.

– Вздор, – сказала миссис Восток.

– Не гожусь я на это – чтобы выставляться перед такой кучей народу напоказ.

– Чушь, – сказала миссис Босток.

– Так небось это вам, актерам, просто. Когда не впервой, может, тогда и ничего. Привычка.

– В понедельник вечером приходите на репетицию, – распорядилась миссис Босток.

– Не знаю, право.

– Ко мне домой в половине восьмого. Не желаю ничего слушать, пока вы не познакомитесь с труппой и не попробуете, как у вас получится. Люси скажет вам адрес. – И она ушла.

– Настырная какая, а?

– Фурия.

– А ну ее к бесу, – сказал Олберт. – Не по мне все это.

Но в глубине души он был уже страсть как всем этим захвачен.

В понедельник вечером в семь часов двадцать пять минут, тщательно одевшись и вторично за этот день побрившись, он уже стоял у подъезда дома миссис Босток – большого, довольно мрачного с виду здания в викторианском духе, с огромными полукруглыми окнами, расположенного в конце длинной извилистой аллеи, ответвлявшейся от Галифакского шоссе, и почти тотчас к нему присоединилась Люси Фрайер.

Миссис Босток сама отворила им дверь и пригласила их в просторную, уютно-обветшалую гостиную, обставленную преимущественно небольшими диванчиками и креслами, а также книжными шкафами, вмещавшими такое количество книг, что Олберт не верил своим глазам: ему все время мерещилось, что он не в частном доме, а в публичной библиотеке. Его представили худому чрезвычайно импозантному мужчине с трубкой, который оказался мистером Бостоком, и тут же один за другим начали прибывать члены драматического кружка.

В пьесе было всего семь действующих лиц, но, помимо актеров, прибыли также те, чья деятельность протекает за кулисами, и вскоре в гостиную набилось довольно много мужчин и женщин, чрезвычайно схожих друг с другом в одном: все они говорили неестественно громко и словно бы старались перекричать друг друга. Олберт среди них чувствовал себя неловко, а когда миссис Босток, стоя на коврике у камина, хлопнула в ладоши и произнесла:

– Прошу внимания! Позвольте представить вам нашего нового коллегу, – и все глаза обратились на него, он готов был провалиться сквозь землю от смущения.

– Я пытаюсь уговорить мистера Ройстона сыграть роль полицейского в «Хозяйском сынке», и, хотя он еще не дал мне согласия, я надеюсь, что вы окажете ему теплый прием.

– Но Эффи, дорогая, вы же просто гений! – воскликнул молодой человек в твидовой куртке и ярко-желтой рубашке. – Форменный гений! Где, черт побери, вы его откопали?

Олберт стоял, застенчиво переминаясь с ноги на ногу, а они разглядывали его словно какую-то древность, которую миссис Босток раздобыла где-то на распродаже антиквариата и теперь давала им возможность полюбоваться своей находкой.

– Мистер Ройстон – помощник управляющего в «Мурендском бакалейном», – сообщила миссис Босток. – Я увидела его и сразу поняла: вот тот, кто нам нужен.

Наконец на Олберта перестали обращать внимание и ему удалось забиться в угол и наблюдать оттуда за всем происходящим, пользуясь тем, что его на некоторое время оставили в покое. Однако ненадолго. Приступили к первой читке пьесы. Олберту вручили его экземпляр, и он был немало поражен тем, что актеры, читая свои роли, забывались настолько, что произносили самые рискованный фразы без малейшего признака смущения.

– «Вы же знаете, что я люблю вас», – сказал молодой человек в желтой рубашке юной миловидной брюнетке, сидевшей рядом с Олбертом.

– «А вы, в самом деле, любите меня, – спросила сия девица, – или просто хотите со мной спать?»

Олберт покраснел.

Когда на сцене должен был появиться полицейский, в комнате воцарилась тишина и миссис Босток, управлявшая ходом действия, по-прежнему стоя на коврике у камина, объявила:

– Теперь, мистер Ройстон, ваш выход.

Ох, это было ужасно. Сердце у него мучительно забилось. Он поглядел, что ему надо произнести, и, помогая себе указательным пальцем, чтобы не потерять строки, сипло кашлянул, помолчал и проговорил упавшим голосом:

– «Кто из вас, господа, является владельцем этой машины, что стоит у подъезда?»

– Слабо, – сказала миссис Босток. – Ну-ка, мистер Ройстон, побольше уверенности. Постарайтесь представить себе, какое впечатление должны вы произвести своим появлением на всех?

– Ты только представь себе, Элис, – сказал Олберт, поднимаясь со стула с книгой в руке: – Тут, значит, этот паршивец, пьяный в дым, гнал машину как ненормальный, сшиб кого-то и удрал. Теперь он, значит, совсем одурел со страху и пристает к своему брату, заклинает его Христом богом, чтобы тот ему помог, и вдруг входит служанка и говорит, что там, дескать, полицейский пришел… и тут появляюсь я.

– «Кто из вас, господа, является владельцем этой машины, что стоит у подъезда?» – Ну тут, конечно, у этого малого уже совсем душа в пятки – он же думает, что за ним пришли. А на самом-то деле, понимаешь, я только хочу оштрафовать его за то, что он оставил машину без света. Ты представляешь? Это одна из самых… самых главных кульминаций в пьесе.

– Это страшно захватывающая сцена, Олберт, – сказала Элис. – И ты там у них сегодня вот так же вот, как сейчас, это говорил?

– Что это?

– «Кто из вас, господа, владелец машины, что стоит у подъезда?»

– Нет, понимаешь, получилось не совсем так. Когда ты одна меня слушаешь, тогда легче как-то. А перед этой шикарной публикой, знаешь, как теряешься! Прямо балдеешь от страха, что не так выговоришь какое слово или просто не то ляпнешь… Привыкнуть надо, тогда легче будет.

– Так ты, значит, всерьез решил согласиться?

– Да понимаешь, – сказал Олберт, почесывая в затылке, – у меня вроде и выбора-то нет. Уж больно она въедливая дама, эта миссис Босток. Ну и, надо сказать, – добавил он, – зацепляет это тебя как-то за живое, понимаешь.

Элис улыбнулась.

– Понимаю. А ты валяй, Олберт. У тебя пойдет.

Олберт поглядел на жену, и широкая улыбка медленно расплылась по его лицу.

– Вот и мне кажется, что пойдет, Элис, – сказал он. – Думается мне, что пойдет.

Связав свою судьбу с драматическим искусством, Олберт весь без остатка отдался делу самоусовершенствования на этом неизведанном поприще. Вечерние посещения дома миссис Босток по понедельникам открыли новую страницу в его жизни. Ему впервые пришлось столкнуться с таким явлением, как артистический темперамент, и он скоро обнаружил что очень часто сила этого темперамента находится в обратной зависимости от силы таланта. Это его потрясло.

– Ты таких людей и не видывала, – сказал он как-то вечером Элис. – Они пожимают друг другу руки, чтобы поглубже запустить когти, и обнимаются, чтобы сподручнее было всадить нож в спину.

– Да будет тебе, Олберт, – сказала Элис, добрейшее и кротчайшее существо на свете. – Быть того не может, неужели такие уж они все скверные?

– Нет, – признался он. – Есть и порядочные. Но кое-кто – не лучше сатаны. Мне что-то с такими людьми и сталкиваться не приходилось. И больше половины из них даже никакого отношения к нашему Кооперативно-промышленному не имеют.

– А как у вас дело подвигается? – спросила Элис.

– Да неплохо. На следующей неделе будем уже пробовать на сцене, с обстановкой и разными там входами и выходами.

Вечером накануне генеральной репетиции Элис услышала стук в дверь: на крылечке стоял полицейский.

– Олберт Ройстон здесь проживает? – резко прозвучал в её ушах бесстрастно-служебный вопрос.

Элис растерялась.

– Здесь, – ответила она, – но его сейчас нет дома.

Она отворила дверь чуть пошире, и луч света упал на лицо полицейского. Ее муж со смехом шагнул к ней.

– Дурачок ты мой! – с облегчением воскликнула Элис. – Ты же меня напугал.

Олберт, все еще посмеиваясь, прошел следом за ней в дом.

– Ну, как я выгляжу?

– Чудесно, – сказала Элис. – Но неужели ты так и шел по улице? Ты же мог влипнуть в историю.

– Не беспокойся, – сказал Олберт. – Я надел поверх формы плащ, а каску спрятал в сумку. Мне просто хотелось, чтобы ты первая, наперед, так сказать, на меня посмотрела. И потом миссис Босток говорит, не можешь ли ты подложить кое-где ваты под мундир – так, чтобы потом ее вытащить, когда они будут отдавать его обратно. Он мне вроде как широковат.

– По-моему, он сшит на великана, – сказала Элис, расправляя на нем мундир и оглядывая его со спины. – Ох, Олберт, до чего ж все это интересно! Я прямо жду не дождусь этого вашего спектакля.

– Ну, теперь уж, хочешь не хочешь, дело сделано, назад не повернешь, – сказал Олберт. – Ждать осталось одну неделю.

В день спектакля он был на месте задолго до начала представления и к концу первого акта уже облачился в форму полицейского. Когда начался второй акт, он оказался совершенно один в театральной уборной. Он поглядел на себя в зеркало и чуть сдвинул на бок каску. Право слово, он выглядит что надо! Выйти бы сейчас шутки ради на улицу и оштрафовать кого-нибудь за превышение скорости или еще там за что, вот была бы потеха! Он прищурился, метнул свирепый взгляд в зеркало и негромко, но внушительно пробасил первую фразу своей роли.

Ну так оно и есть! Что толку смотреть в рукопись. Он никогда не будет знать роли, раз до сих пор не мог ее запомнить!

На сцене шел второй акт, и актеры старались вовсю, увлеченно предаваясь своей любимой страсти и доставляя развлечение публике, а она отвечала им тем, что, затаив дыхание, следила за всеми перипетиями драматического сюжета и при каждой остроумной фразе, при каждой забавной реплике разражалась смехом. Отлично принимают, приговаривала миссис Босток; любые актеры, будь то любители или профессионалы, могут только мечтать о таких зрителях – чуткие, отзывчивые, благодарные, все переживают вместе с действующими лицами… А Олберту при этом подумалось, что скоро все взгляды оттуда, из зрительного зала, будут устремлены на него.

Внезапно его охватил страх перед выходом на сцену. У него засосало под ложечкой, и сердце покатилось куда-то вниз. Он закрыл лицо руками. Не в состоянии он этого сделать. И как только могло ему вообразиться такое! Встретиться лицом к лицу с такой уймой народу? Нет! Ни за что на свете! В горле у него пересохло; он попытался вспомнить слова роли. Но в памяти был провал.

Стук в дверь заставил его обернуться. Он похолодел от ужаса. Неужели он пропустил свой выход? Неужели он погубил весь спектакль трясясь тут от страха, как напуганный ребенок? Снова раздался стук, и миссис Босток вопросила из-за двери:

– Вы здесь, мистер Ройстон?

Олберт схватил рукопись роли и отворил дверь. Миссис Босток окинула его одобрительным взглядом и тут же наградила бодрой улыбкой.

– Все в порядке? Вид превосходный. Выход ваш еще не сейчас, но я советую вам постоять за кулисами, чтобы немного войти в роль. Вы что-то бледноваты. В чем дело? Страх перед публикой?

– Больно уж все это мне внове, – еле слышно пролепетал Олберт.

– Ну еще бы. Но вы отлично знаете роль, и, как только выйдете на сцену, вся эта паника у вас пройдет. Твердо запомните одно: зрители – ваши друзья, они на вашей стороне.

По узенькой лесенке они поднялись на сцену за кулисы. Сюда уже явственнее доносились голоса актеров. Олберт уловил обрывок знакомой фразы. Как? Они уже вон где? Его снова объял страх.

Он поглядел на ярко освещенную сцену, по которой, разговаривая, двигались актеры, потом на девушку-суфлера, сидевшую с раскрытой рукописью на коленях.

– Все идет как по маслу, – пробормотала у него над ухом миссис Босток. – Пока что не понадобилось подсказать ни единой реплики, Шэрли сидит без дела. – Она взяла у Олберта рукопись и отыскала его выход. – Вот, держите. Следите за действием и все остальное выбросьте из головы. Совершенно нечего волноваться, сами не успеете заметить, как вернетесь обратно за кулисы и все будет позади.

– Я сейчас уже вроде оправился, – сказал Олберт.

С удивлением он обнаружил, что это и в самом деле так: и чем дальше развивалось действие, тем больше оно захватывало его, и он весь уходил в него с головой и уже не чувствовал себя насмерть перепуганным актером-любителем, трясущимся от волнения за кулисами.

Еще две страницы, и его выход. Младший брат рассказывает старшему о несчастном случае. Вот уже вспыхивает ссора. В самый разгар ее должен будет появиться он. Олберту вдруг показалось, что у него вырастают крылья. Как это говорила миссис Босток? «Ступив на сцену, вы сразу становитесь главным действующим лицом. Ваше появление будет подобно удару грома». Да, черт побери! Краем сознания он отметил, что миссис Босток уже нет рядом с ним, но теперь ему на все было наплевать. Он исполнился непоколебимой уверенности в себе. Он готов. Он им покажет. Да, черт побери!

Последняя страница.

– «Ты всегда был подонком, Поул», – произносит старший брат. – Я никогда не питал никаких иллюзий на твой счет. Но чтобы натворить такое – этого я даже от тебя не ожидал.

– «Я знаю, что ты ненавидишь меня, Том. – Я раньше это чувствовал. Но ради отца, только ради отца, ты должен меня выручить. Ты же понимаешь, что будет с отцом, если он узнает. При его состоянии здоровья он этого не переживет».

– «Какая ж ты скотина, подлая скотина…»

Девушка, исполняющая роль служанки, вдруг оказалась возле Олберта. Она ободряюще улыбнулась ему. Эта ни капельки не боится. На протяжении всей пьесы она то появляется на сцене, то исчезает. Вжилась в роль. Олберт, как зачарованный, не отрывал глаз от сцены. Никогда до этой минуты не испытывал он такого головокружения, такого подъема, такого чувства полного перевоплощения…

– «Куда ты идешь?»

– «Я иду подобрать этого человека, которого ты сшиб, и отправить его в больницу. И ты пойдешь со мной».

– «Но теперь уже поздно, Том. Это же было несколько часов назад. Его наверняка давно подобрали. Может быть, даже полиция…»

Ну вот сейчас, через две-три минуты. Они здорово подготовили его появление. ПОДОБНО УДАРУ ГРОМА. Олберт распрямил плечи и поправил каску. Он заглянул в рукопись и торопливо перевернул страницу. Он потерял, потерял… Его охватила паника. Но актеры на сцене продолжали говорить, значит, верно, все в порядке. И ведь его выходу на сцену предшествует реплика горничной, а она все еще здесь, стоит рядом с ним. Потом он вдруг обнаружил, что ее уже нет рядом. Она исчезла. Он снова начал судорожно перелистывать рукопись. Да нет, не может быть… Это же куда дальше…

Он заметил, что миссис Босток опять появилась возле него. Он обалдело повернулся к ней.

– Но как же так? – пробормотал он. – Они же… они…

Миссис Восток кивнула.

– Да. Они перескочили через три страницы. Начисто выпустили всю вашу роль.

Когда Элис возвратилась со спектакля, он был уже дома.

– Что случилось, Олберт? – встревоженно спросила она. – Ты не заболел?

Он рассказал ей все.

– Ну, я тут же пошел, переоделся и поехал домой, – закончил он свой рассказ.

– Подумать только! Какая обида!

– Они, понимаешь ли, просто очень увлеклись, – сказал Олберт. – Один забыл роль и перескочил через три страницы, а другому пришлось, хочешь не хочешь, – за ним. – Он улыбнулся и начал расшнуровывать ботинки. – Так и не довелось мне узнать, получилось бы у меня это или нет.

Больше он никогда не пробовал своих сил на артистическом поприще.

И довольно скоро, отвечая на просьбу жены рассказать знакомым, «как он был актером», Олберт с обычным для него добродушием говорил:

– Расскажи им сама, Элис. У тебя лучше получится.

А когда раздавался неизменный взрыв хохота при сообщении о том, что ему так-таки и не пришлось выйти на сцену, честное лицо его расплывалось в самой безмятежной улыбке, которая всегда оставляла слушателей в заблуждении. И никто никогда ни разу не заподозрил, сколь мучительное, сколь жестокое разочарование пришлось ему испытать в тот вечер.