Текст книги "Меридианы карты и души"
Автор книги: Сильва Капутикян
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 23 страниц)
Нет, это не был Нюрнбергский процесс, вызванный к жизни карающей десницей народов мира, а лишь приговор, вынесенный мстительной пулей юноши. Несмотря на сдержанное недоброжелательство германских официальных кругов на призывы прокурора защитить честь и права союзнической Турции, на инсинуации подкупленных журналистов, все же прорвалась, открылась людям неопровержимая истина. И шестнадцать присяжных – каменщик, слесарь, маляр, почтовый служащий – народным чутьем своим поняли, где правда, и, удалившись на час, вернулись в зал суда с приговором: «Виновен ли обвиняемый Согомон Тейлерян в преднамеренном убийстве Та-лаага-паши 15 марта 1921 года в Шарлоттенбурге? Нет».
– Когда я приехал в Армению, – говорит мне Шаган Натали, – я словно увидел ее глазами всех тех, кто был когда-то рядом со мной… Я увидел Ереван, увидел воскресшую из пепла родину вместо развалин Ерзинка и Вана. С сердцем, омытым радостью, позабыв о грузе лет, я, как мальчик, взбежал вверх по улице Абовяна, дошел до университета – и ноги словно к земле приросли. Из дверей выходили юноши, девушки, говорили по-армянски и, смеясь, проходили мимо. А я не мог сдвинуться с места, мне казалось, что все это во сне, в сладостном сне. Я должен снова взяться за перо, отброшенное в ярости многие годы назад, чтобы пересказать миру эту эпопею воскрешения…
Слушаю Шагана Натали, и мне кажется – с каждой минутой распутывается жёсткий клубок морщин на его лице, а закаленный в лютом горне, затвердевший сплав расслаивается, и в душе его оживают вновь поэтичность, романтика, доброта…
Шагану Натали уже под девяносто. Ноги не подчиняются ему, подчиняются руки. Все еще пишет. Вокруг него кипы книг, бумаги, рукописи, письма – пожелтевшая, сухая солома от зеленого разнотравья минувших лет. А сколько еще осталось в душе под снегом, какие горести и разочарования…
– С Дашнакцутюном у меня все порвано. С того самого дня, когда я узнал, что они вкупе с наследниками Талаата считают своим врагом Советскую Россию. Я восстал тогда против них, покончил с ними.
Он показывает мне толстую рукопись, в которой удивительно четким, ровным почерком занесена его долгая, неровная, вся в ухабах, жизнь.
При прощании глаза старика затуманились, голос прерывается.
– Доброго пути тебе… А я уж больше не увижу Армению, Ереван, друзей… Как это случилось с Паруйром Севаком? Как рано, как бессмысленно рано ушел он от нас… Когда вернешься, поклонись от меня его могиле.
На улице уже сумерки, дождливые сумерки. По булыжной, сбегающей вниз улочке текут ручейки, грустно и пустынно вокруг. Когда наша машина сорвалась с места, я последний раз оглянулась. на этот маленький домик. Там, в том домике, в глубоком кресле, с пушистым клетчатым пледом на коленях, остался дорогой мне человек, которого, я знаю, видела последний раз.
В одном месте – дорогие люди, в другом – дорогие могилы, в третьем – дорогие воспоминания; все они разбросаны, рассеяны, все ждут тебя, входят в твое сердце, требуют от него свою частицу… До чего же разветвлены, до чего неохватны меридианы нашей души!
19 мая, Егвард
Во время своей поездки я почти во всех городах встречалась с васпураканцами – выходцами из трех мест, где жили мои родители, земляками из Вана, где родилась бы и я, если бы…
В те годы самым густонаселенным городом Армении был Ван – первая столица древнего Урартского государства, называвшаяся тогда Тушпа – Тосп. В сентябре 1914 года по специальному указу из Стамбула праздновалось четырехсотлетие с того дня, как османская Турция захватила Ван. Но даже в те мрачные столетия османского господства Ван и его губерния – Васпураканский край – сумели сохранить свое национальное лицо. В Васпуракане прочнее, чем в других местах, армяне привязались к земле, сажали сады, сеяли пшеницу, разводили пчел. Слава знаменитых ювелиров Вана докатилась до Петербурга, Парижа, Лондона, доплыла до Америки.
Еще в семидесятых годах прошлого столетия настоятель Варагского монастыря Хримян Айрик открыл школу, типографию и стал издавать журнал «Арцив Васпу-ракани» («Орел Васпуракана»), страницы которого были той первой бороздой, где пустило ростки зарождающееся национально-освободительное движение. Ван стал центром армянской общественной деятельности. Вот почему он находился под неусыпным надзором властей. Там строили тюрьмы и казармы, время от времени «профилактически» устраивали погромы.
…Началась первая мировая война. Турция включилась в блок против России. И так как армянские земли находились под владычеством двух противоборствующих государств – Турции и России, на фронтах лицом к лицу столкнулись «русские» армяне и «турецкие». Это вдвойне осложнило ситуацию.
Правительство Турции предъявило армянам требование: помимо общей мобилизации создать добровольные отряды и бросить их против русских. Армяне же, которые связывали с Россией надежду на свое освобождение, не пошли на это. Младотурки заклеймили их «предателями» и под этим предлогом начали осуществление своей давнишней программы геноцида. Хитро, тщательно продуманная механика уничтожения предотвращала любые попытки сопротивления. Однако, невзирая на все уловки, там, где была хоть малейшая возможность, люди вставали против врага, обороняя свою жизнь и достоинство. Так было в Муса-Даге, Шапин-Гараисаре, Шатахе, Урфе, Ачне и прежде всего в Ване, где события развернулись раньше, чем всюду, так как город находился невдалеке от русской границы.
Кольцо крови и пламени постепенно сжималось вокруг Вана. С центром мятежного духа власти решили рассчитаться как можно быстрее, в течение суток: могут подоспеть русские. Губернатор Вана Джевдет, вероломный и жестокий, уже исподволь пополнил казармы солдатами, затребовав их с фронта. В те же дни, чтобы окончательно сломить сопротивление, он приказал всем мужчинам в городе от восемнадцати до пятидесяти лет явиться в губернаторство и как фортификационных рабочих призвал в армию.
Вожаки ванцев хотя и догадывались о подоплеке этого приказа, но все же еще надеясь – авось удастся «кончить миром», – поставили Джевдету пять сотен молодых людей.
Ясность наступила во всей ее безнадежности, когда Джевдет пригласил к себе двух виднейших общеизвестных деятелей Вана и со свойственным ему коварством повернул дело так, что домой они уже не вернулись… Те самые, кому за два дня до этого он же нанес «пасхальный» визит и заверил, что все конфликты уладятся…
Скорбь, страх и ярость охватили людей. Город в те дни напоминал вулкан, который вот-вот извергнется, уже несколько дней, как прервана была связь между двумя районами Вана – Центром и Айгестаном. Турецкие кварталы, расположенные между ними, забиты были аскерами. Армяне тоже заняли оборонительные позиции.
Седьмого апреля на рассвете несколько крестьянок из деревни Шушанц случайно проходили мимо укреплений. Аскеры бросились на них и поволокли к себе. Увидевшие это из своих окопов двое армян двинулись на выручку женщинам и тут же были скошены пулей.
Так началась Ванская эпопея.
Это столкновение на окраине города, среди проснувшихся апрельских садов, жаждущих солнца виноградников, как бы символизировало противостояние двух неравных сил – злой воли деспотизма и такого естественного человеческого стремления защитить свой очаг, свой клочок земли, свою честь, своих детей.
О том, что эта отчаянная борьба за жизнь была лишь вынужденным ответом на угрозу истребления, что армяне изо всех сил пытались предотвратить бессмысленное кровопролитие между соседями, которых вскормила и вспоила одна и та же земля, красноречиво свидетельствует воззвание, направленное в те дни турецкому населению Вана. В нем сказано:
«Турецким соотечественникам!
Кровожадный властолюбец Джевдет, ввергнув нас в бедствия войны и пролив кровь почти десяти тысяч наших солдат, тщится сегодня это злодеяние залить кровью ванцев. Но, по его же словам, он здесь только гость и «владеет лишь одним конем». В роковую минуту, залив нашу землю кровью, он оседлает коня и ускачет прочь. Чтобы срубить ветку дерева, он подрубает его под корень. Одна из веток этого дерева – вы. Упадет дерево – упадут все ветки. Если вы примете участие в этой нечестной войне, вы поможете тому, чтобы между двумя нациями разверзлась пропасть. Скажите Джевдет-бею, что правительство может быть свергнуто, но народы, населяющие эту землю, останутся. Скажите, что он приезжий. А мы всегда жили и должны жить здесь. Требуйте, чтобы он покинул нашу губернию, снял оборону и немедленно приостановил действия. В противном случае будет поздно…»
Это воззвание всевозможными путями доставили в турецкие кварталы. Однако так велик был страх перед Джевдетом и так густ дурман гашиша магометанских проповедников, что робкие проявления сочувствия некоторых турецких семей не смогли изменить предопределенный ход событий.
Тридцать дней непрестанно громыхали орудия, рвались снаряды, обрушивая свою смертоносную начинку не только на окопы, но и на мирные дома и сады, на женщин и детей. Тридцать дней непрестанно сражался Ван, сражался всем, что имел под рукой, – винтовками, охотничьими ружьями, пистолетами, бомбами-самоделками, камнем, кирпичом, кулаками, спасительной смекалкой, – сражался школьным оркестром «Фанфар», гимном «Наша родина», круговым воинским танцем, преодолевающим страх.
Город, наполненный ранее жужжанием пчел и шелестом листьев, грохотал от взрывов бомб и треска пожаров. Плотные стены домов продырявились, хрупкие глиняные ограды садов закаменели, дом и сад хозяина-садовода стали боевыми бастионами. И бастионы эти носили имена своих хозяев – бастион штукатура Маргара, дубильщика Геро, кузнеца Мено, пекаря Хачика и многих других мастеров мирных, безобидных дел. Прославленные ювелиры Вана собрались под одной крышей и руками, привычными к изощренной тонкости своего ремесла, наполняли порохом пустые гильзы, собранные на поле боя. Женщины и девушки приносили бойцам воду и еду, а юноши стали «живыми телефонами» и, перебегая от позиции к позиции, от бастиона к бастиону, передавали сообщения военного штаба. Молчаливые жилистые крестьяне днем и ночью рыли сапы и дошли до вражеских позиций.
Один за другим от невидимой руки взлетали в воздух объятые пламенем английское консульство, битком набитое аскерами, жандармские участки, казармы, вражеские огневые точки. Четырнадцатилетний мальчонка, обмотавшись пропитанным в керосине одеялом, под градом пуль добежал до французского консульства, у дверей его поджег одеяло, а сам удрал. Застигнутые врасплох аскеры в панике бросились из окон последнего этажа. Оставшихся в живых догоняли пули ванцев. Бывалый солдат, участник балканских войн, известный под именем болгарина Григора, благодаря изобретательности которого были взорваны многие укрепления врага, изыскивал способы соорудить свою пушку. И вот однажды с оборонительных позиций повстанцев раздался долгожданный голос этого наконец-то рожденного детища, призванного соперничать со спесивыми питомцами Круппа.
Ярость Джевдета не знала пределов. Отовсюду ему подбрасывали войска и боеприпасы.
В конце апреля, чтобы сломить сопротивление Вана, противник прибег к неслыханному коварству. Повстанцы заметили, что аскеры вместо бомб посылают к их позициям армянских женщин, стариков и детей. Сотни и сотни привидений, отощавших, еле держащихся на ногах, приближались к окопам, приводя в отчаяние воинов-ван-цев. Это были жители соседних деревень, преданных огню и мечу, «пощаженные» Джевдетом для того, чтобы послать их в осажденный город и тем самым усилить там голод, исчерпать и без того скудные запасы еды. И ван-цы распахнули перед ними свои двери, поделились последним куском хлеба.
К концу апреля положение повстанцев еще более затруднилось. По нескольку раз в день заседал военный штаб. Единственным выходом была связь с русской армией. С первых же дней битвы на Кавказ отправили гонцов, но – ни звука, ни отклика.
И вдруг крестьянка, прибежавшая из соседней деревни, рассказала, что в турецких селах началась паника: «Русские идут! Русские!..»
Окрыленные этой вестью, ванны напрягли последние силы. Ожесточившийся враг всю ярость за поражение на фронте пытался обрушить на осажденный город. Но к вечеру третьего мая в Ване молниеносно распространилось: «Удирают!..»
Три дня подряд опьяненное счастьем население Вана праздновало победу. Это была победа народа, шестьсот лет страдающего от деспотии, взрыв мстительной ярости, накопленной веками. Словно из своего затворничества, из пещеры вблизи Вана, называемой воротами Мгера, вышел наконец мрачный сын Давида – Мгер Младший[33] – и дал волю сдерживаемому тысячелетием гневу. Но даже в те лихорадочные дни население Вана не подняло руки на безоружных пленных, стариков, женщин и детей, а передало их американским и немецким представительствам, где они и нашли приют до тех пор, пока не получен был приказ русским войскам покинуть Ван.
А до этой трагической минуты Вану суждено было испить полную чашу народного ликования. То были дни, когда русская армия вместе с армянскими добровольцами вошла в город.
Еще на подступах к нему все население, шестьдесят тысяч человек – бойцы, командиры, мастеровые, садоводы, женщины, дети, старики, – все до одного выстроились на дороге. А когда на ней показались солдаты, светловолосые, светлоглазые русские солдаты, которых тут ждали веками, к ним потянулись тысячи рук: «Керы екав! Керы!» – «Дядя пришел! Дядя!» – так в просторечье здесь издревле называли русских. Знакомые и незнакомые обнимали, целовали друг друга, шептали вслед идущим строем слова молитв и благословения. Незабудки, скромные голубенькие цветочки, первый привет ван-ской весны, устлали плотным слоем весь их путь в город. Ликовал неугомонный «Фанфар». На улицах, в садах, на дорогах звучали священные строки Налбандяна:
Растоптана лихим врагом,
Глумящимся над честью,
Шлет родина сынов на бой
Во имя гневной мести.
Бездольная! Немало лет
В окопах, как в темнице,
Но волей смелых сыновей
Она освободится[34].
Было это все в середине мая 1915 года, и счастливые ванцы еще не ведали, что совсем недалеко от них, из Битлиса, Муша, Эрзрума, Карина, уже двигались навстречу смерти караваны беженцев, не ведали, что очень скоро родина «освободится»… нет, не от оков, а от смелых сыновей своих, окропивших потом и кровью исконную каменистую землю. Не знали, что изменчивая фортуна войны лишь ненадолго улыбнулась им, что русские войска будут вынуждены отступить, уйти, а вместе с ними уйдет и народ Васпуракана, оставив свой Ван, свои сады и селения, свои угодья, свое синеглазое озеро и гордость веков – Ахтамарский монастырь.
И вот сейчас, увы, так развеяны по миру ванцы! Если раньше соседям, чтобы встретиться друг с другом, достаточно было перепрыгнуть через тын или, неторопливо перебирая четки, дойти до околицы, а уж в крайнем случае на лошади доскакать до ближней деревушки, то теперь эти люди, чтобы повидаться, плывут на кораблях, на самолетах перелетают океан, с одного полушария добираются до другого…
20 мая, Егвард
Первого своего земляка из Вана на Западном полушарии я встретила в нью-йоркском аэропорту. Это был Тачат Терлемезян. Миновав неизвестно как все препоны в аэропорту, он бросился ко мне прямо почти у трапа, подхватил мои сумки, и мы двинулись к выходу. Трудно было поверить, что у этого бодро рассекающего аэровокзальную сутолоку человека за спиной восемьдесят пять долгих, трудно тянущихся лет.
– Я обязательно тебя отвезу в Ван. Не удивляйся, именно в Ван. Вот увидишь, – В голосе старика и хвастливость, и какая-то горечь.
На следующий день он заехал за мной, и мы отправились в путь. Проезжаем небольшой поселок Валдвиг в штате Нью-Джерси, недалеко от Нью-Йорка, и останавливаемся.
Тачат Терлемезян в начале двадцатых годов эмигрировал в Америку, занялся там домостроительством, то есть покупал земельный участок, строил дом и продавал. Так, застроив целую улицу, он назвал ее «Ван». Строил главным образом сам: сам копал, сам укладывал кирпичи, штукатурил, плотничал.
– Вот, не веришь – посмотри на табличку, – постепенно вдохновляется мой спутник, – муниципалитет разрешил мне так назвать.
И в самом деле на углу по-английски табличка гласит: «Vanstreet». Улица широкая, с домиками американского типа. Перед аккуратно одинаковыми особнячками аккуратно одинаковые палисадники, ровно подстриженные кустики. День выдался, как назло, дождливый, какой-то неуютный, сиротливый день… До чего же все это далеко от настоящего Вана…
Душу бедную печет горячей огня.
Из очей ручей течет, братец, у меня.
У тебя коль есть беда, слезы лей со мной.
Оросят они поля наши в летний зной.
Мы оставили детей возле стылых очагов.
Жен оставили своих в волчьем логове врагов.
А ведь детям дали солнце, сами дали свет.
Быть с женой своей до смерти дали мы обет[35].
Это одна из старинных песен Вана, песня изгнанников, сто лет тому назад покинувших родину из-за куска хлеба… Где найти слова, чтобы описать дождь и странную печаль этой чистенькой улицы «Ван» с благоустроенными домами, ухоженными садиками в поселке Валдвиг американского штата Нью-Джерси?..
После того, как в самом начале двадцатых годов часть беженцев из Вана оказалась в Америке, там образовался «Васпураканский союз земляков», во главе которого стояли в основном продашнакски настроенные люди. Вскоре этот союз распался. Друзья Советкой Армении объединились в землячестве «Васпуракан», а дашнаки сохранили прежнее название «Васпураканский союз земляков», членом которого и был старик Терлемезян.
Но проходят годы, наступают новые времена, меняются люди. И вот я вспоминаю первый приезд Тачата Терлемезяна в Армению. Он был в молодости другом моего отца и в первую же минуту нашего знакомства в Комитете связи с зарубежными армянами сказал, что обязательно хочет встретиться с моей матерью. Этот восьмидесятилетний тогда человек, казалось, от радости свидания с родиной снова стал юношей. Даже не нужно было задавать ему привычный вопрос: «Как вам у нас?»
Однако моя мама, которая порой становится более католиком, чем сам римский папа, не вытерпела:
– Ну что, понравилась тебе наша Армения или не по душе пришлась?
– Даже не говори! Хожу по ереванским улицам, – ничего не узнаю… Только улица Абовяна похожа немного на ту, какой была… Кажется, дом, где жили вы с Барунаком, еще существует, так это? Как сегодня, помню рождение Сильвы. Бедный Барунак, не дожил, не увидел ни дочку, ни эту Армению…
Терлемезян вернулся в Америку другим человеком. «С юности я посвятил себя своему народу. Очень горжусь, что наконец-то на карте мира есть Армения, – писал он мне вскоре. – Здесь невежды окрестили меня коммунистом. Пусть, я готов считаться кем угодно, лишь бы Армения жила и преуспевала. Я увидел у вас засеянные поля, трубы, проложенные по склонам гор для орошения; увидел машины, которые дробят камни, чтобы освободить землю, видел солончаки Араратской долины, превращенные в почву. Видел расцвет нашей родины, ее рабочих, ее людей, их радость. Всем этим охвачена моя душа, и я постоянно об этом говорю. Кое-кто сомневается в моей искренности: не привирает ли чего этот старый дашнак?»
Здоровый народный инстинкт в строках письма. Инстинкт, который поборол, сокрушил «прокрустово ложе» партийных предрассудков и привел к иной убежденности. Более восьмидесяти лет шагающий по свету Тачат Терлемезян пешком пересек ухабы и кручи судьбы своего народа и, все уже познав в жизни, отчетливо понял, какая тропа куда ведет.
Таким бурным было волнение старика, что после приезда из Армении оно стихийно передалось людям, разделявшим его судьбу, но, конечно, тем из них, кто был настроен подключиться к той же душевной волне.
– После возвращения из Еревана, – говорит мне Тачат Терлемезян, когда мы медленно проходим вдоль домов на улице «Ван», – я сказал своим друзьям из «Васпуракана»: «Арабкирцы, мусалерцы, харбертцы – все они, их землячества, участвуют в жизни родины… А мы?.. Почему «Васпуракан» должен остаться не причастным к этому?» И вот мы создали уже комиссию по сооружению памятника в Ереване, посвященного героической Васпураканской битве. Конечно, отдельные лица противятся, но я надеюсь, что успех будет за нами. В первые годы эмиграции у меня была лишь одна мечта: вернуться в Ван. От большой мечты осталась лишь эта маленькая улочка… Когда я увидел Армению, я воспрянул, но мучает меня одно: вот этими руками строителя ни одного камня я не положил в здание родины. Мне уже за восемьдесят пять, уже поздно мечтать, и все же я, неугомонный, хочу увидеть этот наш памятник, а потом – пожалуйста, можно и помирать. Как ты думаешь, разрешат мне в день, когда будут закладывать его, быть там, в Ереване, и хоть разок лопатой копнуть землю?..
23 мая, Ереван
Вчера я приехала в Ереван. В Академии наук был вечер, где я рассказывала о своей поездке по Канаде и Америке. А сегодня встреча в 37-й школе. Уже с утра начались мои обычные ереванские будни. Позвонили и пришли Анджелла Кюркчян и Адринэ Ашчян. Обе репатриантки. Анджелла преподает в пединституте имени Хачатура Абовяна, вторая – школьная учительница. Степенно, преисполненные значительности порученного им дела, они рассказывают о том, что необходимо составить учебник для третьего класса зарубежных армянских школ и они хотят, чтоб учебник этот был самым лучшим из того, что уже есть, чтобы материалы соответствовали запросам школ в спюрке, не были прямыми, лобовыми, а высокохудожественными, чтоб язык был ясен, чист, доступен, чтобы…
– Не слишком ли высоко замахнулись? – улыбаюсь я.
– А почему же не замахнуться? – серьезно отвечают мои собеседницы – Посланный отсюда учебник должен быть именно таким. И более того – мы хотим, чтобы все материалы были опубликованы в нем впервые.
– Но это уже невозможно. Все впервые? – усомнилась я.
– Мы хотим невозможное сделать возможным… Ну, хотя бы вы, неужели откажетесь для этого учебника написать три-четыре стихотворения.
– Три-четыре?.. Если смогу хотя бы одно, буду счастлива.
– Должны написать, это же для детей спюрка…
– Да, но…
Никакие возражения в расчет не идут, столько непреклонной убежденности в голосе, такая «психическая атака», что я пообещала. Все, что смогу, сделаю.
– Мы хотим, чтоб одно было об армянском языке, другое – о родине, третье – о…
– Одним словом, «концерт по заявкам», – сказала я уже с легким раздражением и сразу пожалела. Хорошо ведь, когда люди так ревностно относятся к своему делу, которое, собственно говоря, не только их, а и наше общее.
– Тикин Сильва, эти ваши стихи до выхода в свет нашего учебника не должны быть напечатаны ни в газете, ни в журнале, – прощаясь, предъявили мне последний параграф своего ультиматума мои «заказчицы»…
Только закрыла за ними дверь – в телефонной трубке знакомый ленинаканский акцент.
– А, товарищ Габриелян! – обрадовалась я. – Что это сегодня все словно сговорились? Только что приняла еще заказ. Ваш?.. Уже готов, но вот остался в Егварде. Если можете, поедем завтра вместе туда, и я вам торжественно вручу под взглядом горы Ара. Так, значит, завтра.
Еще голос в трубке – западноармянский язык.
– Я родственница доктора Амбарцума Келекяна, приехала из Буэнос-Айреса. Адринэ Безезян. Кроме того, невестка ванца… Должна вам вручить от доктора письмецо. Когда могу вас увидеть?..
Я растерялась. Через тридцать – сорок минут встреча в школе, а на завтра только что сговорилась ехать в Егвард.
– Очень рада, что вы родственница доктора Келекяна и тем более что невестка ванца, – словом, землячка. Я тоже очень хотела бы вас увидеть, но… Сегодня у меня встреча в школе, не хотите ли со мной поехать? Думаю, что вам будет интересно.
– Конечно, с удовольствием…
Я была очень довольна, что нашла выход, что, как говорится, и волки сыты, и овцы целы. Вскоре выяснилось, однако, что с овцами не так уж все в порядке… Когда машина, выехав из города и поплутав по небольно приглядным окраинам, остановилась у обшарпанного одноэтажного здания и выяснилось, что именно это невзрачное помещение и есть школа № 37, я вспомнила поговорку: «Слово не воробей, вылетит – не поймаешь». Кто тянул меня за язык пригласить сюда эту даму из Буэнос-Айреса? Теперь она вообразит, что все школы у нас такие.
Я объясняю гостье, что этот район возник на базе Канакерской гидроэлектростанции, что дома для ее строителей временные. И школа тоже… Но вот мы вошли в зал, утренник начался, и все пошло своим ходом.
Маленький зал был таким бурным, слова приветствия такими теплыми и сердечными, чтение стихов, песни, танцы такими разнообразными и воодушевленными, что я, Понаторевшая на всевозможных встречах и вечерах, искренне растрогалась. А тикин Адринэ встала и сказала, что тоже хочет выступить. Из тщательно подкрашенных глаз женщины текли слезы.
– Дети, дорогие, счастливые вы, что живете у себя дома, что родная земля у вас под ногами, что знаете вы Армянский… На что нам те наши особняки в Буэнос-Айресе, когда наши дети – не наши… Были бы мои сыновья тут, среди вас, росли бы здесь…
Среди читавших стихи мне особенно приглянулась десятиклассница Сусанна, белокожая, светловолосая, с Какой-то уже женской мягкостью в лице.
– Знаете, она репатриантка, – сказала нам директор школы, – вернее, отец у нее репатриант, а мать местная.
К концу утренника к нам подошла смуглая женщина с удивительно веселыми глазами на худощавом лице.
– Я мать Сусанны, – поспешила представиться она, – Пожалуйста, пройдите в учительскую, прошу вас.
– Вы здесь работаете? – Я не сомневалась в этом, судя по уверенно-хозяйскому тону женщины.
– Нет, я просто мать Сусанны. Пойдемте, в учительской вас ждут.
В учительской нас ожидал длинный стол с угощением. Я обрадовалась, что наша аргентинская гостья столь случайно угодила к такому застолью. Едва мы уселись, трое ребят из кружка аккордеонистов дали волю своим рукам и глоткам. Воздух заполнился песней, музыкой, веселым общим хором. Постепенно к деятельности рук и глоток присоединились танцующие ноги, и возникла та атмосфера, которая по праву называется айастанской и которую искусственно никак не создать.
Этому веселью особую живость придавала мать Сусанны Седа, чья тонкая фигура все время мелькала среди танцующих. А танцевала она легко, словно оторвавшись от земли, как совсем молоденькая девушка. Выяснилось, что у нее пятеро детей, все хорошо учатся, один одареннее другого. Муж из Ливана, а сама Седа из села под Ленинаканом, оба рабочие инструментального завода.
– Если зайдешь к ним домой, – наперебой рассказывали учителя, – будто ансамбль песни и пляски. Вся семья – отец, мать, пятеро детей – играют, поют… Можете по Седе судить. Вы не слышали про них? Это семья Чироглянов, часто выступают на олимпиадах.
Седа подходит к тикин Безезян и приглашает ее к танцу. Аргентинка без всякого ломания встает, сидящие за столом хлопают, подначивают, музыканты убыстряют темп. Впечатление такое, будто на свадьбе настал наконец тот самый час, когда выходит плясать невеста» Но эта «невеста», увы, в танцах была не мастак. Двигала руками и ногами, поворачивалась то вправо, то влево, тщетно стараясь попасть в ногу с Седой. Перевожу взгляд на Седу – маленькую, пружинистую. Как естественно она срослась с этим миром, она сама этот мир, а ней его сила, его первородность. Так ли непринужденно, естественно чувствует себя тикин Безезян в своем комфортабельном буэнос-айресском особняке?
– Зайдемте к нам хоть на минуточку, – горячо уговаривает Седа, когда мы уже выходим из школы. – Совсем рядышком живем, прямо под носом.
– В другой раз, Седа-джан, в другой раз, – пожимаем мы ее крепкую руку и садимся в машину.
Нет, все-таки хорошо, что я «выпустила воробья», что пригласила гостью сюда, внутренне ликую я. Увиденное здесь расскажет ей о том, что она вряд ли смогла бы разглядеть даже из самого широкого окна в туристском автобусе.
24 мая, Егвард
Только что окончивший десятилетку юноша уехал в Ленинград, чтобы поступить там в институт, и поступил. Как-то однажды, садясь в трамвай, он поскользнулся и упал. В больнице, когда пришел в себя, понял, что ноги его остались под колесами трамвая…
Если бы не было этой тяжкой истории, наверное, не было бы и нашей с ним встречи. И вот почему…
Неделю назад мой приятель, артист Театра имени Сундукяна Александр Адамян позвонил мне и сказал, что друг его детства, профессор Грачия Габриелян написал работу о Севане для московского издательства, Ему хотелось, чтобы эпиграфом к ней были несколько моих стихотворных строк.
– Александр, дорогой, ты забываешь, что я уже не в том возрасте, когда пишут по заказу, – сухо ответила я. – Сейчас так занята, что не выбрать часа даже для того, чтобы собрать и отдать в редакцию уже готовые стихи… Пусть кто-нибудь другой напишет. Не обижайся, но не могу.
– Если узнаешь, что это за человек, ответишь иначе. – И Адамян рассказал историю, случившуюся в Ленинграде. Рассказал о том, что, несмотря на все это, друг его окончил институт, стал географом и пешком, да, да, пешком, прошел по горам и ущельям Армении, по всем историческим ее местам, путешествовал по миру, участвовал во многих международных конгрессах и симпозиумах, у него десятки научных трудов, что…
– А жена, дети есть? – прерываю я.
– Есть, конечно, есть. Жена тоже из Ленинакана. Они еще со школьной скамьи влюблены были. Когда все это произошло, родня девушки уперлась, не хотели, чтобы она связала свою жизнь с ним, но девушка настояла на своем. «Выйду за него» – и никаких. Сейчас уже у них четверо детей, чудесная семья, увидишь, убедишься…
– Да, действительно, стоит увидеть.
– Ну, Сильва-джан, скажу ему, значит, чтобы позвонил, и вы сговоритесь…
– Дай номер, я сама позвоню.
…Машину вел он сам, высокий, стройный, седеющие волосы спокойно уживались с мягкой бледностью лица. Машину вел уверенно, без напряжения, ни разу не прервав ход беседы.
– Знаете, – улыбаюсь я, – когда первый раз вы предложили отвезти меня в Егвард, я струсила… Давно за рулем?
– Больше десяти лет… Вначале было трудновато.
Вначале все было трудно. Тебе восемнадцать лет, все вроде бы по силам, – и вдруг… Я хотел покончить с собой, покончить со страданиями и своими, и своих близких. Но жизнь победила.
– Это вы победили жизнь… Правда, что пешком обошли всю Армению?
– Такова моя профессия. Кроме того, я люблю ходить, или, как вы говорите, побеждать! Представьте себе, теперь, когда компанией отправляемся в какой-нибудь поход, многие на полпути отстают, жалуются на усталость… А мне все как бы нипочем, карабкаюсь на вершину Акрополя, на Альпийские горы, куда придется…
– Так рассказываете обо всем, что может показаться, будто вам больше под силу, чем…
