Текст книги "Любовь… любовь?"

Автор книги: Стэн Барстоу

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 27 страниц)

Глава 5

I

Субботний вечер застает меня у витрины Монтегю Бартона: я стою, глубоко засунув руки в карманы пальто, и рассматриваю костюмы на манекенах. Я думаю о том, как же теперь убить вечер, и тут чья-то рука опускается мне на плечо и голос Уилли произносит:

– Хватит заниматься ерундой!

Я оборачиваюсь.

– Привет, Уилли.

– Что ты тут делаешь? – спрашивает Уилли.

– Да вот раздумывал, куда бы пойти. А ты куда?

– Я собирался пропустить кружечку, а потом посмотреть новый вестерн в «Рице».

– Ты один?

– Да. Устраивает?

– Ну что ж.

Не все ли равно, как провести этот вечер, раз уж он испорчен. Но с Уилли мне, наверно, будет лучше, чем одному, хотя сам-то я едва ли буду приятной компанией при таком настроении.

Мы идем мимо освещенных магазинов по Кооперативной улице. На той стороне ярко горит витрина Грейнджера, и фараон, совершающий обход, на минуту останавливается перед ней, чтобы полюбоваться меховыми манто стоимостью в несколько сот фунтов.

– А кто играет в этой картине? – спрашиваю я Уилли, когда он подталкивает меня, напоминая, что надо перейти через улицу.

– Берт Ланкастер и Керк Дуглас, – отвечает Уилли. – Цветная, широкоэкранная и все такое прочее. Должно быть, хорошая. А я люблю хорошие вестерны.

Вообще-то Уилли любит всякие картины. Он ходит в кино по три-четыре раза в неделю, и почти нет картины, которой он бы не видел. Пиво и фильмы – это его слабость. Если его нет в кабачке, значит, он в кино. Мы переходим через улицу, держа курс на яркие огни и дребезжащие звуки пианино, вылетающие из «Герба ткачей».

– Пойдём лучше куда-нибудь, где потише, – говорю я, видя, что Уилли заворачивает туда.

– Здесь хороший эль, – говорит Уилли.

– Может, и хороший, но я не люблю кабаков, где играют на пианино.

Уилли передергивает плечами.

– Ладно, я парень сговорчивый. По-моему, тут есть еще один кабак – за углом.

Мы двигаемся дальше.

– Она что же, не пришла? – спрашивает Уилли немного погодя.

– Кто?

– Та девка, которую ты ждал.

– А кто тебе сказал, что я ждал какую-то девку? Я просто разглядывал витрину Бартона и раздумывал, куда бы пойти.

– Я добрых пять минут болтал с одним парнем на том углу, прежде чем подойти к тебе, – говорит Уилли, и видел, как ты прогуливался и поглядывал на часы.

– Ну что ж, ты прав: я, в самом деле, ждал девушку.

– И она не пришла? – говорит Уилли. – Не первый случай в истории.

– Что касается меня, то, честное слово, последний! – говорю я в сердцах, хотя то, что я испытываю, мало похоже на гнев.

– Надо запомнить эти слова, – говорит Уилли и останавливается. – Переехал…

– Кто?

– Да кабачок… Ей-богу, всего две недели назад он тут был… Надо же: потерять кабачок в собственном городе. Что у меня, размягчение мозгов, что ли? – Он стоит, озираясь и соображая, где же мы находимся. – А, знаю. – И двигается дальше. – Пошли.

Я иду за ним.

Почему, почему же она так поступила, думаю я, нагоняя Уилли и шагая с ним в ногу. Почему, почему, почему? Почему она не могла сказать сразу «нет» и не заставлять меня ждать двадцать пять минут? Весь день я думал об этой встрече. Сознание, что я увижу ее, было словно драгоценный камень, который время от времени вытаскиваешь из кармана, смотришь, смотришь и налюбоваться не можешь. В эти минуты она возникала передо мной такая, какой я увидел ее, когда разговаривал с нею в копировальной. Стоило мне закрыть глаза, и я видел ее волосы, в которых играли блики света, видел ее лицо и то, как она упорно не смотрела на меня. Теперь-то я знаю почему – потому что она стерва и обманщица… Да нет, я вовсе так не думаю. Я не сержусь, я просто глубоко несчастен. И я хоть завтра побегу к ней, стоит ей поманить меня пальцем. На ней была розовая блузка с высоким воротом, плотно облегавшим шею – ее нежную шейку, которую мне так хотелось бы погладить. Мне ведь всегда хочется погладить ее – осторожно, бережно и нежно. И вот… ну почему? Почему она поступала так со мной? Чем я провинился? Вот что мне хотелось бы знать.

Мы заходим в кабачок – кажется, он называется «Вишневое дерево», – берем две кружки пива и отправляемся с ними к столику.

– А ты уже встречался с ней раньше? – спрашивает Уилли. – Или это первый и последний раз?

– Я встречался с ней дважды, – говорю ему. – Собственно, даже трижды, но последний раз не в счет.

– Как так?

Я сразу вижу, что сказал лишнее, и обтираю пальцем пену с кружки.

– Она пришла не одна, а с подругой.

Уилли широко ухмыляется. Он отхлебывает из кружки и, продолжая ухмыляться, ставит ее на столик.

– Нет, ты представляешь себе? – говорю, я, пыжась перед ним. – Привести с собой подругу!

– Надо было меня позвать, – говорит Уилли. – Я бы поухаживал ради тебя за ней.

Я покачиваю головой, вспоминая Дороти.

– Она бы тебе не понравилась, Уилли. Ноги точно футляры из-под скрипки, а рот как трещина в пироге. Только человек, которого никогда не тошнит, или уж совсем пьяный может ухаживать за ней… Но ты представляешь себе, что я почувствовал, когда увидел их вдвоем!

– А она не сказала тебе, почему привела эту свою подружку?

– Как же, придумала целую сказку про то, как эта девчонка явилась вдруг к ней чай пить и она не могла от нее избавиться – иначе вышла бы обида. Ну, я, конечно, не поверил ни единому слову.

– Что-то непохоже, – говорит Уилли.

– Это почему же?

– Ты же снова назначил ей свидание, иначе не торчал бы тут.

– Мне хотелось испытать ее. Понимаешь, хотелось выяснить до конца, как она ко мне относится.

– Ну вот ты и выяснил, – говорит Уилли.

– М-да. – Поднимаю кружку и делаю глоток. Эль холодный, освежающий, как раз такой, как я люблю. Давно пиво не доставляло мне такого удовольствия. И все же лучше бы мне, наверно, не встречать Уилли, потому что чувствую я себя сейчас болван-болваном.

– Может, ты слишком быстро повел наступление, – говорит Уилли, пристально глядя на меня. – И напугал ее.

– Да я пальцем до нее не дотронулся.

– Тогда, значит, слишком долго тянул.

– Ну вообще-то… вообще мы целовались. Но ничего другого у меня и в мыслях не было. Во всяком случае, по отношению к ней. Она не такая.

– Какая не такая? – говорит Уилли.

– Ну, словом… она не как все.

– Чем же она не как все? – спрашивает Уилли. – Наверняка у нее есть все, что надо, – и спереди и сзади.

Мне неприятно вести об Ингрид такой разговор, и я чувствую, как лицо у меня каменеет.

– Я просто хотел сказать, что она порядочная девушка, Уилли.

– Настолько порядочная, что заставляет тебя выстаивать зря на углу, так, да? – говорит Уилли.

– Может, ее что задержало.

– Может, она выпила чаю, упала и умерла, – говорит Уилли.

– Ах, да заткнись ты, Уилли, – говорю я и снова отхлебываю из кружки.

Кружка Уилли уже пуста.

– Как хочешь, – говорит Уилли. – Не станем же мы ссориться из-за какой-то девчонки. Особенно из-за такой, которая не является на свидания. Давай выпьем еще по одной.

– Нет, хватит. – Я заплатил за пиво, которое мы выпили, и потому могу спокойно это сказать: у него не может возникнуть мысль, что я отказываюсь, чтобы не платить. – Мы можем опоздать к началу фильма.

Вестерн мне понравился, особенно последняя часть, когда начинается всеобщая драка и они лупят друг друга почем зря. Так дерутся, что кажется, будто это всерьез. Потасовка идет – просто жуть. Словом, это немного отвлекает меня от моих мыслей, и временами я даже забываю, что есть на свете такая девчонка по имени Ингрид Росуэлл. Но как только мы выходим на холодную улицу, все начинается сначала.

– У нас еще есть время опрокинуть по одной до закрытия, – говорит Уилли.

Мы стоим на тротуаре у кино, и зрители, спустившиеся со ступенек, вынуждены обходить нас.

– Нет, Уилли, мне что-то не хочется. Я лучше потопаю домой.

– А я хотел пойти потом на танцы, – говорит Уилли. – Почему бы тебе не разделить со мной компанию? Забудь ты про эту девку, мы там найдем какое-нибудь новое молодое дарование.

Я провожу ботинком по краю ступеньки.

– Нет, я, пожалуй, пойду спать.

Уилли смотрит на меня.

– Обвела тебя вокруг пальца, а? Видно, здорово это тебя зацепило.

– Нет, Уилли, честное слово, не в этом дело. Просто у меня сегодня в магазине был тяжелый день. Я ведь с девяти утра на ногах. Так что мне сейчас не до танцев. – Впрочем, с Ингрид я мог бы танцевать и танцевать, летал бы точно на крыльях.

– Ну, как знаешь, – говорит Уилли. – До скорого.

– До скорого, Уилли. Привет!

– Выше нос! – говорит Уилли.

Оказывается, автобус, на который я сел, не идет на вершину холма. Я схожу на углу, в воздухе пахнет жареной рыбой с картошкой; я перехожу через дорогу и покупаю в лавчонке на четыре пенса рыбы с картошкой. Обильно посыпав солью и обрызгав уксусом, съедаю все это по дороге на холм прямо из бумажного пакета. Я очень люблю есть рыбу с картошкой, а особенно на открытом воздухе, прямо со сковородки. Золотистое тесто, в которое запечена рыба, такое горячее, что обжигает мне рот, и я разламываю, его, чтобы немного остудить. Я явно злоупотребил уксусом, и он начинает протекать сквозь бумагу мне на пальцы, так что приходится держать пакет, отставив руку. Мне хватит моего лакомства до самого дома, затем я вытираю пальцы о бумагу, скатываю ее шариком и отбрасываю ярдов на десять в сторону.

Половина одиннадцатого; Старик со Старушенцией сидят и при свете настольной лампы смотрят телевизор.

– Хочешь ужинать? – спрашивает Старушенция.

– Я поел рыбы с картошкой.

– Тогда ты, наверно, пить хочешь?

– Ничего, ничего. Я сам приготовлю себе какао.

Иду на кухню, завариваю себе какао, возвращаюсь в гостиную, сажусь на диван у задней стенки и закуриваю. Смотрю картину, которую показывают по телевизору, и думаю об Ингрид. У меня такое впечатление, что я видел эту картину сразу после войны, когда был еще сосунком. Старик сидит, вытянув ноги и попыхивая трубкой, а Старушенция вяжет. Можно сказать, идеальная картина семейного благополучия.

– Ты где же был? – через минуту спрашивает Старушенция, и я уже понимаю, что она сгорает от любопытства.

– В кино.

– Один?

– С Уилли Ломесом.

– Уилли Ломесом? По-моему, я его не знаю, да?

– Это мой товарищ. Мы с ним еще в школе учились.

– В какой, в средней?

– Нет, в начальной.

Она что-то ворчит, а я думаю, что, если бы я был где-нибудь с Ингрид, она бы из меня все подробности выудила или же мне пришлось бы врать. Но даже если бы у нас с Ингрид все было в порядке, я еще не стал бы рассказывать о ней Старушенции. Ей сразу мерещится свадебный колокольный звон. И она начинает отчаянно ускорять события.

Старик нагибается и выбивает трубку о каменную решетку.

– Не понимаю, зачем надо ходить в кино и платить такие деньги, когда можно смотреть то же самое дома и бесплатно.

– Да ведь это же все старье.

– Ну и что же? Все равно фильмы, верно?

– По телевизору нельзя показывать цветные и широкоэкранные картины.

– Широкоэкранные?

– Ну да, которые больше обычного размера.

Он посасывает потухшую трубку.

– Не думаю, чтобы от более широкого экрана картина становилась лучше, – говорит он.

Мне неохота с ним препираться. Фильм кончился, пошла реклама зубной пасты. Я встаю и бросаю окурок в огонь.

– Идешь к себе? – спрашивает Старушенция.

– Да, пора и на боковую. У меня сегодня был тяжелый день.

– Ты не забыл, что завтра мы все идем на чай к нашей Кристине?

– Нет, не забыл.

Пожелав им доброй ночи, я поднимаюсь к себе. В комнате Джима горит свет, и дверь приоткрыта. Я прохожу прямо в ванную, похожую на большой холоднющий погреб, где, кроме голых крашеных стен, труб и резервуаров для воды, ничего нет, и как можно быстрее мою лицо и чищу зубы. Когда я выхожу из ванной, Джим окликает меня. Подхожу к его двери и останавливаюсь на пороге.

– В чем дело?

Он вынимает из книжки светло-голубой конверт и швыряет его к изножию кровати.

– Письмо тебе.

Я поднимаю конверт, смотрю на него. Он адресован мне, и меня охватывает волнение.

– Где ты его взял?

– Я увидел его, когда поднимался к себе: он лежал в прихожей, у входной двери. Должно быть, кто-то просунул его в щель, пока мы смотрели телевизор. На нем нет штемпеля.

Да и адреса на нем тоже нет – только мое имя. Я сдерживаю желание тотчас вскрыть его.

– А отец с матерью видели письмо?

– Нет, я сразу поднялся с ним наверх, – Джим искоса хитро поглядывает на меня. – Я бы не сказал, что это мужской почерк, а?

Я улыбаюсь – улыбка расплывается у меня по всему лицу, хоть я еще и не знаю, что в письме.

– Спасибо, дружище. Я тебя за это не забуду в завещании.

– Не стоит благодарности, – говорит Джим.

– Очень даже стоит, только ты об этом ни гу-гу.

– Вот те крест.

– Значит, железно.

Пересекаю площадку, закрываю за собой дверь и только тогда разрываю конверт и вынимаю один-единственный листочек бумаги, того же цвета, что и конверт. «Дорогой Вик, – написано на листочке. – Моя двоюродная сестра решила ехать более поздним поездом, и я проводила ее до Лидса. Обратный поезд опоздал, и я добралась до Крессли только после половины восьмого. Я приходила на то место, где мы условились встретиться, но, конечно, Вас там уже не было. Я решила, что Вы, наверно, думаете обо мне бог знает что, а потому и написала Вам это письмо, чтобы все объяснить, а то Вы, пожалуй, в понедельник и говорить со мной не станете. Завтра вечером (в воскресенье) я приду туда же, постарайтесь и Вы прийти. Если Вас не будет в 7.15, я буду считать, что Вы заняты. Надеюсь все же, что придете. Целую Вас. Ингрид».

Последние два слова перед подписью отделяются от всего остального и растут, растут у меня на глазах. «Целую Вас»! Целую. Я подбрасываю письмо в воздух, прыгаю на кровать и начинаю скакать на ней, как клоун в цирке на пружинной сетке. Она не натянула мне нос. Она не могла так поступить. И она целует меня. Целует! Я прыгаю с кровати, сую руку в задний карман и бегу к Джиму в комнату.

– Ты все еще собираешь деньги на спидометр для своего велосипеда? – Я бросаю ему на постель две полкроны. – Добавь к ним эти пять.

Только уже перейдя через площадку, на пороге своей комнаты, я соображаю, что и полкроны было бы достаточно. А потом думаю: «А, не все ли равно! Ну, что такое деньги?» Славный старина Джим. Да и я сам – славный малый. И все такие славные, а Ингрид чудесная, чудесная, чудесная. Ах, до чего же она хороша, эта девчонка, чудесная, нежная.

II

Итак, в воскресенье днем все наше семейство – Старик, Старушенция, Джим и я – отправляемся через весь город к Крис, на ее новую квартиру, недалеко от Дьюсберийского шоссе. Дом их стоит высоко, как и наш, и вид из окон такой же хороший, как у нас, только живут они на самом верхнем этаже и потому могут любоваться этим красивым видом из гостиной, а у нас для этого надо подняться в спальню. Крис с Дэвидом только вчера вернулись из свадебного путешествия, и, когда они открывают нам дверь, начинаются объятия и поцелуи. Потом всем нам предлагают осмотреть мебель – Крис никому ее не показывала до тех пор, пока они окончательно не устроятся. Ну, надо сказать, живут они здорово, я бы и сам не возражал иметь такую квартирку. Обставлена она в чисто современном стиле, светлой мебелью с раскоряченными ножками, которые то и дело задеваешь при ходьбе; на полу лежит серо-сиреневый ковер, а стены обклеены обоями двух цветов. Они не стали покупать гарнитур вроде того, что стоит у нас дома, а приобрели два кресла и диван, который можно превратить в постель, если кто-нибудь из гостей вздумает заночевать. Наша Старушенция внимательно оглядывает все и говорит: «Да, очень мило, моя радость, очень мило». Но тон, каким это произнесено, яснее ясного говорит: «Конечно, это мило, если вам такое нравится, но мне – никоим образом…»

Дэвид со Стариком остановились у окна и смотрят на улицу.

– Да, вид, типичный для Западного Райдинга, – говорит Старик. – Чего тут только нет.

– А все же лучше, чем тот, что открывался из моей старой берлоги, – говорит Дэвид. – Угольный склад, коттеджи террасами друг над другом и самая большая церковь нонконформистов, какую я когда-либо видел.

– А тебе случалось бывать в Клекхитоне? – спрашивает Старик без тени улыбки. – Попроси как-нибудь Крис, чтобы она тебя туда свозила. Чудесное место! У них там самая большая церковь методистов, какую я когда-либо видел. И еще другая – почти такая же большая – через дорогу.

– Мрачные сооружения, эти церкви, – говорит Дэвид.

– Потише, мой мальчик, – осаживает его Старик. – Это все-таки дома божьи, и были они построены во славу имени божьего. Только подумай, с каким чувством они строились!

– Ну, тут я согласен, – говорит Дэвид. – Жаль только, что сейчас они превратились в вороньи гнезда. А когда я назвал их мрачными, то прежде всего из-за архитектуры. Интересно, почему все большие здания в Западном Райдинге построены либо в греческом, либо в итальянском стиле? Каждое второе здание выглядит, как закопченный Парфенон.

– Это потому, что мы хотим, чтобы у нас было все самое лучшее, – говорит Старик,

– А неужели у Йоркшира нет своего стиля?

– Как же, есть – завод Коллинсона, – с ухмылкой говорит Старик. И тычет куда-то пальцем. – Вон тот, с самой большой трубой.

Дэвид улыбается.

– Вообще-то говоря, Западный Райдинг – не такой уж плохой район, как его описывают. Меня это приятно удивило, с тех пор как я поселился здесь.

– Не все будут такого мнения, – говорит Старик. – Иным нравится что-то более… ну, скажем, менее угрюмое – ты понимаешь, что я хочу сказать…

Так они беседуют о разных районах нашей страны – Старик ведь считает себя знатоком, потому что он немного поколесил по ней, но то и дело ему приходится признавать, что и в других краях что-то есть. Я встаю и направляюсь к книжным полкам у камина. Из маленькой кухоньки доносится позвякиванье посуды, и время от времени то Крис, то наша Старушенция появляются оттуда и что-нибудь ставят на раздвижной стол в центре комнаты. Основной предмет, который преподает Дэвид, – английская литература, поэтому на полках полно Шекспира и всяких скучных классиков. Я остановливаюсь перед ними просто так, чтобы скоротать время до чая, и взгляд мой случайно падает на толстую книгу в зеленом переплете. Вынимаю ее и вижу, что змея на корешке – вовсе не змея, а старинный лук. Смотрю на заглавие – «Улисс», автор – Джеймс Джойс, но мне это ровно ничего не говорит. Поскольку я уже вынул книгу, раскрываю ее и начинаю листать. Тут на глаза мне попадается абзац неподалеку от конца, при виде которого волосы у меня встают дыбом. Насколько я понимаю, речь идет о девчонке, которая лежит в постели, или где-то там еще, и вспоминает, как она проводила время с парнями. Ну и ну, я чуть не окочурился. Я, конечно, видел всякие такие штуки, напечатанные на машинке, которые ходят по рукам, – все эти истории насчет коммивояжера, торгующего пылесосами, который приходит в дом и обнаруживает женщину, совсем одну, – но еще ни разу не видел, чтобы такое было напечатано. Быстро листаю страницы, пополняя свое образование. Иначе, как быстро, это и читать нельзя, потому что это ведь ее мысли и изложены они так, как приходят ей в голову, причем, поверьте, ничего не опущено, и нет ни запятых, ни точек, – фразы переходят одна в другую и сливаются в единый поток, как наши мысли. Словом, я стою и вбираю в себя все это, во всяком случае все смачные места, когда ко мне подходит Дэвид и спрашивает, что я тут нашел интересного.

Я немного смущен, хотя, собственно, что же тут смущаться: ведь книга-то его, а не моя. И говорю с легким смешком:

– Немного смелая вещь, правда? Я и не знал, что такое печатают.

– Книга прошла через несколько судов, прежде чем ее разрешили напечатать, – говорит Дэвид.

– Неудивительно… – И тут мне приходит в голову мысль, что старина Дэвид, прочитав такую книжицу, может бросить ее где-нибудь и она может попасть в руки Крис. – Эта книга считается хорошей или как?

– Это шедевр, – говорит Дэвид. – Другого слова не подберешь. Это одно из самых значительных произведений, написанных на английском языке.

Я думаю, что с удовольствием почитал бы ее на досуге и говорю:

– Придется тебе одолжить ее мне как-нибудь.

– Боюсь, она покажется тебе скучной – говорит Дэвид. – Ее нелегко читать. Тут такой глубокий подтекст, что надо прочесть ее несколько раз, прежде чем начнешь что-то улавливать… Во всяком случае, мне бы не хотелось, чтобы, скажем, твоя мать открыла ее на том месте, где ты открыл. Она может не понять.

– Ручаюсь, что не поймет. А что думает по этому поводу Крис?

– Она ее не читала. Крис знает об этой книге, знает ей цену, но говорит, что не считает нужным пускаться в ее изучение.

Он вытаскивает другую книгу.

– А как насчет этой?

Я бросаю взгляд на заглавие.

– А, Реймонд Чандлер. Да, я читал эту книгу. И еще три или четыре его книги – все, что было в библиотеке.

– Ты любишь читать?

– О да. Я читаю все время. По-моему, читать в тысячу раз интересней, чем смотреть телевизор.

– Какие же книги ты читаешь?

– Ну, детективы, военные истории, – словом, всякое такое… А почему бы тебе не написать книгу, Дэвид? Про войну. Ты ведь много всего повидал, правда?

– Даже слишком много… – Он ставит Чандлера на место. – Как-то раз я решил написать про то, как я был в лагере для военнопленных… Но таких книг оказалось столько, что не было смысла создавать еще одну. – Он вытаскивает какую-то книгу и протягивает ее мне. – Если бы я мог написать о войне вот такой хороший роман, я бы не думал о том, сколько до меня было об этом написано.

Роман называется «По ком звонит колокол».

– Я видел фильм по этому роману, – вдруг вспоминаю я. – Он снят довольно давно, но сейчас его снова выпустили на экран. Там еще играют Гарри Купер и Ингрид Бергман… Хороший фильм.

Ингрид… Ингрид… Словно сквозь сон я слышу, что Дэвид предлагает мне взять книгу и прочесть, может, она мне тоже понравится.

Немного погодя я заглядываю на кухню, чтобы переброситься несколькими словами с Крис, пока наша Старушенция куда-то вышла.

– Послушай, Крис, ты не будешь возражать, если я смоюсь около половины седьмого, а?

Она режет крутые яйца для салата.

– Я буду смертельно оскорблена – говорит она. – В первый раз пригласила в свой новый дом, и вот, пожалуйста: ему уже не сидится. Что-нибудь важное?

– Чрезвычайно важное. Вообще-то я сегодня не собирался никуда идти, но получалась маленькая неувязка, и теперь я просто не могу не пойти.

– Как же ее зовут? – спрашивает Крис.

– Ну, ты ее не знаешь.

– Так хоть немного узнаю, если ты скажешь, как ее зовут. Надеюсь, тебе-то известно ее имя?

– Конечно. Ее зовут Ингрид Росуэлл. Но ты ничего не говори маме, ладно? Ты ведь знаешь, какая она у нас! Просто, я сам со временем все ей расскажу, если… ну, ты понимаешь.

Крис улыбается – улыбка у нее такая чудесная, что на сердце становится сразу легко и кажется, все в порядке в этом мире, да и вообще везде.

– Понимаю, – говорит она.

Тут в кухню врывается наша Старушенция, облизывая масляные пальцы и вытирая их о передник, который дала ей Крис.

– А ну, – командует она, обращаясь ко мне, – пошел вон отсюда. Терпеть не могу, когда мужчины толкутся под ногами и мешают работать… Как тут у тебя дела? – спрашивает она у Крис. – По-моему, почти все готово, да?

– Если только ты заваришь чай.

– Мигом, голубка.

Через несколько минут мы все усаживаемся за стол, и Крис принимается рассказывать о том, что они видели во время свадебного путешествия, а Старик наш тут же заводит разговор о Лондоне. Есть у нашего Старика такая слабинка – считать себя великим специалистом по Лондону на том основании, что он был там несколько дней во время первой мировой войны, а потом ездил раза два или три на соревнования духовых оркестров да на финальные игры в розыгрыше кубка по регби. И нисколько его не смущает то, что он сидит рядом с Дэвидом, который там родился. Вскоре он так запутывается, что уже Крис приходится вытаскивать его за уши.

– Но ведь на Лестер-сквере даже и бара такого нет, папа, – говорит она.

– Сейчас, может, и нет, а когда я туда ездил, был, – говорит Старик. – Ты что, хочешь доказать, что я не знаю Лондона?

– Яйца курицу не учат, – говорю я и тотчас получаю от Старика взбучку.

– А ты не суйся, когда тебя не спрашивают, молодой человек. – И, подняв указательный палец, он изрекает: – Так вот, когда мы с Эзрой Дайксом поехали на соревнования духовых оркестров, которые устраивала «Дейли геральд» в сорок девятом… нет, стойте… кажется, это было в пятьдесят первом?… – Он поворачивается к Старушенции: – Ты ведь помнишь, когда это было – в сорок девятом или в пятьдесят первом?

– Ну, откуда же я знаю, – невозмутимо отвечает наша Старушенция. – Ты бы лучше помолчал и попил чаю.

Тут Дэвид, который сидит себе и молчит, не принимая в этом споре никакого участия, поднимает от чашки глаза и украдкой мне подмигивает.

В двадцать пять минут седьмого я отправляюсь в ванную, мою руки и, пока наша Старушенция возится на кухне, помогая Крис мыть посуду, хватаю пальто и выскакиваю на лестницу.

Она ждет меня на углу у банка Берклея. На ней синее пальто с большим меховым воротником, которое очень идет к ее фигурке. Она без шляпы, в туфлях на высоченных каблуках. Я увидел ее раньше, чем она меня, и я еще перехожу через улицу, а у меня такое ощущение, точно я раздвоился и половина меня уже стоит рядом с ней.

– Привет!

– Привет. Так вы получили мое письмо?

– Да. Получил.

Я держу ее руки, затянутые в перчатки, и смотрю на нее, а она все лопочет, лопочет о том, почему опоздала вчера. Сейчас, когда я знаю, что это было не нарочно, меня это уже не интересует, а она все говорит и говорит, рассказывая мельчайшие подробности.

– А как его звали? – спрашиваю я, прерывая ее рассказ.

– Кого?

– Да того носильщика, который помог вам нести чемодан.

– Откуда же я знаю? – говорит она и только тут замечает, что я над ней подшучиваю. – Понимаю, я слишком заболталась, да? И все это не имеет значения, верно?

– Никакого.

– Представляю себе, что вы обо мне подумали.

– Забудем об этом. Теперь ведь все в порядке.

– А что вы делали? – упрашивает она. – Я испортила вам вечер? Вы долго меня ждали?

Я говорю ей, что ходил в кино с приятелем, и спрашиваю, как это она надумала написать мне письмо. Потому что ведь это самое замечательное. Она собиралась прийти, и это уже, конечно, немало, но, раз она подумала о том, что надо написать мне, значит, ей наши отношения не безразличны и она не хотела, чтобы все распалось, и вынуждена была что-то предпринять.

– Надумала, и все, – говорит она. – Я решила, что если вы сразу все узнаете, то поймете, что я не могла поступить иначе. А если бы я отложила до понедельника, тут бы накопилась уйма всего – вы понимаете, о чем я говорю? И было бы куда труднее все исправить. Видите ли, я боялась, как бы вы не подумали, что я это нарочно сделала.

– А откуда вы знали, где я живу?

Это ведь тоже кое-что доказывает: значит, она и раньше интересовалась мной.

Она улыбается, не глядя на меня.

– Да вот так, знала, – говорит она. – Может, я знаю о вас куда больше, чем вы думаете.

Мне хочется запеть, закричать прямо здесь, на улице. Какая она прелесть! Настоящая прелесть!

III

– Ну, куда же мы пойдем? В кино?

– Я бы лучше погуляла и поболтала, – говорит она, и меня это вполне устраивает. Ведь как раз об этом я мечтал в прошлое воскресенье, когда явилась эта Дороти и влезла в наши отношения. Бог мой, как подумаю о ней… Ведь она чуть не поломала нам все… И ничего бы этого не было – я бы не шел сейчас с ней и не знал, что она мной интересуется, как и я ею. А может, это и к лучшему, что у нас не все было гладко, потому что это заставило Ингрид раскрыться и дать мне понять, что она интересуется мной. Словом, мы как бы сделали два шага назад и дюжину вперед. Я даже начинаю думать, что мы должны быть благодарны Дороти.

– А вы сегодня были свободны? Вам не трудно было встретиться со мной?

– Вообще-то говоря, мне не следовало сегодня приходить, – говорю я, а сам думаю, что, даже если б по улицам бегали голодные львы, это не удержало бы меня. – Мы всем семейством приглашены были на чай к моей сестре, на ее новую квартиру. Она вчера вернулась из свадебного путешествия.

– А, понятно, к Кристине. Вы рассказывали мне про ее свадьбу.

Ведь и в самом деле рассказывал, только это было почти две недели назад. А смотрите, сколько с тех пор всего произошло! Я познакомился с Ингрид, потом считал, что потерял ее, а теперь вот снова нашел. И мне все еще не верится, что она тут, со мной рядом, и пришла не по моему приглашению, а сама меня позвала! Я беру ее руку и просовываю себе под локоть, она поворачивает голову, смотрит на меня и улыбается, а меня обдает терпким запахом ее духов.

– Мне нравятся ваши духи. Что это такое?

Она усмехается.

– «Желание».

– Рискованная штука душиться такими духами, а? – Джимми Слейд, наверно, сострил бы иначе: что-нибудь насчет того, что один флакон таких духов может расстегнуть пояс целомудрия, думаю я и улыбаюсь.

– Они довольно дорогие, – говорит она. – Поэтому я душусь ими только по особым случаям. Для каждого дня слишком накладно.

– Что-то не пойму: мне следует радоваться или огорчаться?

– Почему?

– А потому как непонятно: уверены вы, что я ничего себе не позволю, или наоборот.

Она хохочет.

– Нет уж. Давайте не безобразничать.

Разговор заходит о наших семьях, мы ведь совсем ничего не знаем друг о друге, и я выясняю, что отец Ингрид, инженер-строитель, работает в крупной строительной фирме близ Манчестера и по делам службы часто разъезжает по стране, а иногда выезжает и за границу.

– Вообще его почти никогда не бывает дома, – говорит Ингрид. – Мама говорит, что это все равно, как быть замужем за моряком.

Я замечаю, что она говорит «мама», а не «мать», что сразу ставит ее семью на ступеньку выше моей.

– Но в такой жизни есть, конечно, и свои преимущества, – продолжает она. – Муж, которого видишь только от случая к случаю, никогда не надоест. Поэтому, когда он приезжает, они воркуют, как влюбленные голубки. Можно подумать, что они женаты какой-нибудь месяц, а не двадцать лет… Конечно, все изменится, когда меня с ней не будет. Ей станет, наверно, одиноко.

– Вы разве собираетесь уехать из дому?

– Когда-нибудь ведь придется. Когда я выйду замуж.

– А сколько вам лет, Ингрид? – Я примерно представляю себе, сколько ей лет, но не уверен.

– Мне исполнилось восемнадцать перед рождеством. – Я бы дал ей на год больше.

– Ну, вы еще совсем ребенок, – говорю я, чтобы поддразнить ее. – Вы не скоро расстанетесь с вашей мамой.

– Так или иначе, надо заглядывать в будущее, правда? Многие девушки выходят замуж и обзаводятся семьей в восемнадцать лет. А сколько же вам лет, старичок, если можно полюбопытствовать?

– Двадцать.

– Очень трудно было угадать ваш возраст. А все из-за вашей седой бороды.