Текст книги "Другие люди"

Автор книги: Сол Стейн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 24 страниц)

Глава 17
Томасси

Уидмер позвонил мне с самого утра.

– Джордж, Франсина вчера пришла очень расстроенной.

– Меня это не удивляет.

– Что произошло?

– Вы ее не спрашивали?

– Она ничего толком не сказала.

– Тогда и я не вправе.

– Пожалуйста!

– Мужчина, изнасиловавший Франсину, оказался в ее квартире, Нед. К счастью, полиция вовремя вмешалась. Я посадил его за решетку по обвинению в нарушении права владения.

– Джордж, я хочу, чтобы она съехала с этой квартиры. Мне все равно, сколько это будет стоить.

– Я ей не указ, Нед. Лучше бы вам самому поговорить с ней. Помните, квартира взята в аренду.

– Плевать мне на аренду! В конце концов, признать недействительным договор об аренде для вас пара пустяков.

– Нед, аренды бывают разные. Я даже не знаю, кому принадлежит этот дом. Это может обойтись в кругленькую сумму.

– И пусть.

– В одном я уверен, Нед. В тексте нет пункта, согласно которому договор признается недействительным, если этажом выше живет насильник, а смотритель дома – однорукий извращенец.

– Какой еще смотритель?

– Вчера он составил компанию Козлаку. Он и впустил того в квартиру.

– О боже, Джордж, ну должен же быть какой-то выход.

– Естественно, опубликуем объявление о субаренде. Требуется жилец в квартиру под насильником. Нед, теперь нельзя написать «Только для джентльменов». А кто возьмет на себя ответственность предложить эту квартиру в субаренду другой молодой женщине, не предупредив ее, с чем она может столкнуться?

– Пусть тогда квартира пустует. Джордж, вы продолжаете работать с первой жалобой Франсины?

– Именно этим я сейчас и занимаюсь.

– Держите меня в курсе, Джордж. И у меня к вам одна просьба.

– Слушаю?

– Не говорите Франсине, что я вам звонил.

Возблагодарим небеса за то, что у нас есть адвокаты, лишенные права заниматься юридической практикой. Не будь Толстяка Тарбелла, у меня уходило бы куда больше времени на сбор необходимой информации. Если лишенный лицензии адвокат не хочет остаток жизни перебиваться с хлеба на воду, он должен найти себе другую специальность. Тарбелл вот стал рыбой-прилипалой на теле окружной прокуратуры Уэстчестера.

Я знаю, что Тарбелл благоволит ко мне. Он следит за теми процессами, для которых я запрашивал у него те или иные сведения, и ведет счет. Он знает, сколько из них закончилось в мою пользу, и не в последнюю очередь благодаря ему я приобрел репутацию едва ли не лучшего адвоката округа.

Я сомневаюсь, что у кого-то может возникнуть желание вывести Тарбелла на чистую воду. Момент давно упущен. Тарбелл слишком много знает.

Я позвонил ему, спросил, как поживают миссис Тарбелл и его сын Джон (Джон учится на юридическом факультете Йеля, и я готов поспорить на последний доллар, что его никогда не поймают на проступке, наказанием за который может стать исключение из коллегии адвокатов). Потом перешел к делу.

– Я бы хотел уговорить Канхэма на один криминальный процесс.

– Какой позор. И кого ты хочешь посадить за решетку?

– Его хочет посадить мой клиент. Как у Канхэма со временем?

– Занят по уши. Таких, как ты, которые мешают жить, он замыкает на Лефковича. Знаешь его?

Я не знал, а потому попросил Тарбелла просветить меня.

– Я тебе скажу. Он ходит с цепочкой для ключей.

– Спасибо тебе за бесценную информацию.

– Много ты знаешь людей, которые носят такую цепочку? Окончил Гарвард с отличием, еще со школы встречается с одной и той же девушкой. Уик-энды проводит в Амангасетте, где нарушает закон, покуривая «травку» в компании таких же неженатых пар, с которыми снимает дом. Двадцать семь лет, помощник окружного прокурора, полагает себя орудием правосудия Божьего. К сорока годам намеревается стать генеральным прокурором.

– Это я и так понял.

– К такому, как Лефкович, есть только два подхода. В первом варианте предлагается сработать а-ля Степин Фетчит, поцеловать молодого господина в задницу, показать ему, как он велик и добр, раз может оказать маленькую услугу Знаменитому Томасси. Но ты не Степин Фетчит. И скорее врежешь ему по заднице. Он наложит в штаны, если у тебя будет, чем его припугнуть. Так какое обвинение?

– В изнасиловании.

– Забудь об этом. Отложи до следующего года.

– Хочешь поспорить на ящик вина?

– Азартные игры не по мне, – отрезал Тарбелл. – Для этого ты должен иметь в своем сейфе фамильные драгоценности Канхэма.

– У тебя есть что-нибудь полезное?

– А как же. Только воспользоваться этим будет непросто. Если кишка тонка, лучше не соваться.

Я промолчал.

– Если ты это используешь, с тебя двести баксов, если сработает – четыреста.

– Фотография?

– Газетная вырезка.

– Я к тебе заеду.

– Слушай, окажи мне услугу, не приезжай ко мне на этот раз.

– Ты завел себе несовершеннолетнюю любовницу?

– Давай встретимся на стоянке у «Кристидса» через полчаса.

– Я надеюсь, тот, кто держит «жучка» на твоем телефоне, нас не слушает.

– Я плачу хорошие деньги, чтобы линию регулярно проверяли.

– Ты ничего не упускаешь.

– Если б я ничего не упускал, то не остался бы без лицензии. Я бы зарабатывал миллионы, как это делаешь ты.

Толстяка Тарбелла в его «форде» я заметил раньше, чем он меня. Подошел со стороны окошка водителя и процедил: «Не двигаться».

Тарбелл рассмеялся.

– Да брось ты, я видел тебя в зеркале. Давай сюда свой бумажник. Чтобы ты потерял эту бумагу только с ним.

– Это же ксерокопия.

– Оригинал у меня есть, можешь не волноваться. Отдам, если понадобится. Без дополнительной платы.

– Жаль, что другого пути нет.

– И хорошо, что нет. Иначе на что бы я жил.

«Форд» тронулся с места. Провожая его взглядом, я думал о занятии, которое выбрал бы себе, оставшись без лицензии.

Позвонив Лефковичу, я сказал, что хочу заехать к нему в три часа и выразил надежду, что не причиню этим больших неудобств. Он начал говорить о том, что уже договорился встретиться в это время с кем-то еще, но я посоветовал отменить встречу, свалив вину на меня, и пообещал приехать ровно в три.

В приемной я попросил секретаря не беспокоиться, поскольку знаю дорогу, и прошествовал мимо нее в кабинет с табличкой на двери «ДЖЕРАЛД Р. ЛЕФКОВИЧ». Он оторвался от газеты, покраснел, складывая ее, словно его поймали за непристойным занятием вроде онанизма.

– Ровно три, – возвестил я.

– Я очень рад познакомиться с вами, мистер Томасси, – мальчик-прокурор протянул мне руку.

– Лефкович, я не люблю сидеть в кабинете, – заявил я. – Давайте пройдемся. Не возражаете?

Он печально посмотрел на кресло, в которое собирался усадить меня, словно извиняясь перед ним за то, что оно лишилось возможности пообщаться с задницей знаменитого Джорджа Томасси.

– Надеюсь, вам нравится быстрая ходьба, – добавил я.

– Надеюсь, что да, – вздохнул Лефкович.

Две минуты спустя мы уже споро удалялись от прокуратуры.

– Физические упражнения стимулируют мозг, – поделился я своими наблюдениями с Лефковичем. – Вы согласны?

Он согласился. Кивком.

До окончания нашей прогулки ему предстояло согласиться еще со многим. Первым делом я ознакомил его с фактами. Затем перешел ко второй фазе нашей беседы.

– Лефкович, вы представитель молодого поколения, многих табу для вас не существует, в частности тех, что касаются секса, так что мы можем говорить откровенно, так?

– Так, – ответил он. Дыхание у него уже сбилось.

– В Гарварде вы не занимались греблей?

Он покачал головой.

– Жаль. Отличный вид спорта. Итак. То, что случилось с мисс Уидмер, вы найдете эту фамилию в исковом заявлении, преступление, связанное с насилием, и мы должны постоянно помнить об этом. Я бы хотел ввести вас в курс дела до того, как увижусь с Гэри.

Он уже тяжело дышал и не мог сразу произносить все предложение.

– Есть… некоторые виды дел… которые мистер Канхэм не любит представлять перед незнакомой компанией.

– Я слышал, что так он называет Большое жюри. Вы устали? Хотите присесть на скамейку?

Лефкович отказался от отдыха. Напрасно.

– Когда у вас прибавится опыта, – продолжал я, – вы поймете, что большинство так называемых сексуальных преступлений не имеют ничего общего с сексом. Я не говорю о подглядывающих в замочную скважину или эксгибиционистах, а о тех, кто навязывает секс другим.

– Изнасилование, – уточнил Лефкович.

– Совершенно верно. Может, будет легче оценить справедливость моего вывода, и я попрошу вас, Лефкович, быть судьей, если мы рассмотрим случай изнасилования мужчины мужчиной, скажем, в тюрьме.

– Такое случается каждодневно.

– Правильно. Но разве тут есть сексуальная мотивация? Послушайте, если преступник, лишенный нормального общения, перевозбуждается, он всегда может воспользоваться собственным кулаком. Это удобно, я хочу сказать, инструмент удовлетворения всегда под рукой, никому не мешает, быстро приносит облегчение. И никто, опять же, не будет в обиде. Однако… – Я остановился и посмотрел на Лефковича. – С сердцем у вас все в порядке? Вы так тяжело дышите.

– Не привык много ходить. А надо бы.

– Идем дальше?

– Почему нет?

– Хорошо. Мы говорили о заключенном. Если он хочет разнообразия, всегда можно обратиться к помощи соседа. Его кулак сделает то же самое. Отказа в этом не будет. Почему тогда, спрашиваю я, в любой достаточно большой тюрьме не проходит и дня без изнасилования, одиночного или группового. Это вам не просто подрочить. Тут возможны осложнения. Но на них идут, потому что это способ контроля, возможность унизить человека, не дать ему подняться с колен. Понимаете? Если парень, который руководил групповым изнасилованием, позволит после себя позабавиться каждому, он уже распределитель благ. Изнасилование – атрибут власти. Секс здесь случайный элемент. А вот насилие или угроза насилия – нет. Возвращаемся к тому, с чего начали. Изнасилование есть преступление, в минимальной степени связанное с сексуальными потребностями, которые могут удовлетворяться другими, более простыми способами.

– Весьма любопытное заключение, мистер Томасси.

Я остановился, давая Лефковичу шанс отдышаться.

– Формулировать любопытные заключения – не по моей части. Это удел профессоров юридических факультетов. Тем самым они заставляют студентов шевелить мозгами. Я же имею дело с практическими реалиями данного округа и не стал бы выражать свое мнение об изнасиловании, если б оно, а основываюсь я на собственном опыте, не соответствовало действительности. Понимаете?

Я повернул назад, отметив, сколь быстро повторил мой маневр Лефкович. Перспектива дальнейшего удлинения нашего маршрута его не радовала.

– Я хотел бы обдумать ваши слова, мистер Томасси.

– Жаль только, что в нашем распоряжении не так уж много времени. Я бы хотел, чтобы Большое жюри как можно быстрее рассмотрело дело Уидмер, и хотя вы… – на пару секунд я встретился с ним взглядом, – имеете полное право представлять ее сами, я полагаю, что захотите проконсультироваться с Гэри, раз уж он имеет особое мнение по такого рода делам. Я хочу встретиться с ним в начале следующей недели. Этого времени вам хватит?

Лефкович не ответил.

– Я знаю, что вас тревожит. Вы не хотели бы услышать от босса «нет». Уверяю вас, этого не случится.

– Я не хочу ставить под сомнение вашу уверенность, мистер Томасси, но на основании чего вы решили, что мистер Канхэм согласится выносить такое сложное дело на Большое жюри?

– Во-первых, вы убедите его, что речь идет о преступлении, связанном с насилием. Гэри ненавидит насилие, он так часто клеймит его в своих речах, доказывая разницу между вседозволенностью Нью-Йорка, управляемого демократами, и спокойствием жизни в республиканском Уэстчестере, где насилию объявлена война. Вы знаете мистера Моррелла?

– Кого?

– Чарлза Моррелла.

По выражению его лица я понял, что он вспомнил.

– Я частенько вижусь с ним в Амангасетте, когда еду в Ист-Хэмптон. Не волнуйтесь, он не показывает мне список своих покупателей. Дело в том, что курение «травки» не причиняет людям такого вреда, как насилие, вот почему вы, я и Гэри Канхэм концентрируем свои усилия на противоборстве с насилием, а не на достаточно невинных преступлениях, которые, однако, пока присутствуют в уголовном законодательстве.

Мистер Джералд Р. Лефкович, курильщик «травки» по уик-эндам, облегченно вздохнул.

– Третье, я знаю, что Гэри согласится с вашей рекомендацией вынести дело Уидмер на Большое жюри вот по этой причине.

Я посмотрел направо, налево, словно вознамерился передать Лефковичу сверхсекретные документы Пентагона. Достал из бумажника ксерокопию заметки из студенческой газеты в Буффало. В заметке сообщалось, что Чарлз Канхэм, сын окружного прокурора Уэстчестера, признает свою ведущую роль в двух студенческих организациях: «За легализацию марихуаны» и «Ассоциация активистов-геев».

Лефкович прочитал заметку, посмотрел на меня, на ксерокопию.

– Позвольте мне объясниться. Мне нравится, что сын Гэри выступает за легализацию марихуаны, особенно, если учесть, из какой он семьи. И его стремление легализировать марихуану вовсе не означает, что он идет против отца, потому что это вещество не приносит никакого вреда. Но я думаю, что Гэри, я, конечно, не знаю его так хорошо, как вы, я не работал с ним в таком тесном контакте, однако, повторюсь, я думаю, ему не понравится открытое признание сына в своих сексуальных пристрастиях. Возможно, он расценит это как собственную неудачу, ибо ему не удалось стать примером сыну. Кто знает? Может, такие взгляды давно устарели. Но мне известно, что один репортер из газеты Ганнетта хотел бы как следует припечатать Канхэма. Я не знаю, чем О-пи прогневал этого репортера, да и не думаю, что Гэри должны чехвостить из-за сына. Вы со мной согласны?

Тут я должен отдать Лефковичу должное. Он смотрел мне в глаза, произнося следующее:

– Мистер Томасси, как я понимаю, вы пытаетесь уговорить меня, да и мистера Канхэма, взять это дело, но в ваших словах слышится скрытая угроза.

– Вы полагаете, она скрытая? Мистер Лефкович, вы находитесь в самом начале безусловно блестящей карьеры. Все вышесказанное можно суммировать одной фразой: я не люблю причинять людям вред.

Ксерокопия вернулась в бумажник, последний – во внутренний карман пиджака.

– Надеюсь, вы уведомите мистера Канхэма, что не в моих правилах причинять людям вред?

– До свидания, мистер Томасси.

Он протянул руку. Я ее пожал.

– До свидания, мистер Лефкович. Пожалуйста, сообщите моему секретарю, когда мистер Канхэм примет меня.

Я проводил взглядом юного Лефковича. С трех часов дня жизненного опыта у него заметно прибавилось.

Глава 18
Франсина

Когда стало ясно, что процесс займет много времени и мне придется часто отсутствовать на работе, я решила рассказать Иксу об изнасиловании. Не вдаваясь в подробности. На меня напали. Мужчина, скорее всего, предстанет перед судом. Я приму в нем участие. Я не стала говорить, что именно меня обуревало желание посадить Козлака за решетку.

– Жаль, конечно, – ответил Икс. – Но я рад, что об этом не написали в газетах.

– О суде, возможно, напишут, – заметила я.

– Это может стоить вам допуска к секретной информации.

– Это все, что вас волнует?

– Не сердитесь, Франсина. Нет допуска, нет работы.

Такие мысли я гнала от себя прочь. Работа мне нравилась. Икс готовил двухстраничную вставку о лицемерии для речи американского посла в ООН. Не для какой-то специальной речи, а впрок, чтобы была под рукой на всякий пожарный случай. Мой босс решил, что неплохо выписать в рядок десять, двенадцать примеров лицемерного поведения политиков самого высокого уровня. Моя часть работы состояла в том, чтобы отыскать подходящие исторические случаи в разных частях света, а не только в Восточной Европе или Советском Союзе. На всех континентах, за исключением Австралии. И в героях должны были фигурировать известные, сразу узнаваемые личности. Вставку эту посол мог использовать, обращаясь к Генеральной Ассамблее, клеймя позицию «противоположной стороны», на роль которой в тот период годилась практически любая страна. Предполагалось, что строками этой вставки посол мог обрушиться на лицемерие своего супротивника. Я думаю, цель этого исторического экскурса состояла в одном: убедить тех, кому хватало терпения слушать радио– или телерепортажи из ООН, что американский посол – знаток мировой политической истории, а потому может рассматриваться кандидатом на высокую выборную должность. Разумеется, деньги налогоплательщиков не предназначались для рекламы предвыборной кампании, то есть этот отчет по лицемерию был лицемерен по сути, но мне нравилось перелопачивать для босса груды породы, отсеивая нужные ему золотые песчинки.

Я предупредила Марго, чтобы она ни с кем меня не соединяла, за исключением экстренных случаев. Я работала над Девятым примером лицемерия, когда зажужжал аппарат внутренней связи.

– Это не экстренный случай, звонит ваш адвокат. Отшить?

– Нет, я с ним поговорю.

Иногда, отвечая на телефонный звонок, я словно вижу себя со стороны.

– Привет, привет, – дважды повторяя это слово, я как бы показываю свое расположение к собеседнику.

– Привет, – голос Томасси. – У меня для вас хорошие новости. – Я представила его сидящим, потом стоящим.

– Вы сидите или стоите?

– Бегу. Вас интересуют хорошие новости?

– Разумеется.

– Один О-пи повержен, второго ждет та же участь.

– Видите, даже сотрудники органов правосудия могут проявить благоразумие.

– Мне бы вашу уверенность. Я взял его за горло.

– Как мило.

– У меня есть некие сведения, которые О-пи не хотел бы прочитать в газете. Когда я смогу увидеть вас?

– Сегодня?

– Хотелось бы. Обязан держать вас в курсе последних событий.

– Я закончу через час, но до вас доберусь довольно-таки поздно.

– Я вас подожду, – Томасси Несгибаемый говорил как обычный человек. – Вас кто-нибудь пригласил на обед?

– Я собиралась пообедать у родителей.

Он рассмеялся.

– Почему бы вам не позвонить им и не сказать, чтобы сегодня вас не ждали.

– Совсем?

– Я имел в виду, к обеду.

– Они волнуются из-за меня.

– Скажите им, что вы будете со мной.

– Вечером? Они будут волноваться еще больше. Особенно отец. Он думает, что у других мужчин в отношении меня те же мысли, что и у него.

Секретарь Томасси ушла до моего приезда. Наружную дверь я нашла незапертой. Вошла в приемную. Остановилась у открытой двери в кабинет. Кашлянула, чтобы привлечь его внимание. Он оторвался от бумаг, направился ко мне с улыбкой, которая никак не вязалась с человеком, которого я впервые встретила в этом кабинете. Он плюхнулся на диван в приемной.

– Пожалуйста, не стойте, – он указал на одно из кресел. – Настроение получше?

– Я пыталась забыться в работе. Помогло.

– Отлично, – хотя нас разделяло десять футов, мне казалось, что он гладил мое лицо руками.

– Это деловая встреча? – спросила я.

– Да.

– Вы хотите рассказать мне о беседе с заместителем окружного прокурора?

Он отвел взгляд от моего лица.

– Да.

И он рассказал мне о разговоре с Лефковичем. Поднявшись, продемонстрировал, как проскочил мимо секретаря Лефковича, как увел молодого юриста на прогулку. Я смеялась. Из Томасси мог получиться хороший актер.

По телефону это звучало как шантаж. Он пытается сгладить впечатление.

– У меня такое ощущение, что обычно вы не посвящаете клиентов во все тонкости.

– Вы чертовски правы.

– Почему же со мной вы изменили этому правилу?

Он помялся с ответом. Мы оба знали почему.

– Вы очень горды тем, что размазали бедного мальчика по стенке.

– Он, между прочим, ваш ровесник. И должен уметь постоять за себя. Вы-то можете, не так ли?

– Да, могу. Если б я столкнулась с таким шантажистом, как вы, то вызвала бы полицию.

Томасси рассмеялся, но тут же счел необходимым извиниться.

– Простите меня, я все время забываю, сколь много людей наивно считает, что полиция их защищает.

– Они наивны и во многом другом.

– Совершенно верно.

– К примеру, полагают, что не всегда цель оправдывает средства.

Он держал в руках журнал, который взял со столика. Теперь положил обратно, осторожно, как бы подавляя желание шмякнуть им об стол.

– Хорошо, мисс Дипломированный философ.

– Политолог, – поправила я его.

– Жизнь – это не школа. Работа адвоката – манипулировать скелетами, что запрятаны в шкафах других людей. Если женщина крадет еду для своего голодающего ребенка, эти средства оправдываются целью. Держу пари, вы выступаете за эвтаназию. [17]17
  Умерщвление безнадежно больных.


[Закрыть]

– В тех случаях, когда это оправданно.

– Итак, вы оправдываете убийство, если оно милосердно. А теперь представьте себя в море, на переполненной спасательной шлюпке. И тут подплывает еще один желающий забраться на борт. Вы знаете, что шлюпка его не выдержит. Отрубите вы ему руки, если он попытается схватиться за край? Есть ли у вас право решать, оставаться ли в живых кому-то еще или нет?

– Может, еще от одного человека шлюпка не потонет.

– А может, потонет. Вам этого не узнать, пока этот человек не окажется рядом с вами.

– Я бы не стала ему мешать.

– Подвергая опасности жизнь еще пятнадцати человек? Утонет шлюпка – утонут и они.

– Я женщина цивилизованная.

– По отношению к кому? К тем пятнадцати, что уже в шлюпке?

– А что сделали бы вы?

– Спас тех, кто на борту.

– Оттолкнув человека, который старается вылезти из воды?

– Если возникнет такая необходимость, да. Плохое средство послужит хорошей цели.

– Полагаю, вы сделали бы это с легкостью.

Томасси рассердился, кровь бросилась ему в лицо. Когда приступ ярости прошел, он ответил:

– Все дело в жизненном опыте. С годами легче принимать реалистичные решения. Даже очень трудные.

– Вы говорите, что вам проще действовать через какого-нибудь юнца, вроде Лефковича, чтобы прижать О-пи…

– Только ради вас! – прервал меня он.

– …после того, как за всю жизнь вы накопили массу фокусов, которыми пользовались в зале суда.

– Я еще не прожил всю жизнь, – напомнил Томасси.

Сколько ему лет? Сорок с небольшим. Совсем недавно я думала, что это рубеж, отделяющий нас от них, тех, кто перевалил через вершину, стариков. Но, по мере того как идут годы, мы все дальше и дальше отодвигаем границу раздела. Я еще не прожил всю жизнь,сказал этот еще полный сил мужчина.

А затем продолжил другим тоном, словно учитель, пытающийся вразумить бестолкового ученика:

– Готов спорить, ваши лучшие преподаватели в школе пользовались так называемыми фокусами, обучая вас. Я могу привести вам полдюжины таких вот…

– Таких что?

– Фокусов. Плохие средства, приводящие к хорошей цели.

– Только не шантаж.

– Если хотите стать епископом, нет, кардиналом, делайте то, что я вам говорю. Я не знаю такой сферы человеческой деятельности, где бы не использовался шантаж. Просто нам всем удобно лицемерно порицать его. Почему вы смеетесь?

Мне пришлось рассказать, чем я занималась весь день.

– Вот-вот, – покивал он. – Хорошая девочка целый день выуживает примеры лицемерия для лицемерного использования. Плохой мальчик тем временем выкручивает руки О-пи с тем, чтобы тот наказал преступника.

– А если я скажу, что меня оскорбляет использование шантажа ради моего же блага?

– Что тут можно ответить… Тогда постарайтесь до конца своих дней не попадать ни в какие истории. А на этом деле давайте поставим крест.

Мне предстояло преодолеть пропасть, разделявшую двух адвокатов, этого человека и моего отца. Мой отец жил как под стеклянным колпаком. Право собственности, моральные нормы, уверенность в том, что приличные люди всегда будут притворяться. Томасси предпочитал обходиться без маски, полагая дерьмом собачьим все то, в чем мой отец видел атрибуты цивилизованности. Неужели пришли варвары? Варвары всегда были здесь. Уидмеры относились к застывшему на месте меньшинству, тающему на глазах, в то время как мобильное большинство действовало в полном соответствии с правящими миром законами.

– За две минуты вы не сказали ни слова, – прервал паузу Томасси.

– Я думала.

– Это отличает вас от многих.

– Вы тоже думаете, – констатировала я.

– Да, думаю.

– Но недостаточно.

– Не все необходимо обдумывать каждую неделю. Некоторые учатся на собственном опыте.

– Вроде бы вы собирались пригласить меня на обед.

– Я и сейчас собираюсь.

– В «Аннаполис»?

– Честно говоря, я имел в виду другое место, где тоже неплохо готовят.

– Там встречают так же радушно?

– Увидите сами.

Он привез меня к себе домой.

Дорогой отец, это одно из открытых писем, которые я никогда не посылала тебе. Ты рекомендовал мне его как адвоката, который проведет меня через суд. Теперь у меня роман с проводником. Наверное, это известие рассердило бы тебя сильнее, чем сообщение о моем изнасиловании.

Дом Томасси располагался на улочке из шести или семи домов, стоящих достаточно далеко друг от друга и в сотне футов от дороги. В середине квартала, между двумя такими домами зазор был пошире, словно там забыли построить еще один дом. Его заменяла усыпанная гравием дорога, уходящая более чем на сотню ярдов в лес. Вот там-то, среди деревьев, и притулился домик Томасси. В центре цивилизации Томасси построил себе лесную избушку, невидимую для незнакомцев.

– Нравится? – спросил он.

– Шалаш отшельника.

– Прошу в дом.

Внутри меня ждал сюрприз. Комната-сказка. Стены, отделанные ореховым деревом, роскошная мебель, множество удобных кресел, диванов, кушеток. Полки с книгами от пола до потолка, мягкий турецкий ковер. А над диваном, со своей подсветкой, портрет женщины с длинной шеей.

Он смотрел на меня, я – на творение Модильяни.

– Этот портрет обошелся вам в целое состояние?

– В половину. Я купил его довольно давно.

– Прелесть.

– Да, – и он отвел от меня взгляд.

– Как-то не верится, что это обитель холостяка.

– А что вы ожидали увидеть? Но сначала позвольте предложить вам что-нибудь выпить. Заказывайте.

– Мне все равно. Главное, с содовой.

Он занялся бутылками.

– Наверное, я ожидала попасть в пару меблированных комнат.

– Мужчина минус женщина равняется плохой вкус.

– Совершенно верно.

Он протянул мне бокал.

– Шовинизм свойствен каждому полу. Вы – первая моя знакомая, которая знает, кто нарисовал эту картину.

– Может, у вас вошло в привычку приглашать не тех женщин.

– Что вы имеете в виду?

В тот момент у меня возникло ощущение, что я могу сказать Томасси все, что угодно, словно близкой подруге.

– Вы ведь сами выбираете своих женщин.

– Естественно.

– И они похожи на эту Джейн, не знаю ее фамилии?

– Более-менее.

– Скорее, менее. Может, вы избегаете интеллектуалок, чтобы упростить процедуру?

Не могу сказать, о чем он думал. Избегал встретиться со мной взглядом, чего раньше за ним не замечалось. Меня охватила радость. Томасси раним. Он – человеческое существо, такой же, как и мы все.

На обед он подал ломтики авокадо с капелькой лимонного сока, бакский омлет (такого вкусного омлета есть мне еще не доводилось) и салат из листьев эндивия, заправленный ореховым маслом. В кофе он добавил немного шоколада, вместе с чашечкой я получила вазочку со взбитыми сливками.

Ели мы в нише, соединяющей гостиную с кухней, сидя напротив еще одной картины, невидимой от двери. Художник нарисовал пшеничное поле под сильным ветром. Полновесные колосья так и гнуло к земле.

– Кто? – спросила я.

– Хайд Соломон.

– Из новых?

– Нет. Он начал в середине пятидесятых. У него было плохое зрение.

– По картине этого не скажешь.

– Возможно, в детстве. Меня познакомили с ним на выставке, после того как я купил эту картину. Высокий мужчина, заикающийся, очень застенчивый, хотя и знающий, что рисует он хорошо. В одном я ему завидую.

Я попыталась догадаться, но ошиблась.

– Когда он умрет, его картины, пусть и немногие, останутся. А вот из того, что делаю я, меня ничего не переживет. Адвокат – тот же артист, но его игра не фиксируется на пленку.

Он, разумеется, был прав. Добившийся успеха, признанный специалист, победитель, понимает, чего ему не хватает. Вечности. Доктор Кох, вообще врачи, адвокаты, учителя, кроме редких гениальных первопроходцев, становящихся легендой, забываются. Искусство, если переживает себя, остается. Всем нам один путь – в мусорное ведро. Меня удивляет, почему художники не столь ненавидимы временщиками.

– Я продавец, – продолжал Томасси. – Продаю судебные разбирательства присяжным. Или окружному прокурору. Ну что у вас такое кислое лицо? Я не ищу сочувствия. Мне просто хочется сделать что-то такое, что могло бы остаться после меня. Пока же плоды моих трудов исчезают столь же быстро, как наши только что съеденные блюда.

– Вкусно, – я промакнула салфеткой губы.

– А вы ждали «телевизионного» обеда? [18]18
  Замороженные блюда быстрого приготовления (с помощью микроволновой печи).


[Закрыть]

– В некотором роде.

– Да вы сокровищница предрассудков.

– Похоже на то.

– Симпатичная сокровищница.

– Благодарю.

– С отличной головой.

– Меня это удивляет.

– То, что у вас отличная голова?

– То, что вы это заметили. Я и так знаю, что у меня отличная голова.

– Я знаю, что вы это знаете.

– Мы оба очень скромны. Я-то думала, что притягиваются противоположности.

В десять вечера Джордж включил телевизор, чтобы посмотреть выпуск новостей.

– Хороших или плохих? – полюбопытствовала я.

– Всегда плохих. Люди смотрят телевизор, чтобы убедиться, что другие живут еще хуже.

– Зачем тогда смотреть?

По привычке, я пустила воду и начала мыть грязную посуду.

– Я и не смотрю.

Я повернулась. Он наблюдал за мной. Поднялся.

– Я помою сам.

Он подошел вплотную. Чуть прижался ко мне, я почувствовала его губы на мочке правого уха, на секунду, не больше.

Он обнял меня, осторожно взял из моих рук тарелку, которую я мыла, и отложил ее в сторону.

– Потом домою.

– Мне уже надо ехать.

Он развернул меня лицом к себе.

– У меня мокрые руки.

Он взял мою голову в ладони, легонько поцеловал в губы.

Я широко развела мокрые руки, и он поцеловал меня вновь, на этот раз впившись в мои губы.

Я отпрянула.

– У меня мокрые руки.

– Мне все равно.

И я обняла его за шею мокрыми руками как раз в то мгновение, когда наши губы опять сомкнулись. Я почувствовала жар его тела, услышала, как гулко забилось мое сердце. Он уже целовал меня в шею, за и под ухом, снова в губы, я еще раз вырвалась, быстро вытерла руки кухонным полотенцем, он привлек меня в свои объятия. Я знала, что нам обоим понятно: дальнейшая борьба с собой бесполезна, а потому, прижавшись друг к другу, мы двинулись к дивану, не потому, что хотели, но в силу необходимости. Томасси разложил диван, и мы снова целовались, снимая одежду, мою и его, потом лежали, сплетясь телами, целуя губы, лица, плечи, пока он не поднял голову и не увидел слезы в моих глазах. Его недоумевающий взгляд требовал объяснений.

Удары сердца отдавались у меня в ушах.

– В чем дело? – прошептал он.

Голосовые связки отказывались подчиниться.

– Скажи мне.

Состояние у меня было точно таким же, как при приступах тревоги, накатывающихся глубокой ночью после долгих бессонных часов.

– Я все равно что первый раз ныряю с вышки после серьезной травмы.

Мы немного полежали бок о бок. Я старалась не думать о Козлаке. Но чем сильнее старалась, тем явственнее возникали передо мной те злополучные сцены.