Текст книги "Другие люди"

Автор книги: Сол Стейн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 24 страниц)

– Я хочу напиться, – прервала я затянувшееся молчание.

– Я бы не советовал. Вы часто напиваетесь?

– Нет. За последние десять лет ни разу.

Когда я заканчивала школу, мы вшестером поехали на вечеринку. Парни наслаждались собственной компанией, а девчонки вроде бы были при них. Я хотела уехать, но потом-таки осталась и выпила слишком много, после чего заблевала женский туалет и до следующего вечера мучилась от похмелья.

– Я не пьяница, – добавила я.

Томасси улыбнулся.

– Я это знаю.

Он встал, голый и бесстыдный, куда-то ушел, вернулся с двумя фужерами, наполовину чем-то наполненными.

– Мадера, – пояснил он, отпив из фужера. – Божественно, – и протянул мне второй фужер. – Нектар.

Я скептически смотрела на фужер.

– Попробуйте.

Я пригубила вино.

– Вкусно, – и облизала губы.

– Не делайте этого.

– Чего? – я вновь глотнула вина.

Он наклонился и лизнул мою нижнюю губу. Раньше такого со мной никто не делал. Улегся на кровать, держа фужер в вытянутой руке. Затем наклонил его, чтобы несколько капель вина упали мне на грудь.

– Не шевелитесь, – скомандовал он и отдал мне свой фужер.

Я застыла с фужером в каждой руке, а он слизал мадеру с обоих грудей и ложбинки между ними.

Вновь взял свой фужер, опять полил меня мадерой, на этот раз ниже груди, и вернул мне. Не фужер, а наручник. Я смотрела на фужеры, на потолок, на его макушку, а он слизывал мадеру с живота, с внутренней поверхности бедер. Я попыталась сконцентрировать внимание на фужерах с вином, стараясь не думать о движениях его языка, до тех пор, пока меня не сотрясла дрожь, а возбуждение не достигло пика. Я сжала его голову бедрами, словно вазу, надеясь, что не причиняю ему боль, и тут же он оказался рядом со мной, взял у меня фужеры, поставил на пол, прижался ко мне всем телом, пока сотрясающие меня волны страсти не улеглись и я не обрела умиротворение.

– Как мадера? – спросила я.

– Бесподобная.

Тут я занялась им, в надежде, что смогу доставить ему хотя бы половину того удовольствия, что получила от него. И когда наступил момент нашего первого слияния, когда он уже лег на меня, я увидела изумление в его глазах, ибо внезапно выяснилось, что он ничего не может.

– Все потому, что меня изнасиловали, – заметила я.

– Нет, нет, – он замотал головой. – Клянусь тебе. Не в этом дело.

– Тогда в чем же?

– Не знаю.

Отчаяние охватило меня. Я попыталась возбудить его всеми известными мне способами. Чем больше я прилагала усилий, тем менее заметной была ответная реакция. Наконец, я упала на спину, признавая свое поражение.

Он зажег сигарету, предложил мне. Я не отказалась.

– Я думала, у вас много женщин.

– Было много.

– Такое случается часто?

– Впервые за все годы.

– Почему же я оказалась исключением? – спросила я и тут же добавила, что напрасно я это сказала, поцеловала его, но он словно этого и не заметил.

– Мы можем найти массу причин, но никогда не узнаем, какая истинная, а потому давай откажемся от поисков.

– В следующий раз все получится, – заверила его я.

– Знать бы наверняка, – вздохнул он.

Потом мы немного поспали. Я, во всяком случае. Когда я открыла глаза, он сидел, подложив под спину две подушки, уставившись в никуда.

А я-то думала, что для него нет ничего невозможного.

Глава 19
Томасси

Профессионалом должно называть человека, который делает то, что ему поручено, на высшем уровне. В Осуэго мы не видели настоящего бейсбола. Телевидение появилось после того, как я уехал оттуда, а радиорепортажем подробности игры не передашь, бейсбол надо смотреть. Перебравшись, наконец, из южной глубинки на окраины Нью-Йорка, я отвел душу, приходя на стадион два-три раза в месяц. Билеты стоили недорого, и можно было посмотреть игру с девушкой без боязни разориться, да еще прикупив ей и себе булочку с запеченной котлетой.

Однажды «Янки» играли с Миннесотой, но я могу и ошибиться, мы сели рядом с профессиональным крикуном. Вы знаете, есть такие ярые болельщики, что поощряют и дают указания игрокам своей команды и честят на все лады соперников. Крикуну не сиделось. Он постоянно вскакивал с воплями: «Задай им перцу, Джо!» или «Врежь им, Фредди!» или «Да ты слеп, как летучая мышь!» То был первый сезон молодого слоггера, [19]19
  Игрок, бьющий по мячу.


[Закрыть]которого только взяли в команду из юниоров. «Янки» использовали его только на замену или в случае чьей-то травмы. И вот впервые он вышел в основном составе, пятым подающим.

Естественно, первый блин вышел у него комом. Игру он смазал. А крикун прокомментировал его неудачу такой вот фразой: «Да у него просто не стоит!»

Вот почему мне вспомнился этот случай. В суде меня ждали два разбирательства. В то утро я пожалел, что у меня нет партнера, которому я мог поручить хотя бы одно из них, или помощника, на которого я мог бы положиться. О суде не думалось. В голове роились воспоминания о бейсбольной игре и комментариях крикуна. О Франсине и моей вчерашней ночной неудаче.

Я попытался уговорить судью перенести на неделю разбирательство дела Коннолли. Но, если уж все пошло наперекосяк, хорошего ждать не приходится. Судья Брэктон, который всегда с пониманием относился к моим просьбам, впервые подвел меня, точно так же, как мой корешок.

Коннолли обвинялся в вооруженном ограблении бензоколонки. Вину свою он отрицал. Он уже успел побывать в тюрьме, а потому его привезли в участок, поставили в ряд еще с несколькими мужчинами, и Уилсон, владелец бензоколонки, опознал его. К счастью, мне удалось переговорить с двумя детективами, которые присутствовали при опознании. И по Уилсону у меня подобрался кое-какой материал. Так что на перекрестном допросе я намеревался размазать его по стенке. Возможно, потому что тот, как и Козлак, работал на бензоколонке. Возможно, потому, что я не попал туда, где побывал Козлак.

Суд не затянулся. О-пи поставил Уилсона перед присяжными и заставил его рассказать, как произошло ограбление. Обычная практика. Он обесточил насосы, включил ночное освещение, запер двери и уже садился в машину, когда из темноты появился мужчина, ткнул чем-то ему в бок и прорычал: «Дай мне бумажный пакет». Не знаю почему, но многие владельцы бензоколонок уносят дневную выручку в бумажных пакетах.

Чтобы вызвать сочувствие к Уилсону, О-пи попытался дать ему возможность сообщить присяжным о том, что его уже дважды грабили в текущем году, но я запротестовал, и судья меня поддержал. Затем пришла моя очередь задавать вопросы.

– Мистер Уилсон, какой у вас рост? – поинтересовался я.

О-пи аж подскочил, бормоча: «Вопрос не имеет отношения…» – но судья Брэктон предложил ему сесть. Я же добавил, что вопрос имеет самое непосредственное отношение к случившемуся.

Уилсон ответил, что его рост шесть футов.

– Этот рост и указан в вашем водительском удостоверении?

– Да.

– Мистер Уилсон, – я коротко глянул на судью, дабы убедиться, что он внимательно следит за допросом, – не могли бы вы пройти вон туда, – и я указал на принесенную мною стойку для измерения роста.

Идти Уилсону не хотелось. Он посмотрел на О-пи, тот – на судью, последний кивнул. Уилсон с неохотой встал спиной к стойке. Я опускал бегунок, пока он не коснулся его волос.

– Согласно этому прибору, ваш рост пять футов восемь дюймов. Означает ли это, что у вас поддельное водительское удостоверение?

Судья, конечно, снял этот вопрос, но присяжные поняли, к чему я клоню.

– Мистер Уилсон, – продолжил я, когда тот вернулся на прежнее место, – вы показали, что человек, ограбивший вас, вышел из тени, когда вы открыли дверцу машины. Скажите, у грабителя были усы?

– Не было у него никаких усов.

– Понятно. Стоял ли он достаточно близко от вас, чтобы вы могли разглядеть, чисто ли он выбрит или у него на щеках трехдневная щетина?

– Я не разглядел.

– Были у него прыщи на лице или нет?

Судья потребовал прекратить смех в зале.

– Не знаю. Я не заметил.

– А что вы заметили?

– Черты лица я не разглядел.

– Из-за темноты, – я понимающе покивал. – Но вы заметили, какого он был роста?

– Такого же, как я.

– Какого именно, шесть футов или пять футов и восемь дюймов?

Я хотел вызвать смех. И своего добился.

– Мистер Уилсон, – продолжил я, – сколько человек поставили перед вами на опознании?

– Семь или восемь.

– Вы уверены, что семь или восемь?

Уилсон занервничал. Я-то знал, что перед ним стояло шестеро, но не собирался говорить ему об этом.

– Мистер Уилсон, правда ли, что на вопрос, узнаете ли вы человека, который ограбил вас, вы ответили, я цитирую: «Этот или этот», а когда секундой позже выяснилось, что один из двоих – полицейский, вы твердо указали на оставшегося, моего подзащитного?

Уилсон посмотрел на О-пи.

Судья определил, что тот должен ответить.

– Так оно и было, – признал Уилсон.

– Больше вопросов нет, – закончил я.

На юридическом факультете этому не учат, но адвокат должен достаточно быстро освоить Правила человеческой терпимости. Если кто-то увеличивает свой рост на четверть или половину дюйма, это сходит с рук. Но два дюйма уже не объяснишь тщеславием, это извращение. А если ты говоришь, что узнал человека, то должен хоть что-то в нем запомнить.

В заключительной речи я был немногословен. Уилсона ограбили в темноте. На опознании в полицейском участке он наугад указал на двоих. А без полной уверенности нельзя обвинять кого-либо в серьезном преступлении. Уилсон не опис ался, заполняя заявление о выдаче водительского удостоверения. Он сознательно шел на обман. Он – ненадежный свидетель, а других свидетелей нет. Коннолли обвинили не потому, что есть улики, связывающие его с совершенным ограблением, а из-за его уголовного прошлого. При аресте у него не нашли ни пистолета, ни бумажного пакета. Я не стал винить полицию за проявленное усердие, но указал, что нельзя обвинять в преступлении тех, кто попался под руку. И сомнений в этом деле гораздо больше, чем конкретных фактов. По существу, единственный доказанный факт состоит в том, что во всех наших рассуждениях мы исходим из имевшего место ограбления Уилсона, хотя с тем же успехом он мог где-нибудь спрятать бумажный пакет с дневной выручкой, чтобы потом получить страховку. Присяжные совещались пятнадцать минут, после чего вынесли вердикт: невиновен. Не удивив ни Уилсона, ни О-пи. Лишь Коннолли облегченно вздохнул, возможно, потому, что грабил именно он.

В зале суда, по крайней мере, я еще на что-то годился.

Я стоял перед писсуаром, стряхивая последние капли, и думал, паршивец ты этакий, надо бы тебя отрубить,когда рядом сказали: «Несложное было дело».

– Да, – согласился я, поворачиваясь к окружному прокурору. – Несложное.

Уидмер посылает счета своим клиентам. Получил бы я что-нибудь с таких как Коннолли, если б посылал им счета?

– Я вам так благодарен, – он подошел ко мне, как только я появился из туалета.

Его жена, мышка, которую он, скорее всего, регулярно поколачивал, добавила:

– Мы вам очень признательны, мистер Томасси. Не знаю, что бы я делала с детьми, если б Чарлз опять сел в тюрьму.

Чарлз.Какая высокопарность.

– Сколько я вам должен? – спросил он.

Ты обязан мне своей свободой, засранец.

– Задаток покрывает все расходы, кроме пятисот долларов, – ответил я.

Задаток, пять тысяч долларов, я получал, если его сажали за решетку. Пятьсот долларов составляли мои чаевые в случае оправдательного приговора.

– Позвольте отдать их прямо сейчас.

Он отсчитал десять пятидесятидолларовых банкнот. Со мной рассчитались деньгами, украденными у Уилсона?

– Не следует вам носить с собой столько наличности, – заметил я. – Вас могут ограбить.

Его жена рассмеялась, но он осадил ее коротким взглядом.

– Коннолли, – я отвел его в сторону, чтобы жена не могла слышать нашего разговора. – Вам бы лучше заниматься своей работой. Понимаете, что я хочу сказать?

Он кивнул.

– Если вас вновь обвинят в вооруженном ограблении, я не возьмусь за вашу защиту.

– И не надо. Я в эти игры не играю. Вы были великолепны.

Бальзам на душевную рану. Угроза, что я больше не буду защищать его, могла сработать лучше, чем любой тюремный срок. Ему придется честно зарабатывать на жизнь. Как и мне.

Я не привык к самобичеванию. И винил во всем свой корешок.

Представьте себе, вы умираете от голода, перед вами стол, ломящийся от фруктов, а вы не можете заставить рот выполнять свойственные ему функции. То есть, подносите персик ко рту, а он не открывается, не шевелится, не подчиняется. Вы не можете ввести персик через вену, вам необходим рот. Я хочу сказать, что ни одна часть тела не ведет себя так же самостоятельно, как корешок, словно у него есть собственный разум, непослушный, упрямый, не поддающийся на уговоры конец. Что же он хочет этим сказать?

Комментарий Франсины Уидмер

В школе и колледже я полагала, что у мужчин одна беда: они – армия стоящих пенисов, марширующих целый день в поисках пристанища. Ты танцуешь с парнем и вскоре посередине возникает что-то твердое, а этот идиот смотрит на тебя с виноватым видом. Мол, ну что я могу поделать. Они реагируют на сигнал, словно собаки, прыгающие через палку. Коснись его рукой, и он уже рвется вверх. Но когда тебе нужно, когда ты хочешь, даже не для себя, а для того чтобы пройти последний этап единения с человеком, к которому тебя влечет, что ты имеешь? Жалкую, переваренную макаронину, готовую отвалиться от тела владельца.

Теперь я понимаю преимущество притворства, умения имитировать оргазм столь искусно, что его можно принять за настоящий. Бог позаботился о женщинах, им не приходится демонстрировать неудачу, они могут заставить партнера поверить (вот где лицемерие весьма кстати!), что у них все в полном порядке. Кстати, как-то раз я имитировала оргазм, а тут неожиданно накатил и настоящий. Бедные мужчины, каждый из них снабжен детектором лжи, готовым выдать их в любой момент. Предательство друга ужасно, но предательство органа, который оберегаешь больше всего, – чистая измена!

А правда в том, что какая-то часть его тела не хочет меня. Не этачасть, другая. Эта часть – всего лишь посыльный. Джейн – да. Розмари – да. Эдна – да. Франсина – нет.

Я долго смотрел на телефонный аппарат. Потом позвонил Джейн.

– Привет, незнакомец, – ответила она.

– С чего такая застенчивость, Джейн? Прошло-то несколько дней.

– Ты задал мне головоломку. Вот я ее и решаю.

– Твой муж сегодня в отъезде?

– Подожди, сейчас спрошу у него.

– Да что ты нес… – тут я услышал ее смех.

– Так когда? – спросила она.

– Семь часов подойдет?

– Жду тебя в семь.

К Джейн я добрался чуть ли не в половине восьмого. О, из конторы я ушел вовремя, но старался выбрать самый кружной путь. И чуть не остановил машину, чтобы позвонить ей и сказать, чтобы она меня не ждала.

– Извини, что припозднился.

Она наполнила бокалы. Молча.

– Я очень сожалею, что в тот вечер все вышло так нескладно.

– Ты снова с ней виделся?

– Да.

– И каков результат?

– Откровенно говоря, не слишком хороший.

– Как это?

– Поверишь ли, но старый Томасси не смог выполнить свой долг.

Она поставила бокал на стол.

– Со мной у тебя такого не бывало.

– В том-то и дело.

– И ты хочешь попробовать снова, чтобы уяснить, навсегда ли это или виновата та девица?

Прямота в женщинах мне нравится, но до определенных пределов.

Заговорил я спокойно, словно на судебном заседании.

– Послушай, Джейн, наши отношения, я имею в виду тебя и меня, начались задолго до моего знакомства с этой дамой…

– Франсиной, если ты забыл ее имя.

– Да ты, похоже, злишься.

– Я? Злюсь?

– А с чего в голосе такая горечь?

– Горечь? Я просто ждала моего знаменитого адвоката, зная, что рано или поздно он появится, чтобы провести часок-другой в моей постели. Я лишь не ожидала, что мне уготована роль лакмусовой бумажки, призванной проверить, есть ли еще порох в пороховницах.

– Будешь говорить в таком тоне, он там и останется.

– Забавную ты придумал месть. Мне. И некоторым другим.

– Я думал, тебе нравится моя компания.

– Нравилась. Но я почувствовала себя марсианкой, когда здесь возникла та женщина. Что-то у тебя даже изменилось в лице. Разве можно влюбляться в твоем возрасте, Джордж?

– Глупость какая-то.

– Если влюбляться глупо, то я не глупа. Я не влюблялась уже двадцать семь лет. И прекрасно без этого обхожусь.

– Джейн, ты умная женщина.

– Я думала, что со мной хорошо в постели.

– С тобой хорошо в постели, и ты умная женщина. Могу я сесть рядом с тобой?

– Раньше ты не спрашивал разрешения. Это плохой знак.

Глава 20
Кох

Она вернулась, вернулась, дважды в неделю Франсина будет приезжать после работы, мы воссоединимся, я встречу ее с распростертыми объятьями, она вплывет в мой кабинет, Афродита, Венера, Елена Прекрасная, по моему жесту ляжет на кушетку, расправит юбку над лобком, словно показывая, что нет там ничего особенного, но я знаю, что есть, курчавые волосы над кожей, над плотью, охраняющие священные для меня, но оскверненные другим губы над губами. Я сижу за ее головой и могу изредка окинуть взглядом ее груди, обтянутые блузкой, а она лежит, сыпля словами, в которых я должен уловить суть и донести до нее, чтобы она смогла лучше понять свой внутренний мир, то есть самое себя. Дойдет ли до нее, что в своих чувствах к ней я нарушил все каноны, разве что остался честен?

Говори.

Я буду слушать.

Разумеется, я хочу, чтобы она говорила обо мне, если нет, то о себе. Но как много женщин, побывавших на этой кушетке, говорили о том, что рассказывали им любовники о своих женах, и о мужчинах, что оказались меж двух женщин и не могли не сказать каждой из них о другой, пусть под видом сплетен и слухов. И вот Франсина говорит мне о том же, мне, который готов услышать от нее, что угодно, но только не это.

Томасси, говорит она, не красавец, его не сравнить ни с Робертом Редфордом, ни с Полом Ньюменом, но, тем не менее, нравится женщинам. У него смуглая кожа, не от солнца, а от природы. Лицо его может быть серьезным, а мгновение спустя он будет смеяться как ребенок. Он такой энергичный, властный, законом он вертит, как хочет, потому что понимает, как работает человеческий мозг.

Человеческий мозг, мне хочется прервать ее, моя епархия, не Томасси!

Другие мужчины, говорит она, плывут по жизни, словно мальчики-подростки.

Может, и Томасси плывет, предполагаю я. Если он такой ас судебных баталий, если он так умело манипулирует людьми, не следовало ли ему давным-давно перейти на более высокий уровень, вести процессы, которые занимают первые полосы крупнейших газет, нажить состояние, как другие известные адвокаты.

Он не заинтересован в известности, говорит она. Она жалует ему медаль. Награду. Награда эта – она.

Думала ли она о различиях в их происхождении? Он – сын иммигранта. Она – потомок чуть ли не первых поселенцев.

Да, говорит она, он не похож ни на Билла, ни на ее отца, ни на друзей ее отца. Это ли не прекрасно?

Думала ли она о разнице в возрасте, спрашиваю я.

Да, жаль, что она столь велика.

Почему она так думает?

Потому что он слишком скоро умрет.

Можете вы понять, что я чуть не схожу с ума, слушая влюбленную Франсину?

И я иду на риск.

Спрашиваю, почему она вновь прибегла к психоанализу?

Потому что со мной он оказался импотентом, говорит она.

Я чуть не кричу: Посмотри на меня, шестидесятилетнего, сидящего позади тебя, посмотри, что выпирает у меня из штанов лишь от того, что я смотрю на тебя и слушаю твой голос. Нет справедливости в этом мире!

Но с моих губ слетают лишь последние слова: «Нет справедливости в этом мире».

Потому-то, говорит она, ее и влечет к Томасси. Он давно осознал, что нет справедливости в правоохранительной системе, и заполняет пустоту своим мастерством. Он не похож на лицемеров, с которыми она работает, или на людей в Вашингтоне, Париже, Лондоне, Москве, в коридорах власти и на улицах, в нем не осталось ни йоты ложного идеализма.

Почему он не может овладеть мною? – спрашивает она.

Я молчу.

Почему мужчина иногда оказывается импотентом?

Я молчу.

Может, говорю я, он думает, что вы не уйдете?

Теперь молчит она.

Может, говорю я, он боится постоянства?

Я не хочу быть одноночкой, сердито бросает она.

Никто не хочет, отвечаю я. Если вы так восхищаетесь реализмом, почему же вы сами не реалистка? Может, вы представляете для него угрозу?

Какую угрозу? – она приподнимается на локте и поворачивается ко мне, но я знаком возвращаю ее в прежнее положение. Не хочу, чтобы она прочитала на моем лице душевную боль?

Чем я угрожаю ему? – переспрашивает она.

Любовью.

Мы оба молчим. Любовь обезоруживает, нарушаю я тишину. Лишает рассудка, контроля над собой. Если оба влюблены, некого побеждать.

А Томасси существует лишь для того, чтобы побеждать, говорю я. Точно так же, как я – для того, чтобы лечить. Невозможно побеждать всегда.

Невозможно излечивать всех, отвечает она.

Да, но с влюбленными что-то происходит. Вам, конечно, известно, что есть пары веществ, которые при смешении образуют клей. Две жидкости образуют твердую субстанцию. Процесс, идущий при смешении, называется отверждением. Любовь тоже процесс. Переход от гулкого биения сердец, иррациональных поступков, водоворота событий к чему-то другому, тоже называемому любовью, несущему успокоение обоим.

Так это же прекрасно, говорит она.

Я всю жизнь думал об этом, отвечаю я. И добавляю: за долгие годы моей практики не было случая, чтобы импотенция не исчезала с изменением внешних факторов. Иногда хватало повторной встречи с той же партнершей.

Она молчит. Я наблюдаю за ее спокойным дыханием. Я отдал ее своему сопернику не потому, что я хороший человек. Я слаб и привык помогать другим становиться сильными. Вам пора, говорю я ей. Час истек. Я жду вас в четверг.

Она встает, одергивает юбку, проводит руками по бедрам, словно меня и нет, и уходит, мчится, вдохновленная мною, на поиски Томасси.