Текст книги "Любовь… любовь?"

Автор книги: Стэн Барстоу

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 27 страниц)

Почти человек
Перевод Татьяна Кудрявцева

Зовут меня Гарри Уэст, по профессии слесарь-монтажник. Я работаю в фирме «Уиттейкер и сыновья», одной из самых крупных машиностроительных фирм в Крессли, а живу я у миссис Бейнз – этот дом рекомендует фирма своим рабочим – на Мейфкинг-террейс, недалеко от завода. Работа у меня интересная – я люблю мастерить, да и жалованье неплохое, к тому же то премия перепадет, то сверхурочные, так что в общем и целом я жизнью вполне доволен. Единственное, что меня не очень устраивает, – это товарищи. Но в общем-то, и они неплохие ребята. А если иной раз и зубоскалят по поводу меня, так, наверно, потому, что я такой верзила, а рта не раскрою, пока не подумаю. Кое-кто из них считает, что другого такого чудака днем с огнем не сыщешь: я ведь не люблю компании и не напиваюсь каждый вечер и не гоняюсь за юбками, точно в этом вся радость жизни. Поэтому-то иной раз в понедельник утром, когда небо кажется им с овчинку, после того, как они всю субботу и воскресенье накачивались пивом, они и любят пройтись насчет мамаши Бейнз и этой ее доченьки Зельмы. Но с меня все как с гуся вода. Пусть себе болтают. Мое дело сторона: знай помалкивай и будь доволен жизнью, так я считаю. А женщинами я ничуть не интересуюсь. Есть другие возможности тратить время – да и деньги тоже.

И есть у меня кое-что получше любой девчонки – хорошая штучка, почти человек. Только одета она в хромированную сталь вместо нейлона, а вместо губной помады у нее – черная эмаль. Хорошая штучка – надежная. Если смотреть за ней как следует, никогда не подведет, чего не скажешь про многих женщин. Каждую субботу после полудня я проверяю ее и протираю. Лучшего времяпрепровождения в субботу и не придумаешь, только я да моя машина – и никаких тебе проблем. Дайте мне побыть с ней вдвоем, ничего мне больше не нужно.

Сейчас лето, суббота, ярко светит жаркое солнце. Я стою на коленях на заднем дворе у мамаши Бейнз, а у стенки на подставке стоит мой мотоцикл, как вдруг сверху на меня падает тень. Подымаю глаза, вижу – прямо передо мной торчит Зельма.

– Привет, Гарри! – говорит она и смотрит на меня этими своими тусклыми, цвета хаки, глазами, в которых я еще ни paзу не видел никакого выражения. О чем она думает? Или не думает вообще ни о чем, что, как мне кажется, и есть ее обычное состояние.

– А, привет. – Я отворачиваюсь от нее и снова принимаюсь за работу: подкручиваю шпиндель на переднем колесе гаечным ключом.

– Что, очень занят? – спрашивает тогда она.

Я изо всех сил стараюсь изобразить великую занятость, надеясь, что она поймет и оставит меня одного.

– Дел с машиной всегда хватает, если смотреть за ней как следует, – говорю я.

Но она все равно не отходит, хоть я и ответил ей коротко и сухо. Куда там: она вдруг плюхается на колени позади меня и, стараясь уместиться на свободном кусочке мата, придвигается так близко ко мне, что утыкается своим пышным бюстом прямо мне в плечо, точно накрывает его большой мягкой подушкой.

– А что же ты с ним делаешь? – спрашивает она.

– М-м, – изрекаю я, приготавливаясь к тому, что придется отвечать на кучу дурацких вопросов, – проверяю переднее колесо. Ни к чему это будет, если оно вдруг начнет вихлять на ходу, понимаешь?

– Вот ведь какой ты умный – столько всего знаешь про мотоциклы, – говорит она, и у меня вдруг мелькает мысль: уж не подлизывается ли она ко мне. Только нет: слишком она для этого глупа.

– Ну, не знаю. Когда у тебя уже есть машина, хочешь не хочешь, понемножку начинаешь кумекать в ней.

Она вся как затрясется и этим своим пышным бюстом как заелозит по моему плечу. Сама не знает, что делает. Ну и здорова же она – под стать иному верзиле. Кое-кого из моих знакомых ребят это наверняка навело бы на разные мысли. Но только не меня. На меня это никак не действует – разве только стесняет. Я как раз надел новую пару туфель, и левую ногу у меня точно иголками колет. Но я и шевельнуться не могу из-за этой Зельмы, а то мы с ней оба грохнемся.

Она еще раз потряслась и вдруг встала, так что я чуть кувырком не полетел. А когда я выпрямился, то первым делом вытянул ногу и пошевелил пальцами в туфле.

– Мы тут вот о чем подумали, – говорит Зельма, – не одолжишь ли ты нам свой транзистор. Мама хочет поехать на пикник, а отец непременно хочет слушать матч по радио.

Это дело серьезное. Тут надо ухо держать востро.

– Ну, м-м-м, не знаю… – Я поднимаюсь на ноги, вытираю шею носовым платком, а сам усиленно думаю, какой бы изобрести предлог, чтобы сказать «нет». Я всегда очень бережно отношусь к своим вещам.

– О, мы будем с ним очень осторожны, – говорит Зельма. – Все дело в отце – он уперся насчет этого своего крикета, а мама не хочет ехать без него.

Я знаю старика Бейнза и его любовь к спорту. Это единственное, где мамаша Бейнз не властна над ним.

Зельма видит, что мне вовсе не нравится идея насчет транзистора, и говорит:

– А почему бы тебе не поехать с нами? Тогда ты бы сам смотрел за своим транзистором! Мы поедем в Колыбельный лес. Там сегодня будет чудо как хорошо.

Да знаю я, что там будет хорошо. Я сам думал махануть в ту сторону, когда налажу мотоцикл. Но такая поездка вовсе меня не устраивает. Живу я у Бейнзов недавно и все это время старался не слишком сближаться с ними. Когда ты с людьми на короткой ноге, рано или поздно начинаются неприятности. Я думаю, мир был бы куда лучше, если б каждый знал только себя и занимался своим делом.

Но я вижу, у Зельмы появилось такое выражение, как у ребенка, которому хочется в зоопарк.

– Понимаешь, у меня было совсем другое на уме, – говорю я, все еще пытаясь как-нибудь отвязаться от нее. – Я хотел почистить мотоцикл.

– Почистить! – говорит она. – Да он же совсем чистый. Посмотри, как он сверкает!

– Это только с виду, – говорю я. – А на самом деле на нем уйма грязи – только в таких местах, где не видно.

– Но ведь его можно и потом почистить, правда? Неужели упускать такую чудную погоду?

Я вовсе не собирался ее упускать, у меня была задумана премилая поездочка. Но эта девчонка загнала меня в угол. Вот так оно и бывает: пришпилят тебя и не выберешься. Я уже представляю себе, как обидится мамаша Бейнз, если я не одолжу им транзистора, а я вовсе не хочу, чтобы она обижалась. Пойдут неприятности. А я люблю тихую жизнь. И потому сдаюсь.

– Ну ладно, так и быть, поеду. Когда же вы трогаетесь в путь?

Лицо у Зельмы засветилось, точно елка зажглась.

– Да часа в три, я думаю, – говорит она. – Я им сейчас скажу…

Тут взгляд ее стекленеет, она смотрит на что-то, находящееся позади меня, и забывает докончить фразу.

– Ты только погляди на Лотти Шарп.

Я оборачиваюсь, смотрю: по соседнему двору идет девица, этакая вертлявая тоненькая штучка, вся в нейлоне, на высоких каблучках и даже в смешной маленькой шляпке.

– Как бы я хотела так выглядеть, – говорит Зельма очень тихо и даже как-то грустно, и я понимаю, что она говорит это себе, а не мне.

Я смотрю на нее – она стоит со мной рядом, почти такая же большая, как я, и лицо у нее как пудинг, смазанный салом. Я понимаю, почему она так говорит, но молчу.

– В будущем месяце Лотти замуж выходит.

Вот оно – все они одинаковы. Выскочить замуж, а потом пускать по ветру мужнины денежки – только об этом они и думают. Я ничего не говорю.

Зельма провожает глазами Лотти, пока та не заворачивает за угол и не входит в дом; тогда она глубоко вздыхает, очень глубоко.

– Ну, пойду скажу, чтоб они были вовремя готовы.

Она пересекает двор. Короткие брюки плотно обтягивают ее толстый зад, и я вижу красные пятна у нее под коленками.

Хватит на сегодня, решаю я, и собираю свой инструмент.

Мы шагаем по улице к автобусной остановке. Мамаша Бейнз, в белых парадных туфлях, идет впереди, неся в клетчатой сумке бутерброды. Старик Бейнз, в новой кепке и спортивной рубашке, вышагивает с ней рядом, посасывая трубку и не говоря ни слова. Я иду сзади вместе Зельмой и несу транзистор. Зельма переоделась в тонкое бумажное платье, такое же короткое и узкое, как и брюки, которые были на ней утром. Интересно, есть у нее вещи, которые не выглядели бы так, точно она выросла из них? Время от времени я поглядываю на свои новые туфли. Они светло-коричневые, длинноносые. Я уже несколько недель пялил на них глаза и еще на одни – с каучуковой подошвой в дюйм толщиной – и все никак не мог решить, на которых остановить свой выбор. Ну эти, конечно, наряднее – потрясная пара. Со временем, когда с них сойдет новизна, они станут еще лучше. Тут они вдруг начали поскрипывать – в какой-то момент Зельма посмотрела на них и хихикнула. Я бросаю на нее злой взгляд и делаю шаг в сторону – так, чтобы не выглядело, будто я с ними, и точно ненормальный все думаю о том, чтобы нам не налететь на кого-нибудь с завода.

Мы усаживаемся в автобус на первом этаже. Не думая о приличиях, я препираюсь со стариком Бейнзом о том, кто будет платить, но довольно быстро сдаюсь, увидев, что пассажиры начинают оглядываться на нас.

Пускай платят Бейнзы, вовсе ни к чему мне привлекать к себе внимание, чтобы все считали, будто я Зельмин ухажер. Она сидит рядом со мной у окошка. И все время болтает с матерью, которая сидит впереди, и подпрыгивает, точно маленькая. Юбка у нее задирается выше колен, и я чувствую, какая у нее горячая нога, когда она задевает меня ею, поэтому я отодвигаюсь на самый краешек сиденья и смотрю на покрасневшую шею старика Бейнза – у него раздражение после парикмахерской.

Минут через двадцать мы оказываемся уже за городом; и мы выходим из автобуса, и пересекаем дорогу, и движемся по тропинке, которая вьется через поле пшеницы с тяжелыми, налитыми колосьями, застывшими в неподвижности, точно на снимке. Жара стоит такая, что можно живьем изжариться. Мы огибаем ферму и углубляемся в лес. Деревья окружают нас и заслоняют солнце, дорожка становится узенькой и крутой. Мы идем гуськом, следом за мамашей Бейнз и то и дело спотыкаемся о корни, которые торчат из земли, крепкие и вздутые, как вены на руке старика. Немного спустя мы выходим на полянку. У подножия холма виден ручей, в котором отражается солнце. На том его берегу – поле для гольфа, где играют два-три субъекта. А дальше – поля, раскинувшиеся на многие мили, и мачты электропередач шагают по ним, как некие существа в научно-фантастическом фильме.

– Вот здесь мы и остановимся, – говорит мамаша Бейнз, бросает свою сумку на землю и сама плюхается на траву, словно полтонны песку.

Старик Бейнз стреляет в меня глазом, и я передаю ему транзистор. Он вынимает его из футляра, включает и, растянувшись на траве, приставляет к самому уху, точно боится, что приемник слишком маленький и он ничего не услышит.

Мамаша Бейнз снимает туфли и откидывает волосы со лба. Потом опускает руки на колени, переплетает пальцы и с довольным видом озирается вокруг.

– Надо бы нам приезжать сюда почаще, – говорит она, – а не торчать в этом пыльном городе. – Она как-то странно смотрит сначала на Зельму, потом на меня. – Мы с твоим отцом частенько бывали здесь, когда он за мной ухаживал, – говорит она. – Правда, Джордж?

Старик Бейнз изрекает только: «М-м-м?», в ответ на что мамаша Бейнз поворачивает голову и бросает на него такой взгляд, от которого кому угодно станет не по себе.

– Надеюсь, ты не собираешься влезть внутрь этой штуки? Или так и прилипнешь к ней на весь день? – говорит она. – Если ты ничего умнее придумать не можешь, сидел бы дома.

– А я и хотел сидеть дома, – говорит он и постукивает пальцем по приемнику. – Что-то ничего не слышу. – Он берет приемник в обе руки и встряхивает.

– А ну, – говорю я, – дайте-ка мне.

Мамаша Бейнз тяжко вздыхает.

– Ну вот, выехали, называется, на природу, а они ничего лучшего не придумают, как крутить свое радио!

Немного погодя она посылает Зельму на ферму за кипятком. К этому времени мы со стариком Бейнзом извлекли из приемника такое количество деталей, что теперь остается только развинтить его отверткой. Все его внутренности лежат на моем носовом платке, разостланном на траве, и я ошалело смотрю на них, начиная сомневаться, не слишком ли далеко мы зашли.

А старик Бейнз уже потерял к этому делу всякий интерес и сидит в сторонке, смотрит на поляну, жует травинку и чего-то бормочет про себя. Похоже, он говорит: «Интересно, как там они…» Чертовски его волнует этот крикетный матч.

Скоро возвращается Зельма с кипятком, и мамаша Бейнз вытаскивает кружки.

– А ну, идите сюда, мужчины. Давайте выпьем чайку.

Мы вовсю уписываем бутерброды с рыбным паштетом. Говорить, в общем-то, не о чем. Выезжать за город, конечно, очень хорошо, но вот вопрос: что там делать? Настроение у меня начинает потихоньку портиться, и я вспоминаю про свой мотоцикл и как бы я сейчас на нем гонял, если бы не околачивался здесь.

Когда мы покончили с чаем, Зельма берет кувшин из-под кипятка.

– Я могу это отнести, если хотите, – говорю я. А сам думаю: все-таки прогуляюсь, глядишь – и время пройдет.

Мамаша Бейнз поднимает на нас глаза.

– А почему бы вам не пойти обоим?

Я-то предпочел бы идти один, но я пожимаю плечами.

– Пожалуйста.

Мы пускаемся в путь по дорожке, вьющейся под деревьями. Здесь немного прохладнее, но я уже основательно вспотел, и рубашка прилипла у меня к телу. Зельма тоже. Платье у нее и без того было узкое, а сейчас кажется, будто оно прямо-таки наклеено на нее. Солнце бьет нам в глаза, когда мы у фермы выходим из тени деревьев, – оно слепит, отражаясь от белых стен. Тишина стоит мертвая, вокруг никаких признаков жизни – только несколько кур клюют зерно, да большой красный петух расхаживает среди них, точно владетельный князь.

– Тут можно было бы бифштекс зажарить, – дотронувшись ладонью до каменных плит крыльца, говорю я Зельме, когда она выходит из дома, говорю просто так, чтобы поддержать разговор.

– Ну и жарища, правда? – говорит она и хлопает руками, точно разъяренная старая наседка крыльями. – Хотела бы я быть у моря. Даже и не у моря, а прямо в море.

Мы снова входим в лес и идем по дорожке. От нее ответвляется другая, более узкая и крутая, ведущая через заросли папоротника вниз, к ручью.

– Пойдем туда, – говорит Зельма и сворачивает на дорожку, прежде чем я успеваю сказать «да» или «нет». Она бежит впереди, – я следом, и, когда я выхожу на поросший травою берег в том месте, где ручей делает излучину, она уже сидит и снимает сандалии.

– Пойду пошлепаю по воде, – говорит она. – А ты?

Я не люблю бродить по воде, поэтому отрицательно качаю головой и вытягиваюсь на берегу, а она уходит. Я жую травинку и смотрю на то, как она резвится в воде, подобрав юбку и давая мне возможность вволю налюбоваться ее ногами выше колен.

Довольно скоро я вижу, что она уж очень разошлась, и говорю ей, чтоб она там поосторожнее – дно-то каменистое. Но она только хохочет и подпрыгивает высоко над водой. Ну, это ее дело, только было подумал я, как она вдруг пошатнулась, лицо ее исказилось, и она замахала руками, пытаясь удержать равновесие. Секунду до меня ничего не доходит, а потом я понимаю, что она вовсе не прикидывается, и бросаюсь к ней на помощь. Не успеваю я опомниться, как правая моя нога уже по колено в воде, а руки крепко обнимают Зельму. Я передвигаю руку, чтобы удобнее было, и чувствую, как пальцы мои погружаются в ее мягкую грудь.

Благополучно доставив ее на берег, я смотрю на себя: брючина у меня мокрая, хоть выжимай, и туфля – тоже. Но меня почему-то это нимало не беспокоит.

Вот рука – другое дело. С ней что-то творится неладное. Точно под пальцами у меня все еще мягкая грудь Зельмы.

Я бросаю на нее взгляд и вижу: она лежит на траве и дрыгает ногами в воздухе.

– Ты содрала себе кожу.

Она с трудом переводит дух и ничего не говорит. Тогда я опускаюсь возле нее на колени, вытираю ей ногу чистым носовым платком и делаю из него повязку.

– Вот теперь туфля не будет тереть, и ты спокойно дойдешь до дому.

Поднимаю глаза; прямо передо мной – ее нога и выше – розовые штанишки, и от всего этого да еще от чудного ощущения в пальцах я заливаюсь краской и поспешно отвожу взгляд.

Она опускает ногу и нагибается, проверяя, туго ли наложена повязка. Я поднимаюсь с колен и отхожу в сторонку.

– Право, не знаю, Гарри, что бы я делала, если б тебя тут не было, – говорит она.

– Вымокла бы, – говорю я с этаким хохотком. А сам все смотрю на ее большой бюст, колышущийся под платьем. На ней и нет-то почти ничего, кроме этого платья. И кажется, что, если она сейчас нагнется чуть пониже, все это колыхание выплеснется наружу. Я глаз не могу от нее отвести и все думаю: что я стану делать, если это случится. Сам не понимаю, что на меня нашло.

Потом – вот чудеса! – ясно, будто это было вчера, я вспоминаю, как мы всей школой ходили в картинную галерею. Я и был-то там всего только раз, но помню все яснее ясного – всех этих голых женщин, высоких, крупных, стоящих в ленивой позе на красном плюше, без всякого стыда. И тут мне приходит в голову, что Зельма среди них была бы как раз на месте, в свое время они все были, наверно, такие, как Зельма. Я закрываю глаза и представляю ее себе такой, как они, ну и, конечно, начинаю возбуждаться. Внутри у меня точно большой воздушный шар набухает, набухает, а потом опадает, и я обмякаю, становлюсь весь как тряпка. О господи! Никогда в жизни я себя так не чувствовал. Я вытягиваю руку а вижу, что она трясется.

– До чего же это приятно, когда кто-то вот такой большой и сильный заботится о тебе, – говорит Зельма.

– А мне приятно о тебе заботиться, – говорю я. В горле у меня стоит комок, и я судорожно глотаю, чтобы избавиться от него. – Я… я всегда хотел бы о тебе заботиться.

Зельма смотрит на меня вытаращив глаза и вспыхивает точно маков цвет.

– Правда, Гарри? Всегда?

Я молча киваю, потому что слова вымолвить не могу и сажусь рядом с ней. При таком моем состоянии я ей что угодно скажу.

– Я все время знала, что ты хороший, Гарри, – говорит она и закрывает лицо руками, а я обнимаю ее за талию и стараюсь притянуть к себе.

– Так поцелуй же тогда, – говорю я.

Секунды две она сидит неподвижно, потом поворачивает ко мне лицо и тут же отворачивает – как раз когда я потянулся к ней, – и мой поцелуй приходится ей в ухо Мы снова сидим спокойно минуту-другую, потом я опять пытаюсь дотронуться до ее бюста. Она вздрагивает и высвобождается из моих объятий.

– Пойдем-ка лучше назад, Гарри, – говорит она. – А то они станут думать, куда это мы подевались.

Она всовывает ноги в сандалии, и мы встаем. Тут я хватаю ее и влепляю поцелуй прямо ей в губы. Она быстро-быстро хлопает ресницами, точно бабочка крыльями.

– Ты уж разреши мне опереться на тебя, Гарри, – говорит она так нежно, становясь вся точно патока.

Мы выходим на главную дорожку и направляемся к лужайке. Зельма, прихрамывая, идет по дорожке, а я, поддерживая ее за талию, продираюсь сквозь папоротник. Когда мы подходим к тому месту, где остались мамаша и старик Бейнзы, я начинаю замечать, что Зельма основательно опирается на меня – будто нога у нее не поцарапана, а прямо поломана. Я чувствую, как брючина у меня становится вся мокрая, а нога хлюпает в туфле. Тут я вижу матушку и старика Бейнзов – они сидят и поджидают нас, – и все чувство, которое было у меня там, у ручья, сразу улетучивается. Мне хочется повернуться и бежать без оглядки.

Зельма рассказывает о происшествии со всеми подробностями – и что было и чего не было, – чуть не захлопываясь словами, чтобы поскорее все выложить.

– И знаешь что еще, мам! – говорит она под конец. – Мы с Гарри помолвлены!

Даже у старика Бейнза при этих словах брови полезли вверх, а у меня все так и застыло внутри при виде того, как вспыхнули глаза мамаши Бейнз.

Дома Зельма предложила мне погладить мои брюки. Я так считаю, что это самое малое, что она может сделать, а потому поднимаюсь к себе наверх, переодеваюсь и несу брюки вниз. Она раскладывает их на кухонном столе и принимается гладить электрическим утюгом.

– Правильно, девонька, – говорит мамаша Бейнз. – Привыкай.

Она сидит перед телевизором, где показывают какое-то варьете, с коробкой шоколада и женским журналом на коленях.

Старик Бейнз наконец откладывает спортивную газету и снимает очки.

– Нет, ты только подумай! – восклицает он. – Из-за дождя пришлось приостановить игру. А у нас тут весь день ни капли!

Под каким-то предлогом я поднимаюсь к себе – мне хочется остаться одному, пораскинуть мозгами и постараться навести в мыслях порядок. Я сажусь на кровать и смотрю на свои туфли, которые стоят под стулом. Я уже протер их тряпочкой, и одна туфля блестит и сверкает, а другая – все равно тусклая и еще мокрая. Едва ли мне удастся когда-нибудь снова довести ее до блеска. Право, едва ли. Да и вообще какая из них теперь выходная пара. А ведь совсем новые. И почему я не вспомнил, что приемник не работает, когда Зельма попросила его у меня! Туго я соображаю, вот беда. Но сейчас-то он уж точно не работает. И обойдется это мне в пятерку, ни на пении меньше – туфли и приемник. А вдобавок ко всему я теперь еще и помолвлен! Пятнадцать монет за кольцо, и мамаша Бейнз в качестве тещи. И как я учудил такое, сам не понимаю. Но так или иначе, из этого надо выбираться – пусть даже придется искать себе новое жилье, что досадно, поскольку очень уж симпатично я здесь устроился. Придется пораскинуть мозгой. Но не сейчас. Сейчас я ни на чем сосредоточиться не могу. Подумаю позже, когда не будет столько всяких мыслей в голове. А сейчас главное, что меня занимает, – это туфли. Приемником-то я уже немало натешился, а вот туфли надел только сегодня. Надо же, совсем новая пара, и сразу так испортить. Туфли-то ведь потрясные, а теперь хоть выбрасывай. Нет, лучше об этом не думать.

Я сижу на постели и слышу раскаты смеха, доносящиеся снизу, из кухни, где стоит телевизор. И такое у меня ощущение, точно смеются надо мной. И я начинаю завидовать телевизионным героям: легкая у них жизнь в этом ящике, никто не мешает, не дергает. А потом я куда-то проваливаюсь и, видно, засыпаю, потому что когда снова открываю глаза, то вокруг темно и я уже не вижу своих туфель.