Текст книги "Другие люди"

Автор книги: Сол Стейн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 24 страниц)

Глава 6
Кох

На первой встрече мне всегда приходится брать инициативу на себя. Это непросто, потому что в основном при работе с пациентами я пассивно сочувствую им. Пока пациент излагает свои мысли, от меня они слышат лишь поощряющие, ничего не значащие звуки. Я формирую собственное суждение, не произнося ни слова. Помнится, одна женщина, ее фамилия Баумгартен, сказала мне, что я похож на большого плюшевого медведя, которому она плакалась в детстве, если кто-то обижал ее. Обычно нам не с кем разделить душевную боль, так что наличие доброжелательного слушателя уже дает положительный эффект, а если слушатель этот врач или священник, кто знает, может, он, разделивший со столь многими их беды и страдания, исходя из своего опыта, чем-то поможет, наставит на спасительный путь.

Если же человек, которого я вижу впервые, пациент другого врача, расстроенный тем, что ему приходится менять психоаналитика, приходит, чтобы выяснить, а подойду ли я ему, я должен отнестись к нему строго, сурово, без капли сострадания, предстать перед ним этакой говорящей каменной стеной. А если ко мне приходит не пациент, но его (ее) отец, как, к примеру, мистер Уидмер, который знает, сколь высоко стоит он в этом мире, и сомневается в том, а отдавать ли ему дочь в лапы незнакомца, пусть тот и психоаналитик, я играю совсем другую роль. Он привык к бизнесменам, которые улыбаются, когда чувствуют насмешку, но для него внове доктор, который видит сквозь маску внешнего спокойствия. Еврей, грек, итальянец вопил бы, отчаянно жестикулируя, окажись его дочь в таком состоянии. Уидмер говорит ровно, безо всяких эмоций. Хотелось бы мне знать, какой у него при этом пульс. Не отказался бы я и взглянуть на его энцефалограмму. Он льстит мне, говорит, что пришел ко мне, прочитав мою статью. Могу ли я ему верить? Где-то в подсознании он считает ниже своего достоинства о чем-то меня просить. Его дочь обесчестила себя. У нее ужасная бессонница. Она потеряла контроль над собой, которым так горды англосаксы. По силам ли мне с помощью фрейдистской магии добиться того, что отец и мать вновь сочтут ее достойной себя?

В три минуты Уидмер показал, что он адвокат, который на самом деле совсем не адвокат. Не Кларенс Дарроу, завораживающий присяжных. Он – бизнесмен, который зарабатывает деньги, вновь и вновь переписывая контракты, меняя лишь имена, пункты, условия. Ему не потрясти Верховный суд новым толкованием какого-либо положения конституции, однако его так и тянет к уголовному законодательству, и связующая ниточка для него – армянин, которого он почитает за настоящего адвоката! А потом, еще через несколько минут, он выдает себя, ибо мысленно, а где еще прелюбодействует человек, как не в мыслях, он любовник своей дочери и пастор – жене. Впрочем, мне до этого дела нет, разве что поможет мне в общении с дочерью.

Я вышел в приемную, чтобы впервые увидеть Франсину Уидмер.

– Добрый день, – она поднялась с кресла.

Высокая, почти с меня ростом, светловолосая, с нестандартным лицом. Интересно, подумал я, а как объясняет ее отец восточный разрез глаз дочери? Дальним родственником? Мутацией?

– Рад познакомиться с вами, – я пожал ее руку. – Пожалуйста, заходите.

Она смотрела мне в глаза. Я счел это добрым знаком.

Мы остановились посреди кабинета. Возникла неловкая пауза.

– Сначала мы должны поговорить, – первым заговорил я.

– Могу я сесть туда? – она указала на стул, на котором сидел ее отец.

– Да, пожалуйста.

Она садится с таким изяществом. Я не могу не заметить естественность формы ее груди. Марта всегда носила и бюстгальтер, и пояс для чулок. Другие тогда были времена.

Она кладет ногу на ногу, защищая свой цветок. Не то, что женщины в подземке, сидящие, раздвинув ноги, никому не нужные. Она поправляет волосы. Могу представить себе, какие они шелковистые на ощупь.

– Если мы займемся психоанализом, вам придется ложиться на кушетку, – предупреждаю я.

Я повторял эту фразу столько раз, однако с Франсиной не произнес ли я слово ложитьсяс оттенком сексуальности? Что с тобой, Гюнтер?

Мне известен случай, когда отец, кстати, врач, получил инфаркт на церемонии бракосочетания его красавицы-дочери. Все думали, что он безмерно счастлив, выдавая дочь замуж, а в нем кипела черная ненависть к жениху, который получал законное право обладать ее телом. И еще он винил себя за то, что возжелал свою дочь. Какое же сердце такое выдержит! Но произошло это давным-давно. Марта и я полагали себя бесстрашными революционерами, решившись лечь в постель за четыре месяца до свадьбы, нас прошибал пот при мысли о том, что наших родителей, узнай они об этом, хватит удар. А теперь Уидмер и я живем в мире, где дети – почему мы все еще думаем о них как о детях? – открыто живут половой жизнью, шокируя даже тех из нас, кто полагает, что наше сладострастие естественно, а налагаемые обществом нормы надуманны.

Если я думаю, бедный Уидмер,почему я не добавляю, бедный Кох? Разве Уидмер не предупреждение мне самому? Я тоже хожу в маске, показывая миру… кого? – бесстрастного, внимательно слушающего плюшевого медведя?

Я старше Уидмера как минимум на три года, вдовец, который ни с кем не встречается, прокручивает в голове ностальгические фильмы с умершей женой в главной роли, сублимирует, помогая другим людям разобраться с их проблемами, и убеждает себя, что более неподвластен страстям. И вот этот человек, Кох, видит двадцатисемилетнюю женщину и впервые за долгие годы чувствует уже забытое шевеление между ног. Как я могу говорить об Уидмере, что он путает жену и дочь, когда его дочь оказывает на меня точно такое же воздействие, что и на него? Хотя мне и оправдаться-то нечем. Уидмер знал свою дочь ребенком, видел, как вытягивается ее гибкое тело, все более стройными становятся ноги, наливается грудь, расширяются бедра, меняется походка. Я обвиняю обвинителя Уидмера в похоти! В том, что и в пятьдесят семь лет ни что человеческое ему не чуждо.

Сколь много пациентов принял я за свою жизнь? Не меньше тысячи. И в большинстве случаев главной причиной являлись сексуальные проблемы. Что только, по их словам, не побуждало их к обращению к психоаналитику. Трудности в общении с людьми, неспособность долго работать на одном месте, неумение жить с одной женой или мужем, ночные кошмары, таблетки, но, когда мы, снимая слой за слоем, словно очищая луковицу, добирались до сути, оставался лишь дарованный Богом маленький моторчик, заставляющий нас плодить себе подобных, пенис, ищущий домик, домик, ищущий пенис. Остальное – культурные наслоения.

– У вас бессонница? – спросил я.

– К сожалению.

– Мы должны докопаться до причины.

Докопаться.Какой смысл вкладывал я в это слово. Что же со мной происходит?

У меня есть друзья среди психоаналитиков, на полном серьезе утверждавшие, что сексуальная революция оставит нас всех без работы. Я рассмеялся им в лицо. Выставление напоказ наших сокровенных желаний, наоборот, увеличит приток пациентов. Двери шкафа открылись не для того, чтобы явить миру малую толику нашего естества. Нам предстоит выяснить, что за этими дверями хранилась большая часть того, что называется человеческой природой. Каким вы представляете Фрейда? Слепым гением, полагающим, что женщины завидуют его пенису? Каждый раз нам придется начинать с самого начала.

Я, в шестьдесят лет, должен выкроить время для нового пациента – себя, чтобы осознать, почему все годы после смерти Марты я притворялся, что стал евнухом, что моя сексуальная жизнь кончена. И почему одной минуты общения с другим новым пациентом, Франсиной Уидмер, хватило, чтобы между ног вновь зажужжал маленький моторчик, дарованный нам Господом? Мы – врачи, пациенты нам верят, они открывают нам свою душу, мы не можем злоупотреблять своей властью над ними, не можем вторгаться в их сексуальную жизнь. Однако это ложь, мы вторгаемся, вторгаемся!

Комментарий Франсины Уидмер

Для моего поколения психоанализ – последняя надежда. Мои друзья увлеклись так называемой трансцендентальной медитацией. Некоторые из них уезжали на уик-энд в одно из тех мест, где очищают душу групповой терапией, но не думаю, чтобы хоть кто-то из них ложился на кушетку психоаналитика. Зачем тратить время и деньги? Я не хочу входить в лабиринт, чтобы найти себя. Я общалась с разными людьми с момента поступления в Рэдклифф.

Мои родители представляют себе Кембридж и Бостон по старым книгам. А в жизни все не так! Со всеми колледжами, включая и мой, это идеальное место для тех, кого интересуют экзотические личности. Под последними я подразумеваю людей, отличных от папы и мамы. Круг общения мамы ограничен республиканскими дамами. А отец состоит в клубах, куда принимают только таких, как он. В большом же зоопарке, вроде Бостона, хочется посмотреть на обитателей других клеток.

В детстве, когда мы оказывались в каком-либо месте, которое моя мама обычно называла «общественным», к примеру, в городском бассейне, и кто-то из подростков, стоя на вышке, крестился перед тем, как прыгнуть в воду, мама бросала на отца укоризненный взгляд, как бы говоря, что ей приходится терпеть присутствие людей, на виду у всех ковыряющих в носу. Так вот, в Кембридже, куда они отправили меня, хватало таких вот крестящихся католиков, и некоторые из них ходили в церкви, разукрашенные изнутри, словно игровые автоматы. Наша пресвитерианская церковь, даже когда собираются люди, выглядит так, словно в ней давно не вытирали пыль. В Гарварде я встречала юношей-евреев, у которых не закрывался рот, причем говорили они все равно о чем с таким пылом, что пугали меня, пока я к этому не привыкла. Они не знали, что в разговоре подобная горячность неуместна, и, если ты хочешь что-то сказать, делать это надо спокойно, подбирая слова, которые никого не обидят. Я не говорю, что в колледже не было протестантов, которые что-то горячо отстаивали, но эти еврейские парни, черт, они могли горой стоять за что угодно, словно защищали что-то материальное, а не предмет словесного спора. Также я встретила в Кембридже представителей других национальностей, греков, девушек-ирландок, рыжеволосых и с веснушками по всему телу.

Сколь волнительно попасть в большой вольер, полный странных животных. Разнообразие это поддерживает высокий уровень адреналина в крови в затягивающихся допоздна посиделках, но долгие споры и бессонница – смесь неважнецкая. Именно в Рэдклиффе я начала завидовать людям, которые спали всю ночь да еще прихватывали большую часть утра. Я вставала рано даже по воскресеньям. И подчеркнула строку в «Дневниках» Кафки: «Заснул, проснулся, заснул, проснулся, ужасная жизнь».

После окончания колледжа отец подарил мне шесть божественных месяцев в Европе. Там я спала каждую ночь. Может, в этом ключ к разгадке?

Я поселилась с несколькими девушками в Нью-Йорке, прыгала с одной работы на другую, и бессонница не замедлила вернуться. Мне требовался якорь, точка опоры. Работа, или мужчина, или и первое и второе? Даже тогда меня интересовали международные отношения, а потому я надела платье, тыркнулась в ООН и, к моему изумлению, довольно легко получила хорошую работу благодаря моей американской внешности, превосходным рекомендациям, отсутствию малейшего акцента. Да и как можно отказать даме?

С бессонницей.

ООН ничем не напоминала Кембридж. Все экзотические личности, сошедшие со страниц «Нейшнл джеографик», были актерами, то есть они вели себя не так, как в родной стране, но играли, стараясь уподобиться Генри Кэботу Лоджу. Некоторые, правда, оставались самими собой, вроде того русского из Москвы, страстного любителя позагорать, который, бывало, снимал рубашку, стоило выглянуть солнышку, даже в морозную погоду. Он постоянно жаловался, что государственный департамент не разрешает ему поехать на уик-энд во Флориду, и желал знать, когда же Соединенные Штаты действительно станут свободной страной. Однажды я спросила его, не агент ли он МВД (а что особенного, за спрос денег не берут), и он ответил, что нет, единственный из делегации. Я хочу сказать, что у него было чувство юмора. Меня также забавляли эти типы из Африки, которые постоянно путали английские слова, и я не могла понять ни единой фразы. А настоящие арабы, каждая американская девушка должна хоть раз встретиться с настоящим арабом, особенно, если он приторно вежлив и не прикасался к женщине с самого отъезда из Саудовской Аравии. Впечатления останутся на всю жизнь. Что ж тут сказать, детство в Уэстчестере не готовит человека к жизни в этом мире.

Я не цинична. И лишь стараюсь определить для себя, что истинное, а что – нет. Например, я на сто процентов уверена, что люди, произносящие речи на Ассамблее, всего лишь многоликие двойники Чарли Маккарти, которые не верят в то, что слетает с их губ. Послушайте, я знаю парней, которые пишут эти речи. Генеральная Ассамблея, все равно что вечеринка в Голливуде, где все знают, что все лгут, но притворяются, что верят друг другу. Такова уж их доля. А вот что в чести у ооновских боссов и многих моих друзей, так это как следует поразвлечься в Нью-Йорке за те два-три года, на которые они попали в ООН, когда старшие официанты почтительно обращаются к ним «господин посол», а номерные знаки с буквами «DPL» позволяют парковать машину где угодно, не боясь штрафа и гнева полиции. Разве можно рассчитывать на подобное отношение в джунглях, где все такие же, как ты? Такого темпа жизни, наверное, нет нигде. ООН битком набита мартышками, спешащими сгрызть все орешки, выпить все бутылки, растратить все деньги, прежде чем их запакуют в ящик и отправят обратно в Зловонию, или как там еще называется их страна.

Работа мне нравилась, все у меня шло хорошо, особенно после того, как меня перевели к Иксу. Так он сам себя называл. Икс не писал речи для американского посла в ООН, но составлял так называемый политический меморандум, который затем использовал в своей работе речеписец. Через Икса осуществлялись контакты миссии со спецслужбами, а потому пришлось несколько месяцев ждать результата проверки на благонадежность, хотя я уже работала на Икса, пусть и неофициально, и получала за это деньги. Даже посол иногда называет его Иксом, в шутку, конечно. Я его помощник, то есть выполняю за него всю черную работу. Икс говорит, что я еще не в полной мере владею языком, но, по его разумению, им не владеет никто, моложе тридцати. Он полагает, что я умна, а потому выкладывает мне на стол ворох поступивших материалов со словами: «Выбери основное». Пять тысяч слов галиматьи, и он доверяет мне найти в них заслуживающие внимания. Я предлагаю ему три или четыре пункта, по строчке каждый. Икс хвалит меня: «Умница», – и гладит по головке, свинья. Я роюсь в этом дерьме, отсеиваю главное от второстепенного, а он диктует написанное мною секретарше и забирает себе всю славу. Разумеется, я недовольна тем, что его жалованье в три и две десятых раза больше моего. Да, это моя первая настоящая работа, да, он старше меня, да, ему надо кормить жену и двоих детей, но что я могу с собой поделать? А если наступит кризис, Вашингтон постоянно грозит сокращениями, он преспокойно даст мне коленом под зад. Но работа-то никуда не денется. Ему придется нанять другого помощника, опять начнется проверка на благонадежность, так что ему же лучше ничего не менять. В этом гарантия того, что с работы меня не выгонят.

Однажды я потратила целый день на просмотр очередной кучи дерьма лишь для того, чтобы услышать от него, что он забыл сказать мне об одном важном пункте его инструкций, а потому, извини уж, всю эту кучу придется переворошить вновь. Я отреагировала резкой репликой, и он спросил: «Почему вы так негодуете из-за того, что вы женщина»? На что я ответила: «Потому что не могу писать стоя». Я найду, что сказать ему насчет тех чувств, что я испытываю по поводу его жалованья, превосходящего мое в три и две десятых раза, и о многом другом, как только он предложит разделить с ним не только работу, но и постель. А он предложит, обязательно предложит.

А пока я исполняю функции пищеварительной системы Икса, должна признать, что сама работа мне нравится и все идет хорошо за исключением того, что вернулась бессонница, мучившая меня в Рэдклиффе. Я ложусь спать, а по прошествии часа, а иногда и десяти минут, просыпаюсь, разбитая, с налитыми кровью глазами. Я пыталась читать писателей, которых терпеть не могу, пыталась пить горячее какао, пыталась воспользоваться индийской системой, когда мышцы, по твоей команде, расслабляются одна за другой. Я начала носить темные очки, чтобы спрятать постоянно красные глаза.

На один уик-энд ко мне приехала моя подруга из Рэдклиффа, Бетси Торн. В два часа ночи, когда я все еще сидела на краешке кровати, клевала носом, но не решалась лечь, боясь, что не усну, она неожиданно проснулась. Встала, обошла кровати, села рядом.

– В чем дело, дорогая? – спросила она.

Я сказала ей, что такое для меня – обычное дело, и тянется уже не один месяц. Такое, мол, случалось и в Рэдклиффе, только сейчас все усугубилось.

– Да разве можно столько времени не спать? – воскликнула Бетси.

– Я не знаю, что и делать.

Бетси порылась в сумочке и достала флакон с красными таблетками. Я знала, что это за таблетки.

– Прими одну, – предложила Бетси. – Мне они помогают.

Я унесла ее в ванную, вроде бы для того, чтобы запить водой. На самом деле я собиралась спустить таблетку в унитаз, но притвориться, что выпила. Однако увидела свое лицо в зеркале, красные глаза, черные мешки под ними, подумала: «Какого черта», и проглотила таблетку.

Мы немного поговорили. Бетси заверила меня, что беспокоиться не о чем, если не пить спиртного перед тем, как принимаешь снотворное. Через двадцать минут я уже зевала, а уснув, спала до утра. Около полудня Бетси уехала, но оставила мне три или четыре красных таблетки.

И мне пришлось искать надежный источник лекарств. Доктор у нас был семейный, и я знала, что он моего начинания не одобрит. Я думала о том, чтобы обратиться к другому врачу и прямо ему сказать: «Пожалуйста, выпишите мне секонал», – но решила, что легче просто заплатить побольше. Скоро я принимала две таблетки перед сном, потом две перед сном и одну ночью, проснувшись через несколько часов. А поймав себя на том, что принимаю две таблетки ночью, поняла, что влипла в историю.

Как-то раз я приехала навестить родителей. Мама распаковывала наверху мою дорожную сумку, пока я болтала с отцом, и наткнулась на пузырек с таблетками снотворного. А потом улучила момент, когда отец ушел в другую комнату и рассказала, что одно время тоже принимала их. С таким видом, будто призналась мне, что в молодости занималась проституцией. Нам, конечно, трудно даже представить, что наши родители могли употреблять наркотики.

– Твой отец уехал на неделю на какой-то конгресс, – рассказала она. – А когда вернулся, повел себя не так, как бывало после долгой отлучки. Короче, оставался на своей половине, не притрагиваясь ко мне. Я все дольше и дольше не могла заснуть, не зная, что и думать. Доктор прописал мне секонал. Предупредив, что нельзя принимать больше одной таблетки за ночь. Но если я просыпалась через несколько часов и не могла снова уснуть, то глотала еще одну. Потом я уже не засыпала от одной таблетки, так что вечером стала принимать две сразу, третью, если просыпалась ночью, а четвертую – под утро, потому что не могла бодрствовать, лежа рядом с твоим спящим отцом. Так что вставала я с больной головой. Когда я пожаловалась доктору, он посоветовал принимать утром бензедрин, который едва не свел меня с ума. Я решила покончить с таблетками. Далось мне это с большим трудом. Твой отец очень мне помог. Случалось, что он укачивал меня в объятьях. Как выяснилось, его любовь и излечила меня. Таблетки воздействовали на следствие, а не на причину.

Этот разговор, по существу, и привел меня на кушетку доктора Коха. Первые наши встречи напоминали рытье канала, только не в земле, а в моей памяти. Доктор Кох хотел, чтобы я вспомнила, когда впервые проснулась ночью и не смогла уснуть. Видела ли я сны? Я не помнила. О чем вы думали перед тем, как лечь спать? Как я могла вспомнить? Прошло столько лет. Вы вспомните, заверил он меня. Наберитесь терпения.

Впервые я порадовалась, что хожу к психоаналитику, когда меня изнасиловали. Люди этого не понимают, но, когда такое случается с тобой, более всего хочется выжать из себя эту мерзость, лежа перед кем-то на кушетке. Я никак не ожидала, что в ту ночь Кох так по-скотски отнесется ко мне. Я же обращалась к нему за помощью!

В детстве мне казалось, что врачи должны выглядеть, как мой отец. Коротко стриженные волосы, узкие галстуки, подчеркнутая вежливость. Не то, чтобы все они выглядели как двойники, но, похоже, носы у них всех были как на картинах Модильяни: длинные, тонкие, одни ноздри, никакой переносицы, едва видимые, линия, рассекающая лицо пополам. Я не преувеличиваю. Послушали бы вы, как они разговаривали с моим отцом. Словно их учили словесности в одном классе. Так вот, когда у тебя в голове создается определенный образ врача и его поведения и ты приходишь к такому доктору как Кох, все привычные представления рушатся, точно карточный домик.

Доктор Кох – грузный старик с встрепанными волосами, крючковатым носом. Внешность у него малоприятная, но вот глаза… под кустистыми седыми бровями, торчащими во все стороны… Я должна признать, по его глазам сразу видно, что сердце доктора Коха открыто тем, кто пришел к нему. Первый раз я оглядела его с ног до головы. Он был при галстуке, но последний душил его, поэтому он на два дюйма опустил узел. И сандалии на ногах. Вы когда-нибудь слышали о враче в сандалиях?

В тот первый раз он принял меня очень холодно, держался отстраненно, но заметил, что я приглядываюсь к нему, хочу понять, что он за человек, и не прошло и часа, как он расслабился и заулыбался.

А вот при нашей второй встрече я почувствовала, что он смотрит на меня. Не на лицо. Оглядывает меня всю. Регулярно ли трахаются люди в его годы? Полагаю, в молодости нам всем представляется, что люди перестают заниматься этим, достигая определенного возраста. А потом мы сами доживаем до этих лет и видим, что останавливаться рано. Бетси Торн трахалась с мужчиной гораздо старше ее, когда училась на втором курсе, с приятелем отца, которого случайно встретила на улице Лос-Анджелеса. Он спросил, вы не Бетси Торн, поинтересовался, что она делает так далеко от дома, пригласил на обед. Она не отказалась, даже не спросив, куда они пойдут обедать, и он привел ее в ресторан, где официантки ходили в одних юбочках, с голой грудью. Так, подумала Бетси, вот, значит, как развлекаются друзья отца, отрываясь от жен. Еда, сказала Бетси, не произвела на нее впечатления, но коктейли смешивали отличные, и варьете ей понравилось. Во всяком случае девушки были симпатичнее, чем она предполагала. Он пояснил, что некоторые учатся в Калифорнийском университете, хотя она и не понимала, зачем им это надо. Когда они поели, он не убрал салфетку с колен. У него эрекция, подумала Бетси, но, тем не менее, поехала к нему в отель. И все было не так, как с парнями в школе, медленный, вы понимаете, что я имею в виду, фантастически долгий подъем на вершину. Я чуть не кончила лишь от ее рассказа. Разумеется, меня это заинтриговало. Как и любую девушку, не бегающую за мужиками. Какой-нибудь пожилой мужчина мог бы удовлетворить мое любопытство. Видите ли, Кох так на меня смотрел, что я вспомнила этот разговор с Бетси, потому что ранее такого повода у меня не было. Да, в общем, и не хотелось мне об этом думать. Что мы делаем, как не пытаемся перекроить жизнь? Был бы Кох помоложе и не такой толстый. Не люблю я больших животов, мне они неприятны. И я волнуюсь из-за того, что у него может не встать. Это было бы ужасно. Едва ли я буду винить себя за это, но, кто знает, как будешь чувствовать себя в подобной ситуации, пока не попадешь в нее. Так или иначе, в течение всего года Кох не приставал ко мне. Время от времени я думала о нем, лежа на его кушетке. Эти мысли я поначалу оставляла при себе, хотя говорила, что рассказываю ему все, о чем думаю, но потом, черт, я выложила ему все, потому что он этого и требовал, говоря, что в этом смысл психоанализа – идти вслед за мыслью, чтобы выяснить ее истинное значение. Жаль, что мне не удалось увидеть его лицо, когда я впервые сказала ему об этом, но он сидел позади меня, и я слышала лишь его голос.

По правде говоря, пересказать Коху мои мысли о нем оказалось куда легче, чем выложить ему подробности моего романа с французом-переводчиком из ООН. Я хотела сказать следующее: у меня роман с французом, он работает там же, где и я, и на том покончить с этой темой, но так не получилось, потому что речь шла о прошлом. В прошлом я делала то и делала это, и я думала, что заставляю Коха ревновать, жестоко с моей стороны рассказывать ему о том, что я была в постели с кем-то еще, когда именно он хотел оказаться в ней рядом со мной, но он реагировал, как обычно: да, продолжайте, что случилось потом? Господи, наверное, чтобы быть психоаналитиком, надо иметь в себе что-то от Бога. Он хочет, чтобы я рассказывала ему все, что у меня в голове, а если она у меня пуста, говорит, хорошо, вспомним, что вы делали вчера, я вспоминаю, и скоро мы говорим о Билле.

Билл Эктон, жаль, что я не упомянула о нем раньше, сын давнего приятеля моего отца по Йельскому университету. Мы встретились на вечеринке, которую устроили мои родители между Рождеством и Новым годом. Они полагали, что без молодежи не обойтись, под молодежью подразумевались мы, так что приглашали своих друзей с детьми. Но общения между поколениями не получалось. Родители наливались виски в гостиной, а дети, если терпели общество друг друга, курили «травку» на втором этаже. В Билле меня поразила его застенчивость. Остальные парни моего возраста вели себя как им и положено: молодые жеребцы, ищущие охочую до скачек кобылку, а Билл просто сидел в углу. Я не люблю скромников, как мужского, так и женского пола, но когда я о чем-то спросила Билла, он ответил строкой из Одена, причем очень к месту. Полагаю, мне польстила его уверенность в том, что я знаю, кем написаны произнесенные им слова. То есть для него я не просто скважина для его бура, но думающая личность.

В тот вечер мы о многом переговорили, а когда родители засобирались домой, Билл не пригласил меня куда-либо на коктейль, разумеется, имея в виду совсем другое, но пожал на прощание руку.Давно я уже не встречала молодого человека со столь старомодными манерами, но тогда я думала лишь о том, что Билл не зануда и его можно привести в дом, если возникнет такая необходимость. (Можете представить себе, что бы было, приведи я в дом француза из ООН? Моего отца хватил бы удар!) Так что при расставании я сказала ему: «Позвони». И все.

Естественно, он позвонил родителям, и мама сказала ему, что я не живу с ними и дала мой номер телефона. Мы сходили в кино, съездили на пикник и, поверите ли, оказалось, что ему, как и мне, нравится рок и классическая музыка. Как-то в субботу мы пообедали в «Адамовом яблоке», туда я иногда хожу на ленч, если не хочу видеть за столиком знакомые по ООН физиономии, потом гуляли по улицам и неожиданно для себя забрели в квартал с кинотеатрами, где крутили порнофильмы. Клянусь, он покраснел, когда осознал, куда нас занесло. Рекламный щит зазывал на ни с чем не сравнимый шедевр под названием «За зеленой дверью». Он спросил меня, знаю ли я, что это за фильм? Я ответила, что да: Бетси Торн описала мне его, сцена за сценой. В кассе сидела пуэрториканка. Нас отделяло от окошечка пять футов, когда Билл повернулся ко мне.

– Не пойдем.

Я явственно услышала комментарий пуэрториканки: «Сосунок».

Билл шагнул к кассе.

– Что вы сказали?

– Ничего, – пожала плечами пуэрториканка.

Я взяла Билла под руку и увлекла за собой.

– Пошли.

Какое-то время мы молчали. Потом он признался, что видел пару таких фильмов, но они его не впечатляли, ибо превращали секс во что-то механическое и безликое.

– Но они возбуждают, не так ли? – спросила я.

– Конечно, – кивнул Билл. – Но в то же время и производят отталкивающее впечатление, потому что все так грубо. Ты когда-нибудь загорала под ультрафиолетовой лампой?

Я не загорала.

– А мне приходилось. Совсем не так, как под солнцем. Ощущается неестественность. Как и в этих фильмах.

Я понимала двойственность переживаний Билла, когда некое явление вызывало у него два противоположных чувства, потому что зачастую сама мучилась тем же. Никто из моих знакомых не мог сравниться с Биллом. Надежный парень. Друг. Причем друг, неспособный на подвох. Я спросила, срывался ли он когда-либо, и он ответил, что старается держать себя в руках. Я рассказала ему о своей бессоннице, и он вытаращился на меня, словно я поведала ему о встрече с инопланетянином. Он всегда спал. Нельзя сказать, что я боюсь идеальных людей. Но отношусь к ним настороженно.

В конце концов мы вернулись к машине Билла. Приехали к моему дому, я пригласила его к себе выпить вина. По-моему, он уже собирался отказаться, но я привела главный довод: «Стоянка прямо у дома. В Нью-Йорке не принято упускать такой шанс, не правда ли?»

Наверху он повесил пиджак на стул. Я поставила на проигрыватель пластинку и принесла бутылку бургундского и два высоких стакана. Вино разлил Билл.

Я пыталась направлять наш разговор так, чтобы он рассказывал о себе, и наконец он выложил мне историю о том, как его ухаживания за девушкой, затянувшиеся на год, привели не к свадьбе, а к полному разрыву. Она отдала предпочтение другому, по словам Билла, злому и бездушному. Так, собственно, всегда и бывает, не правда ли?

Я спросила Билла, курил ли он когда-нибудь «травку»? Билл кивнул. У меня с губ едва не сорвалось: «Молодец». Так что я залезла в свой кисет и свернула «косячок». Никто из нас не курил, так что нам никак не удавалось вдохнуть дым полной грудью. Выглядело все это довольно комично. Ему, однако, нравилась наша неловкость. Я видела, что он расслабился, и чувствовала, что переход «косяка» из губ в губы ассоциируется у него с чем-то эротическим. Неожиданно извинился и нырнул в ванную. Когда он вышел оттуда, от него пахло зубной пастой. Я знала, что Билл скорее умрет, чем воспользуется чьей-то зубной щеткой. Чем же он чистил зубы, пальцем?

Когда я предложила свернуть второй «косячок», Билл пожелал оплатить его стоимость, но я послала его к черту.

– Забавно, – он отвернулся от меня, – до вина и «травки» я все гадал, а что ты могла увидеть в таком, как я, но теперь я очень доволен собой, – и попытался обнять меня.