Текст книги "Меридианы карты и души"
Автор книги: Сильва Капутикян
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 23 страниц)
Именно так уже полторы тысячи лет и даже более живет память о знаменитой Аварайрской битве, о ее воинах и полководце Вартане Мамиконяне. Так «Скорбные песнопения» Нарекаци уже десять веков благоговейно переписываются, переходят из поколения в поколение, а в деревнях и по сию пору их, как талисман, кладут под подушку больному в надежде на исцеление. Так талант архитектора Александра Таманяна возвел в Ереване на Доме правительства такие же колонны и капители, как и те, что погребены под пылью среди развалин храма Звартноц. Так в сердце Паруйра Севака, сына мирного пахаря из села Чанахчи, над которым не нависал кровавый ятаган, отозвались слезы и стоны, раздававшиеся в пустынях Тер-Зора, казалось, стихшие, растворившиеся в пространстве и времени, отозвались и прорвались памятью на страницы его поэмы «Несмолкающая колокольня».
И сегодня, как и каждый год, эта память поднимает и ведет по крутой дорожке к горе Цицернакаберд, где вот уже десять лет как воздвигнут памятник жертвам пятнадцатого года.
Это не просто памятник. Это каменное извержение многосложного, многослойного скопления чувств – траура, ярости, жизнеутверждения. Это материализованное воплощение обобщенного духовного мира народа, когда в каждой линии, в каждом камне ощущаешь мощь самообладания, сдержанность храма Рипсимэ, ощущаешь удивительную волю к жизни.
Все это и на лицах тех, кто поднимается по дороге, что тянется вверх по склону Цицернакаберд. Поднимаются старики, молодые, дети, держащиеся за руки дедов, матери, опирающиеся на сынов. Идут, часто останавливаясь, переводя дух, и все же идут, поднимаются…
Какая многовековая история безмолвно поднимается по этой дороге, какие имена воскресают из пепла гонений и беженства, какой зов эхом отдается в ушах и какие священные слова шаг за шагом отзываются в биении сердца, в неровных толчках крови…
Студенты университета несут венок. В руках у девушек и парней цветы, портреты Варужана, Сиаманто, Зог-раба. Институт вычислительных машин несет чеканное изображение Комитаса. Зарубежные армянские студенты, учащиеся в Ереване, сосредоточенно, торжественно поют «Сурб-сурб»[25].
Я иду вместе с работниками Комитета по спюрку. Мы тоже несем венок. С одной стороны его поддерживают айастанцы – местные армяне, с другой – гости из спюрка.
Подходим и кладем венок у изножия памятника.
Двенадцать склоненных каменных плит, образуя кольцо, стали сами каменным венком над Вечным огнем. Огонь – словно огромная свеча, что зажег народ, память народа. Из пламени ладаном дымится мелодия Комитаса.
Медленно спускаемся по ступеням к огню, на миг останавливаемся перед ним и по ступеням с другой стороны подымаемся наверх.
Там свет, мягкий, целительный свет апрельского солнца, и в свете – Ереван. Он тоже образовал кольцо вокруг горы, вокруг Вечного огня, кольцо, которое напоминает изваянный на наших хачкарах[26] древний символ вечности, вечного круговорота жизни.
Ереван! Он продолжение памятника, его постоянное живое завершение…
25 апреля, Егвард
Когда впервые по дороге из аэропорта я въезжала в Нью-Йорк, наша машина оказалась на несколько минут в туннеле.
– Проезжаем под ООН, – сообщили мои спутники. Это было моим первым знакомством с этим зданием. На следующий день я увидела его «сверху», смотрела знаменитый комплекс Организации Объединенных Наций. Поднимаясь и спускаясь по лестницам, на лифте, на эскалаторе с этажа на этаж, из зала в зал, обошла офисы и комнаты, зашла в самый большой зал, где проходят заседания Генеральной Ассамблеи, в помещения, где работают всевозможные комиссии и подкомиссии. Словом, осмотр занял несколько часов. На улице вдоль всего здания развеваются многоцветные флаги, каждый флаг – страна – имеет в здании своих представителей, свои кабинеты, а зачастую и целые этажи. Это своеобразная новая карта мира, глобус, где страны расположены не на шаре, а в сорокаэтажном прямоугольном здании и примыкающих к нему крыльях. Если вдруг каждая страна заговорит на своем языке, то здание это превратится в Вавилонскую башню двадцатого века, которая, однако, призвана положить конец вавилонскому столпотворению наций, найти общий язык для государств с самыми различными языками, разным цветом кожи и разными принципами жизни.
Корреспондент египетской газеты «Аль-Ахрам» Левон Кешишян, который показывал здание, в тот же день пригласил меня на обед ассоциации журналистов, работающих в ООН, в честь генерального секретаря Курта Вальдхайма и председателя 28-й сессии Генеральной Ассамблеи ООН Бенитеса Хуана.
– Есть у вас вечернее платье? – получив мое согласие, тотчас осведомился Кешишян и, заручившись уверением в том, что есть, без десяти восемь приехал за мной.
Ровно в восемь министр иностранных дел Армении Камо Удумян, Левон Кешишян, его жена и я поднимались на лифте гостиницы «Балтимор», сравнительно старой, хранящей еще свою аристократическую утонченность. Состав присутствующих на обеде заранее утвержден и отпечатан на плотном листе бумаги. За каждой фамилией кроме права присутствовать числятся и уже внесенные двадцать пять долларов.
Мое имя также в списке гостей, и служащая в вестибюле, «установив личность», сообщила, что наш столик тридцатый, и предложила войти в гостиную. Только там я поняла, почему Левон так интересовался моим туалетом. Все дамы были в ниспадающих до пола платьях из блестящего шелка, который по тем временам считался последним криком моды. Впервые за границей я оказалась на таком «международного масштаба» приеме. Колышущиеся у фасада ООН многоцветные флаги переместились сюда в виде своих представителей и корреспондентов, но в несколько ограниченной цветовой гамме.
Левон Кешишян в своей стихии. Низкорослый, энергичный, он неожиданно возникал возле той или другой знаменитости и, как старый знакомый, протягивал руку, приятно улыбался, стремясь добиться взаимности, а достигнув, прямо-таки сиял от удовольствия. Случалось так, что Кешишян то или иное высокочтимое лицо подводил к нам, знакомил, не столько по необходимости, а главным образом, чтобы продемонстрировать широкий круг своих знакомств.
– Знакомьтесь, это Роберт Томас из представительства США при ООН. Его жена армянка.
– А это член делегации Египта Махмуд Касем.
– Вице-секретарь ООН Пратфорд Морс. Больше, чем мы, привержен армянской кухне.
И так, начав с членов делегаций и вице-секретарей, мы дошли до главы миссии Соединенных Штатов в ООН господина Джона Скалли и даже до самого Курта Вальдхайма. Высокий, поглощенный своими мыслями, он был занят делами поважнее, чем беседа о поэзии. Обменялся несколькими любезными фразами с «armenian роеte» и отошел.
Честно говоря, я не стремлюсь к знакомствам, которые, как бы лестны они ни были, знаю наперед, не оставят следа ни в тебе, ни тем более в собеседнике. И поэтому не случайно, что в этот день из всех знакомств мне запомнилось главным образом одно…
После гостиной, после того, как мы насладились многообразием всевозможных вин, джинов и джюсов, всех пригласили в банкетный зал. Мы расположились за столиком номер 30. Оглядевшись вокруг, Левон показал на соседний стол, за которым восседали мужчины в строгих темных костюмах и белых сорочках.
– Это турецкая делегация в ООН и их корреспонденты.
Я взглянула и затем в течение всего вечера ловила себя на том, что то и дело моя голова поворачивается в ту сторону.
Посреди обеда к их столу подошел наш недавний знакомый, американец Роберт Томас вместе с молодой тоненькой женщиной.
– Это его жена, армянка, – снова напомнил Кешишян.
Томас и его жена уселись рядом с турецкими делегатами, и беседа за тем столом заметно оживилась.
Жена, которая больше походила на девочку, смуглая, с обнаженными руками, живо реагировала на шутки своих кавалеров и сама о чем-то рассказывала, вызывая смех слушателей.
– Приглашу ее к нам, – заметив мое любопытство, сказал Кешишян и, не дожидаясь согласия, встал с места.
Через несколько минут молодая женщина уже сидела возле нас. Познакомились. Она уроженка Бейрута, училась в дашнакской семинарии «Паланджаян», затем познакомилась с американцем, уехала с ним в Саудовскую Аравию, а сейчас они живут здесь, в Ныо-Йорке.
– В шестьдесят втором году вы были в Бейруте? – спрашиваю. – Я выступала у вас в семинарии.
– Да, я была в Бейруте, но… – она запнулась, взглянула на мужа, – мысли мои были заняты другим… Господин Панян, наш директор, был очень строг, требователен, часто выговаривал мне, что не чисто говорю по-армянски, вставляю турецкие слова…
Вот что запомнилось мне из того вечера, но…
Это было в первые дни возвращения из Америки. Как-то на улице в Ереване остановил меня средних лет человек, по виду рабочий.
– Я хочу тебя спросить: правда, что ты пригласила секретаря ООН в Армению?
– Я?!
– Да, ты… И он согласился, должен скоро приехать. Почему скрываешь? Это же написано в газетах спюрка.
А два дня спустя ко мне опять же на улице подошел мой давний знакомец старик, уроженец Муша, и е надеждой спросил о том же.
Я догадываюсь, что вопрос его – отзвук местных легенд о более чем мимолетной встрече тогда, на банкете в «Балтиморе». Ведь об этом Левон Кешишян написал свою «тысячу и одну ночь» и опубликовал в спюрке под самыми сенсационными заголовками и формулировками, вроде: «На традиционном годичном обеде ООН присутствовали Сильва Капутикян и Камо Удумян», «Армянская поэтесса представлена генеральному секретарю ООН» и прочее, и прочее. Вот эхо и долетело до ереванских улиц.
До каких пор наша неисправимая фантазия рядом с однозначной цифрой будет ставить бесчисленное множество нулей?
В Нью-Йорке, когда мы подошли к зданию ООН, мне бросилась в глаза величественная скульптура. На постаменте, устремленной ввысь каменной глыбе, посреди круглое, как зрачок, отверстие. Оно показалось мне символом Организации Объединенных Наций, которая недремлющим оком должна следить за тем, чтобы прочными были мир и справедливость на земле… Видит ли это око мушского старика – единственную уцелевшую ветвь большого родословного дерева, старика, в сердце которого вот уже столько лет тлеет боль и тоска по родным местам?..
26 апреля, Егвард
Наша машина – в самой сердцевине Манхаттана, и хоть над ним и сереет полоской небо, все равно небоскребы, тянущиеся ввысь, создают впечатление, что это не улица, а туннель. Медленно, завязнув в пестром клубке машин, то останавливаясь, то чуть-чуть увеличивая скорость, мы наконец добрались до 33-й стрит, до гостиницы «Мэк Алпнн». Я собралась уже выйти из машины, но мои спутники решили подкатить прямо к входу. И что же? Этот переезд с одной стороны улицы на другую, который пешком можно было одолеть за одну минуту, длился около часа… Бедная Алис, сидящая за рулем, измучилась, кружа вокруг да около гостиницы. Время уже близилось к пяти, начался час «пик», и не то что яблоку – иголке в этой гуще машин упасть было некуда.
Наконец я все же в гостинице. Семнадцатый этаж, уютный двухкомнатный номер с одним, правда, существенным «пятном». Подтвердить истину, что и на солнце бывают пятна, в данном случае я не могла бы, так как в моем номере солнца не было никогда. Окна выходили во двор, и прямо на носу у моего окна стена такого же высокого дома. Декабрьский и без того тусклый свет бессилен проникнуть в комнату. Как бы там ни было, в этом тихом номере я отдохнула до вечера. Потом с торжественного ужина, созванного в ресторане «Дарданеллы», началась моя американская жизнь.
Я с умыслом употребила слово «созванный», ибо в Америке подобные обеды и ужины равнозначны собраниям, конференциям, съездам и прочим солидным мероприятиям. А прилагательное «равнозначны» здесь не совсем точно, потому что когда я сказала, что предпочитаю просто литературные вечера, без всяких церемоний, друзья мне совершенно серьезно объяснили:
– Не будет банкета – никто не придет, ты еще не знаешь этих американцев.
Сегодняшний ужин был просто ужином, первым, как говорится, знакомством.
За столом люди из всех здешних армянских кругов. Среди них Ваган Казарян и Шушаник Шагинян. Казарян, редактор прогрессивной газеты «Лрабер» («Вестник»), приложил несказанные усилия, чтобы переправить гостью, то есть меня, из Канады в Америку. Я даже не представляла, что оказалась такой «нетранспортабельной». Приглашения «Армянского прогрессивного союза» было недостаточно. Требовалось еще кое-что другое. Среди прочих формальностей в Монреале для получения американской визы я заполнила анкету, в которой еще не успели стереть строку: «Коммунистам и инфекционным больным въезд в Америку запрещен». Было также необходимо, чтобы кто-нибудь из американцев принял на себя миссию попечителя и с этой целью положил в банк девять тысяч долларов на случай, если, боже упаси, с приезжим приключится что-нибудь непредвиденное – болезнь, авария и т. д., – словом, чтобы я в этом случае не пошла по миру.
Вот эту-то задачу и решили братья Шагиняны по распоряжению матери семейства Шушаник Шагинян.
Я знала их давно, познакомились мы в Ереване на ступеньках Матенадарана, когда их семья – отец, мать, двое сыновей, невестки, внуки – заполнила почти всю широкую лестницу. Это знакомство продолжилось, семья не раз приезжала в Ереван, с которым они связаны сердечными и родственными узами.
Тикин Шушаник, уже седая, в летах, в свое время была одной из заметных деятельниц «Армянского прогрессивного союза». Неутомимая, энергичная – такой знали ее в те давние годы. Сейчас она остепенилась, хотя ее волевое лицо говорит о сильном характере. Алис, жена старшего сына, рыжая, с ясными, прозрачными глазами, представляет мне Андраника Шагиняна:
– Пожалуйста, познакомьтесь, мой муж…
– Перед тем, как стать твоим мужем, он был моим сыном, – мгновенно обрывает ее Шушаник, и я сразу вижу, из какого крутого материала скроена эта «свекруха».
Андраник «перед тем, как стать мужем», во время второй мировой войны вместе с братом служил в авиации, а до этого учился в американском колледже. А еще до этого родился в Ереване. Его отец, уроженец Вана, в 1915 году вместе с беженцами добрался до Еревана, там и женился. А потом с группой западных армян переселился в Америку. Здесь стал переплетчиком, а затем открыл маленькую мастерскую – типографию с двумя-тремя машинами. Вечерами, после работы, их дом становился клубом. Приходили друзья, родственники. Сам глава семьи Вагаршак-ага, высокий, плечистый, был еще полон Ваном, песнями, сказаниями, красно-розовым кипением его персиковых садов. Сыновья-школьники Андраник и Геворг, один на скрипке, другой на ванском бубне – дапе, с Жаром подыгрывали песням отца. И стандартный широкооконный домик в штате Нью-Джерси превращался в дедовскую горницу, где в далекие годы гремела лихая пляска айгестанских парней и откуда разносились песни по ночным притихшим улицам Вана.
Сейчас Андранику сильно за пятьдесят, он, как и отец, высокий, статный, похожий на него лицом, но уже другой, «цивилизовавшийся». За ужином он сидит чинный, официальный, однако немного погодя, когда застолье разгорелось, когда и гости, и все сидящие решили дать волю своему «исконно ванскому», к нам присоединился и Андраник. И как присоединился! Он знал все венские песни, шутки-прибаутки. Наша эрудиция была уже на излете, а Андраник с братом все еще пели, выкапывали, выуживая из памяти, все новые и новые строки и строфы.
– Это все отец! – хвастает Андраник.
Итак, мой первый вечер в Америке оказался таким армянским за все время пребывания там и таким привычным, что, когда мы вышли из ресторана и на меня навалилась громада города, я на миг опешила – только сейчас сообразила, где мы.
Сели в машину, и, несмотря на усталость, я решила хоть чуточку «подегустировать» Нью-Йорк. Мы проехали по Бродвею, Рокфеллер-центру, Медисон-авеню, сделали остановку в Линкольн-центре, на площади Метрополитен-опера. Но даже эта легкая «дегустация» заняла около часа. Когда мы вернулись, я с удивлением обнаружила, что Шагиняны ждут меня в вестибюле гостиницы. Живя в пригороде, они должны были бы первыми отправиться домой.
– Мы решили, что тебя не следует оставлять одну, хотим захватить с собой.
– Почему? – недоумевала я. – Ваш дом за городом, а я хочу жить в центре.
– Наши озабочены, – объясняет Шушаник, – как ты будешь здесь одна ночевать?
– Да я всю жизнь ночую одна, что может случиться?
– Да, но…
– Опасаетесь за свои девять тысяч? – острю я, – Ну-ну, не сквалыжничайте!
Потом только я узнала, на чем зиждились опасения Шагинянов. Гостиница «Мэк Алпин» в последние годы стала чем-то вроде пансионата, где в основном жили негры. Мне не сказали об этом, но если бы даже и сказали, вряд ли это внушило бы тревогу. Это чисто американский «комплекс», и мы, слава богу, далеки от него…
Видя, что переубедить меня нельзя, Шагиняны распрощались, оставив свои номера телефонов.
– Если нужно, – сказала Шушанйк, – позвони Андранику, место его работы близко от гостиницы.
– Пусть тогда он приедет утром, позавтракаем вместе, – обрадовалась я.
– Андраник, сможешь?
– Что ты, мама! А кто за меня будет работать?
Я смекнула, что мое предложение на какие-то полчаса оставить работу и позавтракать со мной для него так же невероятно, как если бы я вдруг пригласила его завтра утром отправиться в межпланетное путешествие.
Что греха таить, мне, человеку из Армении, привыкшему к несколько иным нравам, странным показался в первую минуту этот категорический отказ. Ведь Андраник владелец типографии, вроде бы сам себе голова. И какие-то полчаса! Но… как говорится, дружба дружбой, а служба службой. Правда, иногда, может быть, и стоило быть чуточку поменьше «службистом».
Начиная с того дня, как дела перешли в руки сыновей, маленькая мастерская Вагаршака выросла в довольно крупное предприятие, которое имеет несколько этажей, ультрасовременное оборудование, около трехсот рабочих.
Мы обошли все этажи. Андраник с превеликим удовольствием демонстрировал машины, новейшие способы печатания, показал свой кабинет и просторную гостиную-приемную – все должно быть в полном ажуре, и реклама, и сервировка на приемах, чтобы снискать уважение заказчиков к фирме.
Был конец декабря, канун Нового года.
Рабочий день кончился, люди собрались отметить праздник и выпить. Тут я впервые увидела американских рабочих: хорошие, приветливые парни в синих комбинезонах, веселые, уже чуточку под градусом. И нас пригласили принять участие в новогоднем празднестве. Андраник нехотя подошел, взял бокал, весьма сдержанно пожелал всем удачного Нового года и быстро отошел. Я же пустила в ход фразу, выученную мной в те дни по-английски:
– Хеппи нью ир (счастливого Нового года)!
– Хеппи нью ир, хеппи йью ир! – живо откликнулись в ответ мне.
Мы еще не вышли из цеха, как я не удержалась!
– Ай-ай-ай, что же сталось с вами, с такими прогрессистами? Где же ваш хваленый демократизм?
– Тс-с-с! – резко одернул меня Андраник. – Среди них есть армяне, услышат.
– Да, видимо, армяне армянам рознь, – поддела я своего респектабельного спутника.
Уже стемнело, когда мы выехали в Нью-Джерси, домой к Шагинянам. Андраник сидел за рулем. Включил мотор, нажал кнопку, и в обтянутый мягкой кожей салон американской машины вдруг ворвались возгласы, смех, хоровые народные песни, ритмичный перестук каблуков и хоровода. Ванская дедовская горница словно перекочевала сюда. Заводилой в хороводе снова был отец, он вел всех за собой, подпевал, а другие вторили ему. Время от времени в пение включался и Андраник, сидящий за рулем, подтягивая в лад со всеми на чисто ванском диалекте. И я тоже включалась.
Оба мы были уроженцами одного города – Еревана, родились в одном и том же году, оба были, как говорится, одного корня. Потом между нами простерся целый океан и разделил нас. И не только Атлантический. Целый океан различий: стран, жизненного уклада, цели и содержания жизни. Но сейчас, в эти минуты, нас внезапно сблизило далекое озеро, зеленеющий вдали покинутый город Ван – то, что было еще до нашего рождения, сблизили песни, строки, слова.
Роза распустилась над Ваном в саду.
Господи, дорогу как туда найду?
Милая малютка, скажи мне: ты чья?
Целый мир ответил: ты – моя, моя!
Вокруг нас век космических кораблей, а в ушах:
Сто снопов – тяжелый воз.
Вол другой его б не свез.
За тебя, мой вол рогатый,
Жизни мне не жаль своей.
Потрудись на поле брата,
Не ленись, хэй-хэй!
Сворачиваем на Бродвей.
Баю-бай, идут овечки,
С черных гор подходят к речке,
Милый сон несут для нас,
Для твоих, что море, глаз.
Выбрались на набережную Гудзона.
Сердце мое что разваленный дом,
Груда камней под упавшим столбом,
Дикие птицы устроятся в нем.
Эх, брошусь в реку весенним я днем…
Странной, незабываемой была эта поездка. Вокруг сутолока непонятной жизни: разинувшие свои бетонные рычащие пасти улицы, красноглазое, желтоглазое буйство машин, Гудзон, широкий, густой, черный, еле вбирающий в себя мутные отблески электрических огней. Подъезжаем к мосту Джорджа Вашингтона и сворачиваем. Двухэтажный громадный мост втянул нас в свой зубчатый хобот и выпустил на другом берегу. А из нашей машины все неслись и неслись песни. Словно колесница опустилась с какой-то другой планеты и растерянно мечется с одной улицы на другую, никак не может оторваться от этого насыщенного металлом и электричеством магнитного поля…
После того, как мы проехали мост, шум постепенно ослаб, обессилел, и свежая еще зелень Нью-Джерси поспешила стереть пот со стеклянного лба машины.
– Эх, ты бы посмотрела раньше на моего отца! – вздыхает Андраник. – Сейчас он очень постарел. Склероз проклятый. Редко попадается теперь такой человек, как он. Нет сейчас таких.
Машина остановилась перед освещенным домом.
– Добрый вечер, Вагаршак-ага, – Андраник кладет руку на плечо отцу. – Как живем, старина? Есть еще порох в пороховнице?
Отец, несмотря на свои восемьдесят лет, выглядит не дряхлым, улыбается сыну доброй улыбкой.
– Здоров я, здоров!
– Что скажешь, не опрокинуть ли нам по рюмочке?
Андраник, по-видимому, чтобы скрыть тайную боль, избрал для разговора с отцом шутливый тон. Отец же только улыбается и молчит. Ребенок, огромный ребенок… Подлинный Вагаршак, задорный, горластый, остался лишь на ленте магнитофона да в памяти близких…
Шушаник уважительно подводит отца семейства к его обычному месту – во главе стола. Сыновья и внуки, собравшиеся в отчем доме, рассаживаются вокруг, болтают, шутят, а дед молчит, и мысли его где-то далеко-далеко, он только благодушно, по-детски, улыбается, когда Андраник подшучивает:
– Вагаршак-ага, ты опустошил весь стол, хоть одну лепешку нам оставь.
Только раз отец принял участие в том, что происходило вокруг. Это было на следующий день в землячестве «Амаваспуракан». В уголке зала вместе с Шушаник и детьми сидел он безмолвный и безучастный. И лишь по окончании вечера, когда начались ванские круговые танцы и песни, я заметила: губы старика шевелились в ритм песне «Караван прошел, звеня». Лицо его преобразилось, словно откуда-то на него упал луч света. С горы ли Вараг струился этот свет, от зари ли, занявшейся над озером Ван, или из ердыка – оконца отцовской избы?..
Несколько дней спустя я была в гостях у Андраника. Двухэтажный особняк из десяти – двенадцати комнат по сравнению с домом Вагаршака выглядел так же, как нынешняя типография Шагинянов по сравнению с маленькой мастерской отца. Были приглашены «сливки» армянской колонии в Нью-Йорке. Андраник, импозантный, самоуверенный, встречал гостей. Он был доволен – доволен собой, своей судьбой, своим умением управлять этой судьбой, своим особняком, картинами Айвазовского, которыми были увешаны стены, своей семьей.
Дети, встреченные мною когда-то на ступеньках Матенадарана, уже выросли, стали юношами. Старший учился в университете в другом городе, трое других – в Нью-Йорке. Знакомство с Матенадараном мало чему помогло. Передо мной были типичные молодые американцы.
Но в конце вечера, когда отец взял старую скрипку, младший сын в потертых джинсах, с заплетенной косой на затылке, такой густой, что хватило бы на нескольких девочек, примостился у его ног и, уловив ритм мелодии «Васпуракан», вошел в раж и с упоением колотил в даг – бубен. Танцевали все – и гости, и хозяева.
– Хороший дом у Андраника, – сказала я его матери.
– Да, – удовлетворенно кивнула бывшая деятельница «Прогрессивного союза». Но, видимо, она не поняла меня или что-то другое вкладывала в мои слова. – Жаль, что ты не побывала у Геворга, его дом еще больше и богаче…
28 апреля, Егвард
Точные сведения о первых армянских переселенцах в Америку относятся к первой половине восемнадцатого века. Во второй же половине армяне стали приезжать уже группами, обосновались сначала в Нью-Йорке, а затем в городах Провиденсе и Устре, расположенных близ Бостона. Говорят, что именно они, эти переселенцы, прихватили с собой в Америку гусеницу шелкопряда и посему развитием шелководства Новый Свет якобы обязан им.
Жили по десять – пятнадцать человек в одной комнате, работали по десять – двенадцать часов в сутки, зарабатывая при этом меньше доллара. Чтобы иметь хлеб насущный, соглашались на самую низкую оплату и этим порой настраивали против себя рабочих других национальностей.
Но как только немного освоились, осмотрелись, стали подумывать о церквах, школах и газетах. Были вызваны к жизни землячества, начали свою деятельность партии.
В 1886 году в Нью-Йорке создается первый Армянский союз, в этом же году вышла в свет первая газета «Арегак»[27]. В 1888 году в Нью-Йорке же основывается первая армянская школа. А еще через год в специально снятом здании на 17-й авеню в Нью-Йорке прозвучала первая армянская литургия. В тот же год в городе Устре была построена первая армянская церковь.
И вот в этот город Устр я и направилась на закате дождливого декабрьского дня, почему-то ожидая увидеть все ту же маленькую церковку, все тех же только-только приткнувшихся к месту людей.
Доехала до Устра уже вечером, и на мое желание посмотреть церковь мне ответили, что она расположена далеко, заперта и все равно в темноте ничего не разглядеть. Повели меня прямо в новую, недавно выстроенную церковь Святого Спасителя, вернее, в зал при ней, где должен был состояться банкет в честь пятидесятилетия союза прихожанок этой церкви. Мягко говоря, это была неожиданность: моя одежда абсолютно не соответствовала такому событию. Распорядители вечера, говорящие главным образом по-английски, оторвали меня от моих бостонских попутчиков и подвели к выстроившимся в ряд дамам-управительницам. Прозвучала команда, и дамская колонна двинулась в банкетный зал, торжественно прошествовала к столу для почетных гостей.
Все дамы, не только руководящие, но и сидевшие в вале, пришли в вечерних длинных платьях, шелковых, кружевных, парчовых, я – в дорожном костюме, с дорожной сумкой в руках, на туфлях пыль и следы дождя, и все взгляды обращены на меня. Кое-как добралась до своего стула и села…
После ужина началась церемония зажигания свечей. Из соседней комнаты к столу для почетных гостей подкатили коляску с гигантским тортом, в котором торчали свечи. Если на именинном пироге герой дня, то есть именинник, гасит свечи, то здесь, наоборот, их зажигали. Первая из дам, которая должна была задать тон церемониалу, вынула конверт с «кругленькой суммой» и первая зажгла свечу. Затем подошли другие, продолжая начатое дело… На всех столах в зале лежали конверты, которые немного погодя были собраны и водружены на блюдо рядом с пирогом. Распорядительница церемонии, распечатывая конверты, с кафедры оглашала: господин и госпожа такие-то – десять долларов, господин и госпожа такие-то – пять долларов, – и так двадцать – двадцать пять минут. Дама, сидевшая за столиком рядом с кафедрой, быстро стучала на счетной машинке, сразу же присчитывая к общей сумме каждый новый взнос. Американская автоматизация дошла, таким образом, до свечек. Только в одном конверте оказалось сто долларов, трое или четверо внесли по двадцать пять. Оглашение их имен вызвало аплодисменты. Когда на счетчике отпечаталась последняя сумма, церемониал был завершен, а «жертвенный» пирог нарезан и роздан всем.
Затем слово предоставили мне.
– Дорогие друзья, хоть я и не прихожанка вашей церкви, позвольте и мне внести скромную лепту и передать вашему союзу двадцать долларов…
Наверное, это было для них сюрпризом. Поставленный под угрозу из-за неподходящего туалета, мой престиж восстановился с лихвой…
В своей речи я вспомнила о тяжелом прошлом беженцев, нашедших приют в Устре и Провиденсе, говорила о землячествах и культурных союзах, особенно о деятельности прогрессивных организаций, которые наиболее активно функционировали в этих городах.
Несмотря на то, что «Прогрессивный союз американских армян» основан в 1944 году, по сути своей он является преемником тех обществ, которые еще в первые дни становления Советской Армении старались вдохнуть любовь и веру в нашу возрожденную родину.
Во время Великой Отечественной войны в американском спюрке по инициативе прогрессивных кругов был создан комитет «Виктория», с помощью которого патриоты-армяне отправили в Советский Союз танковую колонну «Давид Сасунский», чтобы внести свой вклад в борьбу с фашизмом.
Счастливый исход войны вызвал новую волну уважения и веры в мощь Советской страны во всем мире. Но вот грянула «холодная война», и волны ликования застыли в этом холоде. В Америке настали пресловутые времена «охоты за ведьмами», и возглавить особый список опальных организаций, вызвавших немилость сенатора Маккарти, выпала честь той, которая начиналась с первой буквы алфавита, – «Armenian progressive League» («Армянский прогрессивный союз»), И все же союз продолжал работать. Через газету «Лрабер» он поднимал голос против реакции, включился в движение сторонников мира, боролся за прекращение вьетнамской войны, ратовал за духовную сплоченность спюрка вокруг Советской Армении, всячески противостоял стараниям партии Дашнакцутюн оторвать от нее армянское зарубежье.
– Если б вы только знали, чего мы натерпелись в те годы, – рассказывал мне один из ветеранов «Прогрессивного союза» в Бостоне. – В те годы мой сын служил в американской армии, находился далеко от нас. Вдруг получаем известие, что его предали суду: мол, отец твой состоит в «Прогрессивном союзе»… Представляете себе наше состояние… Чего только мы не делали, чтобы выручить сына…
Организаторы моего вечера в Бостоне были членами этого самого союза. Собралось семьсот человек. Это было воистину народное собрание, непринужденное, непосредственное, с далеко не профессиональными певцами и музыкантами. Особенно теплым был конец вечера. Началось чаепитие, и все семьсот человек остались в зале, подходили ко мне, пожимали руку. Некоторые дарили свои стихи, другие давали адреса, фотографии родственников, живущих в Армении, с тем чтобы я, вернувшись, отыскала их и передала привет…
